Норматив для пианиста

   
                ...посвящается музыкантам российских филармоний.



     Заметил, что отдельные граждане вот как приспособились слушать фортепианную классическую музыку: напрягаются, старательно формируют на лице «умное выражение» и отчаянно терпят, пока музыкант там что-то делает, сидя у своей чёрной штуки, именуемой роялем. У него там чой-то журчит, бабахает, переливается, но не это главное! А главное - это когда он кончит. И вот, как только это произойдет, как вскинет музыкант руки и голову в финальном аккорде, так надо не смотреть на других, а быстрей-быстрей громко-громко аплодировать. И тогда на лице твоём обязательно проявится настоящая, искренняя радость! И это, кстати, самое важное во всем процессе, ибо именно по этой, озарившей твоё лицо искренней радости, окружающие тебя люди (ну, те, которые не сразу зааплодировали, а сначала стали смотреть на других) с грустью предположат, что ты понял в этой музыке гораздо больше, чем они, и... впадут в крайнюю степень зависти. Завидовать будут! Вот оно, желаемое! Подозреваю, что именно ради этого мгновения знатоки сей тонкой технологии и ходят на классические концерты: чтобы, видя на их лицах искреннюю радость, окружающие по-чёрному завидовали их уникальной способности тонко понимать музыку великих композиторов!
 
     Ведь окружающим-то невдомёк, что эта искренняя радость - всего лишь от того, что музыкант наконец-то закончил и больше не надо  терпеть эту фортепианную нудятину, а можно с полным правом залезть в телефон и сосчитать лайки под томным селфи с сообщением «Сегодня у меня встреча с искусством. Будем слушать Шопенбаха»
 
     Вот такой секрет. Берите на вооружение, прослывете глубоким знатоком музыкальной классики.

     Но одно «но»: если ты на концерте с начальством, то ни в коем случае не надо начинать аплодировать раньше Иван Иваныча - прибавку можешь потерять, или премию квартальную... ИванИванычи не любят шибко умных да прытких...
Нелегко оно - бремя слушателя классических концертов!

     Привет! Меня зовут Илья Бурлаков. Я  - пианист в филармонии нашего провинциального города. Не знаю, повезло мне или наоборот, умный я или дурак, но я остался в профессии, хотя все мои немногочисленные коллеги-пианисты давным-давно её покинули. Играю я свою любимую фортепианную классику и только её: никакого джаза, никакого модерна, никаких там попсовых переложений и «современных обработок»! Ну, и, конечно, в глазах нашего культур-мультурного руководства выгляжу «синим чулком», ужасным занудой, и... «вообще, зачем он нам нужен»?
 
     Этим же массовость подавай: широкие народные гулянья, многотысячные толпы зрителей на площадях, концерты «звезд», киносеансы под открытым небом, громыхающие фейерверки и зарева светящихся инсталляций, неистовые флэш-мобы и прочие источники народного счастья-радости-и-веселья на фоне мурала «Калинка-малинка» в восемнадцать этажей! Их культура: глобальные проекты, грандиозные программы, исполинские замыслы, величественные идеи... Словом - всяческое нагромадьё планов: всё, что можно нагромоздить, а потом запостить в соцсетях с собой, любимым, на первом плане - в качестве отчета о проделанной работе.
 
     А тут какой-то пианист Бурлаков со своими бирюльками, прелюдиями, баркаролами и прочими ноктюрнами: хоть и заслуженный работник культуры, а росту-то среднего, чахленький, худенький, немодный..., не того масштабу, короче! На площадь в день города его на сцену с его роялем не вытащишь, под глобальные проекты - не подходит, грантов не получает, играет он всё своих надоевших моцартов, да шопенов скучных, - в общем, почти бесполезная творческая единица, попусту расходующая и без того мизерный фонд заработной платы. Ах, единственный на всю область (ох, простите - регион) пианист? Так того и терпим, простите, держим, что - единственный!

     А я вот думаю, что ежли сравнить нашу современную  культуру с кулинарией, то получается, что мы с упоением варим борщи многовёдерными котлами, а тонкие блюда опытнейших и прославленных шеф-поваров почти начисто игнорируем. «Да и зачем, - считает наше начальство, - пихать народу эти нежные, изысканные блюда, всякие там жюльены и фондю, когда дармовой ядрёный борщ из котла с лихвой их заменяет! Ведь народ-то (в большинстве своем) - доволен!»

     Доволен-то он, может, и доволен, а вот то, что главное качество борща из котла - не вкус, а халявность, это, конечно, опускается за рамки.... А ведь знают же, знают, что человека, наевшегося от пуза халявным борщом вряд ли уже когда-то потянет к кулинарным изыскам!

     Вот и живем мы, классические музыканты, шеф-повара настоящего, подлинного искусства, с трудом уклоняясь от сметающих всё неугодное эпически-широких жестов нашей официальной культуры, живем заложниками испорченных вкусов того самого, «в большинстве своём», прирученного культурными чиновниками к халявному борщу, к лубковым песнепяскам, дурацким инсталляциям да необъятным кособоким муралам...

     - Да какое там, Илюх, большинство! - неизменно восклицает мой друг, флейтист Миша Шпильман, как только разговор у нас заходит о музыкальных предпочтениях широкой публики. - Сам посуди: в городе нашем больше трехсот тысяч жителей, а на центральной площади, где варят этот борщ, от силы помещается тыщ пять-шесть! Это ж всего-навсего два процента! Какое ж это большинство, где оно?
- Да я ж не про реальный борщ тебе говорю, дурья твоя башка, как ты не поймёшь?
- Так у нас уже и реальный варят вовсю! - в тон мне отвечает Мишель, и уверенно продолжает: - Илюх, ты думаешь, они не понимают? Всё они понимают: понимают, что надо приучать людей к высокому искусству, надо, надо! Ко всему хорошему надо приучать, даже зубы чистить два раза в день, и то - надо! Но это ж, Илюх, каждодневный тяжкий труд, это ж приходится перелопачивать кучу пустопорожней породы, чтобы найти те тонкие ниточки, по которым в человеческую душу проникает хорошее-доброе-вечное! Это ж надо к каждому подход найти, к каж-до-му! А кому это охота делать..., тем паче, что уже никто и не знает, как это делать! Более того, ведь можно вообще этого не делать: никто ж ведь не спросит, например, скольких людей ты во втором квартале отчетного периода научил по-настоящему понимать и искренне любить музыку Чайковского!
- Бред!
- Конечно, бред! Но отчитываться за работу как-то же надо? Поэтому культурно-раскультурное наше начальство решает вопрос проще: отгрохотали праздник, порадовали народ..., ну, то есть, те самые два процента.., галочку поставили, показатели открыжили, отчет настучали, башли списали и - порядок!

    Два процента... Опять эти два процента! Те два процента населения, что сидят сверху, определяют наше бытие, а эти два, что снизу - получается, определяют наше сознание, так что ли?

