Бобровая падь... Глава 11

Запоминается то, что записано сердцем.  -  В пещеру заглянула волчья морда.  -  Волчата.  -  «Типовое» сновидение».  -  Кабан шёл в паре с волком.  +  Дед всадил в волчью пасть кнутовище.  -  Вою по-волчьи.

Зажатый в подземелье каменными глыбами, отлучённый от нормальной жизни, я не лишён однако способностей думать, рассуждать и даже – мечтать. «Выберусь, по воле Божьей, - твержу себе молча, - сразу, без долгой раскачки, всё происшедшее и воссозданное памятью перенесу на бумагу. Пусть эти воспоминания покажутся кому-то наивными, сумбурными, не совсем последовательными, однако я перенесу их на чистые листы точно  такими и  так, как они воспоминались. Прочь – записные книжки, дневники, справочники и другие «костыли» памяти! Буду в них заглядывать лишь по крайней необходимости. Например, чтоб сверить даты, сопоставить факты. Основное же содержание оставлю таким, каким оно воспроизводилось на тонкой грани между жизнью и грозящей мне каждую минуту смертью».

Один мудрый грек, почти две с половиной тысячи лет назад, изрёк: прочно запоминается то, что записано в сердце, а не на табличках. Вот и  я открою в нужный час эту, написанную памятью сердца книгу, и сверюсь, а следую ли я тому, преподанному мне Небом уроку, или, забыв его, живу, как прежде, в грехах, грешках и прегрешениях?

«Одержимый» идеей пока только складывающихся в голове «мемуаров», измученный, голодный, но счастливый одной уже мыслью о них, припоминаю и  писателя-современника, с иронией предупреждающего: если, дескать, вы собрались писать биографию, помните, что правда не всегда публикуется. От себя я бы добавил: если хотите вконец испортить свои отношения с друзьями, родными, близкими и просто знакомыми, сделайте их героями своих опубликованных воспоминаний. По этим,  в основе своей, соображениям, я и буду  пользоваться вымышленными фамилиями, именами и отчествами своих героев, а также изменять географические и топографические названия. Бережённого Бог бережёт. Кроме того, само повествование вдруг получится не столько биографическим, сколько, скажем, художественно-романтическим или другим. Результат всегда отличен от замысла. Для меня, помимо того и другого, сейчас  жизненно важен сам процесс занятости. Поживём – увидим. Дайте срок выбраться из этого каменного мешка.

Как бы то ни было, мыслю – значит живу. Причем, жизнь ощущается все острее, масштабнее, тоньше. В голове – ясность. В теле – легкость. Правда, вот ноги даже при небольшой нагрузке  подкашиваются. Не рано ли? Вспоминаю, во время одной из прошлых моих голодовок, на десятые-двенадцатые  сутки, я еще делал многокилометровые пробежки, после которых охлаждался в ледяной проруби. В целом же, хотя мышцы и ослабевали, прояснялась память, обострялись слух и зрение. А нюх !.. Не выходя еще из лифта, узнавал по запахам, какие блюда готовят жена и мои соседи. Похожее состояние  теперь. Ловлю, например, чьи-то писки наверху. То ли мыши, то ли птички-пичуги. Дятел стучит в отдалении. Остро ощущаю и различаю запахи трав, листьев и – даже грибов. Когда же припекло полуденное солнце, почувствовал терпковато-пряный запах хвои и смолы-живицы. Стоп! А это что за странные, размеренные звуки:
- Шик-шик-шик, - по высохшей траве.
Будто собака легкой трусцой. «В самом деле, собака! – вскакиваю со своего «лежака». – Наверно, впереди хозяина бежит. Или бродячая?» Замерев, выгнув шею, чтобы правое ухо нацеливалось в прореху, напряжённо вслушиваюсь. Мешает собственное сердце:
- Туки-тук, туки-тук, - оглушительно стучит оно.
- Ш-шш-ик, ш-шш-ик, - чья-то осторожная поступь.

