Память – удивительная вещь. Пока её не трогаешь – чего-то там было, где-то раньше жили, да мало ли чего и где – пребываешь в забвении. Но стоит случайно или по необходимости, или в связи с какими-нибудь событиями что-то вспомнить, вдруг этот вспыхнувший светлячок начинает освещать целые подвалы памяти, хранящейся в ячейках, которые начинают открываться одна за другой. Даже как бы слышится хлопанье открывающихся в этих ячейках крышечек. И память вываливает на тебя такую груду картин твоей жизни, и начинаешь удивляться, что это было с тобой, потому что смотришь на себя со стороны, издалека. Интересно наблюдать, с какой любознательностью и через какие препятствия приобретался тот детский жизненный опыт – отношений с людьми, особенно со сверстниками, преодолений различных трудностей, непонятностей, закладки интересов, впечатлений. Видишь, как многие события той далекой жизни оказались знаковыми, они участвовали в формировании взглядов, поведения на следующих этапах жизни. И с сожалением осознаешь, что не все детские завоевания сохранились, что-то растерялось на ухабистых жизненных дорогах. И если к себе в отрочестве у меня было иронично-критическое отношение, то в детстве…в общем, эта девочка меня заинтересовала.
Война моего детства надолго загородила в моей памяти все, что было до неё. Этот мощный заслон не давал заглянуть в ту безоблачную страну детства, которая оказалась для меня копилкой сил, эмоций, очень многих умений и навыков, сильных впечатлений. О связи всего пережитого с формированием взглядов, характера, личности не задумываясь, казалось, что все воспитано войной. И только после того, как осмыслила, описала и как бы снова пережила войну, взгляд в прошлое был способен пробраться в довоенные годы. А их у меня было немало – почти 7 лет, и какие! – насыщенные, счастливые, яркие, богатые… Получилось так, что о своем детстве, о своих родителях, тогда ещё молодых, в нашей семье знаю теперь только я. Поэтому и возникло неодолимое желание написать об этом, чтобы оно не кануло в неизвестность. Надо успеть это сделать для внуков, правнуков, для родных – пусть они знают о своих корнях, о том, как жили до них. И кроме того, память о тех временах позволяет как бы снова прожить их, только более волнительно.
Иногда в описаниях происходит перескакивание с одного возраста на другой. Некоторые впечатления, место, а некоторые имена (фамилии) нужно вытаскивать из глубины памяти, иногда это удается лишь через некоторое время – память исполняет заказ не сразу. Радует, что все-таки удается восстановить многое, причем большая часть из описанного очень ярка в памяти.
Родилась в Архангельске, самом крупном на русском Севере, настоящем культурном, красивом, уютном, спокойном городе – с парками, скверами, нарядной набережной, широкой, как сама река Северная Двина, которая беспредельно разливается как море, и через сорок километров от города впадает в это самое Белое море. В городе-форпосте, исторически защищавшем наше Отечество.
Город был сработан ровно за 350 лет до моего рождения. Основателями его был Иван Грозный и Пётр I. Иноземные купцы (голландцы, датчане, англичане, шведы) подходили с моря на больших морских кораблях к мысу Пур-Наволок, перегружали товары на речные суда и вели их в Холмогоры – тогдашний центр торговли Руси с европейскими странами. А на этом мысу задолго до рождения Архангельска существовал Михайло-Архангельский мужской монастырь, основанный новгородцами. В 1583 году царь Иван Грозный повелел своим воеводам: «на Двине…город делати». Одним годом круг монастыря вырос город деревянный из бревен, без гвоздей, крючьев, сработан топором. Это единственный такой город на Земле – северное зодчество отличалось редкой слитностью с природой.
Город-крепость запер вход в реку. Назывался он Новыми Холмогорами. Сюда съезжались, кроме иностранных, купцы более 70 городов Руси, а также торговые гости с юга, Дона, Сибири. Иноземные купцы везли сюда венецианский бархат, амстердамский атлас, данцигские одеяла, лондонское сукно, драгоценности, заморские вина, сахар, пряности и многое другое. А вывозили лён, пеньку (канаты из неё считались лучшими в мире), сало, воск, мачтовый лес.
С 1613 года город стал называться Архангельск.
Пётр I в 1693 году плыл в Архангельск, чтобы увидеть море. Его поразили и море, и город. Царь основал корабельную верфь в Соломбале, а через год у первого корабля, спущенного на воду, он сам подрубал подпоры. В 1696 году Боярская Дума по настоянию Петра Великого приняла решение о создании регулярного военно-морского флота России. В 1701 году, в мае, по его указу была построена Новодвинская крепость (ниже Соломбалы), а уже в июне ей пришлось принять бой от шведской эскадры, задачей которой было разрушить и сжечь город.
Также было положено начало создания и государственного морского торгового флота. И на полтора века Архангельское Адмиралтейство стало основной судостроительной базой Российской империи. В 1702 году Пётр сделал Архангельск административным центром русской внешней торговли, приносившим до 80 процентов доходов государственной казны. С ростом торговли рос и город. К концу XVII века был отстроен уже каменный город.
До образования города Архангельска по берегам Белого и Баренцева морей жили выходцы из Великого Новгорода, называемые поморами. С ними соседствовали племена чуди. Жизнь поморов была расцвечена обычаями, размечена праздниками, наполнена преданиями. На севере бродили скоморохи: гусляры, танцоры, поэты, артисты, которые поддерживали традиции древних праздников и обрядов и после принятия христианства. Они ходили ватагами по городам и деревням, били в бубны, играли на домрах, гуслях, волынках, в масках, веселили народ. Позже из них выделились фокусники, дрессировщики, которые водили медведей, показывали спектакли с Петрушкой. Народ жил здесь богаче, свободнее, чем в центре Руси, здесь лучше сохранились народная культура, предания о русских богатырях, наряды русских красавиц в кокошниках, словно в царских коронах. И надолго обычны были в деревенской жизни посиделки зимними вечерами, на которых рассказывались былины о русских богатырях, страшные истории о ведьмах и колдунах.
До XV века Новгород был вольным, управлялся самими жителями, не кланялся ни Москве, ни Литве, ни татарским ханам. На берегах северных рек жили люди вольные, управлялись общинами, решали всё сообща и не имели хозяина, кроме государя. Платили подать деньгами прямо в казну. Они строили корабли, по полгода проводили в море, заготавливали рыбу (треску, палтуса, речную сёмгу), продавали, отправляли в Москву. Охотились в море на моржей, из моржовой кости резали украшения, ларцы; добывали железные руды, умели варить смолу и соль, добывали куниц, соболей, соколов для царской охоты. Возили хлеб в Соловецкий монастырь.
Школ в России в те времена не было, детей учили дома или просто приучали к ремеслу, к хозяйству. Грамота только у дьячка в церкви.
В Архангельск мои родители Караваев Александр Петрович и Соколова Евдокия Ивановна приехали по распределению папы после окончания им Ленинградского техникума геодезии, картографии и аэрофотосъемки.
Папа родом из села Куность Белозерского уезда Новгородской губернии (ныне Белозерский район Вологодской области). Село имеет древнюю историю – здесь селились люди IX-X веков.
Семья: три брата, две сестры, папа из братьев младший, сестры – за ним. Папины детские годы совпали с грозными катастрофическими событиями: первая мировая война, две революции 1917 года, развал Империи. Мощное государство, зародившееся на этой земле и просуществовавшее 14 веков, внезапно рухнуло. Отец умер рано, перед революцией. Детей поднимала одна мать – маленькая красавица, наша бабушка Александра Андреевна.
Семья жила трудом на земле, домашней скотиной, как и все на Руси, и различными промыслами: грибы, ягоды, рыба. Озеро-то Белое обширное как море, обильное рыбой, - вот оно, под окном. Вся жизнь – только труд.
И школа. В деревне только начальная. Дорастали до неё по очереди – по возрасту. Научился читать, писать, считать – скидывай сапоги: подрос следующий, а тебе достаточно, тебе достаточно, тебя ждет работа по хозяйству. А младший не мог оторваться от учебы, убегал в школу, уже среднюю, в города 8 километров. Нашел на чердаке лапти, обмотал онучами и ушел. К ним домой пришла учительница и уговорила его маму, нашу бабушку, отпускать его в школу, он хочет и должен учиться. Договорились с условием, что приходя из школы, он будет заниматься не уроками, а работой по хозяйству. Ему и не надо было учить уроки дома, он все запоминал в школе. Так он и закончил в 1929 году школу-девятилетку, в те времена это был полный объем средней школы II ступени.
Об этой Белозерской школе невозможно не сказать особо. До революции здесь располагалось Духовное училище. Среди его выпускников было достигшие значительных высот на поприще служения церкви и науке: пресвитер военного морского духовенства, член Святейшего Синода Александр Александрович Желобовский; епископ Екатеринбургский Ирией (в миру Иван Иванович Боголюбов); настоятель Казанского собора в Санкт-Петербурге, известный проповедник и общественный деятель протоиерей новомученик Философ Николаевич Орнатский; богослов, церковный историк и публицист, профессор Санкт-Петербургской духовной академии Александр Александрович Бронзов; историк Белозерья Николая Павлович Успенский. В советское время эту школу мой папа, прозванный в деревне Санькой Караваеввым. Эта фамилия была очень распространенной в их местности. В дальнейшем, он тоже фронтовик, затем выпускник Военной-инженерной академии имен Куйбышева, подполковник. Служил в Иркутске в воинской геодезической части, преподавал картографию в Иркутском университете (на географическом факультете), геодезию, маркшейдерское дело – в Горном институте и в геологоразведочном техникуме. Основа его знаний была получена в Белозерской школе, а главное – системность знаний.
В тот 1929 год грянул колхоз. Отобрали всю скотину.
Первым уехал из дома средний брат Никанор. В Ленинград. За ним туда же сестра Мария. Устроились с жильем, с работой. В то время Белозерский район относился к Ленинградской области (с 1927 ар 1937 г). Старший брат Николай остался в деревне, его выбрали председателем колхоза. Младшая сестра Зоя после семилетки по настоянию брата Саши выучилась на зоотехника, работала в колхозе. Папа по окончании школы около года проработал в леспромхозе. Выбрал себе профессию - заботу о земле – геодезия, топография, картография. И уехал в Ленинград учиться дальше.
А земля, где он родился и вырос, - это самое сердце Руси, каждый её кусочек – история. Какая чудная святая история!
Самое известное упоминание о Белозерске – в русских летописях, подтверждаемое историком Н.М.Карамзиным: «Рюрик седе в Новгороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белоозере, а Трувор в Изборске». Это о том, что в 862 году были призваны на Русь княжить три брата-князя, варяги. Это и есть год основания город Белоозера.
Синеус пришел с дружиной, обосновался на северо-западном берегу озера, это поселение за свою историю меняло свое место дважды, пока не определилось на юго-восточном берегу. В Белозерском княжестве был культурный и религиозный центр, и резиденция князя и дружины. Вокруг был вал, ров, стены, образованные частоколом. Все это устройство внутри вала называлось Кремлем.
Русские историки отвергли норманнскую теорию происхождения русского государства. Откровенно было стремление западных историков, в основном, немецких, утвердить тезис о неспособности русских создать свою собственную государственность без чужеземной помощи. В той исторической обстановке, по мнению некоторых исследователей, могло быть приглашение скандинавов для укрепления военной силы княжества. К тому же, Русь и Скандинавия вели между собой широкую торговлю, существовали и тесные политические и династические связи. Государственность у восточных славян складывалось ещё задолго до IX века под влиянием своих внутренних процессов развития производительных сил, разложения родоплеменных отношений, социального разложения общества. Этот процесс сопровождался образованием городов, особенно из тех поселений, которые находились на важных торговых путях, на берегах судоходных рек и озер. Наряду с такими крупными центрами, как Киев, Новгород, возникали и другие центры Смоленск, Русса, Ладога, Изборск – ремесел, торговли и административного управления, где правили свои вожди или князья.
К числу первых русских городов на важных торговых путях относится и Белоозеро на берегу Белого озера. Упоминание этого города в сказании о призвании скандинавских князей говорит о том, что уже в IX веке этот город был заметным политическим центром на севере Руси, причем его крайним северным форпостом, со своей княжеской властью.
Белое озеро – это уникальный водоем. Из Белого озера вытекает приток Волги река Шексна. Через него проходит путь из Балтики и Новгорода в бассейн Верхней Волги и далее на Каму, в прикаспийские страны. Путь этот совпадал с теперешней Волго-Балтийской системой (Волгобалт), в которую входят Нева, Ладожское озеро, река Свирь, Онежское озеро, впадающая в него река Вытегра, Мариинский канал, связывающий верховья Вытегры и Ковжи, саму Ковжу. Белое озеро, принимающее эту реку, и приток Волги - Шексну. На месте Мариинского канала издавна существовал волок, по которому перетаскивались речные ладьи с товарами. Через систему волоков белое озеро и верховья Шексны были также связаны с беломорским бассейном – реками Онегой (через озера Воже и Лача) и Северной Двиной – через Кубенское озеро и вытекающую из него реку Сухону, которая впадает в Северную двину.
Прохождение важных торговых путей через Белоозеро способствовало его росту и процветанию. Основой экономики края была торгово-промысловая деятельность, так как находился он среди земель, малопригодных для земледелия, но богатых промысловыми угодьями. «Реки до озера к Нову-городу, а мхи да болота к Белоозеру» (из древней былины).
Аборигенам этого северного края среди лесов, рек и болот было финно-угорское население под общим собирательным названием «весь». Местное население охотилось, ловило рыбу, собирало дары природы. Позже с изменением климата, здесь стали селиться славяне. Они начали осваивать землю, землепашество. Впоследствии возникла межэтническая миграция. Сюда же стекались восточные славяне, покидающие свои земли, разоренные татаро-монгольским нашествием. А в Белоозерье пройти через леса и болота монголы не могли. Сама природа защищала эти святые места.
Белозерское княжество было великим, то есть не подчинялось никому. Но в 1380 году на зов святого благоверного князя Дмитрия Донского и преподобного Сергия Радонежского явились Великий белозерский князь Федор Романович с сыном Иваном, боярами и дружиной. Белозерская дружина считалась одной из самых надежных в бою – хорошо обученная, вооруженная, по-северному стойкая. Вот за эти качества и выпала ей страшная и почетная роль – стоять на Куликовом поле в передовом «головном» полку. Именно они приняли на себя первый страшный удар татарской конницы. Приняли, не отступили ни на шаг, сорвали попытку разрубить русское войско надвое и полегли все до единого – все белозерские князья и бояре. Не осталось наследников великокняжеского престола. И Белозерское княжество мирно естественно отошло к московскому Великому князю, став удельным.
Через сто лет в 1487 году при первом государе всея Руси Иване III по прозвищу Строитель земли русской, белозерский Кремль был перестроен и ещё более укреплен: углублен и расширен ров, увеличена протяженность и высота валов, по кромке вала возведены деревянные 12-метровые стены, образованные «клетями»-срубами, заполненные камнем, а в основе вала пустые клетки, то есть внутри шел круговой подземный ход. Первым воспользоваться этой крепостью пришлось самому государю Ивану III. В лихие годы он укрывал здесь свою жену византийскую царевну Софью Палеолог с наследником. Скрывался здесь и юный Михаил Федорович – будущий первый царь рода Романовых - второй великой русской царской династии. Сюда жен привозили государственную казну на сохранение, когда возникла опасность для Москвы. А первая русская династия в истории зовется Рюриковичи: Синеус и Трувор умерли рано, Рюрик же прослужил Руси всю свою жизнь.
В XV-XVI веках город процветал, особенно как один из поставщиков металлических изделий и рыбы, сохранял свое значение вы торговой системе Севера России, но также оказался местом печальных событий в конце правления Ивана IV, когда этот город был включен в государев удел (опричнина). В этом качестве он служил местом ссылки для тех, кто вышел из милости у непостоянного Ивана Грозного. Будучи в составе его владений г.Белоозеро испытал голод, болезни, которые свирепствовали по всей стране. Способствовали этому оккупация Москвы поляками. Период этот получил название Смутного времени (это уже XVII век). В 1609 году польско-литовские захватчики осаждали г. Устюжну. На помощь оборонявшимся пришли ополченцы-белозеры. Они бились с поляками и литовцами вместе с воинами из Устюжны, Весьегонска, Углича, Бежецка – пешие ратники против конных литовцев и поляков: один ратник против трёх конников. Почти все белозеры погибли в том бою. Но враги отступили. В 1611 году по призыву Минина и Пожарского белозерские ополченцы участвовали в боях под Москвой.
За всё время существования Белозерский кремль был захвачен поляками только однажды. Основное войско (княжеская дружина) было занято в боевых действиях князей Минина и Пожарского в Москве. И тем не менее отряд поляков встретил яростный отпор белозеров и был отбит.
Разбитые в 1612 году поляки и литовцы потом долго разбойничали, мародёрствовали в окрестностях нынешней Вологодской области. Добрались они и до Белозерска, где не было на месте своей дружины, разграбили его. В Успенском соборе они устроили конюшню. След от лошадиного копыта (отпечаток) виден на фреске до сих пор. Подошедшее воинское соединение выбило поляков из Белозерска. Оставшиеся разбитые отряды разбойников пытались взять Кирилло-Белозерский монастырь, но укреплённая святыня им не поддалась. Нападавшие ушли несолоно хлебавши. И со злобы разграбили близлежащие деревни. Когда все эти шайки были разбиты, часть пленных из них осталась жить в Белозерье и позже смешалась с местным населением.
В дальнейшем, Белозерское княжество ушло в историю, появилось воеводство, затем уезд, побывавший в разных губерниях – Новгородский (в 1777 году в составе этой губернии название города стало Белозерск), Череповецкой, Санкт-Петербургской.
При Екатерине II, как и большинство русских городов, Белозерск получил регулярную планировку, и ни один храм не был потревожен, все они были вписаны в новую сетку улиц. Утверждает она и герб города.
Много делалось по защите транспортного пути через Белое озеро. При содействии императора Павла I к 1810 году была углублена и выпрямлена речка Ковжа, соединена с рекой Вытегрой в единый водный путь до Онежского озера. Эта система названа Мариинским каналом в честь жены Павла I императрицы Марии Федоровны.
Для безопасности плавания по большому Белому озеру (площадь 1290 кв.км, глубина 5-6 м и менее, грунт песчаный, в штормы поднимается со дна) рядом с озером вдоль западного и южного берегов от реки Ковжи до Белозерска и до реки Шексны в 1843-1846 года был построен канал (70 км). Руководил строительством министр путей сообщения России Петр Клейнмихель. Строил этот канал и мой прадед.
Эффективность экономического развития, обеспеченная работой Белозерского канала, стала снижаться, когда в России началось интенсивное строительство железных дорог. Город оказался в стороне от них, и это уменьшило его значение в торговой и транспортной системах страны. Эта удаленность создала условия для сохранения города в XX-XXI в.в. в облике «былых времен».
Источником экономики Белозерска остается рыболовство (лещ, чехонь, судак, снеток, налим, синец, а стерлядь осталась только в городском гербе), сельское хозяйство, производство продуктов лесоводства, изготовление металлических изделий, в том числе – из серебра, добыча бурого железняка.
Северная полоса Руси в древности была языческая, страна Берендеев, нехристианская, неграмотная. Крещение Руси вдохнуло в жизнь её обитателей духовный смысл существования на земле, потребность отражения жизни, оставления потомкам памяти предков. Развивалась грамотность. Жизнь отражалась в летописях, легендах, сказаниях, сказках. Белозерский край с древность выделялся своей грамотностью, видимо. За счет местоположения на перекрёстке больших дорог, торговой деятельности.
Центрами распространения грамотности были церкви, монастыри. В Белозерье было около двадцати монастырей. К тому же они были и центрами культуры. В крупных монастырях Белоозера готовились духовные кадры для дальнейшего расширения монастырей в северных районах. От старых монастырей отпочковывались новые обители, продвигавшиеся в более удалённые пункты. Московские великие князья всячески способствовали укреплению и обогащению новых монастырей, видя в них свою опору.
Так форпосты московского влияния, идеологические и политические, продвигались всё дальше на север – на Онегу, на Северную Двину, в Беломорье. Монастыри поддерживали московского великого князя, проводящего историческую централизованную политику на объединение.
Вот из этих мест произошёл отцовский род.
А материнский - из соседней Тверской губернии, из деревни Янкино Краснохолмского района. Это место южнее Белого озера на 2о северной широты (60о и 58о), по широте озеро простирается между 37 о и 38о восточной долготы, а Красный Холм – на 37о градусе. Соседи! Но всё-таки – два градуса южнее (58о).