     - Так, так! - отвечает мне Мишель. - И ничего с этим не поделать! Ведь если, Илюх, во время твоего концерта какой-нибудь чУновник из этих двух процентов начнет громким шепотом по мобильнику уверять свою жену, что он не у любовницы, а с шефом в филармонии слушает Шопенбаха...
- И так семь раз, - подхватываю я, так как в памяти всплывают десятки подобных случаев...
- То для всех остальных слушателей, - продолжает Мишка, - сразу перестанут существовать и Шопен, и Бах, и пианист Бурлаков, и вся его жизнь с почти двадцатилетней учебой музыке, и вся его работа, и все его рассуждения, и эта его продуманная, прочувствованная авторская интерпретация прелюдий Шопена... или Баха, не важно! И останется в памяти только чуновник этот дурацкий, с его мобильником, да ревнивой женой...
- Это точно! - горестно вздыхаю я.
- А все потому, Илюх, что чуновник считает, что это - нормально: разбираться с женой во время фортепианного концерта: он же во время «борщей» завсегда так делает!
 - Отсюда, - со вздохом пытаюсь зафиналить я Мишкину мысль, - мораль, зафиксированная в бессмертном советском анекдоте: «не выпендривайтесь, товарищ Бурлаков, слушайте свои «Валенки»! В смысле - живите, как вам нами предписано!
Но Мишель не унимается, продолжает:
- А ты им: «Ладно, ладно! Но хоть «Валенки»-то эти  пусть будут в хорошем исполнении, ведь вот Русланова - как их замечательно пела!» А тебе: «Эта ваша Русланина: кто она такая, я ее не знаю, зачем она нам? Вон, у нас молодая популярная певица Шуя эти «Валенки» прекрасно поет! Вы что, не понимаете: надо же поддерживать молодые таланты, несовременная вы личность!»

    Теперь уж и я «вошел в роль», начинаю раскручивать Мишкину сценку:
- А я им: «А мне больше нравятся старинные исполнители, нравится классическая музыка, не хочу я ни вашу Шую, ни вашу Мую, подайте мне Бетховена с Шубертом!»
- А они тебе в ответ, - не моргнув глазом, отвечает Мишель: - «Ну-у если захочут некоторые несовременные личности всяких там бетховенов и прочих тонких и изысканных шульбертов, мы им всё обеспечим, не волнуйтесь: для того вас, бурлаков, то есть, простите, Вас, Бурлаков, и держим! А не понравятся наши бурлаки, простите, пианисты, так - вон...! Ну, в том смысле, что - вон, в москвах и петербургах столичных музыкантов полно, пусть звонют, заказывают билеты, едут туда и слушают ихних!»

     - Да-да, именно «ихних», - грустно завершаю я, - хотя многие, очень многие, наевшись от пуза халявного праздничного веселья, уже, поди, и позабыли, как это: хотеть бетховенов, да шульбертов!

     В общем, как-то так...

     В последнее время количество моих концертов, конечно, сократилось. Концертный отдел говорит, что вяло билеты покупают, нет интереса. Хорошо, что ещё пользуюсь успехом у детей: их целыми классами собирают в малый зал, где я им и играю, и рассказываю, а иногда даже мини-сценки разыгрываю между пьесами... И Чайковский, Шуман, Майкапар, Кабалевский, Моцарт, а порой даже Бетховен и Шопен - идут у деток «на ура». Правда, и тут требуется время и немалые усилия, чтобы их успокоить и настроить на слушание музыки, отвлечь от телефонов. Я это делаю с помощью, пардон, «Собачьего вальса», меня так коллега из Пензы научил. «Собачий вальс» - он, как «крючок» срабатывает, нанизывая на себя рассеянное детское внимание. Без него детишек вообще никак не «собрать», я играю его в разных стилях, поэтому у меня набралось уже вариаций сорок этой «собачатины»... Ненавижу его, а что делать?

     А для взрослых сольные концерты еще реже играть получается. Помимо «отсутствия интереса» и прочих проблем, еще приходится вести настоящую войну за большой зал, который у нас - нарасхват: то под аренды, то под мероприятия администрации, то ещё подо что... Бывает так, что отменяют уже «отвоеванные» мной концерты. Приходит, например, срочное распоряжение администрации: такого-то, во столько-то провести конференцию каких-нибудь топ-менеджеров области! Наше руководство берет «под козырёк» и обеспечивает! А то, что у пианиста Бурлакова именно такого-то, и именно во столько-то концерт по плану стоял - не беда: подвинем пианиста Бурлакова, никуда он не денется, тем более, интерес к нему - невысокий! В деньгах пианист Бурлаков не потеряет, все его копейки будут отданы ему заботливым руководством, а для выполнения пресловутой нормы выступлений сыграет что-нибудь бравурное на ближайшем праздничном концерте...

     И, действительно, никуда этот Бурлаков не денется, потому как, во-первых, из города нашего, где вся его родня, друзья, где могилы его предков, он уезжать не собирается, а, во-вторых, оный Бурлаков - не учитель, не врач, не бухгалтер, - не может он уйти в соседнюю школу, другую больницу или иную бухгалтерию: филармония тут одна, и другого места работы для концертирующего пианиста в нашей области (пардон, в регионе) - не предусмотрено!

     Так что, сидите, пианист Бурлаков, и не рыпайтесь! Слушайте свои «Валенки»... в исполнении молодой певицы Шуи!    

     Да это ладно, раньше много хуже бывало: помню, в девяностые по садикам заставляли ездить, по школам... А там таки-и-е инструменты попадались - жуть! И ведь играл, отрабатывал норму...

     Одним словом - влачу! Ну, в смысле - живу, хожу на работу, играю свою любимую классическую музыку, аккомпанирую вокалистам и скрипачам, третий год уговариваю нашего дирижёра разучить новый концерт для фортепиано с оркестром, терплю окружающую обстановку и мечтаю о более частых встречах с публикой... Со взрослой. С понимающей, подготовленной... Без чуновников и мобильников. С моей публикой, кому можно и Скрябина поиграть, и Прокофьева..., кого можно Меттнером  удивить, побаловать Дебюсси и Равелем...
 
     Влачу вот, не рыпаюсь... А глубоко в душе я, наивный простачок-дурачок, все еще на что-то надеюсь и все верю, что пройдёт эта чёрная полоса: как в моей пианистической судьбе, так и в жизни всей музыкальной классики в нашем городе, да и в других таких же городах. Ну, должна же пройти, полоса эта чёрная, не длиться же ей вечно, в конце-то концов... Борщи-то, даже халявные, но на первое, второе и третье, тоже ведь когда-нибудь надоедят, приедятся!

     А они, собаки, все едятся и едятся...
 
     И тут случилось событие, которое убедило меня в том, что эта черная полоса на самом деле была почти белой: в нашей филармонии сменили директора.

     Прежнего с почётом проводили на пенсию, а вместо него поставили какого-то мужичка, работавшего до этого начальником управляющей компании, «управляйки», как их в народе кличут... Бывшего предводителя слесарей и дворников прислали командовать нами, музыкантами!

