Бобровая падь... Глава 10

Мы с Алёшей одни, в горячей золе.  -  «Молодец, Ванька, водолазом будешь!...»  -  Взгляд в глубину колодца.  -  Мать, единственная, кому я доверяюсь.   -   Война закончилась, а батя ещё воюет.  -  Тётка Тамара и «няня» Нюра.  -  По белой стене – чёрные тени.  -  Завтрак.  -  Нюра уходит на заготовку дров.  -  Белый-пребелый снег.  -  Освобождаю кур из катуха.  -  Нюра наказывает меня щелбанчиком.  -  Красть в колхозе – грех или нет?  -  Дезертир Козубаченко.  -  Смерть Козубаченка 

Мои самые первые ощущения жизни туманны и обрывочны.
- Родывся ты чёрный, як жук, - рассказывала мне мать. – А плакав так, што уши, як от свыста, закладывало.

О том, как я плакал, в памяти не сохранилось. Но помню, как плотно окутанный чем-то, стеснённый в движениях, я лежу непонятно на чём. Подо мной что-то стучит, громыхает и в такт стукам, громыханиям меня всего встряхивает и больно толкает в спину. Синее небо тоже встряхивается, качается, а низко, почти над самыми глазами, плывут и уплывают зелёные ветви.
- Ото мы из церкви, после твоего крыщения, на брычке до дома тряслысь, - через много лет объяснит мне мать.

По мере моего детского «взросления», окружающий мир начинает восприниматься мною осмысленнее. И картинки жизни того времени вырисовываются уже более чётко, выразительнее, но все ещё без хорошо запомнившихся связей между ними и самим миром.

Вот мы с братиком Алёшей оставлены в хате одни, на остывшей печке-лежанке. Холодно и голодно. Братишка нагибается и трогает ладошкой треснутую чугунную плиту, с двумя круглыми скважинами для варки и жарки. Обычно эти дыры, если они не надобны, закрывают комплектом чугунных кружков. Теперь же они открыты. Подумав, наверное, что на чугунной плите будет теплее, Алёшка сползает с кирпичной лежанки и попадает голыми ногами в саму скважину. Пробует выбраться – не может. Начинает в испуге орать и биться в не совсем остывшей печной золе. Она уже клубами вьётся под самый потолок. Пытаюсь ему помочь. Лезу на плиту и сам оказываюсь уже в другой дыре. Теперь вопим оба. Лицо брата в размазанной со слезами саже и золе. Я, наверное, выглядел не лучше. Помнится, как очень уж больно жалили еще не дотлевшие угольки, как задыхались и кашляли мы от набившейся в носы и рты золы. Мы орали уже так, что нас стало слышно на улице. В окне, со стороны балкона, замелькала фигура какой-то женщины. Что было после, не помню. Будто после того случая мать устроила нас в детсадик, в котором и покалечили Алёшку.

А ещё на пробегающих кадрах памяти отчетливо запечатлелась залитая ослепительным, жарким солнцем речная запань. Перед моими глазами – сплошные, тяжело покачивающиеся на воде плоты, из толстых, покрытых медно-коричневой корой брёвен. На них, в разных местах, разных положениях, кучками и в одиночку – разновозрастной люд. Женщины в мокрых, липнущих к их телам исподних рубашках. Мужчины, в закатанных на ногах домотканых кальсонах, и реже – в чёрных «городских» трусах. Дети – кто в чём, а то и вовсе, как я, без ничего. Слепящее солнечными блестками водное пространство то открывается, когда волна с плеском поднимает меня с брёвнами, на которых я сижу голышом, то скрывается, когда эта же волна бесшумно уходит. Звонко хохочущая, с круглым, калмыковатым лицом тётка, упорно требующая, чтобы я почему-то называл её «няней», подхватывает меня, едва начавшего ходить голыша, и тащит к краю плота, где на волнах качается большое деревянное корыто. Шлёпает меня в него, спрыгивает в воду и изо всех сил толкает «лодку» в сторону своей подружки Зойки. Взбурлив воду, корыто, не дойдя до вытянутых Зойкиных рук, переворачивается. Булькая, барахтаясь, я иду ко дну. Режущая боль в глазах, испуг не мешают однако разглядеть, как ко мне, с протянутыми руками и надутыми щеками устремляется тётка-«няня». Схватывает меня под мышку, выныривает на поверхность и… снова бросает меня, перепуганного, хныкающего, в корыто, которое в готовности придерживает Зойка.
- Молодец, Ванька, водолазом будешь! – гогочет тётка, но «лодки» теперь из рук не выпускает.
       