Город Красный Холм вырос на основе старинного крупного торгового села Спас-на-Холму. Первое упоминание о нем относится к 1518 году, когда калужский князь Симеон, в уделе которого находился Бежецкий Верх, пожаловал это село Антониеву монастырю. В нём тогда было две церкви. В 16 веке Спас-на-Холму был одной из значительных вотчин монастыря, крупным торговым пунктом, через который проходила дорога из Москвы и других городов к Весьегонской ярмарке. Здесь собирали в пользу монастыря немалые таможенные и конские пошлины.
Доводилось селу испытать набеги польско-литовских интервентов, но оно снова поднималось и росло. В 1764 г. село перешло в ведение коллеги экономии. В 1776 г. оно было преобразовано в город, ставший уездным центром Тверского наместничества и получивший название Красный Холм. История (или легенда?) приписывает это новое название императрице Екатерине II. Во время её путешествия по этим землям её так потряс своей красотой Спас-на-Холму, что она нарекла его Красным (красивым) Холмом.
Этот город включает в свою территорию и древний Николаевский Антониев монастырь. История этого монастыря оказалась скрытой от потомков. Возник он в 15 веке (1461 г.). до наших дней дошёл в разрушенном состоянии, но величественные и монолитные стены стоят твёрдо. Там установлен поклонный крест, действует Краснохолмское Свято-Николаевское подворье (с 2013 г.), возведена часовня во имя святителя Николая. Известно лишь, что основатель единственной на территории Бежецкого Верха монашеской общины преподобный Антоний Краснохолмский, первый устроитель монастыря для общины, пришёл сюда в 1461 году «из страны нарицаемы человеческими глаголы Белозерския». С начала 16 века монастырь носил имя своего основателя Антония Краснохолмского.
Оказывается, не только на север, но и на юг расходились монахи, которых готовила страна Белозерская (на 2о севернее).
В семье у мамы, как и у папы – их было пятеро детей (три брата, две сестры), и отец их, мой дедушка Иван Сергеевич Соколов, и мать, бабушка моя Феодосья Яковлевна. Середняки – не бедные, но и небогатые. Домик простой и все предметы быта простые, но в амбаре – запас, и в хлеву – всякой живности, чтобы на жизнь хватало. Хозяйством правили всей семьёй, только вот младший Павел утонул в детстве. Всё добывали своим трудом.
Но посчитала власть, что конь и корова лишние и отобрала вообще всё. Пусто амбар, пустой хлев. Дед рвал на себе волосы. И в колхоз не пошёл. Ходил по деревням – сапожничал. Фёдор, средний брат, пошёл в колхоз, у него уже была семья, трое детей. Его, как грамотного, сразу определили в счетоводы, где работал до самой войны (1941 г.). На фронте пропал без вести. А старший брат Алексей погиб в финскую войну. На родине об этом узнали сразу: в родном доме с божницы упала икона «Алексей Божий человек». Бабушка Феня заплакала: «Погиб Алексеюшка». Анна, старшая сестра, вышла замуж за колхозника, пришлось и ей браться за ту же лямку.
Мама, самая младшая, - и в няньках (с племянниками), и в огороде, и в поле. Уезжала, было, на Дмитровский фарфоровый завод (до сих пор хранится красивая чашка с видом Москвы), да скоро вернулась: заработала себе ревматизм от холодной воды, которой в течении всей смены отмывала рисунки на готовой продукции. Потом приехавшая к ним из Ленинграда дальняя родственница увезла её с собой нянчить своих детей. Была там возможность и поучиться, закончила профтехшколу, водила в Ленинграде трамвай («А»).
Подружка по соседству стала приглашать её в театр, сама она ходила с кавалером. Мама испугалась, что кавалер стал ухаживать за ней, уволилась и уехала домой. А он приехал в деревню. Мама спряталась в бане, но он не отстал, и с помощью родственников – брата Фёдора, его жены Павлы, да и бабушки с дедушкой вызволили её из собственного плена. И родные благословили их на брак. В Трещевецком сельсовете расписались и уехали по направлению папы (по окончании техникума) на работу в Архангельск.
А вот фамилию мама не поменяла – постеснялась, оставила себе девичью – Соколова. Ей пришлось не раз об этом пожалеть, особенно когда папа стал военным. Ей приходилось обращаться в разные воинские инстанции, для этого достаточно было предъявить паспорт, а ей нужно было оформлять пропуск. Родившуюся сестру Лену в папино отсутствие (уезжал на практику во время учёбы в Военно-Инженерной Академии) зарегистрировали на мамину фамилию. Папа по приезде переоформил Лену, а заодно и маму на свою фамилию – надоели ему эти бесконечные оформления. Дело в том, что во время разгула послевоенного бандитизма в Подмосковье (где мы жили), у мамы обрезали сумку со всеми документами, так что все свидетельства у нас повторные. Они относительно быстро были оформлены, а их свидетельство о браке очень долго, запрос был в Трещевецкий сельсовет, а его к тому времени уже не было, долго искали, куда были переведены архивы. Вот такая получилась тягомотина.
В Архангельске папа работал в геологическом тресте. Различные специалисты: геологи, геодезисты, картографы, топографы обследовали наш необъятный Север, ездили в дальние экспедиции по побережью Белого и Баренцева морей – почти от границы с Норвегией (от острова Кильдин) до островов Вайгач, Колгуев, Новая Земля, а также в районе рек Мезень, Печора, Цильма.
Первые года он работал на реке Цильме, это приток Печоры. Базировались в районе Усть-Цильмы. В таёжных глухих местах. Пока у них не было детей, мама ездила с ним. Жили в палатках или в охотничьих зимовьях. Работники экспедиции уходили на целый день в маршрут, мама оставалась одна в лагере. Она готовила еду на костре, ремонтировала их спецодежду, и вообще весь порядок был на ней.
Заглядывал к ней на огонёк хозяин здешних мест Михайло Потапыч. Мама пряталась в зимовье. Ему это видимо не нравилось, он обходил дом вокруг, стучал каким-нибудь паленом, брёвнышком в стену. Иногда опрокидывал обед в костёр, иногда съедал, если не горячее, гремел кастрюлями. Вёдрами. Может, ему нужна была какая-то помощь, но мама принять такого гостя не могла, ведь всё-таки она тут одна, и дрожала от страха. Дома она могла лечить домашних животных, а тут дикий зверь. А когда возвращались в лагерь мужчины, он не приходил. У некоторых – ружья, да и всякие орудия (рейки, теодолиты), видать, остерегался.
Потом маме приспело рожать, и папа отвёз её в Архангельск, где я и появилась на свет. Но родиной своей я считаю и этот край «у Печоры, у реки, где живут оленеводы, и рыбачат рыбаки». Не зря я всё детство рисовала оленей в упряжке, убегающих в туманную даль. А управляющий ими седок погоняет их длинным шестом. Почему-то этот северный образ остался в моей памяти на всю жизнь.
Примерно до четырёх моих лет мы жили напротив Соломбалы недалеко от реки в двухэтажном бревенчатом доме в маленькой комнате на первом этаже.
Папа работал «в поле», а мама со мной одна. И дома дела, да и выйти куда-то надо. Она приспособилась. На сундуке (из деревни) и приставленном к нему ящике лежала большая оленья шкура, это сооружение им с папой служило диваном. Шкура эта стала моим жизненным пространством на полу. Тут я ползала. Играла и засыпала, обнявшись с бутылочкой молока. Мамины отсутствия мною почти не отмечались, она научилась вовремя подоспеть, сделав свои дела в городе.
Перед домом лужайка, поднимающаяся от дома на взгорок. Вот на эту лужайку перед нашим окном мама стелила одеяло и сажала меня с какими-нибудь игрушками, опять же с бутылочкой молока, а сама управлялась с домашними делами и приглядывала за мной в окно. Это была моя прогулка. И не только по её рассказам это осталось в моей душе, это ощущается в память чувствами цвета, запаха, вкуса и разными эмоциями. Голубое небо, ярко-зелёная лужайка, свежие светло-жёлтые доски, штабелями лежащие на самом берегу. Есть, живёт это представление во мне, причем совсем не смутно, а очень даже ярко. А дом вообще хорошо помню.
Бывали и приключения во время моих самостоятельных «прогулок». Однажды в наш двор забежала большая свинья (рядом были частные дома) и подбежала ко мне, рылом опрокинула и успела даже катнуть меня по траве, пока мама прибежала. Но я помню только саму свинью. Мама переживала, что я не кричала, не плакала, как бы не случился со мной испуг. Это так и не выясняли, но животных я всегда обходила и не стремилась гладить взрослых собак и даже кошек, тем более с ними обниматься. А природу живую я любила по-своему, я в ней жила, я её чувствовала, и мне в ней было хорошо.
Я уже неплохо ходила и гуляла опять же самостоятельно под наблюдением, всегда находила себе занятие, если во дворе никого не было; свиньи к нам уже не ходили. Как-то моё внимание привлекла лестница, приставленная к нашему дому прямо против нашего окна. Она была уже ветхая, стояла у второго подъезда, непонятно, зачем её оттуда перенесли. Но раз была, значит интерес оказался. Закарабкалась на первую перекладину, очень понравилось, а их ещё вон сколько, и я сосредоточенно одолевала одну за другой. А с маминого «экрана» я исчезла как раз в тот момент, когда зашла соседка и позвала её в общий коридор. Но мне уже кричали снизу «слезай». Мама вылетела из дома с обмершим сердцем. Её больше напугало не само вознесение моё наверх, а крики ребятишек, соседей – как бы это не испугало меня, и я бы не упала. Она махнула рукой, чтобы ушли, а сама стала тихонько уговаривать:
- Люсенька, держись ручками за палочку, а ножку поставь на другую палочку. Вот так. Теперь другу. Ножку…
Другого варианта не было. Залезть кому-то на лестницу, чтобы снять меня, было невозможно, она могла рухнуть. Постепенно под мамину диктовку я спустилась на несколько перекладин, а оттуда меня снял сосед, высокий мужчина, да ещё подставил под лестницу ящик, чтобы дотянуться до мня.
Память какая-то избирательная. Помню мой интерес к лестнице, очень хорошо вижу себя наверху у крыши, а людей внизу. А вот как лезла и спускалась, не помню. Мамины рассказы заполняли пустоты в моей памяти.
Любила мама рассказывать о моих детских казусах. Как-то она разбила чашку, одну из двух памятных о своей работе на фарфоровой фабрике. Вся разрисованная видами Москвы и подпись «Красная Москва». Пожалели мы, повздыхали. И она сказала:
- Не будем папе говорить, расстраивать.
И я сказала:
- Да. Не будем.
Папа только на порог…
- А мы ничего не разбивали. – А он:
- Вот сразу всё ясно и понятно… Ну так что разбили-то?
Долго мне было непонятно, почему он спросил «разбили». Я ведь ему сказала, что мы ничего не разбивали. А мама лукаво вздохнула:
- Ох, ребёнок, долго ещё до ума-то тебя кормить!
Помню, ещё совсем маленькая была, поехали к тёте Зое, младшей папиной сестре, в Весьегонский район Тверской области.
Меня там поразило всё. Красота во всём. Красивый сад, красивый огород, разноцветные ягоды, яркие на солнце – красные, чёрные, зелёные, жёлтые, голубые. А цветы кругом – столько и таких я никогда не видела. Тяжёлые стручки гороха висят, да много всего. И она такая красивая, искристые глаза, вся какая-то лёгкая, пышная, смеющаяся. Я посмотрела на неё и заплакала. Моей слабой детской душонке не по силам было перенести такую красоту. Она была похожа на бабушку Александру Андреевну.
Все сидели в доме за столом, праздновали встречу, а я в огороде – от одного куста к другому, не могла покинуть эти райские кущи. Мама время от времени выходила на крыльцо, звала меня:
- Люся, ты где?
- Я вона где, - ответ был из кустов.
Отстрадала наша Зоенька, повернулась к ней жизнь другой стороной. Не подчинилась колхозному начальству, отказалась (как зоотехник-ветеринар) кастрировать жеребца, потому что он племенной. Сделали это без неё, а жеребец погиб. И засудили её. В одночасье лишилась и свободы, и мужа, и красоты, и здоровья, и счастья. Помню, папа писал в разные инстанции, хотел помочь. Бесполезно. Из заключения вышел другой человек. Помогли братья Никанор и папа, и сестра Мария. У неё и доживала.
Мне было года четыре, когда мы переехали на другую квартиру по Петроградскому проспекту (теперь Ломоносовский – вернули старое название).
Дом старый, деревянный, бывший купеческий, поделённый на комнаты, в общем коридоре, с пристроенными к ним отдельными сенями и крылечками. Отопление печное, вода – в водокачке за углом. Жили там, в основном, папины коллеги с семьями. Комната наша большая, 34 м2, три окна на улицу и одно во двор. С помощью шкафов и ширмы папа разделил её на спальню, кухонный уголок, гостиную и рабочий уголок – с письменным столом (кабинет). А посреди комнаты большой обеденный стол.
Двор большой, на два дома, но второй общегородской. Детей много. Игр всяких полно: качели, всякие «классики», скакалки разных видов, хороводы с плясками. Частушками. И… теперь с содроганием об этом вспоминаю: скачки на доске, положенной поперёк бревна. Двое встают по её краям: один, на верхнем краю, подскакивает и сильно ударяет ногами по доске, другой на противоположном конце от этого взлетает вверх, оторвавшись от доски, и тут же возвращается на неё (надо ещё из «полёта» точно на неё попасть), доска идёт вниз до земли. В это время взлетает напарник на противоположном конце и т.д. какое внимание нужно, чтобы из «полёта» точно вернуться на доску, какое внимание нужно. Чтобы правильно плавно остановить игру, чтобы никто не разбился. Игра для очень сосредоточенных. Но играли все. И всё, что требовалось для неё во время её и вырабатывалось. Падали и бились, и снова скакали.
Но этим занимались, в основном, девчонки. Мальчишки возвышались над нами на ходулях. Это такие громадные костыли с прибитыми к ним на разных уровнях перекладинами-подножками. Тоже надо уметь на них удержаться, да ещё и передвигаться. Кстати, ходули встречались в некоторых фильмах, а скачки на доске нигде не удалось увидеть, коме нашего города.
Запомнилась одна девочка в нашем дворе. Они с мамой приехали откуда-то с Севера, там служил её папа. Девочка как девочка, вроде как все. Но какая-то странная особенность была у неё: она любила щипаться, не просто любила, а не могла жить без этого. Делала это всегда неожиданно, а если ты уже настороже, то отвлекала твоё внимание на что-нибудь и впивалась: ущипнёт, оттянет кожу вместе с подкожными слоями (которые до войны ещё были, а в войну были только кожа да кости) и крепко держа её, повернёт свой кулачок, чтобы тебе было больно, и выступил синяк. Все постепенно научились от неё увёртываться, но никому в голову не приходило жаловаться родителям. Она же, когда попытки кого-нибудь ужалить не удавались, разревётся на весь двор:
- Ма-а-а-ма! – и их окно с треском открывается:
- Чего тебе? – недовольно вопрошает мама.
- Да-а-а-а, ма-а-а-мочка, а она (он, они) не даёт(-ют) мне её (его, их) пощипа-а-а-ать! – дальше рёв.
- Какие злые дети! – окно с треском захлопывается.
Во дворе возникло предложение самим её щипать, идею поддержали, но любителей этого искусства так и не нашлось. Всем больше по душе было не поддаваться ей. Это её ещё больше раздражало, со всеми последствиями: ором, треском окна и репликами из него. Потом они уехали.
Никогда бы и не вспомнить мне эту дурную девчонку, но окружающая страну обстановка время от времени отправляет меня в ту эпоху, что-то современное напоминает о прошлом. Оказалось, ситуация мнимой всеобщей вина России перед её величеством Америкой. Уж так ей требуется щипать, унижать, оскорблять, обвинять Россию, которая не очень-то поддаётся (не считая подлых предателей Родины) и не собирается подчиняться этой злой особе, не взирая на её постоянные угрозы. И Западная Европа ей подсудыркивает. Одним словом - Дикий Запад. Свою дикость выдают за культуру и высокий уровень развития.
Когда папа приезжал домой, мама вручала меня ему, и он с радостью посвящал себя мне, конечно, когда был свободен. Ходили с ним на пляж, в городском парке катались на всех аттракционах. В полевой сезон, конечно, он занят, но во время их перебазировок или каких-нибудь организационных работ приваливало мне такое счастье. Он и на футбол меня с собой брал. Какое-то время я с интересом и терпеливо смотрела на футболистов, потом начинала ёрзать, хныкать не сколько от жары, усталости, сколько от ощущения нелепости, глупости взрослых людей: не могут по-человечески играть в мячик, а пинают его ногами, ещё всякие разборки устраивают, и на трибунах кричат, свистят. Эту дикарскую обстановку совсем не выносила. Правда, папа никогда не кричал, но напряжённо следил за игрой, а при неудачах рефлекторно резко взмахивал рукой и с досадой ронял её на колено. Мне эти переживания были не понятны, и было жалко папу.
Когда же моё терпение совершенно иссякало, он выводил меня с трибун в сквер, там спортивные площадки (волейбольная, баскетбольная) – это мне понятно и даже интересно. Он оставлял меня здесь, просил кого-нибудь из знакомых игроков (обязательно такой находился) присмотреть за девочкой. Ещё он просил мороженщицу, если девочка попросит, дать ей мороженное, оставлял деньги. Сам возвращался на трибуну досматривать матч. А тут в сквере всякие цветы на клумбах и вообще много интересного. Мне никогда не было скучно. У меня с собой всегда скакалка, моё любимое занятие – прыгать. Или классики, где только можно их начертить. И прыгать, прыгать.
Жизнь моя, если я не была подброшена к какой-нибудь из бабушек, текла в самостоятельном режиме. Мама, уходя по делам (она работала портнихой-надомницей), оставляла меня дома или с ребятами на улице. И у многих из них была подобная участь, это считалось нормальным. Я и ода с удовольствием оставалась дома, у меня всегда были занятия: рисование, настольные игры. В куклы я играла мало, если только с какой-нибудь подружкой вместе. Кукла моя сидела в моём уголке, нарядно обшитая с помощью мамы. Ещё у меня занятие: освоила патефон, крутила пластинки, особенно любила пение Валерии Барсовой, Неждановой, Пантофель-Нечевской, Лидии Руслановой, оперу «Евгений Онегин». Всё ли я понимала? Вряд ли. Но мне нравилось.
Очень любила смотреть в окно, наблюдать за похожими. Машины по нашему проспекту ходили не часто, а лошади, запряжённые в коляски, брички, а зимой в сани – это обычно.
Приехавшая в те времена в Архангельск на экскурсию группа москвичей была разочарована, что ездят здесь не на собаках и оленях, а на лошадях, даже на машинах. Ещё и трамвай у них тут бегает. И вообще северного сияния им не показали.
Конечно, надолго одну меня не оставляли. Маме как-то пришлось лечь в больницу, а папа был далеко, на Кильдине. Быстренько приехал дедушка Иван Сергеевич из Янкино, чтобы побыть со мной. Мы с ним вместе хозяйничали, навещали маму, гуляли по городу, он ему очень понравился, особенно его впечатлила Двина, место, где начинается её многорукавное устье (а это за 35-40 км до моря). Оно такое широкое, ему показалось, что это уже море, так и заявил маме, что мы ходили к морю. Пришлось нам с мамой ему объяснять.
В детский сад меня не отдавали, потому что я плохо ела, хотя сама я так не считала. Просто я не ела ничего варёного (кроме свёклы). От обедов вообще пряталась, чтоб меня не нашли и пообедали без меня. Папа даже хотел было воздействовать ремнём который мама тут же прятала. И он с досадой грозно выдал:
- Ох, и вредный же ты ребёнок!
- Я не вредная! Вот! Вредные ребёнки не бывают!
- А какая же ты? – папа любознательно наклонился ко мне.
- Я…я – полезная! Вот!
Мама чуть ухмыльнулась, а он рухнул на стул и хохотал до слёз. А я поняла, что гроза миновала.
В основном, я пила молоко и все молочные изделия. Мама исхитрялась, опускала в молоко баранку или сушки – это я могла съесть. Уходя, она оставляла ломоть хлеба с маслом, порезанный на маленькие кусочки, я их постепенно подъедала.