     Уж не знаю, чем руководствовалось наше руководство при выборе этого руководителя, но, когда нас собрали в зале, представили его и подняли для приветственного слова, то мы услышали:
-  Я очень люблю культуру, в детстве ходил в музыкальную школу, баян до сих пор дома стоит. И когда по телевизору выступают музыкальные артисты, всегда стараюсь смотреть. Ваша работа очень интересная, тоже нужная людям: ведь покупают же они билеты в кассе! А раз покупают - значит им это надо, и наша задача - удовлетворять ихние потребности и запросы! И фисгар... филармония всегда это хорошо делала и получала благодарности руководства. Но сегодня, господа артисты, у нас на дворе другое время, другие задачи, надо соответствовать текущей ситуации, надо работать по-новому, по-современному, этого от нас сегодня требуют... Поэтому оркестр, хор, солисты, ансамбели и все остальные, кто у вас тут еще есть... булгактерия..., в общем, все мы будем теперь работать по-новому! Ах, да, и гараж еще!

     Сидим, слушаем вполуха, а на задних рядах бабоньки наши уже вовсю этому новому назначенцу «косточки моют». Филармония же, скажу я вам, - это не только храм музыкального искусства, это ещё и объединённые в одном корпусе коллектор для сбора самой разной информации, миксер для смешивания правды и неправды и генератор сплетен и слухов. Аппарат, поверьте, весьма высокого качества и просто чумовой производительности! Поэтому к концу речи Олега Леонидовича (так звали нашего нового директора) каждый из сидящих в зале коллег уже имел полный комплект сведений о новом назначенце, включая его родственные и неродственные связи по пятое колено включительно, анкетные данные, список одноклассников, одногруппников, любовниц, детей и бывших жён, плюс перечень всего движимого и недвижимого имущества. Не понимаю, ума не приложу, откуда и каким образом наши бабоньки так быстро добывают всю эту информацию! Впрочем... город-то у нас небольшой, и, как говорится, при должном уровне коммуникабельности легко можно получить доступ к соответствующим информационным ресурсам! Да и потом: надо же нашим замечательным женщинам о чём-то всласть поговорить, потому как - не о глобальных же культпроектах им судачить!

    Впрочем, отвлеклись.

    Откровенно говоря, мы-то, музыканты, тогда не особо переживали из-за смены директора. У нас в филармонии существовал свой начальник -  художественный руководитель, в ведении которого было наше всё: что, кому, когда и где играть, наши творческие планы, репертуары, концертные программы, темы концертов-лекций, башли наши (что, сами понимаете, немаловажно) и так далее. Он, художественный руководитель, у нас, артистов - царь и бог! А директор, он больше - для администраторов, бухгалтерии, кассы, отдела кадров и прочего обслуживающего нас люда, который, впрочем,  всегда считает, что в филармонии он и есть - самый главный, а артисты это так: одни уйдут - других наберем!
 
     Наш худрук Владислав Алексеевич был нами очень уважаем и даже порою любим, состоял на хорошем счету у начальства всех уровней, а мы были за ним - как за каменной стеной!

     Поэтому - послушали мы этого «ихнего» нового директора и спокойненько разошлись звонить друзьям и знакомым - пересказывать в красках и подробностях произошедшее событие...

     Мишка Шпильман затащил меня кирнуть в рюмошную, располагающуюся позади филармонии - «спрыснуть» нового директора. Я согласился: чем не повод! Рюмошная, видимо из-за близости к нашей Фи, носила музыкальное название: «Кафе «Нота». Пока уничтожали мы в этой «Ноте» по сто пятьдесят гр. дешёвенького коньяка на нос, Мишель философствовал:
- Мне, Илюх, по боку, лишь бы башляли ровно! А кто там на втором этаже будет сидеть, Олег Леонидович, или Абрам Абрамович, да хоть Муса Джалилович..., мне глубоко по-барабану! Я пришел, отлабал, и - свободен, как птица! И - никто мне не указ! Вот так!

    А я, напевая вполголоса вальсик Штрауса, вспоминал, что Мишка Шпильман, в прошлом - выпускник не какой-нибудь там тьмутараканьской, а знаменитой Ленинградской консерватории, подававший в молодости большие надежды, игравший когда-то, как юный бог: звук, техника, - всё блеск! А ныне Мишель, конечно, еще что-то может выжать «на старых дрожжах», но это уже совсем-совсем не то, что было раньше...
 
    Вот тебе и «лишь бы башляли ровно»... Башляют-то ровно, а исполнительский уровень - в тартарары!

     А быстро захмелевший Миша продолжал:
- А вот Лексеича нашего могут того...
- Да типун тебе на язык! - я аж встрепенулся и даже хотел что-то обидное сказать этому презренному лабуху, но он грустно так посмотрел на меня и продолжил:
- Э-э, Илюх, я этих проходимцев знаю: дай им палец в рот - руку по локоть откусят! Они ж меры не знают, им все мало...
   
    Мишель, зараза, как в воду глядел! Только вышли мы из отпуска, как  вдруг - опаньки - наш любимый Владислав Алексеевич пишет заявление «по-собственному», и с хмурым лицом прощается с нами на внеочередном общем собрании творческого коллектива нашей Фи...

     Мы такие: «Это как это? А как же репертуар, а как же открытие концертного сезона? А как же...»

     - Спокойно, коллеги! - отвечает нам руководительница областной культуры, наша культур-мадам, сама в прошлом «мастер сферы моды», а конкретно - швея-мотористка. - Вопрос согласован «на самом верху», нам надо менять приоритеты, цели и задачи, работать по-новому, в духе современных вызовов...

     Ну, и дальше - еще минут пятнадцать-двадцать «вызовов современности», «требований нашего нелегкого времени», «дорожных карт» и «новых подходов к решению глобальных проблем»...

     - Илюх, блин, я ничо не понимаю, что говорит эта баба, - шепчет мне на ухо Миша Шпильман. - Такое впечатление, бляха-муха, что они новые ноты придумали и собираются повсеместно вводить! Ты не в курсе?
- Тише, Мишель, без форшлагов! Я тебе потом все с «ихнего» на русский переведу! - успокоил я его. - А ноты? Ноты вроде пока старые остаются...
- Ой, ну слава Баху!
 
     В общем, если не брать во внимание «вызовы современности», «реперные точки» и прочую словесную лабудень, то речь начальницы свелась к тому, что Олег, свет наш Леонидович, новый директор нашей «субсидиарной сущности», будет совмещать обе должности в одном лице: и директора, и худрука! То есть, и график запоев сантехников утверждать, и крещенды музыкантам показывать...

     - Не порвется ли у него рожа, - зло спросил Миша, - на две-то стороны глядеть?
- Ты, Мишель, теперь за свою физию больше беспокойся, - отвечаю я ему. - А то отменит новый дир-худ-рук своим приказом флейтовые партии в оркестровом репертуаре, и тогда твой мордент уж точно распухнет с голоду!
- Точняк, к Баху не ходи! - согласился Мишель, и, засунув футляр с флейтой подмышку, буркнул: вот, блин, теперь еще какой-то дирехуд у нас появился!
 
     Но этот сыимпровизированный Мишей термин «дирехуд», хотя и понравился мне, но в нашей Фи не прижился, а прижился, с легкого языка женского населения филармонии, другой, попроще: стали звать Олега Леонидовича «худи». Ну, одеяние такое есть, молодежное, с капюшоном... А по-нашему - «ХУдрук-ДИректор», сокращенно только. Худи.