Поворачиваю голову и: о-о, ужас! На меня сверху, в упор смотрит настоящая волчья морда. Столкнувшись своим взглядом с моим, зверь не по-звериному, даже смешно вздрагивает, подпрыгнув, вздыбливается на задних лапах и пропадает. Нет две, три, четыре минуты. Неужели испугался волчара? Не верится. Его, скорее, сбила с толку сама внезапность нашей с ним встречи да ещё при таких престранных обстоятельствах.
- Боже Всемилосердный, спаси и помилуй!- осеняю себя крестом и читаю «Живый в помощи».

Волк не показывается. Немного успокаиваюсь. Отыскиваю глазами сделанный мною накануне, из расщепленного стволика берёзки, длинный шест. Осталось для устойчивости острогать его верхнюю половину и получится, что надо, -  флагшток с красным пакет-вымпелом на утончённом конце. Своего рода удилище, с приманкой для глаз проходящего: «Эй, товарищ! Остановись и заинтересуйся». И кроме того, не раз слышал, читал, будто волки боятся красных флажков. «Вот тебе и  товарищ! - измываюсь над собой, - сам товарищ волк пожаловал!". На ум приходит анекдот. Волк, еврей и баран попадают в яму-ловушку… Анекдот остроумный, на злобу дня и настолько распространенный, что на него как-то даже один наш «вождь»-руководитель сослался. Не тот, который вместо «мало» говорит: «недостаточное количество единиц», а другой, его скорый на острое слово соратник-коллега. Так вот, этот, посетовав на беспечное отношение  некоторых его коллег к обороне страны, дёрнувшись вперед лицом и округлив в нарочитом ужасе глаза, предупредил таковых:
- А товарищ волк зна-а-ет, кого первым скушать!

Юмор юмором, но утопающий и за соломину хватается. А я - за свой красный вымпел. Вдруг, действительно, отпугнет серого-клыкастого. Честно признаюсь, страшновато. Точной инсценировки анекдота, конечно, не будет. Нужен баран, да и я на роль еврея не гожусь. Однако «товарищ волк», как пить дать, держит теперь меня в своей памяти.
      
          *                *                *               

Спешно строгаю-состругиваю на утончение верхнюю часть шеста. Иначе он просто согнется и переломится посредине. И вот, кажется, дождался, напророчил на свою седую голову. Сверху, через дыру, доносится что-то похожее на щенячье повизгивание. Затем – чих, еще чих и мелкий топот. И тут же, прямо на свисающей в яму травянистой дерновине, вырисовывается крутолобый, ушастый волчонок. Очередной сюрприз! Новое потрясение, от которого я уже почти не «потрясаюсь». Больше с любопытством, чем со страхом, смотрю на это явившееся несмышлёное чудо.  Неуклюже сложенный, но живой волчонок так тычется своею мордочкой в провал, что его непропорционально длинные лапы почти соскальзывают с краёв дерновины. Мгновение – и подоспевший, тот самый, уже знакомый волк ловко обхватывает зубами щенка и оттаскивает в сторону. И надо же беда-потеха: над провалом в ту же секунду засуетился, часто задёргал, зашмыгал носом второй щенок. Волк, точнее, догадываюсь, - волчица-мать, отбрасывает его прочь зубами, уже рыча и не церемонясь. Не давая волчатам подойти к провалу, волчица наклоня голову, скаля алую, с белыми клыками пасть, пристально всматривается в мои глаза. Оцепенев, сжимаю в правой руке нож. Готовлюсь к её прыжку. Она медлит. «Уходи, уходи от греха!» - приказываю ей мысленно. Доводилось читать и слышать: волки телепатически могут воспринимать наши мысли.

Не сумев меня «загипнотизировать», волчица как бы смущённо распрямляется и становится ко мне полубоком. Ничего не скажешь, красавица! Пожалуй, была бы похожа на крупную, породистую, серой масти овчарку, если бы не острее морда, не круче лоб и пушистый, свободно опущенный хвост. Впрочем, экстерьер, окрас – типично волчьи. Сильное, поджарое тело. Над глазами, посреди лба, выразительные темные бороздки. По верху спины такая же тёмная, сужающаяся на хвосте полоса, переходящая в серый окрас по шее, бокам и ближе к животу. Густая, серая шерсть испещрена седой, блестящей остью, не захватывающей изжелта светлые части груди и подбрюшье.

