Гл. 35. На Страстной неделе

      Идея съездить всем вместе к отцу Игнатию на Страстной неделе принадлежала Алексею. Я предложил лишь взять и Родиона. Мест в «Жигулёнке» как раз на пятерых. Алексей согласился, возложив на меня обязанность с ним заранее договориться.
      Наместник, услышав имя отца Игнатия, долго возражать не стал и благословил своего послушника на поездку. Чему я несколько удивился. Родион объяснил это тем, что наместник сам однажды навестил отца Игнатия, и когда ступил на порог храма великомученицы Екатерины, то сильный ветер перерос в бурю и едва не сорвал купол. Толковать это событие можно по-разному, но с тех пор наместник и отец Игнатий стали друзьями.
      И вот мы — Родион, Алексей с Таней и я с Ниной — едем в Любимовку.
Отправились так, чтобы попасть на богослужение к девяти часам утра. Причаститься Святых Даров в Чистый четверг — благое дело.
      Дорога от Залучья до Любимовки имеет фронтовой вид. Теперь понятно, почему отец Павел здесь останавливался. Есть от чего расстроиться. Эти четыре километра мы преодолеваем с невероятными трудностями, подскакивая на сиденьях, словно мячи. Алексею приходится показать весь свой водительский класс, чтобы не засесть в одну из глубоких колдобин.
      В церковном дворе замечаю знакомый красный «Москвич» Герасимова.
      Невдалеке Илья деловито мастерит к лопатам новые черенки. Они, тонкие и светлые, похожи на церковные свечи.
      Знакомлю друзей с Ильей, заранее предупреждая о непомерной силе его рукопожатия.
      — Что-то не идет школа? — спрашиваю Илью, указывая на штабели досок и кирпичи на поддонах.
      — Да какое же зимой могло быть строительство, — отвечает он. — После Пасхи наляжем.
      Из храма выходит Никита Герасимов. И мы бросаемся навстречу друг другу и обнимаемся.
      — Батюшка принимает исповедь. Поторопитесь, — говорит Никита.
      Родион отправляется в храм с Таней и Ниной, а я остаюсь ждать Алексея, который отгоняет машину на площадку перед сараем, куда Илья посоветовал её поставить. Рядом с красным «москвичом» сверкает тёмно-зелёными лаками и «жигулёнок».
      — Выставка уходящего советского автопрома! — шутит Никита и интересуется здоровьем Нины.
      — Да вот дал Бог, видишь, доехали, — отвечаю ему. — С тобой бросок делали более основательный.
      Мы одновременно поворачиваем головы на звук, доносящийся от Залучья. Ревёт десятка полтора мотоциклетных моторов. Вскоре чёрной тучей появляется на дороге к Любимовке кавалькада мотоциклистов.
      — Каяться едут, — говорит Никита.
      Мы удивляемся проворности байкеров в умении преодолевать рытвины и колдобины сельской дороги. Мотоциклисты летят, словно по воздуху.
      — Не похоже, — говорю я. — На такой скорости не каяться, а карать ездят. Кто-то из деревни им задолжал.
      — Мои клиенты, — признаётся Илья. И начинает перебирать черенки лопат, пробуя их на прочность.
      Когда мотоциклисты понеслись по деревенской улице в направлении храма, то Илья почему-то разулся и остался босиком.
      Душа моя почувствовала недоброе.
      Во двор байкеры влетают роем растревоженных шмелей. От выхлопных газов стелется голубая дымка. Дышать становится затруднительно.
      Мотоциклисты облачены в чёрные кожаные куртки и чёрные брюки. Ряды металлических заклепок ярко рябят многоточиями. На ногах чёрные сапоги. На головах у всех одинаковые тёмные шлемы с затемнёнными стеклами, поэтому кажется, что они все — тираж, клон одного и того же человека. Лишь один из них одет во всё тёмно-коричневое, но тоже с множеством заклепок. Предводитель?
      Илья стоит с черенком лопаты наперевес. Его красный свитер сразу же привлекает внимание толпы. И байкеры несутся, сломя голову. Прямо на него.
      Илья отскакивает в сторону. Черенок лопаты превращается в биту и достаёт до шлема самого ретивого из них, вырвавшегося вперёд. Сшибает одним ударом. Потом силач забегает между двумя кубами кирпичей, уложенных на поддонах вблизи сарая.