          *                *                *               

Отчетливо помнится и моя первая «самоволка». Заметив, что дверь в комнате приоткрыта, я живо зашлепал к ней босыми ногами. Голым животом сполз по заменяющему ступень огромному, отшлифованному ногами валуну и, наслаждаясь свободой, засеменил меж кустов, по дорожке. Мой любопытный взгляд сразу же притянуло к себе непонятное, покрытое снизу мхом, бревенчатое сооружение. Вплотную к его нижним венцам кто-то, на мою великую радость, пододвинул приземистое, толстое, поставленное на попа бревно. Вскарабкавшись на его круглый, широкий спил, я увидел сдвинутую на самый край дощатую, изъеденную червями крышку. Но что интересного в этой крышке! Зато, когда я, перегнувшись через верхнее, с глубокими поперечными бороздами бревно, заглянул во внутрь сооружения, то от удивления, восторга и страха у меня перехватило дыхание. На огромную глубину от меня уходила безупречно круглая, вымощенная изнутри мокрыми, обомшело-зелёными камнями яма. Вместо дна – таинственное и тоже круглое зеркало. Из него на меня, вверх, то ли с любопытством, то ли с испугом всматривается какой-то хлопчик-малявка. И ветки яблони рядом с ним виднеются. Перевел взгляд к мокрой, каменистой стене и содрогнулся. На выступе зеленовато-изумрудного камня, тараща чёрные, круглые глаза, сидела красно-оранжевая, с коричневыми обводами по спине и бокам лягушка. Скользнув по камню задней лапкой, задела таинственную поверхность зеркала, и оно моментально превратилось в расходящуюся темными кругами воду.

- Ва-а-ня, та як же ты тут оказався, у крынычки? – послышался родной и привычный голос.

Подбежав, мать подхватила меня, прижала к себе и быстро понесла к крыльцу.
- Там, там, - пыжусь я передать свои впечатления, но выразить всё словами не могу из-за их нехватки и переполнявших меня чувств.
- Што там? – еще сильнее прижимает она меня, целуя. – Там крынычка. Ой, на гори кры-ны-чень-ка-а, там хо-лод-на-а воды-чень- ка-а, - запела мамка.
По пути срывает с куста красную ягоду и сует мне в рот. Раскусываю ее, сосу. Уже вполне осознанно наслаждаюсь незнакомой, вкусной влагой и мякотью. Это запомнится на всю жизнь. А красивой, вкусной ягодой была обычная красная смородина.

Мать – единственная, кому я доверяюсь безоглядно и в которой постоянно нуждаюсь. Ее доброе, весёлое, грустное и даже гневливое лицо, внимательные, ясные глаза, ласковые руки, голос, смех, песни и, вообще, всё, принадлежащее ей – это то, без чего жить кажется невозможно. Не беда, если иногда прикрикнет или «ляснет» пониже спины. Пройдет минута, другая, и она уже гладит меня по голове, моет всех нас попеременно в большом деревянном корыте, кормит, стараясь положить в наши чашки всё лучшее, что есть в доме. Вот она, уставшая, только прилегла отдохнуть, как тут же, в люльке запищала крохотная Любаша. Мамка мгновенно вскакивает – и к ней:
- Нэ плачь, нэ плачь, моя деточка, щас покормлю!