А вот что я могла есть в любом количестве – это ягоды. Их на рынке было изобилие, разных по сезонам: морошка, малина, черника, голубика, брусника, клюква. Поход с мамой на рынок – это был праздник. Во-первых, сам рынок вызывал радость, видимо, там была особая атмосфера: столько в одном месте собиралось красивых, искренних (я в этом не сомневалась), доброрасположенных людей. Я засматривалась на деревенских девиц, да и пожилых женщин: такие румяные, полнокровные, и одежда красивая, расшитая. А рынок – такой богатый и очень спокойный, не шумный. Торговали не только местные, из деревень, но и приезжие издалека: фруктами, арбузами. И других товаров было много. Мама покупала фрукты, овощи и для меня ягоды. Зная моё нетерпение, она захватывала из дома ложку и какую-нибудь посуду, чтобы насыпать в неё ягоды, усаживала меня там же на рынке на скамейку и позволяла есть ягоды, только ложкой. Мыть лесную ягоду в те времена не было принято, потому что в лесу всё стерильно, и руки сборщиков тоже. Но есть рукам на рынке – нив коем случае, а я же до дома не вытерплю, буду просить, поэтому позволялось есть тут, но только ложкой и из миски, на радость окружающему обществу: некоторые подходили и ещё подсыпали ягод в подарок.
Но это временно, сезонно, а главное питание для меня молоко и всё. Что из него. Это было что-то необыкновенное, вкусное, ну и конечно очень полезное. Потом в школе узнала, что в стране нашей самые лучшие продуктивные породы коров были холмогорская (Архангельская область) и костромская (совхоз «Караваево»). В костромском совхозе работали кто-то из папиных родственников. Была, помню, у папы фотография – группа работников совхоза, и подписаны фамилии (прямо на плёнке). Там была и наша фамилия – отцовская.
В Куности я, кроме молока, охотно ела рыбу копчёную, хорошо её разбирала, очищала от косточек. А в Янкино мой рацион дополнялся яблоками и тем, что можно съесть прямо с грядки.
Теперь папа перешёл на новое обращение ко мне. Как-то спросил меня:
-А чем это ты у нас полезная?
Я не очень-то проникла в это слово «польза, полезный», просто интуитивно попало в голову противостояние слова «вред».
Папа сказал:
- Ну что ты делаешь для семьи, для всех нас?
Добавил про то, что делают они с мамой для меня.
- А я Гену качаю, когда он спит, - догадалась я. Пока разъезжала по бабушкам, дедушкам, у меня появился братик.
- Правильно, это тебе зачитывается в твою пользу. Только качать его надо не тогда, когда спит, а для того чтобы уснул.
Это обращение ко мне прижилось:
- Полезная ты наша! Иди-ка подмети у печки свои бумажки, вырезки!
- Полезная! Прибери-ка в своём кабинете!
Это мой уголок – между шкафом (который другим боком вместе с ширмой отгораживает спальню) и комодом в простенке между окнами, так что мой «кабинет» с окном. Папа привёз мне столик и диванчик из разрисованной в цветочек фанеры, под окном сделал полочку, на ней мои игры, книжки-сказки. И глобус. Сначала он стоял на папином столе. Но я часто его рассматривала вместе с мамой, когда папа в экспедиции. Мы отмечали место, где он находился. А кукла восседает со мной на «диване» и спит там ночью
С соседской девочкой ходили друг к другу играть со своими куклами. Однажды я увидела на её кукле косыночку ярко-красного цвета. Это было необыкновенно красиво, и я попросила примерить её то было необыкновенно красиво, и я попросила примерить её на мою куклу. Когда уходила домой, эту косыночку взяла с собой, просто сжала её в кулачок – она такая маленькая, воздушная – и незаметно унесла. Через некоторое время мама увидела этот незнакомый головной убор на кукле, удивилась, и когда выяснила, откуда эта новинка, настыдила меня и велела пойти к ним и вернуть вещь. Потом и соседи ей сказали. Мне было очень стыдно идти признаваться, и я оттягивала со дня на день этот процесс, упрашивала маму, чтобы она сама отнесла. Но она терпеливо объясняла, что если это сделает она, то я, избежав этого стыда, ничего в жизни не пойму. И это хорошо, что мне стыдно. Лучше перенести этот стыд сейчас, чем страдать от него потом будучи более взрослой, а страдать придётся обязательно, если ты сейчас не переломишь себя.
И я пошла… мне хотелось в жизни всё понимать… зажала косыночку так же в кулачок и пошла. Как мне было тяжело, стыдно, и даже больно. И как стало легко и радостно, когда придя к соседям, я разжала кулачок, и на ладошку, как какое-то чудо, сама развернулась эта волшебная косыночка, а бабушка этой девочки, махнув рукой на кукольный уголок внучки, сказала: иди. Повяжи ей на головку. И всё. И никто никогда не вспомнил об этом. Зато я помню всю жизнь. И мне больше никогда в голову не приходило взять чужое.
Осень – очень интересное время. Папа возвращается из экспедиции. И за мной съездит, если мама ещё не успели привезти меня от той или другой бабушки. Или наоборот, мы все вместе куда-то едем. А потом у него начинается камеральная работа в своём тресте.
После работы или в выходной день мы идём к кому-то в гости, или гости идут к нам. Многие живут в том доме напротив Соломбалы, где мы раньше жили. (А в нашем теперешнем доме живут работники этого же геологического треста, но из другого подразделения). Во время экспедиции так сживаются друг с другом, что у них остаётся потребность продолжать общение вне рабочей обстановки. Тем более. Сразу по окончании полевого сезона по поморскому обычаю они обязательно должны отметить благополучное возвращение, отблагодарить судьбу за счастливый исход из тех трудностей, которые обычно приходится пережить в полевых условиях, особенно северных.
Я любила эти походы. Уже вечер. Полярный день (круглое лето) уже кончился. Свет сумеречный уже установился. Фонари горят не только вечером, но и днём. Мы идём, взявшись за руки, я между мамой и папой, подскакиваю, повисаю на их руках, всячески выказываю радость жизни. Они тоже рады со мной позабавиться. Пап подхватывает меня, усаживает себе на плечи, прыгает вместе со мной. «Мама кудахчет, хлопает крылами» (папино выражение), папу усмиряет: «осторожно! Не прыгайте!» Потом мы опять идём чинно. Мои руки – одна в маминой рук, другая – в папиной. А это и есть счастье! Они уже разговаривают о своих делах, я их слушаю и не слушаю, постепенно переключаюсь на своё обычное занятие в таких случаях: рассматриваю фонари. Мне нравится следить за лучом света от фонаря. Толщина луча меняется от ширины раскрытия глаза: если его сузить, то луч становится тоньше, а если похлопать веками, то все лучи снимаются со своих мест и перекрещиваются, перепутываются. Получается такая светлая паутина. А раскроешь глаза по шире – всё исчезает. Наверное, в зависимости от плотности этого сумеречного света эти картинки бывают очень разными. Иногда лучи не соединяются, а каждый самостоятельно идёт от фонаря прямо мне в глаз, то есть он кончается на мне, дальше не проходит.
Но вот этот экран для меня закрылся. Мама с папой идут уже плечом к плечу, их руки, держащие меня за руки, уже рядом, а я иду за их спиной, вытянув свои руки вперед, стараюсь не наступать им на пятки. Они не забыли про меня. Они просто увлеклись своим разговором и отвлеклись от меня. И я стараюсь им не мешать. Они ведь соскучились друг о друге. Вдруг они спохватываются, поворачиваются ко мне, тормошат меня, смеются, удивляются, что я так покорно иду, молчу, ведь мне же так неудобно.
В гостях дети отдельно от взрослых. Когда у нас, то в моём уголке («кабинете») за моим столиком на диванчике и ещё на подставленных маленьких табуреточках. Игрушек тогда помногу ни у кого не было, так что игры общие: у мальчиков машинка, паровозик, лошадка, у девочек – кукла. А взрослые – за столом, из больших поморских кружек потягивают пиво, радуются своим успехам. Бурные разговоры, трепетные воспоминания. Конечно, и винцо, бывало, попивали, это уже стопочками. И все знали папину норму: две стопочки (рюмочки). И всё так было у них хорошо, так благостно. Но иногда случался в компании какой-нибудь новый человек, тогда обычное непонимание и надо подтянуть «непонимающего» до уровня, и вот папа наконец сдаётся, произносит тост и с тоской добавляет:
- Ну ладно, третья рвотная!
Хотя сам надеется, что может, на этот раз обойдётся. Но вся благодать нарушена – довольно быстрая реакция – папа уже лежит, ему плохо. Виновник-домогатель кается, не знал, что так бывает. Застолье уже не то, нет того духа, того запала, и быстро истаивает.
Обратно идём уже в другом порядке: папа в центре, а мы с мамой по бокам, поддерживаем папу с двух сторон.
А однажды вечером, уже поздней осенью, шли из цирка, обычным порядком: я в центре, с боков мама с папой. Постепенно они оказываются рядом, а я в хвосте за ними. Фонариков мне не видно, но как-то необычно светло, как будто сам воздух засветился, и что-то вокруг необычно, люди останавливаются. Вдруг папа поворачивается, хватает меня, сажает себе на плечи:
- Смотри, смотри! Полярное сияние!
По небу неслась светящаяся, переливающаяся кисея изумрудно-зелёного цвета, тут же переплавляющегося в сиреневый, она то свёртывалась, скручивалась, то опять разворачивалась, цвет её всё время менялся, переливался розовым, жёлтыми, золотистыми переливами. Больше всего меня впечатлило сочетание зелёного с сиреневым.
Я потом всегда интересовалась этим чудом, эти «сполохи» всегда волновали своей загадочностью. А геофизики выяснили эти «проказы» небесных сил – тайны верхних слоёв нашей планеты. Электроны и протоны, посылаемые Солнцем и вращающиеся около Земли, попадая в верхние слои атмосферы, сталкиваются с атомами и молекулами воздуха. От этого они приходят в электрическое возбуждение и начинают светиться. Это понятно. А почему – только на Севере? Правда, ареал этих «проказ» со временем несколько расширяется в южную сторону, но всё-таки это северная прерогатива. Оказывается, магнитное поле, которым наша планета окружена со всех сторон, выстраивает заряженные частицы, которым Солнце постоянно «обдувает» Землю, в стройные колонны и направляет их в районы Арктики и Антарктики, где они и порождают цветные ночные зори – полярные сияния.
Великий земляк мой Михайло Васильевич Ломоносов с отцом в море с десяти лет, повидал красот и хлебнул тягот. Его воображение захватили северные дива: торжественные закаты, переходящие в величественные восходы и особенное диво – плывут по небу круги, идут звёздные дожди, полощутся как огромные флаги неведомых держав цветные полосы – это северные сияния, по-поморски их зовут пазори.
Зимой на обочине улицы набирались горы снега. Его счищали дворники с пешеходных тротуаров. Эти снежные «хребты» тянулись по всему нашему проспекту, перерывались только переулками. С одной стороны улицы не видно ни машин, ни лошадей на проезжей части, ни пешеходов на противоположной стороне. Идёшь как в тоннеле, а местами даже как в лабиринте. Эти снежные дюны постепенно уплотнялись. Мы ходили по вершинам этих хребтов, утаптывая их, создавая приличную тропу. Взрослые сначала возмущались, предостерегали, что можно оттуда упасть, скатиться, разбиться, но потом и сами стремились водрузиться на вершину и шествовать как по крыше мира. Оттуда же всё видно.
А пацаны стали кататься с них на санках, но съезжать в сторону тротуара – тут не разогнаться, упрёшься в забор. Придумали – поперёк дороги к параллельной «горной» цепи на другой стороне улицы. Машины ходят редко, но на лошадях зимой очень регулярное движение. Тогда они, да что там говорить – и мы, девчонки, тоже – цеплялись сзади за сани, за кибитки верёвочками от своих двоих. Взрослое население нашего двора озадачилось: как отвлечь ребят от улицы. Решили устроить горку во дворе. Определили место в глубине двора за домом, ближе к сараям. Скат с неё параллельно боковому забору, разбег хороший. И там поодаль от сараев была помойка.
Да, раньше так жили – «удобства» во дворе. А это «удобство» не только для мусора, сюда сливали так называемые помои, то есть воду после стирки, мытья пола, посуды и просто умывания.
Горку соорудили быстро, снега хватало, с избытком, а поливать её – взялись было носить с водокачки (одна копейка – одно ведро), а потом решили укрепить, утвердить её этой помойной водой, бросили клич типа «Не проходите мимо!», но сверху намораживали уже чистой водой. Горка служила нам большую часть зимы, а весной стала таять и разливаться по двору. Поскольку не все точно выполняли просьбу не соединять помойную сливную воду с мусором, то он оказывался не в месте, отведённом для него, а подтаяло и снова замёрзло – уже видно: во льду, как под стеклом. Тогда наш мелковозрастный народец притупил к раскопкам. Стали находить кто рюмку с отбитой ножкой, кто чашку с отбитой ручкой, разные детали от каких-то предметов. Никакие это не ценности. Но какое-то разнообразие, да и деятельность почти изыскательная.
Я была равнодушна к этим поисковым работам. Как-то выдался смурый холодный день, во дворе я гуляла одна, хотя некоторые выглядывали в окно, но не выходили. Нашла себе занятие: оттаскивала на помойку брошенные за ненадобностью черепки из раскопок наших изыскателей. Издалека там увидела торчащее из-подо льда что-то красивое. По гладкому льду аккуратно проползла к цели. Изо льда торчал красивый, как в лесу, грибок. Чтобы его вынуть из плена, отдалбливала вокруг его разными способами с помощью каких-то железняк. Достала целиком это фарфоровое чудо. Такого я не видела никогда. Потом-то я узнала, что это была крышечка т маслёнки, причём целая, не разбитая. Видимо, у кого-то была разбита сама маслёнка, крышечка оказалась ненужной. Но тогда я этого не понимала. Долго очищала эти грибочки от льда и земли, отмывала, снова очищала и отмывала в лужице. Целый день провозилась. Дома ещё помыла. И это изваяние украсило мой столик. Пришла мама с работы, заметила сразу:
- Где взяла?
- На помойке.
- ?
Рассказала, как это добывалось, очищалось, отмывалось. Показала свои замёрзшие красные ладошки.
- Отнеси, где взяла.
Как я объясняла маме, что эта вещь ничья, выброшенная, я ни у кого не была и ничего ни у кого не брала. Мама была неумолима.
И ведь пришлось идти и выбросить эту красоту туда, где взяла – на помойку. С каким сердцем я это сделала, но… эти два случая: с кукольной косыночкой, где я была виновата, и с этим фарфоровым изделием, где не было никакой вины, но пришлось выполнить мамино слово – остались мне на всю жизнь в виде завета: не своё – не бери.
В Янкино к дедушке Ивану Сергеевичу и бабушке Федосье Яковлевне ехали до Красного Холма поездом, дальше до деревни пешком 8 километров. Если папа с нами, то всегда у вокзала найдётся кто-нибудь с ладошкой, запряжённой, которая нас быстро домчит до места.
В деревне нас ждал уже поспевший яблочный сад. Дед очень лелеял его, насадил около 30 яблонь – антоновок. В те времена в тех местах это был единственный фрукт.
Домик у них небольшой, там только одна кровать и та – для гостей («на рокового»), а сами спали на полатях, на печи. Мы ночевали в саду, устраивались под яблоней. А мне-то радость: я и с мамой, и с папой, между ними. Но иногда на нас начинали падать яблоки, или дождь, приходилось уходить на сеновал. Сена в сарае д потолка, только у единственного окошка пониже, там мы устраивали постель. И опять же вместе. Но утром снова зажмуриваю от страха: всё окружающее пространство исчерчено длинными сверкающими нитями. Они пронзают воздух и даже сено, перекрещиваются между собой, получается такая блестящая паутина-клетка. А внутри этой клетки непрозрачный сизый воздух как будто качается, плывёт куда-то. Непонятно, где это я. Пощупала постель, сено, проследила, откуда эти линии начинаются… Из щелей! Весь сарай сделан из щелей! Это солнечные лучи! Я тянулась к ним, ловила их, они ускользали, а я провалилась, кувыркалась в сене.
Теперь можно выбираться. А дверь закрыта. Стучала в дверь, но, видимо. Все ушли далеко. Всё-таки услышали. Выпустили. Все встали рано, уже наработались. Мама с Павлой Ивановной уже полили грядки. Папа с дедушкой Иваном Сергеевичем подправили забор и баню в огороде.
Дед не может дождаться в помощники сына своего Фёдора; тот, по словам деда, всё скачет по полям с какими-нибудь проверками или в кабинете щёлкает на счётах.
Утро свежее, травяные тропинки ещё не ласкают, как днём, а холодком пощипывают босые ступни в доме лёгкое сухое тепло. Баба Феня уже протопила русскую печь. И она, полная всякой сготовленной снеди, испускает тёплые ароматы. Там и щи, и каша, и топлёное молоко, и разные лепёшки, и скотине что-нибудь греется. Причём летом печку топят только на нагрев внутри самой русской печи, а на обогрев дома тепло не идёт: такая система задвижек. Эта система и поддерживает свежий воздух в доме. Не нужны никакие форточки, только выдвинуть определённую задвижку и воздух из избы будет засасываться в трубу, а свежий с улицы будет затягиваться внутрь. И никаких комаров в доме!
По рассказам бабушки, раньше в русской печке выхаживали недоношенных детей и лечили больных этим вот сухим теплом, в ней долго сохранялся постоянный тепловой режим вообще, печка в доме – это какой-то многоликий рабочий агрегат: в ей и сушат всякие фрукты, ягоды, грибы, рыбу, в ней и моются, моют маленьких детей, и готовят еду, и пекут хлеб, пироги, и спят на ней.
Бабушка напоила меня молоком, лепёшку я беру с собой, мне предстоит работа: по краям сада и огорода собрать мокрицу для поросёнка, это моя забота. Он носился по двору, тыкался в мои ладошки, не давал мне порубить траву – согласен сам жевать, хрюкая от восторга. И я поделила с ним лепёшку и простила этот свинячий род, который напугал меня на первых порах моей жизни.
Бабушка уже всё успела и в доме, и во дворе, за всей скотиной прибрать, почистить. По двору двигается молниеносно, юбка длинная, да не одна. И босиком. Ещё и куда-то надо ей по делам:
- Счас, я мигом! – объявляет она, подхватывает подолы юбки и затыкает их за пояс. И… «дунула» по деревне. А на дороге грязь, ночью был дождь, утром скотину прогнали – месиво, ноги проваливаются, но… только пятки сверкают. И она уже далеко.
Папа – зять, шутник – астроном (у них в техникуме астрономия была не последним предметом) вычисляет астрономическую скорость тёщиного пробега: один светомиг -…онная часть светового года: свет – это от сверкания бабиных пяток, а миг – это самый что ни на есть сверкнувший отблеск этого самого года.
Когда приезжали только с мамой, от вокзала в Красном Холме до деревни шли пешком. Через гороховые плантации, через ржаное поле, украшенное васильковым зарослями. Какие же это чудесные путешествия! Я убегала вперёд, собирала васильки, сидела в тени во ржи, плела венки. Солнце, жара, рожь даже не колыхнётся. Мама, потеряв меня из виду, останавливается, приставив ладонь к глазам от солнце. Приглядывается, где рожь колеблется – угадывала, где я скрывалась. Над полем дрожит белёсое марево, и солнце в нём растворяется. А какая звонкая тишина, даже уши закладывает. Только коршун вспорхнёт. Вот полетел к деревне – по дворам высматриваем к ближней деревне Сварухино – до Янкино ещё далеко. Мама стучит в окно первого дома и просит напоить путников. Нам приветливо подают ковшик чистой студёной воды из колодца. Ещё и в конце деревне мы просили попить.
И никто никогда и нигде не возил, не тащил сумками бутылки с водой. Напиться можно было из любого ручейка, речки, озера, если встречались на пути, или у добрых людей. А вот чайники (пустые), принайтованные к рюкзаку, сумке, чемодану – почти у каждого пассажира. На любой станции можно было налить полный чайник кипятка или просто свежей воды. Чай в вагонах появился гораздо позже, наверное, уже после войны.
Когда папа с нами, мы везде вместе: и в гости, и в лес, и на реку, но больше на огороде, в саду, а если без него, мама ближе общалась со всей мамой, бабой Феней, помогала ей во всех делах. Тогда я была целиком во власти моих братьев и сестёр – двоюродных. Пропадали на реке, она совсем рядом. В деревне никогда не было принято лежать на пляже, эту моду городские провезли. Но чернее деревенских ребятишек, которые и из воды-то не вылезают, не найти, да и взрослые во время работы в поле становятся такими же. А я, северянка, лишь слабенько меняла расцветку снежно-белую на слабо-розовую. Но на пляже никогда не лежали. Искупались и бежать по своим делам. Вечером легче играть в прятки, легче спрятаться. Но я нечаянно отбила охоту, показала дурной пример – залезла в большую ступу (в ней зерно разбивают), она пустая стояла во дворе. потом легко из неё выбралась. В следующий «заход» моя сестричка Тоня туда же забралась, а обратно – были проблемы, пришлось звать на помощь, тазик-то оказался другого объёма, хотя мы ровесницы.