      На упавший мотоцикл сбитого байкера, не успев увернуться, наскакивают двое. И тоже падают.
      Вскакивают на ноги.
      И, вместе с мотоциклом удалив пострадавшего в сторону, снова садятся за руль, газуя до отказа.
      Мотоциклист в коричневом на полном ходу проскакивает под навес, врезается в штабели досок. Доски с грохотом обрушиваются на Илью и на наши машины, царапая сияющие лаки. Илья успевает пригнуться. Доски ложатся крышей поверх кубов кирпичей.
      Это вывело из оцепенения Никиту, и он с львиным рыком побежал к своему «москвичу». Раскидал доски. Сел в машину. И рванул на мотоциклистов.
      Алексей хотел последовать его примеру, но я удерживаю друга, поскольку он мешал бы Никите, который азартно гонялся за хулиганами. Алексей всё равно рвется к машине. Остаётся вдогонку крикнуть:
      — Достань в багажнике трос. Если есть чем его нарастить — нарасти. Зацепи за буксировочный крюк и тащи сюда.
      Тем временем Илья покидает своё убежище и снова начинает охоту на байкеров.
      Теперь ему это удаётся легче: Никита нарушил согласованность действий мотоциклистов. Но и они более дерзко теперь нападают на Илью.
      Достаётся прежде всего Алексею. Только он метнулся к машине, как байкер атаковал его. Дело плохо. Алексей не успевает увернуться. Колёса мотоцикла переезжают ему левую ступню. Алексей падает, но тут же вскакивает, и, хромая, добегает до «Жигулей».
Илья старается так перемещаться по двору, чтобы растянуть мотоциклистов в цепочку. Иногда ему это удается. Тогда следует один взмах битой — и очередной байкер выходит из игры. «Сгруженного» уже никто не убирает. Оставшиеся — достают металлические цепи, размахивая которыми, они нападают на Илью. Затем крошат стекла «москвича». Илья ловко отбивается от цепей черенком лопаты. Подчас даже получается намотать цепь на черенок и резким движением вырвать её из руки байкера. И всё-таки… Илья сзади пропускает один удар через всю спину.
      Любимовский богатырь падает. Невероятным образом он успевает вонзить биту в спицы переднего колеса. Мотоцикл летит кубарем, кроша и биту.
      Алексею удаётся метнуть ему новое орудие. Мне летит свободный конец троса. Но не долетает. В сенях храма я хватаю из кладовки цинковое ведро и, прикрывая им голову, бегу за тросом. Несколько ударов обрушиваются на ведро. В ушах — гром, чуть не рвутся барабанные перепонки. Цепи соскальзывают и довольно больно бьют по плечам. Трос всё-таки удаётся затащить в сени. Прикрепляю его к столбу.
      Таня с Ниной начинают во всю мочь звонить в колокола.
      Один из байкеров бросает мотоцикл и подбегает к стене храма с намерением осквернить его своей мочой. Над ним беззвучно открывается окно. Увесистая кочерга страшно опускается на тёмный шлем, а потом рывком за шею опрокидывает святотатца на землю.
      Никита оставляет свой «москвич», внезапно заглохший. Поднимает валяющийся мотоцикл. Вскакивает на него, принуждая бешено реветь двигатель; снова атакует непрошенных гостей.
      Алексей сменил позицию. Он принимается метать кирпичи в тех, кто проносится на мотоцикле мимо в радиусе досягаемости броска. Опыт игры в ручной мяч не пропал зря. Иногда бывшему гандболисту удаётся попасть в туловище или по голове. В обоих случаях результат получается один: байкер неизменно валится на землю, и не каждый может потом встать.
      Один из мотоциклистов пытается объехать кирпичи, чтобы наказать Алексея. Но наказывает себя. Илья вовремя приходит на помощь.
      Я резко вздёргиваю трос перед очередным мчащимся хулиганом. Этого достаточно, чтобы он — срезанный точно струной — отказался от драки.
      На мотоциклах в строю остаются четверо.
      В распахнутых воротах появляется Глеб Овелин с патронташем на поясе и двустволкой в руках. У меня невольно вырывается неизменное: «Ура!»
