Армейская сага. Глава третья

 Вот пронеслось стремительное лето, а за ним невидаючи промелькнули сентябрь и октябрь. Наступил ветреный ноябрь. Отправка была назначена на второе число. Всем призывникам выдали униформу цвета увядшей картофельной ботвы, с шевроном на куртке «Иваново-родина первого совета». В прощальных речах говорили что-то про гордость за родной город, про преемственность поколений, про славные традиции ткачей русского Манчестера. От военкомата до вокзала нас вели в колонне, у каждого на плече моталась сумка с носками, колбасой, бритвенными принадлежностями, водкой. Сумки нам подарили вместе с униформой. А набивал их всяк по-своему.
Возле вагона нас опять построили, предупредили о том, что люди мы уже военные, а стало быть, подневольные. Что должны слушать приказы старших по званию, что даже в туалет теперь разрешается ходить только с высокого соизволения сопровождающего. Надо сказать, что за нами приехали «купцы» от ВДВ, и это были капитан в зелёном брезентовом плаще и двое рослых детин с погонами сержантов, и голубыми беретами на бритых и гладких словно коленка, головах. Народ прощался, девчонки целовали пацанов, пацаны целовали своих девчонок. Поддатый мужик, растягивая меха гармошки, пел похабные частушки. Кто-то, втихаря от капитана, по кругу гонял отвальную стопку. Когда мама среди общей толчеи пыталась передать мне шерстяные носки, которые случайно забыли положить в сумку в спешке, капитан, который оказался рядом, заметил, что носков не надо. Там, куда нас повезут, по его словам, выходило очень тепло, если не жарко. Цену этому «жарко» мы узнали буквально через три дня, а пока в полном неведении отец мне сказал: «В Фергану, наверно».
Прозвучала команда «По вагонам», я простился с родителями, и в то время, как я обнимался с матерью, она тихо сказала на ухо: «Я тебе в трусы зашила пятьдесят рублей, пригодится». Мы расселись по местам, паровоз протяжно загудел, сцепки вагонов забряцали и поезд тронулся. Кто-то открыл окно. Осенний ветер наполнил чрево вагона. Поезд набирал ход, а по перрону бежали наши родители, девчонки, друзья и кричали каждый своему родному или близкому, а казалось, что это предназначено для всех. «Коля, пиши», «Вася, я буду тебя ждать», «Егор, Ленка тебя любит», «Саша, береги горло». Мы прощались, кто-то на год, кто-то на два, а кто-то и навсегда.
Везли нас в плацкартном вагоне. Набили как сигарет в пачку «Памира». Не было речи даже о том, чтобы элементарно вытянуть ноги, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то худо-бедно поспать. Что вполне естественно, никто не роптал на отсутствие каких-нибудь маломальских удобств. О них просто никто и не думал. Откровенно говоря, ещё не являясь военнослужащими по сути, мы уже начали терпеть все тяготы и лишения воинской службы, хотя до присяги было ещё чуть больше месяца.
Как только за окном начали мелькать огни тюрьмы на Болотной улице, кто-то облегчённо вздохнул: «Слава Богу, пронесло». Прежде чем поезд окончательно разогнался, мы в нашем отсеке вагона уже все перезнакомились. Проводница к нам ни разу не приходила и чай не разносила. У нас было своё.
Была у нас гитара, и было чем разогнать грусть - тоску по оставшимся там, на перроне в Иваново, в мёрзлой осенней ночи, да и компашка подобралась неплохая, все ровные, без закидонов. Единственное, что немного напрягало, так это один "земеля", который был как будто не в себе, словно пребывал в каком-то ступоре. Говорил мало, на вопросы отвечал однозначно: «да-нет», курил часто в тамбуре, и как казалось со стороны, перемалывал жерновами души внутри себя какой-то тяжёлый жизненный булыжник. Звали его как-то странно, словно корейца «Ким», и это несмотря на то, что корейского в нём не было ни на грош. Это только потом я узнал, что КИМ — это скорее аббревиатура нежели человеческое имя, и означала сия нелепица, не что иное, как Коммунистический Интернационал Молодёжи. У нас, детей 60-х были ещё на слуху, через отцов и матерей, такие несуразные имена, как Дазраперма, Оюшминальд, И появившееся совсем недавно, после селекционных опытов Н.С.Хрущёва, Кукуцаполь. Такими дурацкими именами, особо идейные недальновидные родители обрекали своих чад на пожизненные насмешки. Имя Ким хоть и не отличалось особой вычурностью, но было всё из той же оперы.
По вагону иногда проходил капитан с ревизионной проверкой, на предмет выявления неблагонадёжных и отошедших от нормы мальчишек. Но таковых ему отыскать не удалось, и он через пару рейдов махнул рукой и сказал: «Знаю, ведь пьёте. Искать не буду. Всё понимаю. Только чтобы завтра к утру все были как стекло» И ушёл, наверно спать. А до прибытия поезда в Москву, оставалось часов пять-шесть.
Теперь уже не таясь выложили на стол нехитрый провиант. Кур жареных, колбасу, малосольные огурцы. Никто не прятал свою водку, щедро доставали из сумок, щедро наливали. Не помню, но кто-то взял гитару, побренчал струнами, поднастроил, как водится, натягивая колки.
Потом прокашлялся и затянул печально с надрывом в голосе:
"А у Алёшки завтра свадьба,
Он назовёт тебя женой,
И ничего ему не зна-а-ть бы,
Что разлучил он нас с тобой"
При этих словах Ким запрокинул голову к стенке, закрыл глаза и заводил желваками. А гитара всё стонала и мучилась, разрывая душу на тряпки:
"Я приглашу тебя на танец,
Пусть полотна белей лицо,
Скажу, идёт тебе на па-а-лец,
Лишь обручальное кольцо..."