Перепеленав еще не совсем смышлёную, но уже узнающую всех нас малышку, мамка усаживается на кровать и, расстегнув кофточку, прикладывает к груди сразу смолкнувшую, лишь причмокивающую Любашу.
Случалось, мать рассказывала нам о нашем бате, который воюет на какой-то там войне с германцем. Там ему чуть не оторвало ногу. Слава Богу, врачи спасли.
- Мам, кого спасли его или ногу? – тереблю её за юбку.
- Та и его, и его ногу, - грустно улыбается она и рассказывает, что он, «батько» наш, даже   приезжал домой, после лечения в госпитале.
Потом опять уехал воевать. Теперь вот война закончилась, а он всё еще «воюет», что очень тревожило мамку, да и всех нас.
- Ты помнышь, як он приезжав? – спросила она меня однажды.
- Не-е! – беспечно крутнул я головой, хотя смутно-смутно припоминался какой-то дядька в пилотке.

Алёшка хотя и хвастал, что помнит приезд отца, но ничего толком рассказать мне не мог. Тут я должен внести одну важную подробность. Вместе с нами жили младшие сёстры нашего бати, наши молодые тетки Нюра и Тамара. «Бедные сиротки», по определению мамки. Они-то очень часто вспоминали своего «братика». Нюре – лет четырнадцать на то время, Тамаре – чуть более шестнадцати. Так вот, как я уже говорил, именно младшая, Нюра - «калмычка», - невысокая, крепенькая, черноволосая и черноглазая, заставляла нас с Алёшей называть ее «няней». Рыжая, веснушчатая и вытянутая кверху Тамара в «няни» не напрашивалась. До ухода из хутора немцев жил еще с нами и батин младший брат-подросток Митька. «Розбышака»,   по отзыву матери. Но когда немцы ушли, Митьку – «розбышаку» всё на ту же войну забрали: «там и таки нужны». Непохожие внешне, тётки отличались и характерами. Весёлая, бойкая, простодушная Нюра и всегда чем-то недовольная, замкнутая, очень заботящаяся о себе Тамара. Они нередко ссорились. Мать устойчиво звали сестрицей. Бывало начнут «грызню» меж собой, а мамка, глядь в угол, где гибкая, вербовая лозина прислонена, и сестры-тётки тут же смирнеют. Тамара только может негромко проворчать: мол, «сестрице Аленушке» только дай повод, чтобы их, сирот, лозой покатовать.   

               
      *                *                *               

Постепенно я начинаю все лучше понимать, что жизнь – штука очень переменчивая и не всегда считается с желаниями не только детей, но и взрослых. Ведь как хорошо было летом! Соскочил утром с постели – и босиком, раздетый на двор.  Там сухо, ясно, солнышко, будто мамка, своими теплыми лучами тебя по стриженной голове гладит. Красные, как жар в печке, цветы перед хатой. Куры радостно встречают тебя. Притворно ласково квохча, они ходят вокруг тебя, а сами воровато в твои руки заглядывают: нельзя ли из них, подскочив и хлопнув крыльями, что-нибудь склюнуть?  А их «батька»-хозяин, огнисто-рыжий, с крутым, роскошным хвостом кочет, отвлекая тебя, кричит с забора, звонко и пронзительно:
- Ку–ка–ре–ку–у!

Да, замечательно летом! Цветы, яблоки, ягоды в саду, горох, огурцы, морковка в огороде – ешь, хрусти, чмокая, сколько угодно… Однако, как ни хотелось всем нам, включая мамку, чтобы зима в том году пришла, как можно позже, она, белая, снежная и морозная нагрянула внезапно и очень рано. У нас же – ни дров для печки, ни зерна для себя и кур, да и сена для нашей второй «мамки» - коровы Ромашки маловато. К тому же картошка в огороде плохая уродилась.
- Закончится картошка, што жрать будым? – спрашивает мать.
-А мы её, сестрица, с лушпайками, на дольше хватит! – блестя узкими глазами, хохочет смешливая Нюра
Лушпайки, то есть – очистки, харч не из лучших. «Сестрица» поэтому вначале просто хмыкает, потом строжеет и – к Нюрке, на её же Нюркином, «городском» языке:
- Ты почему в школу вчера не пошла?
- В чем, сестрица? – сбросив весёлость, откровенно недоумевает Нюра и уже, чуть не плача, шлёпается задницей на кровать и задирает к лицу матери ноги в дырявых ботинках-поршнях.
А у них, между верхом и отваливающимися подмётками, ржавые гвозди выглядывают.
- Вон, зубы на ва-а-ас ска-а-лят! – заголосила в плачь тётка, да так, что и молчавшая Тамара сочувственно зашмыгала носом.
- Пока снег не глубокий, будешь в моих старых калошах ходить, - успокаивает она сестру.
- А на плечи што? – сквозь слезы глядит на нее Нюра.
- Мою старую куфайку! – уже кричит Тамара, вспоминая о штопанной, латанной-перелатанной фуфайке-стёганке – самой распространённой в хуторе одёжке.