Потоптавшись, волчица вновь, теперь уже грустно, взглядывает на меня, а потом бросается на возобновившиеся визги своих щенят. Они для нее важнее. Да и зачем ей кидаться вниз, хотя бы и на легкую добычу, если невозможно будет выбраться обратно. Наглядное подтверждение - несчастное двуногое существо, которое сидит там, судя по всему, уже не один день. Вокруг благодатная пора. Конец лета. Добычи-живности полно. Ни к чему ей в этом смысле исхудавший, изможденный, немытый дед-пенсионер.

До темна успеваю острогать шест. Ночью – опять волчица. Во сне. Будто, рыча, прогоняет от лаза в мою пещеру уже не волчат, а какое-то мелкое, двуногое, полу-обезьянье зверьё-поганьё. Потом – нудное, изматывающее душу «типовое» сновидение.

Я на службе. В командировке. По уши погружен в дела. Переживаю, что не успею  выполнить всё по заданию. Справился. А по дороге на вокзал спохватываюсь: забыл в штабе поставить печать в командировочном предписании… И билетов на поезд нет. Помогает комендант. Он же провожает в вагон. В дороге теряю дорожную сумку с вещами и документами. Долго, изнурительно ищу. Нахожу. Вокзал в Москве. Я на незнакомой длинной, залитой раскисшей грязью улице, на которой, кстати (иль не кстати!), был уже не раз в предыдущих снах. Падаю, подымаюсь. Руки, полы шинели, ботинки в липкой, жирной грязи. Где б увидеть чистую воду, чтобы обмыться? Наконец, я у входа в спасительное метро. Вхожу. И никак не могу найти путь к эскалатору…

Просыпаюсь и облегчённо вздыхаю. В висках толчками бьётся кровь. Учащенно стучит, барабанит сердце. Нащупываю в темноте пластиковую бутыль и глотаю не свежую, выжатую на днях из ветоши, после дождя, воду.
- Фу-ф! Помилуй меня, Господи!

               
           *                *                *

Боясь снова оказаться во власти кошмаров, перехожу к мыслям  о дневном происшествии. Волк – зверь, который так или иначе сопровождает меня всю жизнь. Сначала это шутливо-колыбельный напев: «Прийдет серенький волчок, схватит Ваню за бочок». Позже – сказка с книжной картинкой: добрый, умный волк уносит на себе от беды Ивана-царевича с царевной-невестой. И уже в школе, в «Родной речи», рассказ о волках напавших на заночевавших в лесу путников. Ещё ярче противоречивая натура этого зверя разрисовывалась в устных хуторских сказаниях.
- Ото иду я днямы, кумэ, на скотофирму, - прикуривая у нашего соседа Федора Костюхина, начал однажды, при нас с Алёшкой,  Яким Пивнюк.- Иду. А ище рано. Пидходю к отой овчарни, шо за мостом. А там же ш знаишь, яки злющи собакы. Людоеды! – взмахивает Яким скрученной из газетного обрывка, роняющей искры цигаркой. – А ище рано и кругом нэ одной людыны. Ныкого, а оны уже полы моей шубы тырзучуть. И шо ж думаишь? Тут из кущив, шо по бэрэгу Ужумкы, - вовк. И до нас. Ти собакы як залящать, як взвыють и назад, до овчарни. А вовк, должно бырюк, так глянув на мэнэ ище бильше пэрэпуганного, и похыляв опять в свои кущи.

- А ты слыхал, кум, - перебивает рассказчика Федор, - как такой же «добрый» бирюк у Дашки Мелентьевой кабана чуть не увёл?
- Та ты шо?
- Точно. Слышить Дарья чуть свет кабан во дворе юзжить. Ну, вскочила, обулась - и  на двор. Глядить, а кабан уже на краю огорода. И всё ишще юзжить, хотя  идёть послушно, да  не один, а в паре с волком. Тот кабана-борова за ухо зубами дёржить и ведёть под гору, в свое лесное хозяйство. В  колхоз свой волчачий. Тут Дашка дрючок в руки – и к им. Волк выпустил ухо, огрызнулся – и дёру с огорода. А Дарья после кабану на ухе кровь заговаривала.
- История! – удивляется Яким и, попыхивая цигаркой, идёт дальше.