     Иногда, правда, вставляли в середину этого «худи» букву «ю», но это, когда погода была плохая, настороение «не очень», или свершалась еще какая-нибудь незапланированная пакость.

     Еще через неделю, очевидно спеша реализовать свои расширенные полномочия, решил наш худи приглашать к себе в кабинет музыкантов: по-одному на личную беседу, «для уточнения творческих и репертуарных планов», как было сказано в приказе, который за его подписью график этих самых бесед утверждал. Я, пианист Бурлаков, в этом графике шёл вторым номером, поскольку моя фамилия начиналась на «Б». Но, по сути, мне предстояло идти первым, поскольку значившийся во главе графика ударник Женя Агибалов, работая на семи работах, физически мог появляться в филармонии только раз в неделю, по вторникам, и только на вторую половину вечерней репетиций оркестра. И больше - никогда! А что делать: один на всю область (ой, простите - регион) такого уровня барабанщик! А у него - семья, четверо детей...
И вот, в надлежащий час пошёл я на это «уточнение». Первым пошёл...

     Олег Леонидович сидел за совершенно чистым столом, кабинетная стерильность которого не была нарушена ни одним документом. В руках худи вертелась толстая дорогая авторучка, и этот комплект: чистый стол и тускло поблескивающее золотом весомое перо придавали Олегу Леонидовичу должную монументальность. Он предложил мне присесть и начал:
- Та-ак, Илья... э-э-э... Григорьевич! Вы у нас, значит, пианист?
- Так точно,  - ответил я. - Пианист я у вас!

     Мы оба улыбнулись: я мягко, худи - натужно. «ИванИванычи не любят умных и прытких. - напомнил я себе. И юморных не любят! Охолонись, старик!»
- На пианино, значит, играете? - спросил Олег Леонидович, видимо, для поддержания разговора.
- Да, на фортепиано. - ответил я (ну как можно охолониться с такими «пианинами» ?).
- Ах, и на фортепьянах еще? - удивился худи.

     О, господи, да за эти «фортепьяны», я прямо сейчас вставил бы ему в его «худи» бо-ольшую букву «ю»! По самые худи...

    - Нет, - изо всех сил держу себя в руках и спокойно поясняю: - таково общее название инструмента: и пианино, и рояль, это все - фортепиано.
- Ах, вот оно что! - радостно воскликнул худи, и засмеялся. - А я-то подумал, что и то, и то... Хе-хе!

     Он посмотрел на меня и вдруг моментально «просерьезнел». Буркнул сердито:
- Понятно. Этот... , как его, репертуар давайте.... Хм, фортепьяно...

     Стерильность стола нарушила стопка листов со списком произведений, играемых мною на концертах. Олег Леонидович с «легкой небрежностью опытного управленца» принялся его изучать, вполголоса самому себе комментируя:
- Ага: Бах, Бетховен..., ну, это понятно..., Моцарт, куда ж без него..., Шуберт, Шуман, Шопен..., хе, прям как братья, ей богу...! Во-от, наконец - русские композиторы... Бородин, Мусоргский, Рахманинов, Скря...бин, Чайковский... Советские... Хм! Так Союз же распался давно...

     Худи быстро долистал оставшиеся страницы, с видимым облегчением отложил список в сторону и внимательно глядя на меня, спросил:
- А какие новые произведения вы играли в прошлом сезоне? Что нового подготовили для зрителей?
- В этом сезоне, Олег Леонидович, для наших слушателей мы с нашим музыковедом подготовили концерт, где я играл четыре баллады Шопена.
- Четыре? Всего? - удивился худи. - А почему всего четыре?
- Ну-у их, извините, у Шопена всего-то четыре. Он столько успел написать за свою, не особо долгую жизнь. Больше нет.
- Да-а? - саркастично улыбнулся Олег Леонидович. - Какая низкая производительность труда была у этого вашего Ш-ш-ш...
- Шопена...
- Да-да, Шопена, я помню! Баллада - это же так романтично! Народ, опять же, баллады любит..., романсы там... под гитару...! А у него - всего четыре! Всего четыре... Да-а-а!

     Олег Леонидович явно о чем-то задумался...

     - Ну, а в позапрошлом сезоне чего вы новенького подготовили? В позапрошлом, а?

    Я поднял глаза к потолку, вспоминая...
- В позапрошлом... Разучил и исполнял два цикла: «Картинки с выставки» Мусоргского и «Карнавал» Шумана.

     - Два? - вдруг встрепенулся худи. - Всего два?
- Ну да, два! Фортепианных цикла... - ответил я, и, кажется, уловив причину его тревоги, к добавил: - Там, внутри этих циклов, много маленьких произведений имеется, вы не волнуйтесь!
- Говорите, много? Много, но маленьких. - мрачно сказал Олег Леонидович. - Ну, а в позапозапрошлом годе что у вас было? Сколько?
- Двадцать четыре прелюдии и фуги Баха и две сонаты Бетховена. - отчеканил я, уже явно тревожась, так как не понимал направления разговора.
- Двадцать четыре и две, то есть, всего - двадцать шесть! - сказал худи с каким-то трагическим выражением, будто хоронил последнюю надежду на что-то, мне не ведомое. - Что же это получается, Илья Григорьевич? В один год у вас двадцать шесть, в другой - всего два, в третий - ни то, ни сё - четыре... Как, объясните, мне отчитываться перед руководством, когда у вас каждый год показатели туда-сюда скачут ? А?

     Он замер было в ожидании ответа, но, видимо, сразу заметил на моем лице искреннее непонимание причин внезапной вспышки его начальственного недовольства, потому как  поспешил продолжить:
- Представьте себе, - стал разъяснять мне Олег Леонидович тоном ментора, - если бы на моей прошлой работе в управляющей компании у меня слесаря в одном годе обслужили двадцать шесть домов, а в другом - два, а в третьем - четыре! Что бы я рассказывал своему начальству и своим жильцам, а заодно - прокуратуре, которая, конечно же, сделала бы запрос? Что там очень много маленьких краников, муфточек и задвижечек... Или что нам всего четыре машины труб привезли, и больше нету? А? И где бы я потом оказался, по-вашему, после таких-то объяснений? А?

     Он отбросил свою дорогую авторучку на стол.

     Я молчал. Что я мог ответить? В филармонии ты оказался... На нашу голову!

     - Молчите, господин пианист? - спросил худи. - То-то! Сказать вам нечего, простые цифры всегда правдивее всяких там ваших репертуаров и творческих планов... Как в цифирь все переведешь, так и понятненькой сразу ситуация становится. И понятно становится вот что: что бар-р-рдак тут у вас полный, никто ни за что не отвечает: пришли, попиликали два часа на своих скрипочках - и домой! А я - сиди, с утра до ночи думай, как за все это отчитываться там, наверху!

     Он замолк, снова схватил авторучку и принялся вертеть ее в руках.

     И тут я, простая душа, решил подать голос с намерением искренне помочь человеку, новому в нашем деле:
- Прошу прощения, Олег Леонидович, но мы всегда и отчитывались в комитет по культуре цифровыми показателями: количеством состоявшихся концертов, количеством слушателей на них, величиной сборов... Эти показатели у нас год от года растут! Так что, все в порядке...