Вечером, когда уже пригнали коров с пастбища (постепенно народ восстанавливал свои личные хозяйства – разрешено было держать одну корову, несколько овец и кур), в деревне становится тише. На это временно: во дворах доят коров, обихаживают их слышно только погромыхивание вёдер, звяканье крынок.
Бабушка Феня даёт мне большую кружку с натянутой сверху марлечкой и ведёт меня во двор к корове.
- Держи кружку под соском.
Она доит корову, молоко из соска течёт прямо в кружку через марлечку. До сих пор при воспоминании ощущается этот неземной вкус. А козье молоко ещё более тонкого и нежного вкуса, но кружку под козой держать неудобно, надо подождать конца дойки.
Потом потянулись дымки по земле – это всеобщий ужин деревенский. Летом печки вечером не топят, а заготовленная с утра еда уже иссякла. Ужин готовиться чаще не в доме. Костерок, таганок, чугунок с картошкой – у кого перед домом, прямо на улице, у кого на берегу речки, у кого в огороде. Меню почти у всех единое: молоко, картошка, огурцы, грибы. Всеобщая трапеза!
Молодняк (ребята) гуртуются идти на «полянку», обязательно с гармошкой. Мой брат Коля набивает карманы семечками – угощать девчонок на танцах. А мы, ещё не доросшие до этого уровня, идём за околицу, в другую сторону от «полянки». Проходим «спальню» стальных «коней» - машины ещё тёплые с работы, «дышат» тяжело. Мальчишки их облазили, примерились к ним. Но не все «кони» уже на отдыхе, вдали ещё гудит трактор.
Идём через мочажинное болотце, но не топкое. И невелико. Вообще, места здесь сухие, высокие, холмистые, гористые. (Не зря названия таки – Красный Холм, Бежецкий Верх). Вышли на крепкую луговину. Ещё не всё сено смётано. Река обогнула эту луговину. Простор, духмяный воздух, последние лучи солнца тихо всплёскивают в реке. Слабеют краски на склоне дня. На краю этого большого клина старая рига. Забираемся в неё, молча, подчиняясь тишине, растворяемся в ней. Над землёй разливается рассеянный свет белой ночи. Хотя здесь (север Тверской губернии) не такие полные белые ночи, как на Севере, а как бы «полуночи», но их наступление не менее обворожительно. Притихшие, сидим на соломе и слушаем слегка шуршащее её наступление. Растворённый в белом свете мир с прозрачными тенями и пронзительным ароматом удивительно глубок и откровенен… и мы впитываем этот мир, принимаем его… (И,С,Тургенев, подолгу живший за границей, воспевал незабываемый необыкновенный запах русской летней ночи).
В Куность на Белое озеро меня возили с очень малых лет. Сколько мне было годиков, не знаю, но помню себя в кроватке у тёплой изразцовой печи, высотой почти до потолка. Я стояла в кроватке и шлёпала ладошками по тёплым печным гладким плиточкам. Как выяснилось, это было в детской комнате на вокзале в Череповце. Мама сидела рядом на стуле, дремала, папа в зале ожидания. Приехали на поезде поздно, пришлось здесь ночевать. По родительским данным, говорить я начала рано, но кто бы это понимал, кроме мамы, она же и переводила. Получилось, что я выдала: «Печечка-то стеклянная». Дома-то я трогала тёплые шершавые кирпичики нашей печи, так что почувствовала разницу. Время было, видимо, осеннее: печка тёплая, да и папа мог пуститься в столь дальнее путешествие только после окончания полевых работ.
От Череповца до Куности ездили на попутной грузовой машине. Народу набиралось – полный кузов, и все с вещами. Другого транспорта тогда не существовало, только летом – пароход. После бессонной ночи на вокзале все устраивались сразу на вещах прикорнуть-уснуть: дорога неближняя. Папа уложил меня возле кабины помня о том, что я укачиваюсь, и они с мамой сидели рядом. Через какое-то время пути я начала выбираться из устроенной папой лежанки, чтобы перегнуть через борт. Папа постучал в кабину, попросил остановить, объяснил шофёру нашу проблему. Мне было страшно от моего состояния. Молодой парень быстро принял меня с папиных рук, велел ему не слезать с машины, обойдёмся, мол, сам. Отнёс меня к канавке и помог справиться с моей трудностью. Умыл меня из чистой лужицы (ещё не замёрзла) и вручил папе, а мне наказал: если ещё понадобится, то самой постучать в кабину, а папу не будить (он увидел спящих пассажиров). Так я и сделала, уже без страха, но с чувством вины. Он опять взял меня на руки, посмотрел в лицо:
- Ну-у, не волнуйся, сейчас мы выразим наружу всё, что мешает нам жить, и больше никогда у нас этого не случится.
Может, я не запомнила бы этот факт в моей биографии, но папа частенько надо мной подтрунивал (как и потом над маленькими братишкой и сестрёнками) и любил повторять эту сценку:
- Стучит ему в кабину и жалобно попискивает: «Дяденька, я потошню?!?» то ли спрашивает, то ли возвещает. А шофёр сразу и останавливал. – Папа даже изображал мой жалобный тон и заливался смехом. Но! С тех пор в транспорте наземном меня никогда не укачивало. А вот на море было, правда, только при шторме выше 7 баллов, но это другая история. А шофёра того запомнила.
Мама с папой бывали в Куности недолго, меня оставляли подольше, потом кто-нибудь из них приезжал за мной.
Деревенский простор в Куности просто так глазом не окинешь. Вот это приволье! Деревенька на берегу и озера, и реки. Ещё и канал (продолжение Мариинской системы) вдоль берега озера был построен в начале 19 века. Деревню перенесли, чтобы она не осталась на длинном острове (косе), отрезанной от «материка».
Прадедовский дом оказался на высоком обрыве над речкой, за которой тянулась деревня. Берега этой речушки соединял хлипкий мостик – шаткий настил из брёвнышек.
Дом – в 10 окон, большой, не перегороженный внутри, пахнущий свежевымытым некрашеным полом и копчёной рыбой. Мебель – лавки вдоль стен, да скамейки у стола. Окна обращены и на озеро, и на речку.
В доме жили ещё младшая бабушкина сестра Надежда Андреевна, которую её племянники, то есть папа и его братья-сёстры, называли тёта Надя, с мужем Иваном Васильевичем, у них две дочери Женя и Лиза. А летом постоянно приезжали из Белозерска мои двоюродные братья – сыновья дяди Николая – Валя, Володя, Боря, а из Ленинграда – Женя, сын дяди Никанора.
За каналом и береговой полоской земли плескалось и плавилось на солнце большое озеро, откуда дед Иван Васильевич привозил на лодке весёлых снетков, меланхоличных лещей и серебристую чехонь. И нас катал на лодке.
Из окон дома видно, как на том берегу речки живут неведомой жизнью деревенские ребятишки, но бабушка меня туда не пускала, да и младших братьев Борю и Женю тоже. А чтобы мы, младшенькие, не убежали, она вынимала из мостика брёвнышко и прятала в кусты, но в нужный момент: подвезти сено, выгнать или пригнать скотину – брёвнышко водружалось на место. Для маленьких это было преграда, а старшие её легко перепрыгивали.
А я убегала в другую сторону на берег канала. По каналу проходили пароходы из чудесных южных стран, везли фрукты к нам на север. Я сидела на берегу, представляла эти неизвестные страны. Канал с бурой пенистой водой был узкий, казалось, что можно прыгнуть с берега на пароход и уплыть далеко-далеко. Чтобы разойтись двум пароходам, один вставал в затон, уступал путь другому, пережидал. Пароходы переговаривались в рупор, и мне было непонятно и загадочно. А ночью во сне – таинственный разговор двух пароходов, томительное и приятное ожидание появления из тумана огоньков парохода, на котором я поеду в это самое прекрасное далеко. *
Потом, (может, это даже на следующий год) вслед за старшими братьями, и я стану перепрыгивать бабушкино препятствие и убегать к деревенским ребятам, к их деревенским играм, мальчишки ещё и на лодке катались. Бабушка давала нам возможность побегать, а потом выламывала в лесочке рядом с домом большую сухую ветку и шла нас искать и загонять домой. Вот такая она запомнилась: маленькая, на плече несёт эту вицу вдвое выше её, но такая негрозная, уютная, родная.
*Потом через годы в студенчестве во время практики на Байкале мы пели разные романтические песни, попавшие нам от разных романтиков: геологов, художников и прочих «бродяг». Я записывала, хотя многое подрастерялось, но некоторые сохранились в памяти. Особенно одна из них, которая напоминала мне берег Белого озера. И я сижу рядом на берегу канала, встречаю-провожаю идущие корабли между севером и югом, и мечтаю о дальних странах, хотя мне хорошо здесь. Детство – это пора необыкновенная. Тянет к разным чудесам где-то вдали. А с возрастанием человек убеждается, что чудо – вот оно рядом.
Я в краях далеких видел чудеса,
Заросли бамбука, хвойные леса.
Золотую пальму встретил я в дали.
Мимо проходили корабли.
Золотую пальму встретил я вдали.
Мимо шли корабли.
«Ты о чем мечтаешь?» - пальме крикнул я.
Отвечает: «Снится мне страна твоя,
Белая береза снится поутру,
Белая береза на ветру.
Белая береза снится на ветру,
Северном ветру.
По родной березе все мои мечты.
Нет на свете краше русской красоты.
Если даже пальма в дальней стороне
Видит край наш солнечный во сне.
Если даже пальма в дальней стороне
Видит край наш во сне.
Деревенский уклад жизни схож повсеместно, с поправкой на рельеф местности, климат, растительный и животный мир. Русская печь и вся атрибутика к ней та же. И костерок, таганок, чугунок, всеобщая трапеза – сюда же. И вечером посиделки в чьём-нибудь доме, танцы в клубе – зимой. Летом – на полянке, за околицей – те же. А вот карманы набивают, идя на танцы. В Куности не семечками, как в более южных местах, например, в Янкино, а «сущиком», «чтобы девок угощать». Сущик – это мелкий снеток, высушенный в печи. Грызут снеток как семечки, словно жизненную суть разгрызают.
Этот большой дом всегда полон света. Утренняя заря является в одни окна, с полудня солнце слепит в другие, вечерняя заря окаймляет горизонт далеко-далеко от дома, а к ночи озеро как будто придвигается к дому, и от него светло. Ушли наши молодцы в вечернюю зарю. А мы. Которые поменьше, как обычно, после ужина проводив их до мостика (брёвнышко уже на месте!), усаживаемся с бабушкой в кружок на печи. Печь большая. Кирпичи хранят теплоту ещё с утра.
Бабушка рассказывает нам сказки. Таких сказок я никогда не слышала. Мне было интересно, а мальчишки вообще в восторге, они согласны слушать ещё и ещё, но она говорит, что больше не знает, и детям уже пора спать.
Они просят повторить что уже рассказывала. А я потихоньку слезаю с печи. Мне достаточно. Свет в доме не зажигали. Может это только летом. Долго не могла заснуть. Переваривала сказки. Странные они: в одних разбойники на больших дорогах останавливают кареты, сани, отбирают всё добро у проезжих и зверски убивают их. Другие сюжеты тоже страшные, заканчиваются жуткими казнями: виселицей или отрубанием головы. Какой-нибудь царь (король, бай) восклицает «На плаху!» И провинившегося (за всякий пустяк) ведут к какому-то столбу на площадь. Вот непонятна мне была плаха – что это такое. Бабушка пояснила, что это такая колода. «А что такое колода?» «Ну, это такая доска. Очень толстая». И ещё помню, мне имена героев не понравились, какие-то неблагозвучные, нерусские, бабушка их с трудом выговаривала на свой лад. Вообще, в этих сказках много про колдунов и всяких других нечистей.
Я любила сказки, но не эти, дома у меня на полочке их целая стопа. Те сказки добрые: про Морозко, заморозившего злую девицу, а добрую, наоборот, согревшего; про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку; про рыцарей; про богатырей; про щучье веленье и Божье благословенье. А если там присутствуют какие злыдни (Змей Горыныч, Кощей Бессмертный, баба Яга), так они всегда побеждаются добром. Сказки учат быть добрыми, прощать, выручать друг друга. Сказки учат быть добрыми, прощать, выручать друг друга. Там даже звери выручают добрых людей. Что ни сказка – о заповедь Божья. Раньше ведь и зарубежные сказки были поучительными, добрыми. И западные – немецкие (Вильгельм Гауф, братья Гримм), французские (Шарль Перо). Датские (Ганс Христиан Андерсен), и восточные (персидские и пр.) тоже были с добрым акцентом, хотя были и разные страсти.
А тут победа злых сил. В то время я, скорее всего, не смогла бы объяснить себе это, но почувствовать – легко! Теперь-то понятно, что те сказки, грозные, пугающие – дохристианские. А может и старозаветные, когда было «око за око, зуб за зуб», видимо, на Севере они дальше сохранились. А мои понятные сказки – это уже нынешние новозаветные. В местах более южных (например, на 2о восточной долготы) старые сказки быстрее заменились на новые: баба Феня в Янкино рассказывала уже эти новые заветные. А злым силам и теперь так и норовится заменить нам наши духовные ценности, которые закодированы в сказках, и вернуть нас с помощью новых диких сил и способов, которые так же закодированы в их сказках, в дохристианскую эпоху, чтобы все друг друга перегрызли. В их техногенных сказках не скрыть злого умысла, потому что всегда чётко прослеживается расстановка сил добрых и злых. Сказки, к тому же, оказывается, хороший показатель эпохи.
Позже, в конце войны, когда папа после ранения на фронте учился в Москве в Военной-Инженерной Академии, под Москвой снимали у москвичей дом на зиму. У них там богатая библиотека, много интересных древних книг, таких я больше нигде не видела. Вот там мне попались сказки. Схожие с теми, что рассказывала бабушка Александра в Куности. Но бабушкины сказки, жившие в устах, во многом претерпели устную обработку. И всё-таки, я их узнала, и хотя читала по ночам, при коптилочке, тайком от родителей, я не испугалась этих страшных сказок, уже был иммунитет. Больше за всю долгую жизнь с ними никогда не встречалась.
В тот год папа работал на Белом море в районе устья Двины. Уже ранней весной они должны были выезжать на место. А мама с Геночкой оказались в больницею. Папа не мог отвезти меня к кому-нибудь, времени уже не было. И их шофёр предложил привезти меня в его семью, это в другой, более западной протоке Двины, почти напротив Архангельска, который в восточной протоке.
На грузовой машине экспедиционный шофёр Захар Степаныч привёз нас в деревню на берегу реки. Но это ещё не конец пути. Сам он остался в машине (там их экспедиционное оборудование), а мы с папой между какими-то строениями прошли к реке. У папы в руках небольшой чемоданчик с моими вещами и свёрток. Спустились с берега вниз к воде. Там стояла лодка, полная ребят, и рядом женщина. Она подошла к нам. Папа отдал ей свёрток.
- Это Вам, Варвара Игнатьевна, от мужа. Он здесь недалеко, но сюда не подъехал, тут ему не развернуться, придет через несколько дней.
Потом торопливо высказал свой наказ относительно меня. В лодке ребятня галдела, я только кое-что услышала:
- …Вы за неё сильно-то не беспокойтесь. Она особа сама по себе, любит везде ходить. Ей всё интересно, но она сама придёт, не волнуйтесь. В деревне не страшно. Да и большая уже, на следующий год в школу пойдёт… и не кормите её, она сама попросит… в основном, молоко, ну и что из него. Если будут какие ягоды, тоже можно… только никаких супов, каш, не тратьте силы… Хлебца можно…
Он поставил чемодан в ложку, поднял меня, поцеловал и поставил туда же.
- Ну, рыцари! Вот вам подружка, не обижайте её, защищайте!
Уже направился идти, вспомнил что-то, обернулся ко мне, полез во внутренний карман плаща, достал баночку с монпасье (популярные в то время кофты), протянул мне и ещё раз поцеловал.
Поднялся на берег, помахал рукой и быстро пошёл к машине. Они торопились на какую-то переправу.
Мне стало грустно, засвербило в носу, защекотало в горле, да и глаза вдруг заскользили. Пока Варвара Игнатьевна отвязывала чалку, мальчишки стали раскачивать лодку. А поскольку я ещё стояла – сесть тут был негде: пацаны сидели, рыцари, а на корму надо было пройти через них – я мигом уперлась ногами в борта лодки и этим самортизировала свой вертикальный статус, не упала на них. Они, было, хотели повторить, но тут, пытаясь вернуться в исходное положение, с упором резко подтянула ногу, и лодка здорово качнулась, даже зачерпнулась вода как раз возле командующего операцией. Он закричал, что перегрузили один борт. А сам он и сидел на этом борту. Вообще, они хотели попугать меня, а я невольно сама их напугала. Тут и скольжение глаз и соплей прекратилось. Мой опыт общения с братьями двоюродными подсказывал, да и бабушка Александра учила, что нельзя этим рыцарям «поддаваться в обман».
Пробралась на корму, уселась на скамейку, но быстро опустилась на дно лодки – мне было страшно глянуть на воду, казалось, что она вровень с бортами. на вёслах - Варвара Игнатьевна, мальчишки тоже помогали. Тогда мы с ней разговаривали. У них с Захаром Степанычем две дочери, у каждой по двое ребят. Вот они и захотели прокатиться с бабушкой на лодке, открыть сезон.
Плыли красивыми протоками, узкими проточками. Встречались то островок, то ферма на берегу. Травы ещё мало, только вылезает, а где и снег лежит. Контингент войск устал и быстро уснул вместе с командованием. Наконец пристали к берегу. Дом их недалеко от берега. Здесь живёт с родителями семьёй – подальше, в переулке. Встретил нас муж Ульяны - Антон.
Дом большой, даже очень большой, намного больше, чем наш в Куности. Печь громадная. Несколько комнат. Меня определили в маленькую комнатку при кухне. И вот – все суетятся, ребята бегают туда-сюда, взрослые что-то заносят, а я стою посреди кухни, рассматриваю устройство дома: видны все комнаты. И прижимаю к груди баночку с монпасье. Мне грустно, глаза опять заскользили. Варвара Игнатьевна, видимо, что-то заметила, подошла и, приобняв меня, стала расстёгивать моё пальтишко, забрала баночку и показала, куда её положила: на краю печи несколько «карманчиков» - ниши от вынутых кирпичей, в них хранятся спички, лучины, какие-то ключи – в общем, «захоронка». В одну из них она положила баночку.
- Чтобы пацаны не добрались, - сказала она. – И чтобы ты могла достать, когда тебе будет надо.
А я-то как раз думала всех угостить.
Потом отвела меня в комнатку, дала детские книжечки.
- Александр Петрович сказал, что ты любишь книжки. Читать умеешь?
- Да, я их знаю. Это волк и семеро козлят. Это Алёнушка.
- Ну, молодец. Занимайся, скоро будет ужинать. Есть-то хочешь?
- Нет, пить.
Налили мне квасу. Выпила. Вкусно.
- А теперь воды.
Дома мама и папа звали меня «архангельский водохлёб». Без воды я и ни туды, и ни сюды, в общем, никуды. Иногда это и был для меня обед: чай пила жадно, обязательно из блюдца, страстно, с фырканьем. И без ничего. И всегда разделяла мнение всех старых людей, что из самовара чай никогда не сравнится с чаем из чайника.
Утром проснулась от яркого солнышка на щеке, на подушке. Вскочила от ощущения, что в доме уже никого нет. Почти так и было: только двое ребят ещё спали. В доме тишина, но я внимательно прислушиваюсь, мне показалось, что кто-о ещё есть, вроде как дышит. Даже место определила – где-то в районе печи. Помню, мы с мамой читали про сверчка запечного. Но он же так не дышит, а сверчит. Обхожу печь кругом, прислушиваюсь, но никого не замечаю.
Дом хоть и большой, но для меня понятный, как и в наших родных деревнях: под одной крышей и жильё, и скотный двор. Между ними сени – так называемый «мост». По нему можно пройти к скотине, но и с улицы есть вход. Этот мост продолжается через стену в скотный двор в виде балкона над этим двором. Тут же внизу выгорожен туалет, туда ведёт лесенка. Я быстро разобралась во всех «удобствах» и аккуратно всем воспользовалась. Умытая, причёсанная добралась обратно до кухни.
Там меня ждали кружка молока, кисель. И мои любимые шаньги. Выпила всё, а шаньгу – за пазуху. Выходя из дома, столкнулась с Варварой Игнатьевной. Она хотела повести меня обратно в дом, чтобы помочь мне умыться, да и завтраком накормить, а я ей объяснила, что всё это уже исполнила и показала шаньгу за пазухой. Она рассмеялась и удивилась, что городская девочка так разбирается в деревенском устройстве. И разрешили мне пойти погулять.