      — Вон отсюда, подонки!!! — оклычился Глеб, делает предупредительный выстрел вверх и сноровисто перезаряжает ружье. — Сейчас каждому жаканом в лоб звездану!! Считаю до трех!».
      Коричневый байкер вытягивает из плоского заплечного рюкзака длинный кинжал, с гиканьем рассекает натянутый мною трос — и на счёте «три» оставшаяся четвёрка с рёвом моторов и разбойничьим свистом уносится из Любимовки.
      Илья с Никитой стаскивают в сени побитых мотоциклистов. Места маловато. Никита заправски всех связывает, их же цепями, чтобы не сбежали, раздавая тумаки строптивым.
      Драка оказалась довольно кратковременной, но мне показалась она вечностью. Слава Богу, что у такой вечности всё-таки есть конец.
      В сенях появляется отец Игнатий.
      — В милицию я уже позвонил. Зло должно быть наказано по закону. Караулить остаются Глеб и Илья, — говорит он в открытую дверь. — Раненные есть?
      — У Алексея нога болит, — отвечаю я.
      — Скорая помощь нужна? — спрашивает отец Игнатий.
      — До Старославянска дотяну, — говорит Алексей, морщась.
      — Посидишь на скамеечке в храме. В такой день надо, во что бы то ни стало, причаститься. Всем — на исповедь, — объявляет священник.
      — Дай хоть раны зализать, — недовольно бормочет Илья.
      — Маслицем помажу.
      — Н а м  скорая помощь нужна, — доносится из группы связанных байкеров.
      — Вас милиция отвезёт в больницу.
      Выходят на крыльцо Таня и Нина.
      — Ну, вы как? — почти в один голос спрашивают они.
      — Живы! — тоже почти в один голос отвечаем мы с Алексеем.
      Наши жёны благодарят Глеба. Он действительно появился в самый нужный момент. Ведь примени коричневый байкер кинжал к нам, то дело могло бы получить крайне печальное продолжение. Я крепко пожал Глебу руку.
      — Скажи спасибо женщинам, — говорит он. — Кабы они не затрезвонили, я бы и не прибежал. Мало ли какие гости приезжают к отцу Игнатию!
      Зловонный дым постепенно сносится ветерком, и дышать становится легче.
      Алексей свойским тоном задаёт вопрос:
      — А что ты задолжал этим деятелям, Илья? Они же — словно с цепи сорвались.
      Илья похлопывает по спинам двух пленников:
      — Вот этим рысакам не понравилось, как мы с братом ехали из Старославянска. Правил не нарушали, но у них, оказывается, свои правила. Стали на виду у всех проезжающих задирать и оскорблять отца Игнатия. Я не оставил «героев» без «награды». Для таких битиё определяет сознание. Они обиделись. Вот результат…
      — Посмотрим ещё! — огрызается байкер, звеня цепью.
      Никита замахивается, но не бьёт его:
      — Запомни на всю жизнь, фраер: если хоть волос упадёт с одного из нас, то отвечать будешь лично ты! Достану из-под земли!
      — Он всё понял, — успокаивает друга Илья и начинает обуваться.
      — А почему вы бегали босиком? — спрашивает Нина. — Не лето же, да и поранить ноги было нетрудно.
      — Сапоги мои того — пропускают «аш два о», — многозначительно усмехается Илья. — Да и порвались бы легко…
      Я оборачиваюсь, заходя в церковь, и через окошко из сеней вижу землю, исполосованную многочисленными колёсами мотоциклов.
      Глеб вешает на плечо ружье стволом вниз; не спеша, уходит домой.
      Говорю Алексею:
      — За какое удовольствие, дружище, охромел теперь ты?
      — Не догадываешься? За поездку в Любимовку, — отвечает он.
      Внутри храма суетливо снуют пять перепуганных старушек. На лавке сидит Родион в кручине. Его взгляд опрокинут в самого себя. Но от этого вид Родиона — ещё мужественней. Подрясник и скуфейка лишь усиливают впечатление. Поблизости лежит кочерга.
      Алексей улыбается; он, превозмогая боль, шепчет мне на ухо:
      — Ты понял, чья была работа кочергой?