С тревогой вслушиваясь в этот спор, я кутаюсь в старое, не раз уже чинённое матерью одеяло, и думаю о том, как и мне самому неприятно вставать, одеваться, а потом совать голые ноги в свои старые, тоже дырявые и, как всегда, не высохшие с вечера сапоги. Правда, у них есть и своё удобство: поскольку размер обуток намного больше, чем надо, то ногами в них попадаешь без промаха. Это особенно удобно для мало послушных Алёшиных ног: пара сапог у нас с ним одна. Пользуемся поочередно. Преимущественно затем, чтобы на языке тётки Тамары – в «туалет», на языке «няни» - в «сортир», а на мамкином – в «сартуз» сходить-сбегать. Мамка эту дощатую кибитку, на краю сада, шутя, ещё «ульем» называет, в котором вместо пчёл – мухи, вместо мёда… - не мёд. Мне туда еще не припекло. Да и, вообще, вставать еще рискованно. Можно от  взрослых затрещину получить.

Между тем, по мере того, как нагревается громада печки, в хате всё теплее и уютнее. В окнах еще темень. Пламя из зева печи отбрасывает яркие блики, образует бесшумно двигающиеся по белой стене страшные, чёрные тени. Мать, вынув ухватом-рогачом из жаркой печи тяжелый, бурлящий чугун, ставит его на лавку. Рогач – в угол. Бурление воды спадает, появившийся пар исчезает, и я даже с топчана вижу выглядывающие из чугуна лопнувшие при варке картофелины. От них привычный, вызывающий желание поесть запах.

Слив из чугуна, через полотенце, горячую воду, мать ставит его на припечек, перед приоткрытой заслонкой, за которой бушует огонь. Делает она это, «штоб вода из картошки начисто ушла». Подождав, вытаскивает картошку по одной, уже сухую, но все еще горячую, со слегка скрученной по краям белых трещин розовой кожурой, и накладывает её в обливную глиняную миску. Тамара к тому времени уже наполнила другую миску белой, хрусткой квашеной капустой. Нюра посыпала капусту мелко нарубленным репчатым луком и скупо, из ложки сбрызнула её подсолнечным маслом. «Позавтракают, - лениво потягиваясь, размышляю я, - и тётка Тамара уйдет на какой-то там хоздвор. Мамка – на свинарник. За то, что они там, по словам матери, «ишачат», колхоз платит им не «грошами», то есть – деньгами, а «палочкамы в ведомостях». Палочки – это, по колхозному, трудодни».
- Обещалы, як всегда, богато! – сердится она, очищая картофелину, - а за всё лето пять литров постного масла. Оцэ ж пры том, што против моей фамилии больше всих тих палочок.
- А масло-то «добрэ», сестрица! – опять скалится тетя Нюра, звучно облизывая кончики своих пальцев.

Тамаре на работу далеко. Она уходит первой. Мать, перед тем как уйти, кормит Любашу. Её отпустят с работы покормить нашу сестрёнку еще и в полдень. А пока, занятая Любашей, она отдает распоряжения остающейся с нами Нюре. Решено, что в школу и сегодня она не пойдёт. Зато  после мамка ее отрывать  от школы не будет. Сегодня же тетке - «няне» надо заготовить дров, хотя бы на три-четыре дня: на берегу речки-Ужумки их много водой нанесло. Порубить, поколоть те дрова, которые ей по силе. Надрать с початков кукурузы хотя бы с пол ведра зерна. Перебрать картошку в кладовке. Отнести деду Деркачу два круга макухи (жмыха от семечек):
- Ти, што я с работы тишком прынэсла. Вин за такый подарок дров нам прывэзэ…
- Сестрица, да я вам што, Золушка из сказки?  - перебивает её Нюра, но «сестрица», будто не слыша:
- Дэркач, кроме дров, обещав ище и твои ботинкы подбыть-подшить. Вот я их возьму и отнэсу ему. Поняла?
- Поняла, сестрица! – радуется Нюра.