     Зря я, конечно, это сказал, ибо - дурень же.... Худи сразу же «поднял обороты» и перешел на полукрик:
- Вы, Илья Григорьевич, мне МОЁ не рассказывайте! Про это про всё я и сам всё знаю: и про количество концертов, и про зрителей, и про валовый сбор... Это, милый мой, все к вам никакого отношения не имеет, за это я спрашиваю с концертного отдела, с рекламы и администраторов, с кассы и с булгактерии! А вот что ВЫ, именно ВЫ улучшили в своей работе за эти года? Как вы это покажете, когда у вас - то двадцать шесть, то четыре, то два? А? Как я докажу начальству, что сионист Пи..., то есть пианист Бурлаков улучшает свои показатели год от года? Как?

     Возникла большая пауза, ибо я, честно говоря, не знал, что и ответить... Как пишут в романах, «такого поворота событий он не ожидал, и не был к нему готов». Уж лучше б, действительно, новые ноты придумали, чем это...!

     Но отвечать всё же что-то было надо, ибо я так долго молчал, что уже начал чувствовать себя частью мебели шикарного кабинета Олега Леонидовича.

     Тем более, что и худи на этот раз не собирался продолжать, а с видом оскорбленного героя ждал моего ответа. И я осторожненько, тихо так начал:
- Ну-у, я пока не очень представляю себе, что вы имеете в виду, Олег Леонидович, но мне кажется, что если пианист Бурлаков собирает на своих концертах в текущем году больше публики, чем в прошлом, это и есть - рост показателей! Конечно, с точки зрения искусства это не совсем верный способ измерения, так как мое исполнительское творчество оставляет разные следы в душе разных людей, что напрямую зависит от их слушательской подготовки, но...

     - Бурлаков, вы что, семинарию кончали? - сердито перебил меня худи.
- Нет, консерваторию. - ответил я. - Саратовскую.
- Консерваторию... - он уже несколько минут смотрел на свою дорогую авторучку так сосредоточенно, как будто по ней транслировали выступление Президента. И вдруг повернулся ко мне. -  Так чего же вы мне тут о душе заливаете? Я вас разве про душу спрашивал? Я вас про показатели спрашивал! Про ВАШИ показатели, которыми Я буду отчитываться ЗА ВАС перед своим начальством, дабы ВЫ могли получать от государства свою зарплату... Между прочим, немаленькую!

     - Так я ж и говорю, Олег Леонидович, что количество публики...
- Повторяю, - худи снова перебил меня и вдруг начал декламировать, как будто читал официальную бумагу, - количество публики на ваших концертах обеспечивается нашими администраторами, рекламщиками, распространителями билетов и кассирами! - Он развел руками. - Вы здесь совершенно ни при чём, Бурлаков, аб-со-лют-но!
 
     Он вдруг вскочил, перегнулся ко мне через свой, красного дерева, прекрасно отполированный  стол и прямо в лицо просипел:
- Вы понимаете, Бурлаков, что такое ответственность работника? Вы понимаете, что государство не может вам платить деньги за просто так? Вы понимаете, в конце концов, что все мы: президент, правительство, наше государство, моё руководство и я, директор и художественный руководитель филармонии, - все мы, платя вам зарплату, ожидаем от вас определенного объема выполненной работы? А?

     Чой-то меня эта дискуссия начала малость подбешивать....
- Хорошо, Олег Леонидович! - дерзко ответил я. - Рекламщики дают рекламу, администраторы заделывают концерты, кассиры продают билеты... Но кто-то же должен на концертах игр-а-ать? Вот я и реализую таким образом свою ответственность работника - исполняю музыкальные произведения. На фортепиано! Отрабатываю купленные публикой билеты. Кто за меня это сделает? Рекламщики? Кассиры? Администраторы будут играть в четыре руки?
 
     Хотел еще сказать: «Может, Вы, Олег Леонидович, сыграете за меня, или булгактерия ваша?», но предусмотрительно остановился, а то был бы перебор. А он глубоко вздохнул и печально закивал головой:
- Играть... Все вы, игруны, только о себе и думаете! О своей исключительности! Думаете, замены вам не найдём? А вона, глянь в окно, и увидишь, что незаменимых-то нет, очередь стоит!
 
     Я тут же представил себе огромную очередь концертирующих пианистов, в отдел кадров нашей филармонии. «Огромную» очередь... аж из четырех человек, включая меня самого... Большего количества пианистов такого уровня за последние двадцать лет в нашем городе, увы, не проявлялось...

     Худи тем временем продолжал:
- А вы бы, гражданин Бурлаков, лучше бы подумали вот о чём: если бы не слаженная работа концертного отдела и булгактерии по организации концертов, гм...под моим руководством, конечно..., то кто.., кто бы слушал вашу игру? Играли бы в пустом зале! А за пустой зал мы, извините, не плотим...

     «Та-дам, та-дам, та-дам»: мысли скакали у меня в голове в ритме балакиревского «Исламея». «Пургу какую-то несет... А вдруг, не пургу? Вдруг там они  действительно что-то новое придумали, еще похуже новых нот! Вдруг он намекает на то, что знает, как лишить пианиста Бурлакова публики, даже той, которая есть, а заодно - и зарплаты? И тем самым избавится от меня насовсем? Нет публики - нет пианиста, нет пианиста - нет ставки, а есть - экономия фонда заработной платы... Зачем ему это? Ну, для кого-то своего, например... Ой, да не все ли равно, зачем?»
 
     В душе появился чертовский неприятный холодок страха неизвестности. Нехороший оборот принял разговор, нехороший и тем оскорбительный для нашего брата - исполнителя. Исчислять деньгами искусство, пусть даже провинциальное - это низость! Объяснять музыканту, что он здесь, в филармонии, дает концерты не по зову своего призвания и таланта, а токмо благодаря терпению и снисхождению руководства - это подлость! Твердить музыканту, что его в любой момент можно заменить - это предательство! Нам, музыкантам, ответить нечем, да мы, наверное, и не должны, не обязаны отвечать на такую оценку нашего труда. Не должны метать бисер перед...

     А худи не унимался.
- Вы хоть понимаете, какая перед нами стоит проблема, Бурлаков? Понимаете, или нет? Мы же с вами стоим на краю пропасти! Сейчас же руководство каждый рубль учитывает, каждую копейку, за всё надо отчитываться!

     И мне вдруг все это надоело. До чертиков! У меня в голове зазвучала «Аппасионата» Бетховена... Как там хорошо о ней сказал один товарищ: «изумительная, нечеловеческая музыка»...
- Олег Леонидович, - сказал я медленно и с заметным вызовом в голосе. - Вы - мой руководитель, мой работодатель! Я - работник. И как работодатель, вы имеете право оценивать мой труд, как работника, в той или иной форме, в какой сочтете нужным! В рамках трудового законодательства, естественно...

     Упс... После моего «трудового законодательства» у нас в разговоре возникла такая увесистая, чугунная пауза, прям настоящая фермата. Худи внимательно посмотрел на меня взглядом, не сулящим ничего хорошего, но продолжил, однако, очень тихо и грустно:
- Не понимаете, Бурлаков, не понимаете! А я ведь для ВАС стараюсь, чтоб обеспечить ВАМ надлежащую спокойную обстановку для плодотворной творческой работы! И ВЫ же мне помочь не желаете!