Время от времени по хутору ходили новости об очередных волчьих шкодах. Волки в колхозном сакмане ягнят порезали. Волк барана уволок. Стая волков на табун напала… За шкуру убитого волка полагалась немалая денежная премия. Но в хуторе всего два или три охотника со своими ружьями. Зверей же стаями и в одиночку сотни. Однажды на санях, со впряжёнными в них парой коней, мы с отцом везли домой сено. Уложили, умяли, увязали сразу две большие копны. Воз душистый, мягкий, высокий, с него далеко видно.
- Вон, смотри, какой конвой нас сопровождает, - показал отец кнутовищем на заснеженный, поросший кустарниковой щетиной взгорок.
По нему, не торопясь, чинно шла пара матёрых волков. Почувствовав внимание к себе, остановились и присели на мохнатые хвосты всего в сотне метров от санной дороги. Крупные, пушистые, загадочно-опасные и притягательные своей волчьей  смелостью и только им свойственной красотой.
- Не нападут? – спрашиваю с опаской.
- В лесу не напали, тут, вблизи хутора, не нападут. – Вот, если дюжей коней погоню, могут и кинуться, - чуть улыбнулся батя и уже серьёзно добавил: нас им не достать, а вот жилы на ногах коней быстро зубами подрежут.

Мать рассказывала историю с её двоюродным дедом Евдокимом. На Святки он из своей станицы поехал к ним в гости. Ехал в открытых санях, на паре добрых жеребцов. Сокращая путь, в одном месте свернул на малонаезженную дорогу. В минуты проезда мимо леса, в передок саней, прямо на ноги деда, вскочил огромный волчище. Зарычав, раззявил зубастую пасть. Дед не растерялся: левой рукой и ногами прижал зверя ко дну саней, а правой всадил наполовину в разинутую пасть  кленовое кнутовище. Волк ожесточённо бился, царапался когтистыми лапами, но деда защищала добротная дублённая шуба и такие же рукавицы. Короче, кроме привычных святочных гостинцев, он в тот раз привёз собственноручно удушенного матерого волка.
Выслушав мать, я, помнится, живо вообразил себе, как это, наверно, больно, когда тебе в глотку вбивают длинное, кленовое кнутовище. И долго-долго восхищение дедом Евдокимом сменялось во мне острой жалостью к тому бедному зверю. Тогда и позже я рассуждал так. Волки же не виноваты в том, что не понимают, на кого можно охотиться, а на кого нет. Вот даже собака, которую хозяева кормят, поучают, нет-нет, да и распотрошит курицу или со стола что-либо стырит. Волки же добывают прокорм себе нелегким трудом, нередко с риском для своей жизни. Был случай, когда в конюшне нашли молодого зверя, с раздробленной конским копытом головой. Впрочем, эта смерть не такая и страшная по сравнению с гибелью, от воткнутого в глотку деревянного кнутовища.

Вверху, в рваном «окне» брезжит рассвет. Сползаю с лежанки. По зарубкам своего календаря определяю: сегодня четырнадцатые сутки моего заточения. Сотворив утренние молитвы, прикидываю, что и в какой последовательности надо сегодня сделать. Смету в кучу стружки на полу, из которых в случае крайней нужды можно будет разжечь костерок. Вытащу шнурок из манжеты сапога и свяжу им покрепче шест посредине. Выкрою и закреплю на шесте флажок. Перемещу горку земли к стене…
Беру веник и начинаю мести наструганное. Состояние невесомости. Кружится голова. Слабость. Не присаживаюсь, а просто бухаюсь для отдыха в угол. Каждый раз, после передышки, силы более-менее восстанавливаются. В одну из передышек будто бы послышались знакомые шаги. Но, как не напрягал слух, тишина. Только трава у провала слегка шелестит. Странно. Чудно! Похоже, мне даже хочется, чтобы  «товарищ» волчица опять пришла. Почти уверен, прыгать на меня в яму она не станет. Вот если бы сюда волчонок тогда свалился, прыгнула бы, спасая его.  А бросаться, на меня, как я уже говорил, ей нет резона. Больше того: она, наверняка, рефлексивно, по-звериному даже сочувствует мне. Живя по суровым, часто – жестоким, но лишённым фальши законам природы, звери лучше нас предугадывают опасность, помогают попавшим в беду своим сородичам. Были случаи, когда звери приходили на помощь и людям.