Мне очень хотелось посмотреть здешние удивительные дома. Они хоть и похожи на наши, особенно в Вологодской области, но значительно больше. И первых мой выход в «свет» был отмечен «интересной» встречей.
Прошла несколько шагов, как вдруг от соседнего дома ринулся мне навстречу здоровый козёл. Я побежала назад, быстро прикидывая, куда спрятаться. Моментом залетела на взвод соседнего (уже с другой стороны) сеновала, на его верхний этаж. Взвоз – это широкий наклонный помост, по которому лошадь завозит на второй этаж сеновала телегу с сеном. Такие это северные чудо – сеновалы. Но козёл от меня не отставал, тыкался мордой мне в спину, ну хоть не рогами. Пришлось сунуть ему в морду половину шаньги, и он, довольный, потрусил вниз с помоста, выразительно, яростно зажёвывая этот кусок.
И потом он регулярно ожидал мня у своего дома. Соседка (его хозяйка) закрывала его в загоне в о дворе, но он перепрыгивал все препятствия и караулил меня на своём дежурном месте. Варвара Игнатьевна порывалась удерживать меня от таких прогулок, но приехавший домой (на время) Захар Степанович успокоил её и наказал не мешать ребёнку развиваться. Да и всё-таки я научилась убегать от этого штатного постового, правда, моим пропуском был кусок шаньги. Причём, его не устраивали никакие лепёшки, ватрушки, подавай ему шаньгу. Се-е-еверный козёл!
С мальчишками мы подружились. К ним приходили ещё двоюродные братья – сыновья Полины. Все они уже школьники: и младшие, и постарше. У младших учебный год закончился, а которые постарше ещё ходили на занятия. Игры у них, в основном, про войну. А мне интересно было всё посмотреть, или, как говорил Захар Степанович, «обследовать деревню». Огороды ещё не «начались». Было прохладно, кое-где за сараями в тени ещё лежал снег. А на солнечных лужайках пробивалась трава. Но лодки по реке уже ходили.
Конечно, северное зодчество неповторимо. А что уж я тогда в этом понимала – это вопрос. Но меня завораживали эти избы такого вот северного сложения: огромные, высокие, многие в два этажа, и окна высоко, почти под крышей, слегка нависающей над ними. Ещё северная особенность: поход к дому и вся придомовая территория не загорожена заборами, калитками-воротами. А сзади к дому примыкает огороженный огород.
Засмотрелась на один дом, вдруг слышу: кто-то стучит в боковое окошечко, которое ближе ко мне. Девочка в окне показывает мне рукой направление и зовёт меня к входной двери. Но дверь заперта, снаружи замок. Её голос слышу снизу. Внизу в двери вырезан уголок (кошачий ход). Вот через него мы с ней и общались.
Зовут её Агря. А как полное имя? – Агриппина. У нас в городе есть знакомые Агриппины, но их зовут Грипа. А тут Агря. Живёт недалеко в Холмогорах, а тут гостит у тёти Марфы. Она рано утром уходит на работу, когда Агря ещё спит, поэтому запирает дом. И вообще её одну никуда не отпускают. Я рассказала свою историю. Агря всё время меня чем-то угощала, всё бегала по лесенке в дом и что-то оттуда приносила: кубики из сухого какао-порошка, кубики из сухого компота, сушёную рыбку. Я отдала ей вторую половину шаньги. Она тут же её съела. И долго меня не отпускала. Скучно ей одной сидеть взаперти. Потом я всегда заходила к ней, когда шла мимо. Да она и поджидала меня у окошка. Я радовалась, что у меня появилась подружка, но вскоре к ней приехала мама и увезла её. Так мы и не увиделись с ней в полный рост. А фамилия у неё удивительная, редкая – Доильницына, потом в школе в Архангельске у меня будет подружка с такой же фамилией.
Проснулась от приглушённого, но достаточно слышного разговора: один голос, хорошо слышимый – уговаривающий, другой – еле слышный, подстанывающий. Где-то рядом, в кухне. Выглянула из комнаты. Варвара Игнатьевна стояла на лавке у печи и разговаривала с кем-то на печи. Я тоже залезла на лавку, но мне не видно, кто там.
- Ты встань, мама, походи немного. Поешь. Давай, я тебе помогу. Или Антона позвать? Он тебя снимет…
- Нет, Варюшка, что-то голова болит, я полежу. Есть не хочу. У тебя конфеточки нет? Что-то горько во рту.
- Нету конфеточки. Я сахарку тебе подам сейчас.
- Не надо, сахар сразу растает и сильно сладко, а конфеточку долго сосать и не так сладит.
Я свалилась с лавки. Хотела быстро слезть и … свалилась. Побежала за печку, где была моя захоронка с коробочкой монпасье.
- Есть, есть конфеточки!
Как мне было хорошо, что они пригодились. И я узнала, кто там дышит. С бабой Тасей мы потом познакомились. Иногда она просила меня что-нибудь подать или кого-то позвать. И я рада была послужить ей.
Добралась я как-то до фермы, то есть это трудно назвать фермой. Обыкновенный одноэтажный дом немного на отшибе от деревни. Пошла посмотреть. Меня обогнала запряжённая лошадь, на телеге какие-то баки, фляги, вёдра. Кучер, парень молодой, крикнул:
- Подвезти тебя?
Помотала головой. Шла долго. Дорога намокла. Ночью опять шёл снег, теперь растаял. Когда подошла, парень уже развернулся уезжать. На крыльцо вышла женщина в белом фартуке, надетом на телогрейку, в резиновых сапогах, спросила меня:
- Молочка хочешь? Творожка?
Пока я соображала, что ответить, она крикнула парню:
- Семён, будешь мимо Чайкиных, скричи им, что городская девочка у нас.
Я вдруг осознала, что уже не первый раз слышу: «Передайте Варваре, что городская девочка у нас». И не знала, что это про меня.
Мало ли их, этих девочек?
Но это в деревне… а в городе-то я – деревенская.
Май потихоньку набирал свою силу. Будто солнце поворачивалось к земле своим более тёплыми боками. Земля постепенно оттаивала. И совсем было расслабилась, разъехалась - пройти, ни проехать. Теперь возвращалась в своё состояние тверди поднебесной. Распахнулись запахи оттаявших прошлогодних прелых мест. Но особый запах – аромат! – от свежих досок. Они штабелями разных размеров лежали чуть ли не у каждого дома. И от них струился тёплый воздух. Разморило меня от этого аромата и льющегося на землю солнечного потока. Расстегнула пальтишко, забралась на доски. Засмотрелась на жуков – дровосеков, ползающих между досками. И под их шорох, под крики чаек, где-то невдалеке устроивших базар, незаметно уснула. А надо мной «гудели провода деревенского телефона»:
- Прасковья, ты взреви там Клавдию, пусть она передаст Тишке, он счас идёт в мастерскую, пускай по пути скрикнет Варваре, что городская девочка у Куропаткиных, её Матвей понёс домой, она тут уснула на досках.
Проснулась в доме. Угостили рыбкой копчёной, брусникой, прошлогодней, размороженной, со сливками.
В одном конце деревни возвышается небольшая горка, хороший такой бугор. Давно я на него поглядывала. Он ка бы склонился на одну сторону и пол форме напоминал мне голову какого-то мифического животного, уткнувшегося мордой в заросли, а на гриву» ему забрались одноэтажные домики поменьше деревенских. Только один из них выделялся, был немного побольше, но тоже одноэтажный. Он меня заинтересовал. Поближе увидела, что некоторые окна открыты – тепло, солнечно, даже жарко. Ближе – услышала изнутри приятный голос. Объясняющий что-то для меня непонятное. Я подошла почти к самому окну и услышала – этот голос приказал:
- Маруся, иди к доске!
Нутро моё воспламенилось. Доска! Что же там происходит? Быстро повернула назад. Скорей, скорей отсюда! При спуске с «гривы» шлёпнулась в скользкую лужу и, мокрая, быстро побежала, а в голове сверлила мысль: что же будет с этой Марусей?
В доме полно народу. Даже баба Тася слезла (или её сняли?) с печи, сидела на лавке и руководила мытьём малышей в русской печи. Их привели и принесли родственники, чем (или кем?) они тут все богаты. Для меня этот феномен мытья в печи непостижим.
Печь, конечно, перед этим моют (стенки, потолок, под), ставят туда чугуны с нагретой водой, стелят влажную солому на под. Забирается туда опытная женщина (мать, бабушка, в данном случае Варвара Игнатьевна), а ей подают детей: совсем маленьких по одному, а чуть подросших по два – три. Устье печи закрывают. Маленьких быстро обмывают в тазу в тёплой воде и выдают обратно, а самостоятельно себя держащие даже сами моются. Процесс очень быстрый, нужен опыт быстро с этим справляться. Как маленьких моют, я всегда видела, но когда очередь доходила до таких, как я, то есть на своих ногах, то я как раз на этих ногах потихоньку смывалась из избы. Правда, когда баба Феня в Янкино мыла моих ровесников брата Шуру и сестру Тоню, я видела. И едва успела сама удрать – Павла Ивановна уже приступила ко мне, чтобы помочь забраться в печь. Бабе Фене приносили малышей даже не родственники, а просто соседи, не у всех ведь вместительные печки.
Дальше порога не прошла. Пятясь, не поворачиваясь к обществу своим мокрым антифасадом, нырнула обратно за дверь. В сенях столкнулась с Полиной Захаровной.
- А-а-а! – обрадовалась она. – идёшь? Пойдём, пойдём, я тебя в баньке помою. У нас печка поменьше, мы в бане моемся… а бельё не захватила? Ну мы тебя в своё переоденем… ух, какая ты грязная! Ладно, я всё постираю.
Мы быстро дошли до их дома.
Когда мылась, она спросила:
- Ты сегодня в школу прогулялась?
- Так это школа?!?
- Надо было зайти в неё, посмотреть. Ты же на будущий год пойдёшь учиться?
- Нет, я никогда не пойду в школу! Я никогда не буду учиться!
Полина Захаровна рассмеялась. Оказывается, Полина и Ульяна – обе учительницы в здешней школе на четыре класса.
Теперь я гуляла в другую сторону. Там у меня тоже был интерес. Как-о я уже намеревалась туда, но не дошла, уснула на досках. Издалека видно, что упирается улица в забор из жердей. Дальше там виднелся лесок. А как же выйти из деревни? Никакой калитки, правда есть ворота, тоже из жердей, но их не открыть, они слишком широки и тяжелы. Жерди в заборе устроены не частоколом, а горизонтально по семь-восемь в прогоне. Между ними пролезть – обдерёшься. Забираюсь на четвёртую – пятую снизу горизонталь, держась руками за более высокие. Ложусь животом на верхнюю, руки перебираю на другие жерди. Чтобы удобно было держаться, толчком поднимаю ноги, переношу тело на другую сторону забора, и держась за эти оглобли, тихонько опускаюсь на землю. Сделать это гораздо быстрее, чем рассказать или написать. Так я всегда перескакивала ограждения всяких «поскотин» в нашей деревне Янкино. Правда, там легче, в заборе только по три жерди, даже бывало, проще через них пролезть, чем сверху перелезать.
Вот я за деревней. Запахи, ароматы хвойные смолистые, тут же и прелые. Перехожу от кустика к кустику. На редких молодых ёлочках начинаются «свечки». Хотела уже дальше пройти и оглянулась. Меня догоняет мальчик. Поинтересовался, что это за веточка у меня в руке. Это был кустик мха. Но я растерялась и молчу. По его одежде видно, что не в лес собрался, а просто вышел из дома. Он пытается мне помочь: его зовут Миша, а как моё имя? А то все говорят: городская девочка, а имени даже не знают. Он только что пришёл из школы, а по дороге ему передали чью-то просьбу вывести городскую девочку из леса. Упоминание о школе ещё добавило мне растерянности. Не сразу, но ответила на его вопросы. Он взял меня за руку, и мы пошли к воротам. Они уже были приоткрыты, мы прошли, и он закрыл их на большой крючок. Показал мне свой дом недалеко от края деревни. Сказала ему, что дорогу знаю, но он всё-таки довёл меня до нашего переулка, который спускался к реке.
Потом мы не раз сталкивались с ним в деревне, и он всегда спрашивал, не заблудилась лия, и не надо ли меня проводить.
И всё-таки я не выдержала, пошла опять к школе. Мысль о Марусе не оставляла меня. У Миши спросить не решилась. Опять открыты окна. Опять звонкий голос учительницы, узнала её – это Ульяна Захаровна. В её объяснении только некоторые слова понятны. И вдруг! :
- Миша, к доске!
Я никуда не побежала. Хотела заглянуть в окно, но все они высоко над землёй. Здесь на пригорке валялись чурбаки, не расколотые – это из них, что ли, плахи-то делают? Выбрала чурбак потоньше – полегче, подкатила его к окну, установила вертикально, залезла на него и только заглянула внутрь, чтобы узнать, что с Мишей, как чурбак подо мной закачался, и мы вместе скатились с пригорока. Как потом учительницы рассказывали папе: в окне, как исчезло, кадр погас. Сразу из школы ко мне выбежали ребята, тут и наши «воины», а главное – Миша, живой, целый, олова на месте. Подняли меня. Отряхнули от грязи. Ульяна Захаровна посадила меня на подоконник. Все вернулись в класс. Сняли меня с окна, и Миша усадил за парту, рядом с собой.
- А где Маруся? – спросила я его.
- Какая Маруся?
- Которую три дня назад вызывали к доске? На плаху! И тебя ведь тоже, на плаху?!
Когда всё выяснилось, «рыдала» не только школа, но и вся деревня.
Мне не хватало ещё двух месяцев до шести лет. Сказки бабушки Александры, услышанные год назад, производили свою работу в детской душе. А жизнь корректировала детские представления.
Школы я больше не боялась. Маруся была за соседней партой, жива!
А чурки в школьном дворе - это привезли дрова для школы.
Учебный год в тот день закончился.
Лес, долго просыпавшийся с весны, вдруг бурно оживился, привёл себя в порядок, приоделся. Вчера голые ветки, грязь вместо тропинок, а сегодня укутался лёгким зеленоватым дымком – выстрелили мелкие листочки, и этот дымок мигом преобразился в мохнатенькие шапочки – кроны. Грязь под ногами превратилась в землю, а лесок расчертился твёрдыми тропинками, и вдоль, и вокруг них быстро устелились мягкие зелёные ковры. Всё спешит зацвести и отцвести.
Северное лето короткое, но жаркое. Но короткое! И надо быстро всё успеть – и людям, и природе. Тут и огород, и сенокос, и много сяких дел. И мы с ребятами тоже исполнители разных хозяйственных работ-забот, всем нашлось дело. Репа, турнепс – это моя прополка. И травы для поросят заготовить. И двух козочек попасти. А эти рыцари – воины даже на конях скачут, и не для удали, но по делу. А к вечеру – все на реку, купальный сезон тоже недолог, но уж очень обворожительный – из воды вылезть невозможно, так что - до посинения.
Окрепла земля, отвердели полянки, пошли хороводы, пляски с частушками. Хотя есть клуб – небольшая хата, но на земле просторнее, свободнее. Наши мальчишки вечером бегают туда, Миша за ними заходит. Ну, они всё-таки постарше меня. А меня Миша позвал в избу-читальню, его попросила об этом заведующая библиотекой. Встретила меня с улыбкой (все теперь мне улыбались). Выложила стопку старых сказок, рассказала о них, прочитала некоторые, но это были всё-таки другие, не те, что рассказывала бабушка, хотя тоже старые.
Дожили и до ягод в лесу. Самое для меня трепетное волнительное время. И не только потому, что это можно есть. На рынке, пожалуй, это именно так. А здесь это диво дивное, это сказка. Совсем недавно этот невысокий лесок проснулся, были какие-то скудные кустики, и вдруг они оправились, и на них цветочки, и мигом они уже синеглазые, голубоглазые: черника, голубика.
Наши воины рванули с туесками в лес. И меня взяли с собой – рыцари! Сказочная жизнь у меня! Но сказке ещё не конец! Пришли домой, а там сбежались все их родственники: на столе два больших арбуза, Антон привез из города (Архангельска). Были ещё какие-то фрукты, незнакомые, я их не ела, только арбуз. А после арбуза и ягод лесных даже предложенную кашу (пшённую, из печи) впервые съела, чем доставила всем большую радость.
А когда Миша принёс нам с болота морошки, наши на другой день ринулись с ним туда же, но меня не взяли: всё-таки болото – рыцари! Я слонялась по дому, выполнила всё, что надо было сделать в огороде, и пошла в свой «обход» по деревне. На обратном пути встретилась с Мишей, они уже вернулись, и он нёс мне туесок с морошкой. Я отказываюсь, отмахиваюсь, незаметно подошли к нашему прогону, на углу столкнулись с соседом, и он воскликнул:
- Ты что же гуляешь?! А к тебе тятька приехал!
Тут уж я взяла туес у Миши и побежала вприпрыжку. Вдруг остановилась, оглянулась: Миша стоял там же, на углу. Тряхнула (как бы махнула) рукой в его сторону и побежала дальше. Около дома опять бросила взгляд назад: Миша стоял на углу… сердце моё прыгнуло… а меня ждал папа…
В доме всеобщее застолье: у них все родственники и всеобщий хохот. Папа даже запрокинул голову от смеха. Похоже, разговаривали о моих «подвигах». А папа благодарил их за приют. За гостеприимство. Рассказал, что заезжал домой, мама беспокоиться обо мне, они с Геной уже давно дома, и в доме очень не хватает меня. Полевые работы у папы подходят к концу, остался один небольшой полигон, сейчас они переезжают туда, и меня там поблизости устроят.
А женщины – и Варвара Игнатьевна, и дочери-учительницы – наоборот, благодарили папу за «науку воспитания» и за «наглядное пособие» к этой науке (это меня так обозвали), даже высказались о благотворном влиянии на мальчишек – я себя в этом портрете совсем е узнавала. Сама я ко всему здесь приспособилась благодаря им всем и даже всей деревне, и у меня сердце сжалось от предстоящего расставанья, но когда поняла, что скоро увижу маму с Геной и свой двор, сердечко опять затрепетало. Они просили папу оставить меня у них до конца работы, не перевозить на другое место, но он сказал, что надо нам двигаться вперёд, к дому.
Утром собрались, вышли из дома. А улице стояли соседи, они здоровались с папой, желали нам доброй дороги, мне в руки совали узелки с пирогами, с шаньгами. А нас уже в доме снабдили всякими «подорожничками». Ну и козёл тоже тут как тут. Попрощалась с ним шаньгой. Ребята быстро его увели. Всей компанией прошли на берег. Там тоже люди подходили поздороваться и попрощаться. Миши не было. У мостков на волнах покачивались лодки. Когда мы уже сели в лодку, на мостки вскочил Миша, и гребец, наш сосед, придержал уже отвязанную лодку. Миша протянул мне маленький букетик ягодных кустиков и быстро убежал. А мы поплыли, папа с соседом вдвоём гребли. Я зачаровано рассматривала эти красивые кустики с крупными янтарными ароматными ягодами, такие впервые видела. Сосед сказал:
- Это княженика, а по-нашему здешнему куманика. Это редкая ягода. Ты съешь её сразу, а то она опадёт.
С берега нам все махали, особенно наши мальчишки. Миша стоял, опустив руки. Потом все стали расходиться. Миша стоял… мне долго было его видно…
…Вот ещё один уголок Земли. Принявший меня, раскрывший свои объятия. А деревня называлась Лая.
И вот теперь меня отдали в детский сад. Мама с папой решили, что хоть годик перед школой мне надо пожить в коллективе. Но через годик началась война, в школу стали принимать с восьми лет, так что ещё на годик пришлось там задержаться. Я уже кое-что из общего рациона ела, и в садике кое-чему научилась. Но мяса я не ела до 24 лет. Попробовала его во время войны: маме на работе дали премию – кусочек мяса, но есть даже тогда, при наступившем голоде не смогла, только попробовала.
А в 24 года, когда родился сын, ещё в роддоме я запросила мяса (мне по инерции приносили только капусту-морковку, а организму чего-то ещё е хватало), и надо было кормить ребёнка. Так и научилась есть мясо.
Сам ребёнок не ел мяса лет до пяти, потом вдруг попробовал и стал есть с удовольствием, ещё и приговаривал:
- Вот дулак-то – не ел мяса!
Но «недолго музыка играла», с полгода.
Вдруг стал отодвигать тарелку, если ему положили мясо.
- Но ты ведь уже любил мясо?!
- Ну и что?! Любил-любил и плолюбил!
Вот так! Мужская натура в действии: любил – пролюбил
- Ты хоть попробуй, ведь очень вкусно.