      К окончанию исповеди приезжает милиция. Оставляю за скобками рассказ об отдельных допросах каждого из нас, о составлении протоколов и подписях под ними, а также о составлении актов освидетельствования наших синяков и ран. Это рутина не только милицейского труда, но и литературного тоже. Одно надо сказать: девятерых байкеров под позвякивание цепей милиционеры грузят в воронок и увозят в Солегорск.
      Запоздало начинается литургия.
      Мы молимся после свалившихся переживаний. Мысли не плавают, как бывало прежде, а сосредотачиваются на богослужении. Во мне возникает не какой-нибудь первобытный страх, а, скорей, неподдельный стыд перед Богом за то, что грешил и позорил Его любовь. И этот стыд, как никогда честный перед собою, начинает жечь душу жаждой молитвы. Настаёт момент, когда следует подойти к чаше. Душа замирает; уже и трепета её нет. Одно великое безмолвие. Вино, ставшее кровью Господа, не светится, не переливается множеством оттенков, а становится, наоборот, просто тёмным, и на этой тёмно-красной поверхности показываются белые кусочки вынутых просфор — частицы тела Христова. Какая тайна? — вроде бы обычная литургическая картина. Отцу Павлу Флоренскому принадлежит удачный афоризм: всё таинственное — простое. И действительно — Сама Тайна вышла навстречу; совершенно открыто предстоит нам, вместе с тем переставая быть таковой, ибо она получила имя Святых Даров, но продолжает оставаться непостижимой сокровенностью, поскольку так и называется — Святыми Тайнами. Да и может ли быть по-другому? Ибо ни во что не вместимый Бог вмещается в крупицу, которая попадает в жалкого смертного человека и приобщает его к грандиозной бескрайности вечной жизни.
      Одна из плавающих частиц вместе с толикой красной жидкости входит в меня, и я уже не замираю, а весь вспыхиваю каким-то очистительным пламенем, горю, не сгорая; но всё оборачивается тишиной и покоем, когда принимаю внутрь себя запивку. В этот момент умолкают раны, полученные от ударов цепей; моё грузное стареющее тело приобретает лёгкость, голос при песнопениях начинает полностью мне подчиняться, однако отчетливо понимаю, что не вмещаю всей жизненной значительности и судьбоносности происходящего вокруг, ибо оно действительно своими смыслами простирается в мир невидимый и запредельный …
     После литургии отец Игнатий служит благодарственный молебен, а потом обильно смазывает наши ушибы и раны святым елеем, смешанным с миром, чудесно выделенным иконами. Это приносит некоторое облегчение. Мы переводим дух.
     — Батюшка благословил отцам-ополченцам с их героическими жёнами справить наш маленький день победы, — говорит, посмеиваясь, Илья. И приглашает пройти в гостевой домик. — Отец Игнатий сейчас будет.
     — О победе лучше говорить после суда. А то ведь можем остаться и виноватыми, — произносит Алексей, поправляя выбившийся воротник рубашки. — Ещё неизвестно, кто стоит за этими негодяями. Теперь им подобные в моде.
     — Странно. Одни байкеры собираются вместе для добрых дел, а другие разбойничают. Не в мотоциклах тут дело. Чувствую, возможен визит наших гостей и до суда, причём в количестве, превышающем сегодняшнее, — поддерживаю я друга, замечая, что шагаю с ним вразнобой. — Однозначно они имеют какую-то поддержку. Иначе не хватило бы наглости напоказ выхватывать холодное оружие.
      — Плевать! Кто бы за ними ни стоял, а мы вчетвером «омолитвослОвили» девятерых. И коли на Руси каждый мужик так станет поступать, то быстро кончатся и «стоЯщие за», — возражает Илья. — Ну, а ежели эти козлы сунут свой нос ещё раз в Любимовку, то и мы их отныне щекотать станем отнюдь не лопатными черенками. Диалектика, господа интеллигенты! Диалектика!
      — Не обзывайся! — протестует Алексей. — Хорошо бы нам — народу русскому — всё-таки окончательно замириться. До сих пор лихо междоусобицы гуляет … Отсюда и чужебесие прописалось.
      Стихийно рассаживаемся вокруг стола, оставляя в центре место для отца Игнатия.
      Замечаю появившиеся на стенах (размером в машинописный лист) фотографические портреты Витеньки, Маринушки, Кукши, архимандрита Феофила, игуменьи Евстафии, отца Леонида Шведова и ещё несколько снимков незнакомых мне людей.