     Я, порядком изможденный уже этой «спокойной обстановкой», нервно так вздохнул и спрашиваю его:
- И как же, по-вашему, я могу вам помочь?
Олег Леонидович прям аж весь всплеснулся, уловив моё встречное движение:
- И вы еще спрашиваете! Да кто же вашу работу лучше вас знает?
 
     Он откинулся в своем кресле и снова придал лицу менторское выражение.
- Послушайте меня, внимательно послушайте: вот у каждого работника, будь то токарь, ученый или, там..., космонавт..., есть свой объем работы за определенное время! У токаря - гайки какие-нибудь, у ученого - открытие, у космонавта - полет в его этот... космос... Это план называется. А чтоб план выполнить в срок, работнику устанавливается норматив, то есть определенное количество работы за смену. У токаря - сколько-то гаек, у ученого - сколько-то опытов, у космонавта там свое что-то, не знаю, да и не важно...

     - И..., - прервал я его лекцию, - вы хотите установить норматив для пианиста. Я вас правильно понимаю?
- Ну, наконец-то! - обрадовался худи еще больше. - Похоже, мы начинаем находить общий язык! Да, вы правы, нужно просто установить норматив для вас! Конечно, вы скажете, что это все формализм, бюрократия..., да, да! Но мы же, руководители, без этого, увы, не можем, не положено нам! Везде правила, везде инструкции, сметы, отчёты... и - нормативы! Без них мы сегодня не имеем ни зарплаты, ни оборудования, ни, - он мечтательно вздохнул, - ни капремонтов! Ни-че-го... Такие вот времена!
- Времена всегда одни! - возразил я ему. - Потому что времена - это люди, а люди, увы, не меняются!
- Ну, это спорно, - недовольно буркнул директор. - Давайте не будем философий разводить, вернемся к нашим... гайкам! Проблема с вами состоит в том, что я не могу найти единицу измерения вашего труда, потому что у вас вот (он снова взял мой репертуар): то четыре баллады, то два цикла, то двадцать четыре этих..., как их..., ну, которые при людях...
- Прелюдии.
- Да-да, они самые! И вот как тут единую меру найти, не соображаю пока... вот и прошу вас помочь...
-  Приравнять ноты к гайкам? - попытался я то ли мрачно сострить, то ли просто уточнить...

     Худи вдруг замер... На лице его явно проявилась какая-то эврика...
- Ноты! - радостно воскликнул он. - Ноты! Как же я сразу не сообразил! - тут он вспомнил, что его крепостной..., ну, то есть, штатный пианист Бурлаков еще здесь, и спешно поправился: - Но я все-таки вычислил! Я нашел! Вот что значит десятилетний опыт современного управленца!

     Я с любопытством смотрел на этот его автотриумф, почти ничего пока не понимая. Но, поскольку кризис вроде бы миновал, а мне этот разговор уже порядком надоел, я сделал попытку его побыстрее завершить и свалить отсюда.
- То есть, мы с вами нашли искомое, Олег Леонидович? Всё, я могу идти?
- Стойте, стойте! - удивленно остановил меня худи. - Куда же вы собрались? Да, мы с вами..., то есть я...  Я нашел принцип оценки вашего труда, принцип формирования норматива... А теперь МЫ С ВАМИ определимся в количественном его выражении!
- Это как? - не понял я.
-  А так: мы будем подсчитывать вашу... выработку не в произведениях, а... в нотах! Вот, - он стал вести пальцем сверху вних по списку произведений, - вот, в сонате Бетховен Ла Вэ, номер 14, «Лунная», сколько нот?
- В каком смысле сколько? - удивленно спросил я. - Вы про количество нот спрашиваете? Вообще всех нот, во всей сонате?
- Ну, так о чем же? Конечно! Сколько там нот, штук триста-четыреста? - продолжал заметно повеселевший директор.
- Да нет, намного больше,... Я точно не знаю... Не считал.

     Худи тяжело вздохнул и опять нахмурился.
- Вот видите! Я же говорил, что как только к цифре все приводишь, сразу вылезает вся подноготная, сразу видны все недоработки! Я был прав, Бурлаков, вы в своей работе элементарных вещей не знаете, элементарных! Что, времени не нашлось ноты посчитать в сонате этого Лавэ?
- Да я как-то не думал об этом! Да и зачем?
- А затем, - сердито и с каким-то начальственным презрением ответил мне Олег Леонидович, - что не можем мы себе, Бурлаков, позволить так к работе своей относится, права не имеем! Не то время на дворе, никто не даст нам с вами прохлаждаться вот так вот, не дозакручивая краны, не доваривая швы..., не досчитывая ноты, думая, что и так сойдёт! А не сойдёт! Пришла пора работать на совесть, Илья Григорьевич, пришла такая пора!
 
     Худи вздохнул и стал торжественно-величественным.
- Значит, задание вам, господин пианист, такое: проставить здесь, напротив каждой строчки количество нот. Вот, например, Бах И Сэ, прелю..., ну, это самое, и фига...
- Фуга! - автоматически поправил я его.
- Вижу, что фуга! - недовольно ответил он - Прелюдия и фуга - столько-то нот, потом Чайковский Пэ И «Времена года» - столько-то... Ну и так далее. Это понятно?
- Понятно, но...
- Не перебивайте, слушайте! Потом мы с вами вычислим среднее значение сыгранных нот за год, за полгода, за квартал и месяц, и все эти данные оформим приказом. И тогда все у нас с вами будет понятно и прозрачно, и вопросов у меня к вам, и у начальства ко мне из-за вас - не будет! Цифирь - она на то и цифирь, чтобы всё прояснять!
Крайне довольный собой, Олег Леонидович поднялся с кресла, подошел ко мне и протянул руку для прощания.
- Даю вам пару недель на исправления вашего репертуара, думаю, этого времени вам хватит. По истечении этого срока вас вызовут повторно!

     Теперь уже я, вылетев, как пробка из кабинета директора и встретив флейтиста Шпильмана в фойе, потащил его в «Ноту» - киром снимать стресс. И пока мы с Мишелем привычно постигали глубину вкуса очередных трехсот граммов дешёвого коньяка, я рассказывал ему подробности только что состоявшегося разговора. Мишель, как ни странно, почти не удивился его итогу, а сразу начал  хохмить:
- Слушай, Илюх, а ты запиши в свой репертуар этюды Черни: там играть-то нечего, а нот - целая прорва!
- Тогда уж лучше «Пианист-виртуоз», упражнения Шарля Ганона, там нот - ваще вагон и маленькая тележка! - угрюмо ответил я, чувствуя, впрочем, что Мишка своими шутками все же возвращает меня в нормальное состояние после общения с худи.
- Не, это не пойдёт, - прыснул Миша, - во-первых, упражнения в репертуар не разрешат включать, а потом - фамилия у этого Шарля - нехорошая... На «восемнадцать плюс» тянет, в лекторий не возьмут!
- Ты, хохмач хренов! - осадил его я. - Посмотрю я на тебя, когда ты сам пойдешь на это «уточнение репертуара»!
- Ха-ха! - засмеялся Мишель - А чего мне боятся? Мы же все, флейтисты, немного «того», с «закидонами», это все знают! У нас же как: сначала - всё, как с гуся вода, а потом - как о стенку горох!
- Ага, и лишь бы башляли ровно! - повторил я Мишину «мантру».
- А вот это, Илюх, - в самую точку! - расплылся в улыбке Мишель.