Ким вдруг встал резко и пошёл по направлению к тамбуру. Кто-то сказал: "Пацаны, чегой-то зёма какой-то странный. Надо бы присмотреть за ним, как бы чего не выкинул".
В голове немного шумело от выпитого, ноги плохо слушались, но я почему-то подумал, что это именно на меня возложена святая миссия проследить за Кимом, для того чтобы он чего не отчебучил. Я встал и направился за ним. Он стоял в тамбуре и хватал одну затяжку за одной, плечи его вздрагивали, и он плакал.
Представляете себе, здоровый крепко слаженный парнище восемнадцати лет и вдруг ревёт чуть ли не навзрыд. Я подошёл, коснулся плеча: "Братишка, ты чего?" Он некоторое время смотрел на меня полными слёз карими глазами, а потом чуть ли не выкрикнул: "Сука!" , и тут его словно прорвало: "Зёма,- он как будто куда-то торопился, потому говорил быстро, сбивчиво, иногда сглатывая слова - Зёма, я же её люблю, суку. Я люблю её с пятого класса. А она даже проститься не пришла. Это всё, потому что у неё появился этот, как его, хипарь этот сраный. А у него и деньги и "Волга" и в рестораны её начал водить. А она девка простая, слаще морковки ничего и не видела. И повелась. Я ей говорю, давай встретимся, погуляем, мы же с ней со школы. А она мне, я занята сегодня, к зачёту готовлюсь. И чего-то мне неспокойно стало, и остался я сидеть возле подъезда. А она через пол часа выскакивает, лучшее платье надела и прыг в эту самую "Волгу". Мимо меня пролетела как на крыльях, даже не заметила. Он её в "Россию" увёз. Это я потом узнал от знакомых. Они их возле этого кабака выдели. Я в следующий раз говорю, кто это у тебя появился, вроде у нас всё срасталось. А она мне, не твоё дело. И стала меня сторониться, избегать. И так она с ним месяца два валандалась. А тут я её встретил недавно, дней за пять до отъезда. Идёт грустная, подхожу и говорю, знаешь, я готов всё забыть, давай начнём сначала. Говорю, хрен с ним с этим козлом, давай забудем и всё будет как прежде. А она мне, не будет как прежде, а сама разревелась. И я так понял, объездил он её. Я говорю ну и что, пусть будет так, как будет, но ты мне нужна, даже несмотря ни на что. Говорю, приходи меня проводить, будем писать друг другу, а после армии всё и решим. Она обещала прийти. Но не пришла почему-то. Может опять к этому гондону переметнулась."
"Знаешь, что зёма, плюнь и разотри. Сколько их ещё будет, до Киева раком не переставишь. - успокаивал я его.
Он как будто успокоился немного, даже пытался натужно улыбнуться.
"Давай, пойдём хлопнем по маленькой, и отпустит- настаивал я, и он пошёл за мной в вагон. Там ещё всё только начиналось. Было много песен, много анекдотов, случаев из жизни. поочерёдно все выходили в тамбур покурить, и уже перед самой Москвой, может быть за час до прибытия, всех, сморила хмельная дрёма.
Прибыли мы на Ярославский вокзал в шесть утра. Было на перроне зябко и стыло. Капитан построил нас и начал перекличку.
"Семёнов" -"Я"
"Лавров" -"Я"
"Буцко" - "Я"
И все были на месте. И капитан продолжал:
"Исаев". Никто не ответил. "Исаев". Строй молчал. "Бойцы - обратился к нам капитан - Кто видел Исаева?" И тут до меня дошло, что Исаев это и есть тот самый Ким. "Да был он, был" - сказал я.
"Был, да сплыл"- съязвил капитан - "Ладно, будем объявлять в розыск. Сдаётся мне что он дезертировал. А это как минимум штрафбат". Какой штрафбат, мы ещё присягу не приняли, хотел было сказать я, но промолчал.
Нас посадили в автобус и повезли по утренним улицам просыпающегося города. Того города, куда мы с отцом ездили за колбасой, апельсинами и хорошими сигаретами.
Привезли нас в какую-то школу, то есть в большой спортзал, где и разместили на отдых. Обедали и ужинали из домашних припасов. Весь день отходили от дорожной попойки и большей частью спали на матах. А вечером первого дня к нам пришёл всё тот же капитан и построив угрюмо промолвил:
"Нашли вашего Исаева"
Кто-то спросил: "Поймали?"
" Да нет, не поймали. А именно нашли. На путях валялся. Сейчас в морге"
Уже много позже кто-то рассказывал, что Ким открыл тамбурную дверь и выпрыгнул на полном ходу. Да как видно выпрыгнул неудачно. Ударился головой о столб семафора и его затащило под поезд. Я так думаю, он решил вернуться и разобраться с тем мажором. Но никто сейчас доподлинно не скажет, что же всё-таки случилось на самом деле. Две верных подруги Жизнь и Смерть ходят рядом рука об руку, не касаясь друг друга. Как говорил один умный человек, пока есть жизнь, нет смерти, когда есть смерть, нет жизни. Как ночь, внезапно сменяющая день. Призрачное соседство, тонкая грань, зыбкий абрис и эфемерные линии. Вот такая бренность бытия, вот такая непредсказуемая коллизия. Вот такой журнал "Весёлые картинки".