После того, как мы с Алешкой с её помощью умылись, Нюра балует нас, «деток», очищенной от кожуры и поджаренной на масле картошкой. Она и так вкусна, а с похрустывающей капусточкой ещё лучше. Потом мы с братиком забираемся на покрытую полосатой дерюгой печь. А чтобы не скучали, тётка подает нам единственную в доме книжку с картинками.
- Люба заплачет, покачаешь её в люльке, - глядя на меня, приказывает «няня» Нюра.

Негромко напевая что-то, она обувает старые калоши, натягивает стёганную широкими полосами, истрепанную ватную фуфайку и берет в руки топор.
- Хо-ди-ла я в лес за ма-ли-и-ной, нигде я ма-ли-ны-ы не наш-ла, - уже во весь голос поет она, звонко и протяжно, - а толь-ко наш-ла я ма-ма-ши-ну-у мо-ги-лу-у,  котора тра-вой зарос-ла-а…
         
       *                *                *               

Перелистываем с Алешей книжку "Родная речь". А  когда надоедают уже не раз рассмотренные и изученные до дыр книжные картинки, я предлагаю братику выйти на недолго во двор. Но поскольку сапоги у нас одни, сначала выйду я, а потом – он. Добрый, жалостливый Алеша соглашается. Сую ноги в неприятно влажные, холодные сапоги. Надеваю страшно заношенную, наверное, еще отцовскую, куртку, которая мне до пят, и, шаркая подошвами, выхожу на крыльцо. Солнца нет. Небо мутно-жёлтое. Такой бывает вода в Ужумке, после проливного дождя. Зато на земле повсюду белый-пребелый снег. Он сделал одинаково белыми и грязно-бурую, соломенную крышу на сарае, и деревья, с остатками ржавых листьев, и серый, щебнистый, с островками поблёкшей травы двор, и обветшалый катух, в котором, жалуясь на несвободу, поквохтывают куры. И, словно споря с этой безупречной белизной, у калитки грубо громоздится уже довольно большая куча привезённых Нюрой поленьев, сучьев, щепок и прочего древесного корма для нашей жадной, прожорливой печи.

По снегу не иду. Волокусь. Если подымаю ту или другую ногу, сапог тут же спадает. Преодолев однако путь до туалета и обратно, двигаю к катуху. Жалея  пернатых затворников, без труда открываю дверку и со жгучим любопытством гляжу на радостно выбегающих изнутри кур-пеструшек. Последним, не спеша, с достоинством выходит красавец-кочет. Вместо благодарности, матюгнулся на меня по-своему:
- Кхо-о, кхо-о! – и побежал к своим женкам-курам.

Снаружи двора что-то зашуршало, заскрипело. Калитка открылась, и во двор, согнувшись чуть ли не носом до земли, ввалилась тётка Нюра, с тачкой дров. Распрямившись и откинув назад темные, взмокшие волосы, она пристально посмотрела на бродящих по двору кур, на меня и, бросив на снег перекладину оглоблей, строго спрашивает:
- Кто тебя просил курей выпускать?
- Никто.
- Раз никто, получай! – подходит она ко мне и дает шелбана по лбу.
Такого, лёгонького, скорее, не шелбана, а шелбанчика, при котором сжатые в кольцо два тёткиных пальца, разжимаясь, не бьют, а едва касаются лба.
- Ладно! – машет она рукой. – Пусть погуляют. Земля еще не замерзла, может, выгребут что на поклёв.