     Целую неделю, а потом еще одну, и за ней и третью мы всей семьёй считали ноты. Втянулись даже! Дети бросили свои смартфоны и целыми вечерами пролёживали на диванах или на полу, подсчитывая и записывая количество нот в произведениях Моцарта, Чайковского, Прокофьева, Бетховена... Они чувствовали себя такими взрослыми: ведь им поручили делать папину работу! А когда я, по просьбе младшей, считавшей ноты в «Карнавале» рассказал ей о Роберте Шумане, наиграв по ходу почти весь его  «Детский альбом», а потом, вдогонку - и «Детский альбом» Чайковского, мы дружно бросили считать ноты и стали проводить семейные музыкальные вечера. Почти ежедневно. Вскоре мои дети рассказали об этом другим детям, моя жена - соседям. На музыку, как на свет, к нам в квартиру по вечерам потянулись соседские ребята и девчата, потом их одноклассники, да и приводившие их мамы и бабушки, тоже частенько оставались послушать. Стало не хватать места в квартире и наши вечера незаметно переместились в актовый зал соседней школы, где, по счастливой случайности, оказалось весьма приличное цифровое пиано и очень понимающий директор.
 
     Теперь на концерты стали заходить и учителя второй смены - послушать мою игру, иногда параллельно проверяя тетрадки, а чаще - забывая про них. Родители из соседних школ, узнав о наших вечерах, начали приводить своих детей и даже завели группу в какой-то соцсети. Молодая учительница музыки выиграла грант «Музыкальные вечера в школе», и вскоре в зале появился новый кабинетный рояль. Потом пришлось вводить расписание концертов и ограничивать количество зрителей пригласительными билетам, которые вскоре пришлось сделать платными. В актовом зале сделали хороший ремонт, повесили портреты композиторов и красивые гардины...

     Перед Новым Годом я пригласил на наши вечера Мишу Шпильмана  - поиграть вместе. Он сначала скривил рожу, что, мол, на шару, но после первого же концерта про деньги больше не заикался, а через пару недель так отыграл программу, как не играл уже лет десять: звук, техника - все блеск! Я в баховской «Шутке» за ним еле угнался!

     Никто никого не неволил, не загонял в зал насильно. Почти не было рекламы, потому что не было стремления набить зал до отказа. Отпала даже необходимость играть ненавистные вариации «Собачьего вальса», чтобы завладеть вниманием пришедших в зал детей, наоборот: они с такой жадностью слушали каждую пьесу, ловили каждый звук, что мне поначалу даже не верилось, что это реально происходит на моих концертах!  Очень скоро с этими новыми слушателями мы полюбили Дебюсси и Равеля, разобрались с тем, как понимать Скрябина и Прокофьева, а недавно одна мамочка, очень стеснясь, спросила:
- А вы Меттнера, случайно, не играете?

    Так прошло более полугода. Мы с Мишелем теперь почти всегда выступали вместе и словно помолодели лет на двадцать! Стали посвящать концертам и репетициям к «Вечерам» почти всё свободное время. Жены взяли на себя все организационные вопросы и, кстати, очень подружились на этой почве. В наших концертах иногда выступал даже камерный квартет и некоторые филармонические вокалисты. Количество зрителей, а следовательно, и количество концертов росло, про нас стали писать в газетах, пару раз приезжало телевидение... Школа организовала волонтёрский отряд «Музыкальный момент», волонтеры начали выпускать стенгазету, снимать видеоролики, создали сайт, группы в соцсетях, разработали свою эмблему...

     Честно говоря, мы с Мишей и нашими женами не на шутку испугались такой резкой трансформации наших стихийно возникших семейных вечеринок и быстрого развития популярности школьных «Музыкальных вечеров», совершенно не представляя, что делать дальше и, вообще, куда это нас заведёт.
 
     Но вот на один из концертов по приглашению директора школы пришел заместитель областного (сорри, регионального) министра образования.

     Я в тот вечер играл «Картинки с выставки» Мусоргского, по обыкновению, перемежая пьесы интересными историями, которые то сам рассказывал, то, как у нас это было принято, поручал это сделать наиболее «продвинутым» своим юным слушателям. Замминистра сидел в первом ряду. Ощутимо напрягаясь во время моей игры и старательно делая умное лицо, он оглушительно, опережая всех, хлопал в ладоши, как только я заканчивал очередную пьесу. Хлопал с искренней радостью на лице и на потеху детям, тут же прозвавшим его «громким дядей». Директор школы, как и подобает подчиненным, всегда отставал от замминистра на пару секунд и десяток децибелов.
 
     По окончании концерта директор представил публике замминистра и тот не преминул произнести свое приветственное слово.
- Знаете дети, я не представляю своей жизни без музыки, в детстве сам записался в музыкальную школу, хотя у меня даже пианино тогда не было! А как я радовался, когда родители купили мне аккордеон! Он у меня до сих пор сохранился... И гитара есть! И до сих пор я стараюсь не пропускать концерты, был недавно на концерте певицы Шуи, а сегодня, вот, к вам пришел! Вы, конечно, большие молодцы, желаю вам успехов в учебе!
 
     А потом, спустившись в кабинет «попить чайку», замминистра незамедлительно начал распекать директора школы:
- То, что у вас программа до сих пор не оформлена как следует, это, конечно, катастрофа! Это же дополнительное образование, а там ведь свои, давно устоявшиеся правила! Немедленно, слышите, немедленно взять со всех родителей заявления по форме, подписать договора о согласии и присоединении к программе. Медсправки! Где они? Кошмар! И сама программа должна быть написана и утверждена, обязательно размещена в программе «Искатель», куда вносятся все программы ДПО! Репертуар утвердить! Договора подписать с музыкантами! Это, конечно, огромная ваша недоработка, товарищ директор, огромная! Я обязан доложить министру, вы же понимаете, у нас строго с этим... И я доложу, но, войдя в ваше положение, доложу позже, дам вам время, и..., смотрите, я доложу, что вами всё соблюдается, все алгоритмы...! А вы пока немедленно эти все недоработки ваши исправьте, смотрите, не подведите меня! Ну, и с билетами наведите порядок, не доводите до внеочередной проверки!
 
     Директор школы, весь пунцовый от волнения, во время этого монолога все поглядывал на меня, и еле заметно кивал, словно успокаивал: «не волнуйтесь, не волнуйтесь, я все сам сделаю...»

     Да, он сделал все сам, я даже не представить не могу, сколько бумажек пришлось ему, бедному, написать, чтобы министерство от нас, в конце концов, отстало... Но этот замминистра..., он как будто в тот вечер сделал нашим «Вечерам» медленно действующую смертельную инъекцию: посещаемость концертов стала падать, а к концу апреля и почти вовсе сошла на «нет». В мае мы отыграли лишь один концерт. Получилось, что - прощальный...