      Высказываю опасение, что батюшка может задержаться, если нагрянут паломники. Но Илья успокаивает: отец Игнатий в Великом посту не благословляет паломничать, особенно на Страстной седмице, когда с сугубой строгостью необходимо поститься.
      А мы-то, тёмные, паломничаем…
      Настоятель действительно не заставил себя долго ждать. Он приходит вместе с Родионом. И просит Илью пересесть на другое место.
      — Вот так всегда: только Илья и крайний, — ворчит силач, устраиваясь по соседству со мной. — Проживать проживаем, а хорошо жить не даём.
      — Ты все мотоциклы собрал и уложил? — спрашивает его отец Игнатий и приглашает сесть рядом Родиона.
      — Все.
      — Да смотри, чтобы с них ничего не пропало. А то ведь знаю вашего брата…
      — Кто же не знает моего брата! — двусмысленно ухмыляется Илья.
      Таня и Нина помогают женщинам на кухне, вскоре накрывают на стол. Сияют свежими блесками клеёнка, столовые приборы, посуда…
      Никто не решается начать первым разговор о случившемся. Этот почин берёт на себя отец Игнатий:
      — Дорогие мои, поздравляю с принятием Святых Тайн. Спаси вас Господь! Что мы пережили? Очередное бесовское нападение. Оно закономерно произошло именно в сегодняшний день. Ибо завтра Христос уже сойдет в ад и свяжет его начальника.
      — Главные герои — Илья и Никита, — говорю я. — Они и устроили основной отпор непрошенным гостям.
      — Главные герои — вы все, водимые Спасителем, — возражает отец Игнатий. — Мы живём на Руси, а не в Техасе.
      — Мне особенно понравилось, как Родион сработал кочергой: тихо, но эффективно, — говорит Илья, склабясь.
      — Теперь понесёт прещения у себя в монастыре, — предсказывает Алексей, пряча улыбку.
      — Понесу, — соглашается Родион. — Слава Богу, ещё не давал клятв. Каяться есть в чём: русские опять пошли против русских… Что мы творим!
      — К одержимым бесами понятие национальности применимо в последнюю очередь, — говорю я.
      — Какие там прещения! — возмущается Никита. — Человек защитил от поругания храм! Его наградить надо, а не наказывать.
      — Оставьте суды Богу, отцу наместнику и духовнику, — осаживает спорящих отец Игнатий.
      Илья просит его пожертвовать бутылку беленькой ради победы.
      — Мы же не психи пить сок в такой день! — решительно заявляет он, отрезая пути для отступления брату.
      — По уставу, сегодня только елей и вино, — говорит отец Игнатий. И с едва различимой улыбкой продолжает:
      — Елеем я вас уже помазал, а вино, пожалуй, можно и пожертвовать.
      Он выставляет на стол бутылку кагора. Алексей читает этикетку:
      — Из русского монастыря святого целителя и великомученика Пантелеимона на Святой горе Афон. Ого!
      — Не чилийский. Понятно? — замечает Родион.
      И когда мы доедали остатки варёной картошки с хрусткими солёными огурцами (женщины уже разливали чай), в дверях появился Глеб Овелин.
      — Ты опоздал, — говорит ему Илья.
      — Я — не обедать, — отвечает Глеб. — У меня имеется разговор к отцу Игнатию.
      — Секретный? — полушутливым тоном спрашивает священник.
      — Не шибко, — мнётся Глеб.
      — Тогда благословляю говорить при всех. Садись к столу.
      Таня наливает Овелину чай. И он, шурша болоньевой тканью своих видавших виды штанов, располагается на лавке, не зная с чего начать. Кладёт на стол грубо-шершавые, мозолистые, крепкие руки.
      Собираясь с мыслями, Глеб молчит, потом прихлебывает напиток, трёт пальцем докрасна посередине лоб, ставит чашку на расстоянии от себя и начинает:
       — Мы тут потолковали с деревенскими мужиками. Решили возродить наш колхоз. Ну или что-то вроде него… Ведь неотпойно пропадаем. Хватит трусливо бегать от земли.