Вечером, за ужином, опять из картошки, капусты и подбеленного молоком чая, мать хвалит Нюру за дрова. Тамару - за тайком принесенную горсть жита.
- Сестрица, так красть же грех?
Брякнувшая это Нюра задета, явно, не столько чужим грехом, сколько похвалой в адрес ее «соперницы» Тамары.
- А если вы с голоду подохнытэ, - гневно вскидывается на неё мать, - это ны грех для мэни будэ?
- Напомните, сестрица, ей, дурочке, как они нас обокрали? – зажглась глазами, всем лицом тётка Тамара.
- Та не обокрали. Ограбили! – поправила её, почти чисто по-русски мамка.
Всё это меня сильно поразило и озадачило. Кто нас обокрал? Кто ограбил?
- Да кто ж, колхоз! – ответит мне позже братик Алёшка, но в подробностях он сам толком ничего объяснить не смог.

Мамку же о таком лучше не расспрашивать. Серчает и строго приказывает, чтобы с этими вопросами больше ни к кому не приставал. Особенно – к чужим людям.
В общем-то, жизнь налаживалась. Худой, как жердь, (по мамкиному, – как «дровеняка»,) дед Деркач привёз нам два возка дров. Привёз на бричёнке, со впряженным в неё ишаком. Потому и возки, а не возы. Он же, Деркач, отремонтировал Нюрины ботинки, которые теперь не "скалят" ни на кого свои медные зубы. И он, в тот же день, наклонясь ко мне и щекоча мои щеки мягкой, седой бородой, снял мерки с моих ног.
- К Рождеству Христову, с Божией помощью, сапожки тебе сошью, - погладил он меня по волосам.

Колхоз тоже вдруг показал себя не таким уж и плохим. Взял, да и отдал, наконец, матери двух месячных поросят, которыми её премировали еще к Ноябрьским праздникам. Теперь, не рискуя их оставить на выкорм зимой, она обменяла живую, визжащую премию на два мешка не веянной муки. Короче, всё шло хорошо. До худой поры, плохого времени. После «няня» Нюра часто вспоминала об этом. И что нам нравилось, каждый раз её изустные рассказы совпадали точь-в-точь с предыдущими.
- Значь, так, - сосредоточившись, начинала она. - Проснулась я тогда перед самым утром. Пить захотелось. Иду к ведру с водой, а в окне, том, что во двор, какой-то человек в серой шапке и зелёной куфайке мелькнул. Я – в калоши и – на двор. Никого. «Ну, не приснился же он, - думаю, - дай-ка загляну в сарай». Открываю тихонько дверь, а под нашей, жующей сено Ромашкой, спиной ко мне тот человек уже сидит. Так сидит, как при дюжей нужде в сортире сидят. Да еще и нашу корову в ведро доит: джи-и-иг, джи-и-иг струйками по дну. «Это ж, што тут за дояр расселся?» – кричу я, хватаю лопату и бац его плашмя по спине. Он вскакивает, оборачивается, и я очумеваю: «Дядько Семка!..». Сразу узнала нашего бывшего колхозного завхоза,  активиста Семёна Козубаченка. Его давно уже из энкавэдэ за дезертирство с фронта выискивали. А тут на тебе, Нюра! Ну, так вот. Вскочил он, побелел так, что аж губы посинели, будто у мертвяка. И шасть до меня. Обхватил со спины, одной прокуренной ладонью рот мне зажал, другой – глотку мою сдавил. «Погано, дуже погано, дивка, шо ты мэнэ узнала», - вонюче хрипит мне в ухо. Лопата из моих рук выпала. И не знаю, как я изловчилась! Обернулась к нему передом и гах его коленом под живот. Да как заору, што Ромашка, бедная, с перепугу замычала. А он меня выпустил – и тёку. Тут и сестрица с Тамарой прибежали. Только от Козубаченка – одни следы через сад. В сторону Ужумки, к лесу понесся…».

