Гл. 33. Утро вечера мудренее

      Последнюю неделю отец Игнатий был особенно занят: срочно понадобилось несколько раз съездить к благочинному, затем пошли хлопоты с документами для постройки будущей воскресной школы, а в качестве апофеоза нагрянули в пятницу многочисленные паломники из разных весей и городов; вот и выходило так, что домой священник попадал уже затемно.
      И когда за поздним ужином матушка Анна передала просьбу Бондаренко причастить его в больнице, – вспомнилась встреча дней пять тому назад в Солегорске с женой Валерия.
      — Тамара к нам сама приезжала? — спрашивает отец Игнатий.
      — Куда ей с четырьмя детьми-то!
      — Так не все же малые.
      — Нет, Глеб наведался к ним домой. Говорит, батька их совсем плох — лежит в реанимации.
      При встрече расстроенная женщина просила Игнатия молиться о муже, который уже тогда находился в больнице. Валерий действительно занемог не на шутку. Вымотался в битвах за кусок хлеба, за место под солнцем. И чтобы успокоить Тамару, священник сам предложил причастить своего бывшего одноклассника. Но в суете дел так и не выполнил обещания.
      — Эх! — в сердцах произносит он, хлопнув ладонью по столу. — Несколько раз был в Солегорске, а в больницу не заехал! Завтра утром надо дело поправить.
       — Так тебя же в епархию вызывают, – напоминает матушка. — И, между прочим, с утра…
       — Эх!! — ещё громче восклицает Игнатий, и уже двумя кулаками бьёт по столу. – Утро вечера мудренее. Пойдем молиться, да спать. Устал я…
       Ночь прошла беспокойно. Нет, припоминаемые сновидения были самыми обыкновенными, но очень короткими. Становилось даже непонятно, о чём они. И знать не хотелось. Отец Игнатий лишь часто просыпался, переворачивался на другой бок, подолгу думал о своём, не замечая, как снова проваливался в дрёму, переходящую в эти самые короткие сны, а потом опять просыпался – и всё повторялось снова.
       С третьими петухами он быстро встаёт с постели, крестится, про себя проговаривая: «Слава Богу! Петух поёт – на небе к заутрене звонят». И, чтобы не будить Анну, выходит в прихожую с подрясником и брюками, висящими на руке. Облачается. Потом идёт в храм на молитву.
      Утренняя прохлада приятно обволакивает лицо после комнатной жары.
      Священник с наслаждением вдыхает свежий воздух; некоторое время, затаив дыхание, блаженствует от удовольствия, потягивается, зевая, затем бодро шагает по деревенской улице. По обе стороны от неё сумерничают почерневшие избы. В окнах там и сям изредка загорается свет. Это уже не полночь, когда спит вся Любимовка.
      Через час отец Игнатий возвращается домой. Матушка Анна – во дворе: с ведром направляется в сарай – доить коров. Даже в утренней мутносерости заметна усталость на её лице; ночь пошла не впрок…
      Отцу Игнатию хочется обнять жену, сказать ей что-нибудь доброе, ласковое, ибо ничем не может он сейчас помочь своей Анне, впереди тьма безотлагательных дел… Вот так и выходит: тратишь себя на чужих людей, а самому близкому человеку нет возможности уделить лишнюю минуту. Предчувствовала Анна свой крест и потому сопротивлялась всякой возможности стать Игнату священником. Знала, что священник принадлежит больше пастве, чем семье.
      — Не опоздай к владыке, — говорит она под металлический визг пустого ведра. — Мне – пора…
      — Спаси Бог. И мне пора, — отвечает отец Игнатий, сгоняя на куртке молнию.
      — Ты сразу в епархию или в больницу?
      — Сначала в больницу, потом в епархию.
      На кухне он разбавляет чай горячими домашними сливками, торопливо пьёт, заедая ароматным капустным пирогом; затем на ходу достаёт из шкафа банку черничного варенья, заталкивает её в пухлый портфель; молится Спасителю в прихожей перед дорогой и выходит во двор.