- Я, мама, хотел поплобовать, но не там-то было, не шмог.
Только после 12 лет о снова стал есть мясо.
А с буквой «р» справлялись без логопедов, да их тогда, наверное, и в природе не существовало. Мама и меня, и потом его учила чётко произносить: «Вор-р-рона – карр-р-р». У меня долго не получалось. Но тренировка всё-таки помогла. А сын справился сам, правда, к советам бабушки Дуси и дедушки Саши прислушивался.
Детский сад находился от нашего дома в четырёх кварталах по Петроградскому проспекту. Большой участок, больше нашего двора. Дом деревянный, видимо, тоже бывший купеческий. Внутри, конечно, перестроен под новые функции, но два зала – большой и поменьше, похоже оставлены, как были, в них лепные бордюры, потолки. Здесь и размещались наши две группы: старшая в большом, а в другом – младшая. К младшему залу примыкали две комнаты: спальня и изолятор. Если кто заболеет, полежит там до прихода родителей вечером, и здесь к нему придёт врач. В старшей группе, где я была, днём не спали.
Участок вокруг дома заменял нам и луг, и лес, и парк (с клумбами!) и даже в самой глубине «на задах» были грядки с зеленью. Мы собрали букеты полевых цветов (с клумбы не рвали), собирали травки, сами себя лечили от порезов, что бывало очень часто, знали, что надо к ранке приложить траву тысячелистника или подорожника. Попались даже ягодки земляники, костяники. Раздолье было полное.
Вдоль дома была широкая веранда под крышей, там мы в ненастье занимались, а зимой во время буранов гуляли.
Окружена территория была невысоким забором из редких досочек, калитка не запиралась, и никто никуда не убегал, даже к калитке никто не подходил раньше времени. Зимой по внутреннему периметру территории (вдоль всех заборов) прокладывалась лыжня. И мы с воспитательницей или с детсадовскими работницами катались на лыжах. Они были у всех и дома, и в детсаду, можно кататься на своих, можно на казённых. Надевались они просто на валенки.
После моей вольницы детский сад сначала воспринимался мной как ущемление свободы. Появились обязанности – утром собраться, весь утренний туалет выполнить самой (это, правда, мне уже привычно, хотя мама иногда тоже что-нибудь поможет, но ей же надо ещё Гену собрать в ясли), вовремя прийти к завтраку в сад (первое время она меня провожала по пути и в ясли, и на работу). Да и сама жизнь в коллективе ко многому обязывала. Это меня по-иному дисциплинировало, внесло в жизнь другой ритм, другой порядок, и, как казалось. Мне эта определённость, чёткость больше нравилась. Тем более, что тогда в детских садах не было теперешней заорганизованности и даже муштры. Режим занятий был достаточно свободным, хотя и тогда у воспитателей тоже были планы. И в то же время детям позволялось выбрать: порисовать, послушать сказки в группе или в хорошую погоду пойти гулять, покататься на лыжах по участку, а если кто хочет рисовать, может это делать на снегу. Был у нас такой «аттракцион» - рисунки на снегу, даже соревновались. Участок большой, снег лежит ровно, и даже на сугробах, наметённых с дорожек, образовывались такие ровные полотна на радость нашим художникам. Я тоже была в их числе. Но для меня и лыжи были любимым занятием. Гуляли мы и за пределы территории, ходили на Двину, на стадион, в кукольный театр.
Вообще занятий было много, и всё интересно. Разучивали и пели песни, танцы и парные, и хороводные, особенно мой любимый вальс цветов. Цветок каждый выбирал себе сам. Мои любимые были: ландыш, незабудка, василёк. Нужно было и костюм максимально приблизить по форме, цвету к выбранному цветку. Маме, когда заходила за мной вечером, давалось задание изготовить костюм к завтрашнему утру. И мама успевала, ночь-то летняя – белая. Любимым занятием было слушать сказки. Очень интересно их читала воспитательница Лидия Алексеевна. Умеющих читать ребят в нашей группе ещё не было. Тогда как-то не практиковалось до школы учиться читать. Я лишь разбирала текст по знакомой (начитанной) книжке и шпарила какие-то места наизусть. А слушать все любили, слушали все внимательно. Потом обсуждали, сами рассказывали. Интересные были беседы о сказочнике Писахове, архангельском чуде, и сказки его читали, и даже обещали устроить с ним встречу. Но он всё куда-то срочно исчезал, в основном, на Крайний Север. В городе он, бывало, встречался: маленького роста, в долгополом пальто, в шляпе, в больших башмаках; такой стремительный. Встреча у нас так и не состоялась. Его считали странным человеком. А меня он очень заинтересовал, даже не как сказочник, а больше как художник. Много позже по книжкам составила для себя его образ. Образ северного человека.
Степан Григорьевич Писахов (1879-1960) – происходил из ссыльных евреев по фамилии Пейсахов (дед), а мать – из поморов. Крепкий орешек. Дом деда на улице Поморской в Архангельске, где он родился, служил ему всю жизнь. Он много ездило, разъезжал по земному шару, но возвращался домой. Учился в Петербурге. Сначала у отдельных профессоров, потом поступил в Художественное училище (1902 г.) В 1905 году за участие в протестах против самодержавия лишён права продолжать художественное образование в России. Поехали за границу. Ну и уехал бы совсем. Тогда это было возможно, свободно, но не там-то было, не смог. Он не был борцом, наоборот, он был робок, осторожен. Но он был горд, что не позволял себе унижаться, не кривил душой, не мог поступиться честью. Он терпел всё, но не сворачивал со своего пути. Не мог оставить свой дом – свой город, свой Север, чувствовал, что именно Архангельск, северная природа, особенности его родного края делают его личностью, именно творческой. Стремился познать магическую силу Севера тянуть и влечь к себе людей, хоть раз там побывавших, пытался раскрыть тайну этого магического притяжения. «Кто побывал в Арктике, тот становиться подобен стрелке компаса – всегда поворачивается к Северу» (Писахов).
За границей брал уроки у разных художников, писал этюды. В зимние периоды 1905-1907 гг объехал Египет, Грецию, Турцию, Сирию, Италию, Францию. Плавал на утлых судёнышках по дешёвому палубному билету, замерзал ночами на палубе, и согревала его только мысль о предстоящем возвращении в «тёплую» Арктику, где он отогревался.
Северный край проехал от Мурмана до Печоры. Новую Землю объехал всю, выезжал туда 16 раз. Добрался до Земли Франца-Иосифа в Карском море. Участвовал в поисках экспедиции Седова (1914), экспедиции по спасению Нобиле (1928). В Арктике с 1905 по 1945 г. был 18 раз.
Арктика – строгая, наполненная светом и тишиной, - казалась ему «утром Земли». Он воспарял в Арктике духом, он обновлялся и очищался от земной суеты, как в величественном соборе, напоённом тишиной и стройным песнопением: «Там теряется мысль о благах (земных) обычных, так завораживающих наше мышление». Его приводила в трепет солнечная тишина, ему хотелось идти по этой земле и слушать тишину. Потрясала скромная красота и стойкость арктического цветка – камнеломки. «Яркое увядание камнеломки, похожее на цветение, разгоняло безнадежность, громко говорило о радости жизни, о силе жизни. Красота камнеломки скромная, нежная, трогательная. Тихая и одновременно храбрая, даже дерзкая камнеломка – ещё бы: смело бросает вызов холодным ветрам и камням и побеждает их, такая жизнежадная, стойкая. Характер схож с писаховским». (И. Пономарёва)
Как художник Севера Писахов стоит особняком. Он неслучайно отказался от приглашения знаменитого Ильи Репина приехать работать в его мастерскую в Финляндии. Его палитра очень скромна, но строго выдержанная. Он берётся за самые рискованные темы: «Белая ночь», «Полярная ночь», «Белые радуги», «Ледовитый океан». Жемчужный тон и великое разнообразие белого победительны на его полярных картинах. Синее с белым (онежские пейзажи) и цветение алого и ржаво-оранжевого на его ледовитоокеанских береговых мхах и каменоломнях не забываются. Свинцовые, суровые тона великих северных рек переходят у него в чуть дышащую прозрачность. Иногда он просто лепит на полотне свои видения, прямо выжимая краску из тюбика на полотно. Таковы его известные картины «Мурман летом», «Полярные берёзы», восхищавшие знатоков.
Главная тема картин Писахова: тишина, рождающая творческую и волевую сосредоточенность.
«Одинокое дерево и сплошной лёд дают ему возможность развернуть полотно необычайной лирической убедительности.» (И.Пономарёва)
И лично меня, оказавшуюся в Архангельске через 39 лет после расставания с ним, очень тронули его картины, увиденные в выставочном зале: «Красные цвета на Новой Земле», «Берег Белого моря (Восход Солнца)», «Море заносится снегом», «Летняя ночь на Белом море», «Парусники у рыбной пристани», «Камнеломки», и конечно, главный мотив его творчества «Белая ночь».
«Подлинный поэт северной природы Писахов заставляет полюбить эту суровость и строгость, его особенные, но не побежденные берёзы полярного руга» (Известия Архгубисполкома, 29.10.1920г)
Этот сказочник с доброй и лукавой улыбкой – и сам собой как вышедший из сказки. А художник – сам художественный образ – косматый старик с взъерошенными густыми бровями и длинными пушистыми усами, свисающими ниже подстриженной бороды.
Он был популярен не только в городе, а вообще в учёном и культурном мире. Полярные исследователи, географы, этнографы, фольклористы, журналисты, писатели, художники, отправляющиеся через Архангельск в Ледовитый океан, на Печору, на Мурман – непременно заходили на поклон к Писахову. У него было прозвище «Ворота в Арктику». И многие люди, творческие личности, побывавшие на Севере, пытались разгадать эту загадочную землю.
То, что Писахов пишет кистью, другой художник Константин Паустовский пишет словом – художественным, да ещё и в помощь Пушкина привлекает.
«На Севере бледность красок приобретает несколько величавый характер. Немые северные едали суровы. Но есть время года, когда Север обретает мягкость очертаний и красок, прозрачный и таинственный блеск. Так бывает во время белых ночей. В живописи трудно передать не столько сумрак и мягкость сияния белой ночи, сколько то ощущение задумчивости и покоя, которое вызывает у нас эта ночь. Его пытались выразить многие писатели, поэтому и художники, но только одному Пушкину это удалось с гениальной точностью и простотой:
Прозрачный сумрак, блеск безлунный
Твоих задумчивых ночей…
Потому что красота белых ночей настолько совершенна, что как всё почти избыточно прекрасное вызывает даже лёгкую душевную боль и сожаление о том, что красота эта неизбежно умрёт».
Писатель Федор Абрамов, родившийся и выросший на Севере в деревне Веркола на реке Пинеге, впитавший в себя окружающую красоту, болел душой за дикое отношение властей к природе, за бедную жизнь своих земляков, достойных более лучшей доли, ездил к себе на родину не за красотой. «Я езжу за волей на Север».
Другой писатель Юрий Казаков только «увидел это северное «нечто» (Двину), тут же и погиб во цвете лет, пропал навсегда!..» «Двина против Архангельска –три километра, как взморье. Маленькими кажутся иностранные пароходы, пришедшие за лесом. Во все стороны бороздят воду речные пароходы, пришедшие лесом. А самое красивое – парусники, привозящие с моря рыбу. На ночном небе мачты и снасти парусников рисуются чётким кружевом. В летнюю ночь затихает Двина. От пароходов, от моторов, от маленьких лодочек по золотистой глади воды разбегаются опалово-переливчатые полосы; даль прозрачная; видно далеко и слышно издалека». «Широченная Двина во всём её размахе, в широте главного рукава дельты иногда, при каком-то особом освещении, в очень тихую или, напротив, ветреную и дождливую погоду, может потрясти даже человека привычного к её постоянному созерцанию» (И. Пономарёва)
Потрясённый Юрий Казаков честно предостерегает честных людей: «Не ездите на Север, не губите себя! Всю жизнь тогда не будет он давать вам покоя, манить к себе. Просторы, дали. И ещё воля вольная (зачем и ездил Абрамов!). Не свобода, нет, а особое ощущение жизни, простора, свободы… чувство полёта, крыла. И не за этим ли летят сюда птицы с юга? Чтобы ощутить эту волю, изначальность мира и тем самым освежить себя?»
По мнению Ю. Казакова, «жизнь на Севере требует постоянного каждодневного «тихого» мужества. Герои его произведений – «тихие» герои Северного края. Характерные качества этих «тихих» героев находим в описании жителей Олонецкой губернии российской империи за 1845 год. «Жители великорусского происхождения – крепкого сложения, роста невысокого, большей часть белокурые. Выражение лица приятное, особенно у женщин. Отличительная черта характера: сметливость, твёрдость в своём слове, гостеприимство и честность». Печорины и Онегины здесь встречаются. А этих «тихих» героев Казаков находил везде. Он ездил на Белое море к зверобоям, видел, как бьют тюленей, летал с вертолётчиками надо льдами. Высадил на льдину возле шхуны «Моряна», перебрался на шлюпку через разводье, влез через борт на скользкую от жира палубу, и для него началась новая жизнь.
Не только климат формирует погоду – погоду и люди делают. Какое лето в Архангельске! «Какое солнце, какие розовые ночи, какая жара! В Двине купаются ночью. На вокзалах столпотворение, время летних отпусков. На рынке, в магазинах помидоры, яблоки, черешня. Асфальт плавиться, все ищут тени. Весь архангельский рейд занят судами всех стран, грузят лес, приходят из Атлантики тральшики, уходят в море экспедиционные суда.
В июле трогаются в путь рыбаки и зверобои – туда во льды, к вечному солнцу. Как летом многолюдно в ресторанах, какие прощания за столиками – ещё бы, многие уходят на два, на три месяца, на полгода. В воздухе витают головокружительные названия морей, островов и портов… А потом уходят на Север, в свет, в чистоту – и по всей Двине то тут, то там раздаются долгие, прощальные гудки кораблей… и сердце мучительно сжимается от грусти, от зависти, от зова дальних морей.
Нет! Не ездите вы на Север, не губите себя! Всю жизнь будет видеться вам просторный город – преддверие неисчислимых дорог. Эх, маху дал наш Пётр Великий – не на Неве ему было строить свой парадиз, на Двине!»
А вот впечатление о русском Севере Stephen Graham, который путешествовал летом 1910 г.
«Архангельск – красивый город, вытянувшийся на 7 верст в длину, со множеством церквей, на золочёных куполах которых играет солнце. Дома и тротуары сделаны из сосновых брёвен, некрашеных и грубо обделанных. На набережной кипит жизнь: грузят лес, выгружают рыбу, на деревянных пристанях женщины моют треску. В ярко-красных платьях, мерно ударяя вёслами, плывут из деревень, расположенных по ту сторону реки, девушки.
На рынке около сотни лавчонок, толкутся норвежцы, шотландцы, а на прилавках лежат такие странные товары, как пирог с треской, посуда из берёзовой коры, трубки из рыбной кости, изображения святых, тряпьё для бедных богомольцев. Свистят беспрестанно пассажирские пароходы, отправляющиеся или в Белое море, или в приречные селения. Буксиры тащат целые острова сосновых брёвен вверх и вниз по реке. Пристани, в особенности Соловецкая, кишат паломниками, разыскивающими суда, идущие в Соловецкий монастырь, считаемый святым местом.
Архангельск – таинственный город: это почти незащищенный порт, переполненный судами всех национальностей. Чувствуешь, что находишься… «на верхушке Европы». Небо кажется здесь ниже, чем где бы то ни было. Это широкое небо, по-видимому, никогда не бывает чистым. На нём залегли причудливые облачка, похожие на овец или коров с длинными туловищами. Разноцветные солнечные лучи бегут по этим облачкам, придавая им малиновую и пурпурную окраску.
Когда я вернулся после посещения паломнического парохода, было уже 11 часов вечера, но светло, как днём. Улицы опустели. В воздухе чувствовалось странное настроение: светило солнце, а между тем всё в моём сознании говорило мне о том, чего я никогда не знал раньше, что день может следовать за днём, не прерываясь темнотой. Я повернул к реке, на которой высились сотни мачт. Суда были недвижны, и обычно шумная быстрая река как будто замолкла. Тучи застыли в смятении на небе, точно поражённые отсутствием ночи.
Белая ночь действительность. В полночь так же светло, как и в полдень, и в час ночи можно читать с такой же легкостью, как в час пополудни. Я сел на скамейку возле домика Петра Великого и посмотрел на солнце. Как диск оно стояло острым краем на поверхности Белого моря, и его лучи разбегались вверх, не то ещё закатные, не то уже предрассветные. А по очарованной реке, дрожа и колеблясь, ползли ярко-багровые полосы. Далеко на западе среди сосен светлела белая стена церкви неясно и бледно. Странная тайна чудилась в ночи, кроткая, нежная, чудесная. Облокотившись на колени, с опущенной головой сидела природа и грезила. Человек чувствовал себя в царстве мира и покоя, как будто бы в глубине священной тайны. «Святая Русь» (пароход), словно свет видения, охватывающий, преобразующий темноту, горел перед глазами, свет множества ореолов – сновидение наяву».
Моё собственное восприятие белой ночи: растворение в тишине, в белом рассеянном свете, слушание тишины, та самая пушкинская задумчивость. Это в деревне. На Белом озере белая ночь отражение от поверхности воды, которая сама как бы светиться. А в городе, дома – это сон, гулять ночью по городу ещё мала была. Иногда просыпалась, когда мама на машинке строчила мне какой-нибудь очередной наряд, не включая электролампу. И когда просыпалась ночью и в окнах видела белый свет, то воспринималось это как само собой разумеющееся, как данность, не вызывающая вопросов и удивлений. Потом, когда ездили с детсадом и школой в лагерь, а это в деревне, уже по-хозяйски пользовались этим чудесным природным даром – заигрывались допоздна в различные игры, купались, читали, всячески старались продлить бодрствование. Спать не хотелось. И только вдали от этого чуда, за пределами этого беловодного и белосветного Севера осознавалось, что это явление необыкновенное.
Во времена моего детства Север бурлил. В стране был подъём культурный, промышленный, народно-хозяйственный. Это были годы освоения Севера, проложения Северного морского пути. Об этом по радио говорилось, пелось, читалось почти беспрерывно. Благодаря успехам люди были горды за свою страну. Радио обслуживало не только жилые и рабочие помещения, оно вещало на улицах, в парках, на пароходах, в поездах.
За год до моего рождения из Мурманска на Дальний Восток вышел в свой легендарный рейс пароход «Челюскин», построенный в Дании. На борту 105 человек – моряки, учёные, радисты, водолазы, инженеры, плотники, слесари, повара, печники, фотографы, художник (Ф.Решетников). из них 10 женщин, 2 девочки: дочь начальника полярной станции на острове Врангеля Алла и родившаяся на пароходе Карина – дочь геодезиста Васильева. Пароход предназначался для регулярного сообщения с островом Врангеля и территорией со стороны Владивостока. Туда везли сборные дома, аппаратуру для радиостанции обсерватории, трёхгодичный запас продовольствия. Одновременно «Челюскин», дрейфуя вместе со льдом по Ледовитому океану, стал научной обсерваторией по изучению зимних течений. Всего несколько десятков вёрст не хватило пароходу до чистой воды Тихого океана. Японские тайфуны понесли впаянный в лёд «Челюскин» обратно в Ледовитый океан.
13 августа 1933 года вышел – 13 февраля 1934 года в 155 милях от мыса Северного и 144 милях от мыса Уэлен раздавленный льдом «Челюскин» затонул. Без единого проявления паники выгрузили на лёд: запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолёт, радио. Руководители экипажа и экспедиции сошла с парохода последними за несколько секунд до полного погружения судна. Это лагерь Отто Юльевича Шмидта действовал два месяца. Потом всё это «проходили» в школе. Но знали об этом намного раньше.
Началась спасательная операция, не менее героическая, чем сама экспедиция по освоения Арктики. Через всю Сибирь, Дальний Восток, Америку и Канаду стягивались лётчики к Чукотскому побережью. Два месяца готовили самолёты. Страна затаила дыхание. Начали снимать людей со льдины 5 марта. В жестокий мороз, в густой туман, при отсутствии видимости семь лётчиков проявили беспримерный героизм, одерживали победу над силами стихии. 13 апреля были сняты последние 6 человек. Сорокадневный подвиг. Страна ликовала. Правительством была установлена высшая степень отличия, связанная с проявлением геройского подвига – звание Героя Советского Союза. И впервые оно присвоено семи лётчикам – Водопьянову, Доронину, Каманину, Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Слепневу. Кроме того, лётчики и обслуживающие их бортмеханики были награждены Орденом Ленина и единовременной денежной наградой в размере годового жалования.
