de omnibus dubitandum 2. 54

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1575-1577)

    Глава 2.54. НЕ ТРОНЬТЕ ЕЕ… МОЯ МАМУШКА И, НИЧЬЯ БОЛЬШЕ…

    Тяжелое время настало для отрока-господаря московского.

    Семь дней только минуло, как мать у него так безвременно умерла, а уж «большие бояре», враги Овчины, недруги Глинских и всей дружины прежней великокняжеской, свою власть-силу стали показывать.

    Утром, 10 апреля в год от сотворения мира 7046-й (1538), спал еще Иван, когда почувствовал, что будит его мамка ближняя, Аграфена.

    Это очень понравилось ребенку. Хоть и ласков был к отроку дядька, приставленный с пяти лет, по обычаю, смотреть за царем, но, конечно, ребенок пестунью свою любил несравненно больше.

    И теперь, в полусне, почуя ее руки у себя на голове, заслышав ее голос, он, не раскрывая глаз, притянул мамку за шею, нашел ее ухо и капризным тоном забормотал:

    — Грунька, злая… Не буди… Спать хочу! Не встану вот и не встану… Рано, поди…

    И, оттолкнув Челяднину, он снова провалился в сон.

    — Ой, проснись, государь! — тревожно, но тихим, плачущим голосом заговорила Аграфена… — Коли ты нас оставишь — кто же защитит? Я ли тебя грудью своей не питала, не выкормила?!

    Иван сразу проснулся:

    — Обидеть! Тебя? Кто хочет? Кто смеет? Да я голову велю срубить… Я сам…

    И он, неодетый, на кроватке, встал во весь рост, стиснув зубы, сверкая темными живыми глазами, словно волчонок, у которого берут матку-кормилицу…

    — Ой, вели… Ой, покрой, заступись за нас… За Ваню, за брата моего любезного… Сам же жалуешь его, Ванюшка… Как отец он любит тебя… А его в ночи пришли, схватили… В каменный мешок кинули, что под двором твоим новым… Там хотят голодом уморить…

    Хотя отрок и не понял весь ужас того, что говорила мамушка, но суть ясна: обидели лучшего человека после матушки и мамушки Аграфены; куда-то увели князя Овчину-Телепнева.

    Ребенок задыхался от негодования и злости, вдруг стихийно проснувшейся в груди.

    — Кто смел?! Кто посмел?! — только и мог выговорить он.

    — Посмели, Ванюшка! Птенчик, государь князь милостивый… Люди смелые, могучие… Да тише ты говори. Прокралась я к тебе… Ведь и меня хотят взять от тебя… сослать, в монастырь заточить, а то и совсем покончить, как с братцем, князем Иваном Феодорычем.

    Тут отрок даже и сказать ничего не смог. Отнять у него Аграфену? Да разве это мыслимо? Или он не царь? Не читал сам все указы, какие от его имени писались, его печатью скреплялись?! Не ему послы и воеводы и бояре главные руку целуют, за жалованье благодарят?! Не он — царь всея Руси? Юн он еще, правда, но он самодержец. И матушка-покойница, и все толковали ему это. Матушку смерть взяла. Смерть сильнее государей. А из людей, из русских и чужих даже, кто посмеет не послушать его?..

    И, топнув босой ногой, властно выкрикнул ребенок:

    — Пусть попробуют!.. Пусть посмеют взять тебя!

    — Шуйские ли испужаются?! — зашептала Челяднина. — Да Палецкие, да Вельяминовы, да Бельские… Мало ли их, крамольников!.. И брата, и меня, вишь, винят… Поклеп взводят: будто мы на здоровье матушки твоей усопшей помышляли… Да если бы знали они?.. Да мне все одно, что на себя руку поднять, то и на нее было бы… Еще тяжелей… Спаси, не дай в обиду!..

    — Да не плачь ты, мамушка. Говорю: не дам!.. Стой, кто там идет?.. Много их! — чутко насторожась, произнес почему-то оробевший отрок.

    Челяднина вся так и задрожала.

    — За мной, ох, за мной это они, злодеи… Проведали, где я… На тебя последняя надежда… Спаси, не дай… Выручи!..

    И, рыдая, припала она, словно к подножью креста, к ногам Ивана.

    Правда, вошли бояре: Бельский да Шуйский, победоносный воевода Василий Васильевич, былой последний «волестель» вольного, вечевого Новгорода, пока не «добыл» его себе, не покорил покойный Василий, великий князь. За дверьми — звон оружия слышен… Алебарды поблескивают, пищали дулом о дуло задевают, звенят.
Хотя вошли «большие бояре» без доклада, без обычного сказу за дверью, все же низко поклонились ребенку.

    — Челом бьем тебе, государь, великий князь. Каков царь в здоровье своем?

    Не отвечая на здорованье, отрок нахмурился.

    — А что же вы, бояре, без зову, без докладу пришли? Не бывало так еще… Что надо? Рано… спать я хочу.

    — Спи, государь. А у нас дело неотложное. Вот, ее нам и надобно лишь! — указывая на Аграфену, отвечал Василий Васильевич Шуйский.

    — Ее? Зачем? Кто смеет?! Не троньте ее… Моя мамушка, и ничья больше! — начиная дрожать, звонким рвущимся голоском выкрикнул ребенок.

    — Да ты не тревожься, государь! — выступая вперед, мягко, вкрадчиво стал уговаривать Иван Шуйский мальчика. — Твоя она мамушка, и будет так. Сама же похвалялась, что знает бабу, которая твою усопшую родительницу испортила! Помяни Господи душу княгинюшки… Так, теперь на очи надо их для правды друг дружке поставить… Для твоей же пользы государевой, по царскому твоему велению и по Судебнику…

    Отрок уже знал, что Судебник нечто важное в государстве, чему и властитель порой покоряться должен. Но слезы и растерянный, напуганный вид мамушки лишали его всякого соображения.

    Обхватив ее руками, он решительно сказал:

    — Не дам! Сюда эту бабу ведите… Пусть здесь судят…

    — И того нельзя, невозможно никак, государь. У владыки-митрополита, на его очах суд идет… И дойти там должен до конца… Отпусти мамушку на малый час… Она ведь не ребенок малый, поймет, что волей-неволей, а надо идти… сама пойдет… Пусти ее…

    — Нет, не пущу! — крикнул еще громче отрок.

    — Не пускай, не давай!.. — шептала пересохшими губами, рыдая, Челяднина.

    Но одним сильным движением оторвал Шуйский Василий рыдающую женщину от ребенка и отшвырнул ее к двери…

    Там уж ждали, подхватили, мгновенно увели ее… Ушли и бояре, пропустив к ребенку Анну Глинскую, бабушку его. Стояла она до сих пор за дверьми, в смертельной тревоге, но не смела войти…

    Долго старалась привести в себя исступленно рыдающего и вздрагивающего всем телом внука старуха… Так и заснул он опять на своей постельке, обессилев от слез, от судорожных рыданий.

    А Челяднину и Ивана Овчину настигла их злая судьба. Первую быстро постригли и заключили в далекий, суровый по уставу, Каргопольский монастырь. Второго же забыли в том каменном мешке, куда посадили боярина, сведя несчастного чуть не с самого трона…

    И вспомнил о нем только Бог: на десятый день послал за душой Ивана вестника своего… Умер голодной смертью всевластный фаворит Елены… С искусанными, изгрызенными до костей руками вынут был труп конюшего, первого боярина московского, из темной глубины каменного мешка…