      Деревня просыпается рано. Нет в ней той суетливости, которую можно видеть в городе по утрам, нет праздности, нервной лихорадки, лицемерно деловой лени. Каждодневная деревенская жизнь начинается ровно, как дизельный рокот трактора, ритмически неизменно, подобно временам года. Из века в век. На веки вечные! Прежде всех подают голоса собаки, потом принимаются тупо мычать коровы, крякают вечно голодные утки, поднимают гогот чопорные гуси… Приходит в движение техника, стальным лязгом заявляя о своей значимости на селе; доносятся человеческие голоса.
      Однако на сей раз с поля дует вселенский ветер, далеко уносящий и заглушающий другие звуки шепелявым шумом деревьев. Некогда прислушиваться отцу Игнатию к музыке начинающегося дня. Он оттирает от сухой вчерашней грязи переднее стекло машины, заводит мотор и медленно выезжает со двора.
      Больница встречает священника тяжёлым духом, смешанным с острыми, довольно противными запахами лекарств. Реанимационное отделение… Бездушие отпечаталось на некогда белых стенах, не видавших ремонта лет пятнадцать. В таких интерьерах у человека поневоле падает интерес к жизни.
      На середине длинного темноватого коридора замечается свет настольной лампы, который золотисто выявляет медсестру за столом.
      Нигде ни звука. Слышны лишь шаги отца Игнатия.
      — Бог в помощь, сестра! — говорит он. — Мне бы видеть Бондаренко.
      Медсестра, выглядывая из-под рыжеющей чёлки, произносит:
      — Это реанимация. Свидания с больными разрешаются исключительно близким родственникам.
      — Я — духовный отец Валерия. Куда же ближе?
      — Поздновато вы, отец! Пройдите к врачу. Вторая дверь слева.
      Медсестра опускает голову и старательно что-то вычёркивает в бумагах, чем даёт понять о бесполезности продолжения разговора.
      Поздновато?! Ещё утро. Вряд ли был обход.
      — Как зовут врача?
      — Марсен Семёнович.
      Священнику хватило несколько считанных шагов дойти до указанного кабинета. Он стучит в дверь, традиционно спрашивает «Можно?», слышит «Войдите!» и оказывается перед доктором.
      Марсен Семёнович, лысый, морщинистый, сухой старик, меланхолично стреляет глазом в отца Игнатия, а сам запускает крючковатый нос в заварочный чайник и принюхивается к содержимому.
      — Что вы хотели?
      — Мир вам! Мне надо причастить Бондаренко.
      Тёмная золотисто-коричневая жидкость потекла из чайника в раковину. Льётся до странности долго, журча тонко и весело, но когда перестаёт течь, то переходит на низкие ноты с отрывисто угрожающим откликом из трубы. Почти рыком! Вода из крана смывает задержавшиеся на раковине чаинки, фактически повторяя те же звуки. После чего повисает короткое безмолвие.
      — Это невозможно, — говорит врач, ложкой выгребая из чайника остаток заварки в урну. — Нет больше Бондаренко. Кончился. Мы сейчас и аппаратуру от него отключили.
      — Это действительно невозможно, — соглашается отец Игнатий; нервно переминаясь с ноги на ногу. — Позвольте мне хотя бы взглянуть на Валерия.
      — Зачем? Мёртв он. Считайте, вычеркнут из Книги жизни. Остались всего лишь формальности. А отпевать привезут вам его в храм. Тогда и насмотритесь. Предлагаю более разумное занятие: попить хорошего цейлонского чая. Мне тут целый набор на днях презентовали. Вы какой предпочитаете: зелёный или чёрный?
У отца Игнатия непослушно заколотилось сердце. Начинает раздражать флегматичный тон этого престарелого эскулапа, которому, на первый взгляд, нет никакого дела до свершившейся трагедии.
      Вдовец или холостяк?
      — Марсен Семёнович, всё-таки позвольте взглянуть на Бондаренко, — настаивает священник, переходя на требовательный тон.
      — Странный вы человек! Я лично десять минут тому назад протокольно засвидетельствовал смерть оного пациента. Неужели не верите?! Говорю ещё раз: он мёртв – так же, как я жив и стою сейчас перед вами. Даже времени не хочу зря терять… Через час тело отправляем в морг.
      — Это ваше последнее слово?
      — Последнее слово намерен произнести перед своей смертью, — пытается шутить Марсен Семёнович. – Да вы не переживайте. Сами с амвона вещаете о том, что душа вечна. Но наука скоро сотворит бессмертным и тело.