     - Да не бери ты в голову, Илюха, кочумай! - бубнил Мишель. - У них просто всякие эти «егы» и «огы» приближались, детям надо было готовится, к репетиторам ходить. - Помяни мое слово: с сентября новый сезон начнем, увидишь, что всё вернётся!
- Будем надеятся, - грустно отвечал ему я, - но мне кажется, что к нам на концерты ходили не только из-за музыки, а еще и из-за человеческого отношения: мы ж ни этих дурацких справок не требовали, ни заявлений, ни подписей, ни-че-го! Была такая особенная атмосфера чего-то настоящего, очищенного от всякой унижающей фигни! И публике это было ценно!
- Прав, старик, прав! - кивал головой Мишель. - Это тоже имело место, не спорю: дети были какие-то другие, как будто из другого мира... И дети, и родители их... Да, жалко, что так вышло..., но, все равно, пианист Бурлаков, рано еще сопли распускать, давай сентября дождемся, там видно будет! А я, Илюх, знаешь о чём недавно подумал?
- О чём?
- А о том, что ежли бы наш худи не заставил тебя ноты считать, то никаких твоих «Вечеров» никогда и не было бы!

    Я ошалело уставился на Мишеля.
- Слушай, а ведь и правда! Вот же, блин, повороты судьбы, мать её, диалектика!
- Вот видишь, - нарочито торжественно подвел итог Миша, - не такой уж и плохой у нас худрук-то!
- Прикалываешься?!
- Да как сказать! - вздохнул Мишель. - А ты знаешь, кстати, что я нашего дирижера все-таки уболтал на сольный концерт! Слава Баху!
- Что, неужели все два отделения отдудишь? - усмехнулся я.
- Нет, конечно! - картинно улыбнулся мне в ответ Мишель. - Да и зачем? В первом - кларнеты, гобой, фагот, а во втором...
- Звезда мировой эстрады Мишлен Шпильмандэ! - объявил я в цирковом стиле и тут же получил от Мишки дружеский тычок футляром в бок.

     Воцарилась тихая пауза. Я думал о том, что хорошо, что в моей жизни есть Мишка, есть жена моя и мои дети, а еще есть Шопен, Чайковский, Бетховен, Бах, Рахманинов, Моцарт... И еще многие-многие дорогие мне люди, одни из которых живут рядом со мной, а другие - в нотах и звуках - внутри меня... Это ведь счастье, которое - не отнять у меня..., у всех нас, музыкантов...

     И, как бы, решив измерить глубину этого своего счастья, я спросил:
- А может, Миш, мы того... - отбахались уже, отшопенились? Может прошло это все: и наше время, и время музыки нашей, и зря мы тут небо коптим, нудим о нужности классики и о ценности хороших ее исполнителей, носимся с концертами этими? А это все это, может быть, уже мёртво давно... Как считаешь?

     Мишка, с выразительной грустью глядя на меня, как на безнадежно больного человека, медленно покрутил пальцем у виска.
- С ума сошел, или прикидываешься убогеньким? А дети, которые на вечера приходили вместе с родителями, их что - тоже в утиль списать? А радость, счастье наше, когда им играли - куда деть, по-твоему? На помойку? Молчи лучше, а то - убью, отшопенец хренов!

     И снова - эта тихая пауза и ощущение невыразимого счастья...

     Был июнь, мы снова сидели с Мишкой в «Ноте», которую не посещали более полугода, и, вкушая от здешних неисчерпаемых запасов дешевого коньяка, отмечали завершение очередного концертного сезона. Мы тогда еще не знали, что наш великий худи, наш горячообсуждаемый Олег Леонидович уже написал заявление на увольнение «по собственному», так как чего-то там не поделил с нашей культур-мадам, и что следующий сезон в нашей Фи мы снова будем начинать с новым руководителем, а точнее - с двумя: с новым директором и новым худруком!

     А я, дурачок, всё гадал: почему же меня так и не вызвали на повторную встречу по уточнению репертуара, почему так и не проверили, правильно ли я посчитал количество нот у Ла Вэ Бетховена!
 
     А потом бросил гадать: не вызвали - да и слава Баху! 





Постскриптум (спустя три месяца).

     Уважаемые коллеги-пианисты из других городов!
Поскольку я до сих пор не располагаю информацией о том, что наш бывший художественный руководитель-директор Олег Леонидович устроился на какую-то новую работу, не исключено, что его могут сделать руководителем вашей филармонии или концертного зала.
 
     «Призрак-то бродит...», как говорится где-то у Маркса.
 
     Ну, может, у вас случится не Олег Леонидович, а другой, сильно похожий на него человек, тяжесть обрушившегося на вас несчастья от этого вряд ли уменьшится.

     Поэтому в рамках профессиональной солидарности считаю своим долгом привести здесь немногие сохранившиеся данные из давешних моих подсчётов количества нот в некоторых классических фортепианных произведениях, подсчетов, проделанных по приказу Олега Леонидовича.
 Очень надеюсь, что вам это не пригодится, но мало ли... Уж лучше пусть будет под рукой!
               
Итак,
Бетховен Л.В. Соната №14 «Лунная», op.27 №2      1-я часть - 1217 нот
Бетховен Л.В. Соната №8 «Патетическая», op.13 1-я часть - 4748 нот
2-я часть - 1473 ноты
3-я часть - 2462 ноты
Итого, вся соната  - 8683 ноты
Шопен Ф . Ноктюрн op.9 №2 Es-dur  - 1278 нот
Бах И.С. Прелюдия №1 C-dur, I том ХТК - 611 нот
Моцарт В.А. Соната C-dur К.545 1 часть - 1305 нот
Дебюсси К. Прелюдия «Девушка с волосами цвета льна» - 663 ноты
 
     Простите, но это все, что случайно сохранилось. Остальные листки с подсчетами нот после получения известия об увольнении Олега Леонидовича мы на радостях сожгли.
     Умных и профессиональных вам руководителей!

С наилучшими пожеланиями,
искренне ваш, пианист N-ской филармонии
                Илья Бурлаков.



3 февраля 2024 года, Курск

Примечания:
Башли (музыкальный сленг) - деньги.
Кирнуть (музыкальный сленг) - выпить. От слова кир - алкоголь.
Башлять (музыкальный сленг) - платить деньги (ба;шли)
Отлабал (музыкальный сленг) - отыграл. Лаба;ть - играть.
Лабух (музыкальный сленг) - музыкант
Без форшлагов (музыкальный сленг) - не употребляя бранных слов
Крещендо (итал.crescendo) - постепенное усиление звука во время игры. Музыкальный термин
Мордент. - вообще-то «мордент» - музыкальный термин, обозначающий определенное украшение мелодии. Но в данном случае слово «мордент» означает исключительно Мишкину морду и другого смысла не имеет.
Фермата (музыкальный термин) - существенное увеличение длительности паузы или ноты
На шару (музыкальный сленг) - бесплатно
Кочумать (музыкальный сленг) - успокаиваться, переставать волноваться
«егы» и «огы» - ЕГЭ и ОГЭ