Вынимая шнур из манжеты сапога, не только затылком, всем телом почувствовал чей-то взгляд. Не делая резких движений, оборачиваюсь. Волчица стоит, опираясь передними лапами на край провала. В изжелта-чёрных, немигающих глазах – доброжелательное любопытство.
- Вол-чу-у-уш-ка, - не очень громко обращаюсь к ней, стараясь влить в тональность голоса как можно больше нежности и добродушия. – вол-чу-уш-ка…

Зверина шевельнулась, затопталась на месте, а потом, не отрывая от меня взгляда, легла, вытянув вперед, как на показ, мощные, когтистые лапы.  В детстве, чтобы иногда расположить к себе собак или, чтобы просто потешиться, мы, подражая им, начинали поскуливать и постанывать, так, как это делают они, общаясь с человеком или друг с другом. И, услышав эти звуки, какие-либо Барбос или Жучка, буквально ошалевали от избытка  чувств к нам. Вскидывались лапами на плечи, доставали влажными, тёплыми языками наши носы и губы, лизали руки, отвечая теми же самыми поскуливаниями-постанываниями «Может и с ней пообщаться так же?» - задаюсь вопросом. Подумав, решаю: волк – не собака. Лучше я ей подвою.

Опять же в детстве, после начальных классов в школьном филиале, я со своими погодками стал ходить в основную школу, за три километра от наших дворов. И вот картина. Зимнее утро. Морозно. Темно. На тянущейся по краю хутора лесистой горе волчьи стаи то вдруг зятянут свои жуткие, тоскливые песни, то смолкнут. А мы, идя тоже стайками, перекликаемся с ними:
- У-у-у-у, - точь-вточь по-волчьи завывает кто-либо, а все остальные замирают в тишине.
- У-у-у-у, - слышим издали в ответ.
Страшно, до мурашек по коже. И интересно. Мы  словно вживую связываемся с загадочным, засыпанным снегом лесом и его дикими обитателями.
Вспомнив сейчас об этом, сажусь на корточки, опираюсь ладонями о пол, поднимаю сивую, небритую рожу к волчице, взвываю протяжно и призывно:
- У- у-у-у…
Бедная зверина! На мгновение она сбита с толку. Затем вскакивает, издает тихий рык, суёт, суёт свою морду вниз ко мне и слегка взвизгивает. Ошеломленный, напуганный, осеняю себя и дыру крестными знамениями:
- Спаси, Господи!

«Волчуша» бросается в сторону. Слышу топотанье, рычанье, треск веток… Над дырой, качаясь, вздрагивая, склоняется верхушка молоденькой осины. По рыкам и этим, подрагивающим им в такт веткам, догадываюсь, что «обработкой» деревца занята она, волчица. Неужели, пытается спасти меня?  Хоть стой, хоть замертво падай. Душа бурлит от чувств благодарности к зверю. И Творцу её создавшему. Однако ниже, чем на метр, ветки к дыре не опускаются. Волчьи зубы, хотя и крепкие, но не искусные, как у созидателя-бобра. Бросив свою затею, «Волчуша» виновато взглянула на меня и, сев на хвост, подняв к небу морду, прижав уши, начала звать кого-то, видимо, себе на помощь:
- У-у-у-у…

«Не дай, Боже, чтобы сюда целая волчья стая набежала!» - прошу мысленно. А она, смолкнув, отошла вдаль, по моим прикидкам – к озеру, и снова грустно, тоскливо, словно плача, завыла. Сам я, дед, в общем-то, еще крепкий, тоже чуть не плачу: от жалости к ней, её оставленным без присмотра щенкам и к самому себе.