В то же утро, задолго до восхода солнца, состоялось заседание «Военного совета», в составе троих хуторянок. Председательствовала мамка-Алена. На предложение Нюры:
- Сестрица, надо заявить милиционеру Ветрову, -  мамка «засумневалась»:
- А ты в надёже, што «энкавэдэ» Ветров щас прямо найдэ и скрутэ Козубаченка?
- Не, - заморгала Нюра.
- А што Ветров нас охранять тут, в хате будэ?
- Не.
- Зато Сёмка знает, где тебя найти, чтобы придушить как свидетельницу, - холодно заявила Тамара. – И сделает это очень охотно и быстро, когда пронюхает о нашем на него доносе. Тут всем нам тогда крышка.
- Ой, Боже ж ты мий! – перекрестилась мамка. – Вин даже с бандой, може, связан. Боже, спасы и помылуй!
- Паразит! – вскочила из-за стола Тамара. -  Помните, сестрица, как этот Козубаченко со своей Козубачихой задницы за эту власть драли? Как он кричал на собрании: «Я за совецьку власть жизню отдам!». Доносы на хороших людей в район слал.

Схватив с припечка коробок спичек, тетка выбежала в сенцы, приставила лестницу к стене и полезла зачем-то на чердак. Минут через пять спустилась, с каким-то свёртком. Смахнув с волос и плеч пыль и паутину, развернула слежавшуюся тряпку. Мамка ахнула и опять перекрестилась. Тётка Нюра просто вытаращилась:
- Ой, маузир!

По их реакции, по врождённой мальчишечьей интуиции я сразу догадался о страшной необычности этой иссиня-черной, поблескивающей полировкой штуки. Устремлённый вперед ствол, скреплённый казённой своей частью с плоской, вытянутой книзу коробочкой, проём, с плавно изогнутым крючком, удобная, почти, как у отвертки, рукоятка, другие детали – всё в совокупности выглядело вещью загадочно-зловещей и вместе с тем – законченно изящной. Так и тянуло обхватить рукоятку и сунуть указательный палец в проём, к тому крючку.
- Ты што его у комиссарюки какого-сь отняла? – встревожилась еще больше мать.
- Ага! У комиссарюки-жидюки! – насмешливо, даже с вызовом парировала Тамара, авторитет которой мгновенно вырос в моих глазах.
- Нюра, смотри сюда! - властно приказала она, повернувшись к сестре.        – Вот отжимаешь эту штуку до отказа, а потом пальцем этот крючок нажимаешь.
- Да я знаю! – смущённо хмыкнула в ладонь тётка-«няня». – Наш Митька как-то нашел похожий, только меньше, немецкий «Вальтер». Так он с хлопцами Авдиенковыми научили меня. Стреляла даже. По чужим курам. А потом хлопцы скубли их и жарили в кустах. За Ужумкой…
- Свят-свят-свят! – запричитала мамка.- Тамарка, а если бы нимци или наши из  энкавэдэ нашлы б? Розстрел! Тюрьма!
- Не нашли бы! – с одержимой уверенностью произносит и отмахивается «Тамарка». – Я его в сенцах, на верхней полке, подальше от детей положу, - вглядывается она опять в младшую сестру. – Если без нас тот бандюга явится, стреляй для начала вверх, потом, если не убежит, прямо ему в пузо. Поняла?
- Угу, угу, - кивает Нюра. - Я еще наготове топор в углу держать буду.

С месяц мы жили, вскакивая, тревожась от каждого стука и малейшего шороха в хате и на дворе. Ночью и днём, при малейшем подозрении, тётки выходили из хаты во двор с той грозной штукой, в рукаве или под полой фуфайки. Но однажды по хутору разнеслась жуткая весть: бабка Кузьменкова вора-дезертира в своей хате вилами заколола. До тех пор, пока из станицы не приехала милиция, к месту происшествия шли любопытные. Возвращаясь, каждый излагал свою историю случившегося. Первой туда сбегала и Нюра.
- Ну, што, точно Сэмэн? – встретила ее мамка.
- Он! – закивала запыхавшаяся тетка. - Лежит желтый, как воск, на спине, перед раскрытым сундуком, в который полез. В той же зелёной куфайке и серой шапке. А в руках белое покрывало, с чёрным на нём крестом зажал: Кузьменчиха его на свою смерть приготовила. И вилы-тройчатки, которые ей шестипалый цыган Данько отковал, рядом, в крови. Голосит бедная бабка, убивается: «Ой, грех какой! Ой, што я наделала!..».
- Нашёл, что искал, - как-то равнодушно проговорила тетка Тамара
Мамка отреагировала хмурым молчанием