      Отец Игнатий достаёт из портфеля банку варенья, затем протягивает её врачу со словами:
      — К чаю пригодится. Брал для Валерия…
      И, как уже бывало, переходит с собеседником на «ты»:
      — Марсен Семёнович, прости – тороплюсь, владыка ждёт. Но, помни, дорогой: на Страшном Суде именно тебе придётся отвечать Богу за чинимое сейчас препятствие.
      Священник ставит банку на стол, под щёлк замка проворно закрывает портфель и идёт к двери.
      В спину сипло звучит:
      — Постойте, постойте! Мы так не договаривались. Если дело доходит до Страшного Суда, то это – совсем другой коленкор.
      Марсен Семёнович отключает электрочайник и направляется вслед за отцом Игнатием.
      — Надо было бы с вами поспорить, да теперь сами увидите, сами убедитесь! – ворчит он. — Что за люди! Говорю же: мертвее не бывает – даже зрачки закатились…
      Врач по-хозяйски открывает дверь палаты, и отец Игнатий замечает одиноко лежащего Валерия, почему-то не накрытого простынёю. Хороший знак!
      — Картина специально для Фомы неверующего! — театральным жестом указывает Марсен Семёнович на кровать.
      Священник деловито извлекает из портфеля и старательно укладывает на стул крест, томик Евангелия, ковчежец со Святыми Дарами. Становится на колени и начинает молиться. Так, как подсказывает сердце. Кается, что затянул с причастием; несмотря на крайнюю занятость, обязан был выкроить хотя бы несколько минут, дабы причастить своего духовного сына и друга. Просит у Бога прощения себе, умоляет воскресить Бондаренко хотя бы на секунду. Ему требуется сделать всего лишь одно глотательное движение. Если христианин, умирая, не примет Святых Даров по вине иерея, – ведь последнего совесть убьёт. Но коли и не убьёт, то люди, справедливо презирая столь беспечного священника, начнут покидать общину, а некоторые вообще оставят Церковь. Как потом исполнять пастырское служение? Поэтому нельзя Валерию вот так нелепо уйти в мир иной.
      Доктор, вприщур, скептически наблюдает: отец Игнатий встаёт с пола, знаменует себя широким крестом, берёт в руки Святые Дары, подносит их к неподвижным губам друга и, собравшись с духом, торжественно произносит:
      — Причащается болящий раб Божий Валерий Честнаго и Святаго Тела и Крове Господа и Бога Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов и в Жизнь Вечную!
      Много удивительного видел на своём веку Марсен Семёнович, но ничего подобного видеть не доводилось. Жуть сковывает душу и тело. Хочется поскорей убежать отсюда, да нет возможности.
      Доктор вздрагивает, замечая, как беспричинно, таинственно качнулись тёпло-серые брезентовые полоски жалюзи. Сквозь них скользит в палату холодный свет, заиграв на никелированных деталях аппаратуры, потом на людях.
     Мурашки побежали по коже, когда Бондаренко вдруг открыл глаза и уставился в потолок. Бывший покойник смотрит на священника; судорожно пытается приподнять голову; шевеля синими губами, медленно открывает рот и с жаждой принимает святыню.
     Марсен Семёнович пятится к двери. Его крупные тёмные глаза становятся ещё крупней и ещё больше темнеют. Краем уха он слышит голос своего пациента:
      — Отец Игнатий, эти нехристи замучили голодом. Жрать хочу! Поскорей увези меня домой. Какой же, однако, здесь холод собачий…
      Последние слова до Марсена Семёновича уже не долетают. Он несётся по коридору с душераздирающим криком:
      — Люба, он воскреснул!!! Мертвец ожил!!! Я идиот! Бессмертие — на самом деле существует!!!
      Старый доктор проносится мимо поста медсестры, спотыкается о задравшийся на полу линолеум. Не обращая внимания на препятствие, выскакивает на улицу. Продолжает там громко кричать что-то о Страшном Суде. Горожане, расступаясь, с недоумением наблюдают, как Марсен Семёнович прямо в халате, летит сломя голову по улице, бьёт себя в грудь, причитая:
      — Vita nuova. Vita brevis — Новая жизнь, жизнь коротка.
      И никто из жителей даже не догадывается, что произошло на самом деле в Солегорской больнице.