Об этом трубилось по радио, оно нигде не выключалось. Этих лётчиков знали все, от мала до велика – все знали своих героев. Мама переживала за родившуюся на ледоколе девочку Карину, её маму и за их ледовое житие. Она тогда ждала меня. Да и у неё был риск родить меня там, во владениях Михаила Потапыча, но папа успел довезти её до Архангельска. Мальчишки во дворе сажали малышню на какие-то фанерки, железки, изображали себя самолётами (по гудению грохоту вполне похожи), и их обязательно было семь, и она «спасали» детей.
А я только 30 июля родилась, и как будто в «той жизни» я это всё слышала, обо всём знала, об этом вещалось почти до самоё войны. А игры такие во дворе продолжались ещё и при мне, только примерно за год до войны сменился дворовый репертуар – стали играть в войну.
Ещё за год до моего рождения было закончено строительство Беломорско-Балтийского канала длиной 227 км. Он строился с ноября 1931 года по июнь 1933 года (1 год и 8 мес.) Для сравнения: Панамскй канал (80 км) строился 28 лет, Суэцкий (160 км) – 10 лет.
Но! Через строительство Беломорско-Балтийского канала прошло 280 тысяч человек – заключённых, из них около 110 тысяч погибли. Работали в три смены: белые ночи – северный ресурс.
Инструмент при строительстве использовался отменный: кирка, кайло, топоры, пилы, кувалды, тачки, знамя. 75 км трассы прошли в скале. Всего построено 118 млн сооружений (ряжей), 15 плотин, 32 канала, 19 шлюзов. Сколько людей строили Панамский и Суэцкий каналы – неизвестно. А вот у нас – известно, печально известно. Об окончании строительства Беломорско-Балтийского канала радио известило лишь вскользь.
И совсем молчало, не вещало радио – о Соловках. А ведь Соловецкие острова недалеко от Архангельска, всего-то за Онежским полуостровом. И от места впадения этого канала в Белое море тоже недалеко. Страна не ведала об этой вселенской боли, кроме участников этого позорного геноцида. И сколько оказалось таких «язв» на чистом православном челе бывшей Святой Руси!
Хочу немного забежать вперёд.
Через 17 лет, когда закончила университет (мы тогда жили в Иркутске), папа сделал мне подарок – поездку в Белозерск, Куность, Ленинград. Сам заранее купил мне билет до станции Буй, что в Костромской области. А оттуда на перекладных надо пробираться до Белозерска, навестить семью его брата Николая (погибшего в 1941 году), затем – в Куность к бабушке Александре, его маме. А дальше двигаться по Волго-Балту до Ленинграда, там навестить его сестру Марию и брата Никанора. И я точно выполнила его план.
На станции Буй я провела ночь на вокзале, вернее, сдала чемодан в камеру хранения, а с рюкзачком гуляла по пристанционной площади и ближним улочкам. Ночь была светлая, хоть и не совсем белая северная, но сердце уже забилось, уже было ощущение приближения к родным местам: вкус воздуха напоминал мне, будоражил во мне чувство близости родной земли. Утром села на поезд до Вологды, там опять пересадка – до Череповца, то есть до Рыбинского водохранилища. А дальше посадка на пароход, и немного проплываем по этому водоёму, который образовался при зарегулировании р.Волги, до Шекснинского водохранилища, которое получилось при такое же операции с р.Шексной, вытекающей из Белого озера и впадающей в р.Волгу. плывём по всей этой системе. Вот и это последнее водохранилище закончилось, осталось чуть проплыть по самой Шексне. Сердечко моё не гудит, не дрожит, а хлещется, захлёбывается, оно вспоминает, чувствует, вздрагивает. Перебегаю с борта на борт, глазами обнимаю эти берёзки, лесочки, луга. Ох, да «эту чахленькую местность не видал я много лет». В самую точку сердечную попал Есенин. Кажется, пароход ползёт едва-едва, осторожно, и это здорово, как будто я обхожу эти островки пешком и успеваю им всем поклониться.
Утро. Белозерск хмурый, ещё не совсем проснулся. И я сама хмурюсь: всё какое-то незнакомое, кажется, что пристань, ступеньки, мостики раньше были крепкими, а теперь обветшали. А канал всё тот же, на утреннем солнце сверкает своей буро-зелёной водой.
Оставила чемодан в камере хранения и пошла по адресу. Правда, папа наказывал из Череповца дать телеграмму Марии Сергеевне, вдове его старшего брата Николая, чтобы меня встретили. Но я едва успела на отходящий пароход и надеялась, что «язык до Киева доведёт», как всегда говорила мама. Как было радостно идти по этим, хоть и обветшавшим, деревянным мосткам, полное ощущение, что я уже тут, на своём родном севере. Дом оказался около вала, и вся улица идёт вдоль вала, который когда-то в прошлые века, был огорожен белозерский кремль. Собственно, кремлём называлось всё, что внутри вала, а в народе это называлось не кремлём, а «в валу» - храм в валу, школа, в которой, кстати, учился папа (а раньше до революции здесь было духовное училище), тоже в валу. Ров, который раньше был перед валом, уже не ров, а так, неглубокая канава. А на самом валу кое-где ещё сохранилось ограждение.
Постучала в дверь. Никакого отклика. Заметила, что она прикрыта и легко поддалась – открылась. Переступила порог (крыльца нет) и оказалась в недостроенной половине дома. Тут насыпан песок на землю, через него проложен дощатый настил (опять же мостики), ведущий к другой половине дома, там виднелась дверь. На стук из неё выскочила женщина, нестарая, красивая. И хотя с моего последнего приезда в Белозерск прошло не меньше двух десятков лет, я узнала мою тётю Марию Сергеевну, жену дяди Николая.
- А мы ждём телеграмму. Да и Миша ездит на пристань к приходу парохода… Ой, как ты на Сашу похожа. – Через минуту: - Нет, ты мамина дочка – вылитая Дуся.
Подъехал на велосипеде Миша. Он младше меня лет на пять, но очень рослый. В детстве в Куности мы с ним не встречались, там были только его старшие братья. Они все разъехались: один работает в Череповце, другой – в Колпино Ленинградской области, третий – в армии. Миша кончил школу и ждёт отправки тоже в армию. Мы с ним съездили за чемоданом.
Город небольшой, но ходить пешком – кажется, не исходить его. Миша возил меня на велосипеде.
Меня впечатлил исторический вал и то, что в валу, то есть кремль. Мария Сергеевна сказала, что бабушка Александра часто приезжает в Белозерск помолиться в храме и живёт там, иногда к ним заходит ненадолго. Миша заметил:
- Бабушка наша совсем замолилась, ей больше ничего не интересно.
А я не решилась пройти туда. Мне показалось это неведомой недоступной святыней для меня, недостойной, давно уже не молящейся.
По их сведениям, в данный момент бабушка должна быть в Куности.
Оттуда приехала Лиза, бабушкина племянница (дочь бабы Нади), подтвердила, что бабушка дома. Сделав свои дела в городе, она вечером уезжала обратно и позвала меня. Вообще-то хотелось доехать туда по каналу, но пароходу скоро не ожидалось, а мне нестерпимо нужно увидеть бабушку. И я поехала с Лизой, как ни удерживали меня Мария Сергеевна с Мишей.
Транспорт обычной – грузовой (попутка на дороге), так что промчались с ветерком, всего-то 7 километров. А бабушки дома не оказалось, она опять уехала, но в другой, более далёкий храм.
Куность я не узнала. Бабушкин дом, стоявший за речкой, перебрался оттуда и в новом виде пристроился в деревенский ряд. Теперь он не такой большой. И вся его архитектура подстать другим деревенским домам. Хозяйничает там бабушкина сестра баба Надя, ей помогает её муж Иван Васильевич. Лиза с мужем Алексеем часто сюда приезжают, они живут недалеко. Все они меня убедили, что гоняться за бабушкой не надо, лучше ждать её на месте.
Мы с Лизой ходили за черникой, лес тут рядом, комары тоже, они-то и выгнали из леса. Зато на озере их не было. С дедом Иваном и Алексеем ездили на рыбалку и даже на ночной лов. Я, правда, сначала забеспокоилась, засомневалась, ведь провести ночёвку на воде – надо утеплиться. Такой опыт у меня был на практике на Байкале, нотам под лодкой могло быть и 50, и 100 метров, и больше, а тут всей-то глубины в озере не более 5 метров. Но всё-таки это Север, хотя днём и тепло, и жарко, но ночью… а у меня вся одежда летняя. Но меня снарядили: и брюки нашлись, и сапоги. И пришлось мне ночью скидывать тёплую амуницию. Вот ведь, не могла поверить, что ночью может быть на воде тепло. А впечатление от ночи необыкновенное: закат, который только что бултыхнулся в воду, очень быстро обратился в восход и предстал перед взором нашим – это за пределами обычных ожиданий. Сказочная страна!
И вот – продолжение сказки: рано утром подплываем к берегу, а там стоит и ждёт нашего возвращения бабушка Александра. Сколько мы простояли, обнявшись, пока выплакались: я на её плече, она – на моём, ростиком-то одинаковые. Вспомнили наших родных погибших и пострадавших: её сына Николая; дочь Зою; зятя Николая (мужа дочери её Марии), которого осудили за использование карточки их умершего ребёнка (не сдал в госорганы), а их дочь (её внучку) Галю отняли от родителей и с другими такими же детьми «врагов-вредителей» советской власти услали в лагерь, фактически на умирание (их практически не кормили); и маленьких её внучков Гену и Лерочку, умерших в войну, которых ей не удалось увидеть.
Пока дед с Алексеем прибирал лодку, сети, снасти, мне доверено было разобраться с рыбой. Бабушка заждалась в доме, опять подошла и говорит:
- Пойти что ли, вицу выломать да загнать домой эту непоседу?
Ох уж эта вица! Сколько раз я вспоминала о ней, когда скучала о бабушке. Как завидовала я во время войны своим одноклассницам, которые жили с бабушками, как им было тепло, уютно и в какой-то степени сытно.
Целую неделю никуда не уезжала. Мы с ней много разговаривали. Она пытала меня, чего это Санька (папа) рано с фронта пришёл. От неё скрыли про его ранение, и объясняли только тем, что его направили учиться в военно-инженерную академию, потому что после войны будут нужны специалисты для восстановления страны. Папа уже не раз ей объяснял, но она догадывалась и о другой причине и молилась за него.
Вспоминала, какой у неё тут был «внучатник-курятник», сетовала:
- Одни мальчишки! Ну, замучили! А девочка – одна! Но как ты с ними хорошо управлялась?! Ходит такая хозяйка по двору – маленькая, в длинном платьице (Дуся – молодец, длинные платьица тебе шила) и босиком. Вечером ножки помоет, я никогда не заставляла, всё сама, а этих пацанов никак не могла приучить, не слушались. А ты как-то вечером встала на крыльце и сказала: «Вон там в корыте вода, всем мыть ноги, а то на печку не полезете и сказки бабушкины слушать не будете.» - и все пошли мыть.
- А я этого не помню. Про «босиком» и длинное платьице помню, а про свои указания – нет. Хотя пятки чёрные на белой печке помню.
Вдруг она неожиданно выпалила:
- Хорошую Санька дочку воспитал.
- Ну, бабушка! Папа меня совсем не воспитывал, он меня только просмеивал… ему всегда хотелось, чтобы я побольше ухватила деревенской жизни.
- А он и сестру Зойку постоянно просмеивал – воспитывал. А когда маленькая был, тоже командовала своим братьями… Ну, он же по-доброму смеялся.
Хотя папа каждый год в отпуск летал из Иркутска в Ленинград к брату Никанору и сестре Марии, обязательно заезжал к ней в Куность, и она было в курсе наших дел, всё равно она ждала расспрашивала его обо всех – о маме, сестрёнках. После войны каждый месяц с папиной зарплаты они с мамой собирали и отправляли ей посылку: чай, сахар, крупы, а я писала сопроводительное письмо. И бабушка теперь благодарила за эти добрые дела.
Она выяснила, верующие ли мы все, а это тогда в стране был трудной вопрос… давала много разных наказов. Советов- - хозяйственных, житейских, такую мысль: не бойся быть побежденной, это и будет твоей победой. Советы и рецепты её во многих случаях в жизни помогали и давно уже стали моими собственными. А вот этот сокровенный, главный, был как-то позабыт, никогда не вспоминался, вроде как за ненадобностью. Но, оказывается, когда я пыталась оглянуться на свою жизнь, с удовлетворением отмечала, что правильно порой переносила какие-то неверные оценки разных моих действий. Приходилось терпеть оскорбления, даже унижения. Я даже себе говорила: я это стерплю, надо терпеть, они потом разберутся. Потом ситуация менялась, и даже в лучшую для меня сторону, я оказывалась права ил вообще ни при чём. Все улаживалось, и мне не нужно никаких извинений, я просто успокаивалась. За мою долгую жизнь такая ситуация складывалась не однажды.
Неделя подходила к концу, мне пора было ехать дальше, в Ленинград, причём как папа наказывал, только водным путём. Всё семейство благодарило меня за приезд, за бабушку. Все проводили меня на пароход. Долго ещё видна была на пристани немного пригнутая бабушкина фигурка. Ей был 81 год.
Белозерский канал узкий, скромный, просто как большая канава. Построен был в середине 19 века. В строительстве его, повторюсь, участвовал мой прадед, папин дед Иван. Несмотря на внешнюю неказистость, канал действенный, полнокровный, живой, рабочий. На определённых участках затоны, в них пароходы пережидают друг друга. Стены шлюзов бревенчатые, видно, что их подновляю, кое-где вставлены свежие брёвна. Самое интересное сооружение – это система спуска и подъём парохода. Чтобы перевести его с одной высоты (над уровнем моря) на другую – нужно опустить или поднять (согласно рельефу местности). Пишу своими словами, не зная технической терминологии. На берегу, совсем рядом с береговой линией, стоит такое сооружение в виде тумбы с лопастями и как приложение к нему – две женщины, которые крутят эти лопасти по кругу, то есть ходят по горизонтальному кругу вместе с лопастью, и пароход опускается или поднимается. Эти работницы при деле, но спокойно разговаривают с пассажирами, все ту им знакомы, видимо, часто ездят. Парни спокойно спрыгивают на берег и помогают крутить этот «барабан» до тех пор, пока ещё можно спрыгнуть на опускающийся пароход. Такая вот бравада.
И всё обслуживание тут по-простому, по-домашнему. Все друг друга знают. И такая теплота, такая радость просто здесь находиться. Тут же на берегу можно ягод купить, молока и стряпню деревенскую. Хотя и ресторанчик небольшой на пароходе есть. Пассажиры все перезнакомились, все друг дугу в чём-то помогают. И как это всё далеко от событий в стране.
В стране в это время начался фестиваль молодёжи и студентов. Знаменитый, известный. На стоянках слышали по радио (на столбе) бурные, шумные вести из Москвы – всякие шествия, соревнования, концерты. А тут такая отрешённость от мира, и никто не сожалеет, что мы не охвачены этим пылом страстей, здесь другая наполненность, душевная сосредоточенность.
Проехали Белозерский канал.
Теперь этот канал уже не работает, просто заросшая канава. А ведь как послужил. Теперь и пароходы здесь большие, и идут они из Шексны прямым ходом через озеро в Ковжу, минуя Куность. Наверное, и той родственности между пассажирами и служителями шлюзов уже не образуется.
А меня греет мысль, что я ещё успела проехать по каналу, в строительстве которого участвовал мой прадед более ста лет назад. Это мне как бы привет от него.
Проехали реку Ковжу, уже входим в канал, который соединяет Ковжу с рекой Вытегрой, он назывался Мариинской системой в честь жены императора Павла. Скоро прибудем в городок Вытегру. Это уже Онежское озеро. Здесь нас ждёт пересадка на другие, озёрные пароходы. Кто едет до Петрозаводска, Медвежьегорска, то есть по Онежскому озеру, сразу же пересядут на свой пароход, он уже у пристани, а до Ленинграда – будет почти через двое суток. Ну, ничего, познакомимся с Вытегрой, никто не расстраивался. А нас, «ленинградцев», было немало.
Быстро сдала чемодан в камеру хранения и с рюкзаком устроилась в вокзале. Мне не привыкать, опыт есть. Светло, чисто, просторно. Пассажиры, какие было, ушли на онежский пароход. Мои попутчики-«ленинградцы» что-то сюда не торопятся. Уже первый гудок отплывающего парохода. В кассе закрылось окошечко. Уже поздно, дело к ночи. Вдруг дверь распахнулась, наконец-то идут! Но не они. В вокзал ввалилась орава парней в морской спецодежде. Влетели, будто сорвались с привязи. Сразу занимают места, их тут целый «полк», и ко мне с полными объятиями, ещё и заспорили, кто первый ко мне подошёл.
Как я сообразила(?):
- Подождите, мне надо спросить, а то касса закрывается.
Отпустили. Но сами тут. Рюкзак на мне. Постучала в окошечко. Кассирша ещё не ушла, открыла. Я глазами показала вокруг и тихонько спросила:
- Что это?
Она поняла меня и тихонько телеграфно ответила:
- Морской стройбат, штрафники, чинят пирс в порту, здесь будут до утра.
Пароход до Петрозаводска дал второй гудок.
Я поняла, что делать.
- А билеты есть? Хотя я уже не успею, да? У меня ещё чемодан в камере хранения.
- Есть. Я позвоню, подождут. Чемодан принесут к трапу.
Билет, деньги – быстро. Она пошла со мной. Третий гудок.
Трап с перилами убран. Чемодан мой уже передают по воздуху матросам на палубе. Я отдаю бирку от чемодана служителю камеры. У меня забирают рюкзак и сначала его, потом меня передают, почти перекидывают матросам. Ууух – выдох, глубокий. Поплыли.
Ууух – стою у борта. Пароход разворачивается. Соображаю, что со мной произошло.
Подошла женщина, с которой мы познакомились на первом пароходе. Удивлённо спрашивает:
- А Вы говорили, что едете в Ленинград.
- Да, вот пришлось через Петрозаводск.
Рассказала о причине.
- Ну и что! Это даже хорошо! Поживёте у меня. Сядете там на Ленинградский пароход, это тот самый, которого Вы бы ждали в Вытегре, он туда зайдёт. Какая Вам разница, где ждать.
Я начинала приходить в себя. Так это и в самом деле неплохо.
Утром мы были уже в районе Медвежьегорска – это самая северная точка озера.
Посмотрела Онегу (озеро – так его здесь зовут). Потрясли красивейшие глухие места. Островочка, заливчики, заросли, как будто какой художник это всё так красиво расположил. А сердце трепыхалось от близости родных мест. Взгляд мой простёрся дальше на север от Онежского озера по Беломорско-Балтийскому каналу (длинной 227 км), дальше =- на восток до Онежской губы Белого моря, и обогнув Онежский полуостров, проплыв Двинскую губу, застрял в её «горле» - Архангельске. Привет родине моей многострадальной! Спасибо горе-морякам неразумным. Сподвигли. А то я бы проплыла только по югу Онежского озера, то есть по Онежскому каналу.
С Инной Карловной мы сразу же по прибытии в Петрозаводск сходили в баню (городскую), дом хоть и двухэтажный, но деревянный, квартиры без удобств. Таких домов много, а центр каменный. Город был основан Петром I в 1703 году, здесь был построен ружейный завод. Я оббегала почти все интересные места. Начала с музеев (два), потом не удержалась – заскочила в университет, посмотрела местную альма-матер, особенно биофак, который я у себя в Иркутске только что закончила. Приёмная сессия уже началась. Обошла берег Онеги-озера, сколько было доступно пройти, искупалась на пляже. Сходила в кино и вечером в драмтеатр. При входе мне вручили наушники для перевода с карельского языка на русский, хотя спектакль исполнялся на русском, ну, позаботились на всякий случай. Больше, пожалуй, ни в чём не было заметно, что нахожусь в России.
Когда в Вытегре с борта теплохода увидела на пристани своих «ленинградцев», спутников с первого парохода, очень обрадовалась. Они очень удивились, увидев меня на пароходе, и тоже обрадовались, что я нашлась. Оказывается, они сразу пошли в гостиницу и были уверены, что я с ними, а я нырнула в камеру хранения. Так и разошлись. Теперь мы вместе едем дальше.
Проплыли Онегу и вошли в реку Свирь, соединяющую Онежское и Ладожское озёра. Теперь уже другая дорога, другой пейзаж, другие пассажиры и быстрая сменяемость – заходят, выходят через одну-две остановки. Да и наши «ленинградцы» не все из Ленинграда, просто пароход им был нужен ленинградский, чтобы на нём доехать до своей станции. Поняла, что этот вид транспорта в этой местности очень востребован. Проезжаем Подпорожье, Лодейное поле, Новую Ладогу (освоенную Рюриком). На теплоходе хороший ресторан, да и на стоянках можно купить разные северные дары, я больше всего кидалась на морошку. Вообще на теплоходе весело, много молодёжи, танцы на палубе, песни.