       Каждое слово Глеб произносит с трудом, не говорит, а выковыривает словеса из себя, будто это и не слова, а тяжелые ледниковые камни на пашне, которые он сам же иногда выворачивает из земли и складывает на краю поля. Говорит не языком — кадыком. Мне кажется, что он все-таки стесняется всех нас; наш защитник явно не из златоустов.
       — Закурить разрешишь? — спрашивает он отца Игнатия.
       — Нет. Это же церковное помещение, — отвечает священник. — Прежде колхоза всем надо пьянку бросить. Да и как вы собираетесь его возрождать, если на машинном дворе среди ржавых остовов техники ветер гуляет? Всё ведь разворовали. Впрочем, бывший председатель вашей идее, возможно, обрадуется. Говорили с ним?
      — На… — оборвал себя на полуслове Глеб, покосившись на женщин, и махнул рукой. — На кой ляд он нужен!
      — Какой же колхоз без председателя? — недоумевает отец Игнатий. — Или вы об этом не подумали?!
      — Обижаешь. Конечно, поразмыслили. Мужики полагают выбрать тебя, — изрекает Глеб.
      Илья, шумно потягивая чай и чуть им не захлебнувшись, взрывается смехом:
      — Хорошенькое дело: поп — председатель! Дороже рубля не шути. А технику где взять?
      — По гайке раскрали, по гайке и назад доставим. Завинтим! — отвечает Глеб.
      — Гаек может и не хватить, — громко выдохнув, говорит Никита. — Около десяти лет прошло.
      — Не простое дело замыслили мужики, — продолжает отец Игнатий. — Но хорошее. Похвально то, что начали думать о своей жизни и побеспокоились о заброшенной земле. Добро! Вы должны понять: начать снова будет много сложнее, чем работалось даже в умирающем колхозе.
      — Это ясно, — нараспев говорит Глеб. — Дело-то не в том, чтобы хорошо проживать, а в том, чтобы выжить. С техникой, само собой, будут сложности…
      Повисает тишина, но не от того, что нечего сказать, а от того, что все задумались.
      Слышу ту же знакомую музыку… Где она звучит? Внутри меня? Или у кого-то так заиграл мобильник?
      — Надо узнавать, — говорит Алексей и трёт глаз. — Существуют программы помощи малым сельским хозяйствам. По ним, возможно, дают кредиты под разумные проценты. Зачем мужиков изначально хоронить!
      — Прежде следует решить вопрос с председателем, — говорю я. — Без председателя ничего не сдвинется с места.
      — Для того и приплыл, — соглашается Глеб. — Так ты обнадеешь нас, отец Игнатий? Мы вызнали из газеты, что на Рязанщине батюшка взялся подмогнуть мужикам, председательствует… А тебе и Бог велел.
       — Так запросто у нас дела не решаются, брат. Подумаю. Даже и согласись я — надо мной есть архиерей.
       — Мы скатаем и к нему! — говорит Глеб, придвигая к себе отставленную чашку.
       — Нет. Я с ним сам потолкую.
       Мы допиваем чай, молимся, выходим во двор, и я прошу всех стать вместе у храма, чтобы сделать фотографию на память. Отцу Игнатию приходит идея. Он поручает Илье снять со стены портреты старцев и принести их сюда, что силач за считанные минуты и делает. Батюшка предлагает нам разобрать портреты. Нина просит дать ей игуменью Евстафию, я беру архимандрита Феофила, Родион — Кукшу, Алексей — Витеньку, Таня — Маринушку. Портрет протоирея Леонида Шведова достаётся Илье. Все окружают отца Игнатия, а Глеб и Илья присаживаются на корточки. Нина вынимает из шагреневой сумочки фотоаппарат и протягивает мне.
Найденное длинное полено я ставлю вертикально, наспех устанавливаю камеру, навожу объектив на самых дорогих мне людей, и пока раздаётся жужжание автоспуска, успеваю стать возле Нины с портретом Феофила.
       Опять эта протяжная мелодия женских голосов! Чья же она?
       Весна на дворе…
       Отец Игнатий задумчиво произносит:
       — Старец Леонид Шведов в таких случаях любил повторять: «Вот мы здесь собрались с вами, и Ангел нас всех видит и запоминает, как на фотографии. И, как на этой фотографии, мы все соберёмся с вами вместе в Царствии Небесном».
       Верим и надеемся.
       Дай Бог!