Шлюзы тут покрепче, поновее. На берег никто не спрыгивает, масштабы другие. В Новоладожском канале, в который вошли из Свири, два современных шлюза, пароход опускается на глубину до 13 метров. Теперь по всей системе Волгобалта около десятка таких шлюзов. Затем по Староладожскому каналу огибаем небольшой полуостров и через небольшой залив попадаем в реку Неву, а там, миновав приводящую в трепет Шлиссельбургскую крепость, быстро оказываемся у пристани Ленинграда.
Собралась идти опять по адресу, так как телеграмму не отправляла. Но! Я же из Петрозаводска послала авиапочтой письмо домой, где описала свою дорогу, объяснила отклонение от маршрута, а папа сориентировался во времени и дал телеграмму сестре Марии. Хорошо работала почта в те времена, да и двое суток ожидания парохода сработали. И вот первое лицо на пристани, на которое обратила внимание, и было лицо Марии Петровны, хотя мы с ней никогда не виделись очно, только по фотографиям. Очень они с папой похожи.
Она жила с дочерью Галей и мужем (вторым) Михаилом Михайловичем на улице Декабристов, а почти за углом – Мариинский оперный театр. Первый муж Николай погиб в заключении (за использование продуктивной карточки умершего ребенка). Михаил Михайлович помог разыскать Галю, эвакуированную в войну с лагерем детей осуждённых, и помог её вырастить.
Галя выучилась, кончила техникум зелёного строительства и работала инспектором паркового хозяйства в г. Пушкин. Уже на другой день она взяла меня с собой на работу в Пушкин, показала своё рабочее пространство познакомила со своей работой и занялась своими делами. А я пошла по своему маршруту. У меня был путь в Екатерининский Дворец.
Былое царское великолепие стояло теперь, зияя пустыми глазницами окон. Несколько комнат были уже восстановлены, они доступны для посетителей. После войны прошло уже 12 лет, но стране ещё не по силам восстановить всё разрушенное немцами в войну. И как эта «высшая» раса умудрилась, старалась уничтожит всё высокохудожественное, достигнутое другой «низшей» расой?! Непонятно. И потом я рьяно взялась за царский пригород. Объездила Петергоф, Павловск, Гатчину, Ломоносов (бывший Ораниенбаум) и везде то же самое. И, тем не менее, каждое место сохраняет своеобразие, свой облик проглядывается даже сквозь разруху.
А вот где успели к тому времени эти ценности привести в порядок – это в Петергофе (Петродворце). Фонтаны – чудо человеческого искусства, такая художественная водная архитектура – восстановлены и работали все. Столько радости от них! Сам дворец обрел только свой внешний облик, а внутрь допуска не было, не готов. Да и мне достаточно было просто бродить по этим царским тропам, ощутить то время, тот дух, которым жило это отдельное от народа государство. Но я никогда не позавидовала их жизни, их богатству.
Между путешествиями по царскому пригороду я ещё добирала городских впечатлений. Отыскала свою одноклассницу Альбину, вместе учились в школе в Москве и долго переписывались. Её отец после окончания академии получил направление в Ленинград, а моему отцу «светила» Западная Украина, где он был на практике, но он выпросил Сибирь. Очень радостные были у нас с ней встречи. Она тоже кончила университет, Ленинградский, физический факультет, и уже работает лаборантом на кафедре. Так что я и там у неё побывала, осмотрела этот храм науки. А ведь я тоже метила поступать сюда же, вернее, это папина идея. Он даже договорился с Марией Петровной, чтобы мне сначала остановиться у них, а потом самой определиться с местом жительства. И я сначала не возражала в надежде на поступление на филологический факультет, а потом вдруг начались колебания насчёт биологического, и решила не рисковать, а поступать в местный вуз, там я увереннее.
Очень трудно было попасть в Эрмитаж. Много иностранцев – тогда это было ещё в новинку. Фестиваль уже заканчивался. И участники фестиваля ринулись по Москве и вообще по стране. Но всё-таки я выстояла громадную очередь, и потом научилась – приходила пораньше, чтобы успеть зайти в здание хотя бы к середине дня, а не к концу. Так за три дня удалось хоть не везде детально, но всё-таки с вниманием обойти эту сокровищницу.
По наказу тёти Марии Сергеевны (из Белозерска) я съездила в Колпино проведать её сына Бориса. Он работал на большом заводе, жил в общежитии. Могу съездить только днём. А он на работе. Такая громадная заводская проходная. Объяснила, что приездом из Сибири, нужно навестить двоюродного брата. Предложили подождать, разрешили выйти на территорию, погулять по скверу. Я беспокоилась, что мы не узнаем друг друга. Он уже на подходе впился взглядом в меня и, подойдя почти вплотную, осторожно спросил:
- Лю-юся?
Очень обрадовались друг другу. Многое вспомнили из жизни у бабушки Александры. Он расспросил о моей жизни, а сам о своей не захотел говорить. Вид его мне не понравился: он или болен (сердце) или пьёт. При расставании чуть не заплакал. Очень был тронут, благодарил за то, что я к нему приехала.
Потом Мария Петровна подтвердила моё предположение: оказалось, у него и то, другое.
Съездила я на пароходе по Финскому заливу на экскурсию в «бывшую Финляндию» (как здесь говорят). Местечко называется Репино. Это бывшее пристанище художника Ильи Репина. Экскурсанты, в основном, народ пожилой. Как выразился экскурсовод, молодёжь вся «в фестиваль ушла».
Вернулся из какой-то поездки Никанор Петрович, узнал о моём приезде и пригласил нас к себе. Мы с Марией Петровной поехала к ним. Она рассказала, что видятся они с братом редко, только когда Саша (папа мой) приезжает, собираются вместе, а обычно только перезваниваются. Никанор жил на Выборгской стороне, в коммунальной квартире, с женой Марией Алексеевной и дочерью Валей (родилась уже после войны). А старший их сын Женя учится и работает, живёт в общежитии, здесь-то все в одной комнате, как у сестры Марии.
Между собой брат и сестра совсем не похожи. Вот между Марией и папой родственная схожесть очень проявляется, а Никанор с Зоей похожи между собой и со своей матерью.
Когда мы зашли к ним, дядя Никанор подошёл ко мне, очень внимательно на меня посмотрел, и после объятий повернулся к двум Мариям (жене и сестре) и сказал:
- Вот эта курносая прислала мне на фронт письмо, которое оберегало меня до конца войны. Жаль, не сохранилось…
Мы все удивились, какое письмо, и вдруг я вспомнила.
Никанор старше папы, был на фронте до конца войны, а папа за год с небольшим выбыл из строя из-за ранения. Когда он приехал за нами в Архангельск, чтобы перевезти нас в Москву, где поступил в Военно-Инженерскую Академию, попросил меня написать брату письмо на фронт, поддержать его. Я, конечно, помучилась, как это написать, чтобы поддержать. Как-то всё же написала и, не показывая папе, отправила. И теперь меня охватила тихая радость, что оно сыграло свою роль. Хотя удивительно, что же я такого написала нужного, необходимого.
Постепенно от общего застолья, общих разговоров и включённого телевизора (в тот день завершался фестиваль) мы с Женей отвлеклись на воспоминания о бабушке Александре, о нашем житье у неё и, особенно, о бабушкиных сказках.
- Суровая бабушка! – подытожил Женя.
- Ага, - подтвердила я, - особенно когда с вицей на плече.
Смеялись все. Мы и не заметили, что нас слушают её дети, сын и дочь, им интересны рассуждения внуков о бабушке, их маме.
По телевизору шли парадные завершительные выступления, радостно было за всю страну. Но как дошло дело до концерта, меня оторопь взяла. Танцы – никакой эстетики, красоты, изящества, в лучшем случае это физкультура, а натурально – это пошлость.
На другой день Женя позвал меня в парк культуры и отдыха, показать, как танцует современная молодёжь. Заехал за мной после работы. Путешествие замечательное – на красивом речном трамвайчике по каналам, речным протокам. Был чудесный солнечный вечер, бродили по разным тропам, минуя центр с его аттракционами. Привёл меня на укромную площадку, куда постепенно подтягивалась молодёжь, потом появился небольшой оркестрик. Лучи солнца запутались в кронах деревьев и как только исчезли совсем, оркестр грянул и быстро заглушил «обороты» звука. А площадка, земляная, утоптанная, закипела собравшимися тут телами. Показалось, что это какое-то сумасшествие, оказалось, это танцы с фестиваля. Были и отдельные группы в отдалении от центральной площадки в кустах, плясали что-то невообразимое с перевёртыванием через голову. Я понимаю, через высокий забор перелезть, перевёртываясь через голову, а тут не поняла, для чего. Здесь же в кустах образовались кружки любителей танцевать в нашем тогда ещё советском обществе. А тут я увидела гибель нашего общества, именно тогда началась в стране утрата собственного лица, собственной человеческой натуры.
Мне стало холодно, темно и сыро. Попросила Женю вывести меня отсюда на дорогу, по которой можно уехать. Сам он, конечно, не собирался уходить, но меня очень заботливо отвёл на трамвайную конечную остановку. Тут на кругу стоял пустой трамвай, который отправится по расписанию. Я села в вагон, а Женя стоял, дождался, пока тот тронется, помахал, долго махал, пока мы вокруг него объехали. Такой весь из себя красивый элегантный юноша.
Заманчиво и полезно узнать, увидеть дальние страны, познакомиться с их народом, культурой. Но своё-то достоинство, свой облик не терять.
Обратно уехать было непросто. Разъезжались участники фестиваля. Из всех запасов вагонов для них формировались специальные составы, в которых за каждым вагоном шёл вагон-ресторан. А для своих поездов внутри страны было сокращение рейсов, вагонов и вообще оснащения. Покупать билет я пошла сразу же, как приехала в Ленинград, но он достался мне только на более поздний срок и только до Москвы, а сквозные до Иркутска пока вообще не продаются. Пришлось написать директору института, в который я должна явиться на работу, о моей задержке. Быстро получила ответ с полным пониманием. Разрешили задержаться, а явиться уже не в институт в Красноярске, а сразу в экспедицию на Байкал. Это меня успокоило, но в Москве оказалось ещё сложнее: билетов в этом месяце вообще не предвидится. Так что я не успеваю к сроку явиться не только в институт, но и в экспедицию. И вдруг в своих документах (папа велел взять их с собой) обнаружили бумажку, удостоверяющую, что я дочь военнослужащего (фамилия, регалии), выдана для предъявления в воинскую кассу. Тут же записку с московским адресом его бывшего начальника генерала с припиской – при задержке в Москве идти к нему. Раньше так, как теперь, в дроге документы не требовались, и я не поняла, зачем папа заставил меня взять их. И как это я заглянула в конверт, который он мне положил! Сразу же пошла в воинскую кассу и с билетом на завтрашний день я уже ехала в метро по адресу. А там радостно встретили, семья эта мне знакомая, она какое-то время жили в Иркутске. Оказывается, папа приезжал в Москву в командировку, их предупредил, и меня ждали. Он ещё и денег мне оставил у них, хотя я своими расходами вполне вписывалась в свой проездной бюджет. Вот как иногда случается. Такие редкие в жизни явления, но всё-таки они бывают.
Поскольку в наших поездах не стало вагонов-ресторанов, управлением железной дороги было организовано горячее питание на вокзала. За пять дней дороги и я пару раз этим воспользовалась. К приходу поезда прямо у вокзала накрывается большой стол с первым горячим блюдом. Народ подбегает, быстро усаживается, съедает суп, оставляет на столе деньги и выходит из-за стола. Подходит очередная партия. За тридцать-сорок минут стоянки желающие успевают подкормиться. И в буфете можно было что-то купить или рядом на рыночке. Такие вот были времена.
Вернулась домой пропитанная родственными чувствами. Долго было это радостное ощущение от встречи с родными. Счастлива, что повидалась с бабушкой Александрой. Она умерла через год. Съездить попрощаться к ней не удалось, а папа слетал. А бабушка Федосья умерла вскоре после войны. сообщил Коля (сын дяди Фёдора). Он учился в ФЗУ в Москве, а жил у нас под Москвой. Через год с ним, с мамой и с сестрёнкой Валей (два годика) съездили в Янкино поклониться бабушкиной могиле. Пообщались с Анной (маминой сестрой) и Павлой (женой дяди Фёдора). Дедушка Иван Сергеевич умер ещё раньше. Возвращался из поездки по деревням – шил сапоги на заказ. Ехал на лошади, запряжённой в сани. Умер в дороге, лошадь привезла его к дому.
Прожила на Севере почти десять лет от самого рождения. Как мало. И как много. Всё, что о Севере говориться, пишется, поётся, всё это я сама видела, слышала. Чувствовала. Иногда такое чувство, будто я его и не покидала, слышала, чувствовала. Иногда такое чувство, будто я его и не покидала.
Север – это душа, дух России. Под тяжёлым северным небом – суровая природа, рождаются суровые люди. Их спокойствие, медлительность обманчивы, как грозное холодное море. Их мужество, выдержка, личность оттачивались в борьбе со стихией, суровой природой. У Архангельска были великие основатели-цари, но очень скромные потомки, а сам Север велик. И сам Архангельск всегда был скромным городом, хотя роль его велика – долго был единственным выходом в море.
Под стать природе – уникальная северная культура, деревянное зодчество, чистый русский язык, уникальный строй жизни: суровый, чистый, честный, напевный, размеченный, неторопливый. Теперь это всё уничтожается, и многое уже уничтожено.
По сравнению с севером – юг это тело, это сытость, это праздник тела, это наша подпитка-подкормка.
Север издавна привлекал к себе исследователей и рождал своих. Николай Константинович Рерих, исследователь-археолог, художник, интересовался вопросами происхождения русских былин, связей древнерусского традиционного орнамента с орнаментом финских племён, духовной связи России с Востоком. Не прошёл мимо распространённых среди народов Востока и Запада легенд и сказаний о путешествиях в поисках земного рая – страны Беловодье или по-тибетски Шамбала. Был поражён сходством народных древнерусских и восточных преданий. Бесплодные поиск не останавливали эту идею, в веках тревожащую умы многих просвещённых людей. Сам Рерих скандинавского происхождения, имея шведские кори (по отцу, а по матери – русский), урождённый псковитянин, потянулся всей семьёй в дальние страны на поиск Шамбалы – Беловодья, когда под боком у него на Севере Беломорье – Белозерье.
Сама мысль о земном рае заведомо нереальна, неисполнима. Что такое земной рай? Это когда всего много, всех благ всем хватает и делать ничего не надо? – короче, на халяву, как говорят в наш грубый век. Правда, есть как бы свидетельства видения страны ослепительного света, спорившего с солнечным. Но координаты не указаны, где-то в горах востока. Но это не для землян – для ангелов.
Белая вода значит святая. Вот оно Беловодье – но без земных благ на халяву, а только лишь на истину. А истина – это труд, может быть даже в поте лица ради любви к жизни, любви к ближнему, любви к Богу. И земля пропитана этой любовью. И тем привлекательна это земля. Не для массовых громких сборищ и походов – для глубокого творческого проникновения в душу этой местности.
Святость белого безмолвия Беломорья и вообще Севера отражена в картинах художников, в откровениях писателей, хотя напрямую об этом, может быть, и не сказано.
А о Белозерье – сказано.
Белла Ахатовна Ахмадулина – необыкновенная звезда, героиня стадионных поэтических праздников, но очень тяготившаяся этой публичной ролью из-за отрешённости, замкнутого характера. Но особое отношение к своим читателям позволяло ей себя преодолевать. Её сердцу ближе частые поездки по Русскому Северу (Белозерскому) и жизнь подолгу вблизи Ферапонтова монастыря и Белого озера. В монастырь к фрескам Дионисия и на кладбище возле она ходила бессчётное количество раз. Стала своей среди деревенских жителей и завороженно ловила своеобразный их говорок. Восхищалась своей хозяйкой тётей Дюней, её бедным опрятным настоящим и опытом больших испытаний в прошлом. Когда-то она была свидетельницей, как монастырь разоряли, как окрестные жители пытались защищать монахов: мужики с вилами в руках, а бабы – воплями. С этого «веролюдия» пошёл разор земли и русских семей. Об этом и вообще о северной жизни поэтесса рассказала прозой (повесть «Нечаяние»): то, что ей здесь открылось, заставило отказаться от рифм, чтобы «поэтическая машина» профессионального поэта не помешала передать трагический масштаб и новизну увиденного, «небесные и околонебесные озёрные и приозёрные цвета и оттенки», «благодарную суровость, высокородную печаль» северной русской земли.
Константин Иванович Козлов появился в Белозерске в прошлом веке (1988 г.) в качестве добровольного помощника реставраторов. И это стало делом всей его жизни. Исследователь, реставратор, историк, краевед, проводник по Белозерью, писатель – сердце прикипел к уникальному озеру. Он подглядел в озере такое, что не каждому покажется, увидится – святость. Об этом – в его книге «Белозерск». Не могу не привести эти откровения.
«Видел удивительное, граничащее с чудом, со знамением явление и начал понимать, почему озеро назвали Белым – и по цвету, и по духу, и по святости.
После захода солнца, когда оно уже утонуло в озере и погасли последние отблески заката, а небо уже иссиня-чёрное, усыпанное непривычно близкими, как в горах, звёздами, озеро вдруг начинает светиться каким-то белым, даже не белым, а фосфоресцирующим светом. Этот свет. Сначала слабый, поднимается со дна, достигает поверхности и разливается по всему озеру. Оно мерцает, переливается. Это не отражённый свет, светиться сама вода из глубины. Это трудно передать словами, этому нет словестного эквивалента – разве что Горний Свет, «Свете Тихий». Есть понятий и явления, состояния души, духа, природы, мира Божьего, определения которым есть только в церковно-славянском языке. Наш современный материалистический, практичный язык слишком груб, приземлён, беден для этого. В жизни мы говорим языком разума и тела, а с Господом общаемся, славим Его языком души, языком ангелов.
Когда отказывают силы, накатывает уныние, охватывают сомнения - а то ли я делаю в жизни, нужно ли это кому-нибудь, - я вспоминаю этот свет. Дважды Господь сподобил меня видеть его, и в нём я черпаю силы, в этом знамении. Его считаю высшей наградой, его пытаюсь быть достойным».
«Мы входим в Белое озеро, и трепетное, восхищённое и молитвенное чувство охватывает нас. Белозерье, Белое озеро… В русском зыке все цвета имели ещё второе духовное, сакральное значение. Красный – красивый, прекрасный; белый – чистый, святой.
И действительно, свято это озеро, свята, наполненная эта земля, как, пожалуй, немногие другие. Десятки святых обителей, тысячи (за века) безвестных иноков, нёсших подвиг во славу Божью… А сколько преподобных, чудотворцев, угодников дала эта святая земля – Северная Фиваида! Святые отцы Кирилл Белозерский, Ферапонт Белозерский и Можайский, Мартиниан и Галактион Белозерские, Нил Сорский, Моисей Белозерский, Кирилл Новозерский, Зосима Ворбоземский, Даниил Шужгорский, Иродион Илоезерский, Филипп Ирапский, молите Бога о нас грешных, о нашей земле многострадальной, о нашем святом, богоносном русском народе-мученике, о прославлении и укреплении нашей святой Православной церкви! Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь!»
Источники, мне помогавшие:
1.Лев Дёмин «Древнее Белоозеро». Изд-во «Альфа и Омега», Москва 1993
2. К. Козлов «Белозерск», Москва, 2011
3. Уильям Брумфилд «Белозерск». Изд-во «Три квадрата», Москва, 2011
4. Бочаров Г., Выголов В. «Вологда. Кириллов, Ферапонтово, Белозерск». Изд-во «Искусство», М. 1969
5.Гедеонов И., Пушкарёв И. описание Российской империи в историческом, географическом и статистическом отношениях. Т.1 кн.3. Олонецкая губерния. СПб, 1845
6.Stephen Graham Undiscovered Russia. ИАОИРС №6, 1913 стр.262-264
7.Тарасова Н. Загадки древнего монастыря, газ.»Верхневолжье православное», №8, 2017
8.Ирина Пономарёва «Главы из жизни Степана Писахова». Гос.музейное объединение «Художественная культура Русского Севера», Архангельск, - 2005
9.Крас Архангельск. Ж. «Мир женщины, XI, 1992.
10.Кульба Андрей. Журнал «Нескучный сад».
Северное сияние
© Copyright: Людмила Гурова, 2024
Свидетельство о публикации №224020401916
Свидетельство о публикации №224020401916
Рецензии