Допустим, я умру. Глава 1. На пути к праху

Ну, допустим, я умру. Что случится?

К примеру, я буду не спеша идти декабрьским и солнечным до слез в глазах днём по заснеженной улице Верхнетуринска, скажем, в университетскую библиотеку. На мне будет шапка-ушанка из голубой норки, дублёный полушубок, тёплые финские ботиночки и, естественно, брюки. В руке у меня будет кожаная папка на молнии, а в ней - книга. Какая - не важно: все равно помирать.

И вот уже на подходе к университету я как бы случайно, скажем: невзначай, поскользнусь на банановой кожуре и упаду, изящно прогнувшись, на спину. При этом сильно ударюсь головой о застылую сибирскую, могучую и нефтеносную землю, отчего, собственно, и умру. Тут же. Сходу. А чего ждать - мороз, времени в обрез.

И вот я буду лежать на матушке-земле. Мёртвый. Ну, в общем, неживой совсем. Лежать и ждать как будут дальше развиваться события. Для того, собственно, и помер. Город у нас небольшой, компактный, поэтому, я надеюсь, (потому как хоть и мёртвый, а чего зря лежать) скоро мимо меня будет проходить какая-нибудь задумчивая тётка. Она завидит меня, ручонками всплеснёт, да и шлёпнется рядом. Сердце у неё будет слабое. «Эх, тётка, совсем у тебя никудышнее сердце», - подумаю я, ну, по-нашенски, по-мертвецки. Сорок дней ещё не прошло - способность думать должна присутствовать в черепной коробке! Впрочем, конкуренты мне сегодня ни к чему. Пусть тётка через минутки две придёт в сознание, поднимется на четвереньки, да и убежит в подъезд, чтоб не видно было. А уж в подъезде может и с ума сойти, раз приспичило.

Вслед за ней должен будет идти по проторённой мною дорожке мужчина. У него наверняка хорошее крепкое сердце и обувь на нескользящей пористой резине. Он меня увидит, бросится ко мне, расстегнёт полушубок, прислонится ухом к неподвижным рёбрам, ничего не услышит - начнёт делать мне искусственное дыхание и непрямой массаж сердца одновременно. И чтоб на одно вдувание приходилось четыре… нет, про четыре нам раньше, при социализме говорили, теперь учат о восьми тычках в солнечное сплетение. Так что же: четыре или восемь?! Надо что-то быстро решать. А, впрочем, какая мне разница - я ведь все равно не оживу: «Мужик, качай шесть раз - не ошибёшься! Пусть будет компромисс и полный консенсус».

Оживлять меня он будет долго. Шапка его съедет на раскрасневшееся ухо, а в конец и совсем упадёт на снег. Жар его дыхания временно поднимет на долю градуса температуру моего стремительно остывающего тела. Вокруг соберётся толпа. Она будет призывать саму себя вызвать скорую помощь, помочь выбившемуся из сил мужчине, раздвинуться и дать доступ кислорода к телу… То есть, толпа будет стоять на месте и ничего не делать. И только вышедшая из близлежащего подъезда жилого дома в булочную за французским багетом маленькая девочка с оранжевым пакетом в руках вызовет по сотовому телефону, маленькому такому телефону, висящему у неё на пояске, машину скорой помощи. «Дети «новых русских» - подумаю я со слезою в правом глазу (от растаявшей снежинки - тёплый ведь ещё буду) - могут стать хорошими русскими».

Приедет машина скорой помощи, и меня начнут заталкивать в фургон. Я бы на прощание обнялся с воскрешавшим меня мужчиной, упал бы ему на плечи, пустил слезу (другую - настоящую); сказал бы: «Спасибо, друг». Но, скорее всего, меня бы не поняли окружающие…

И вот доставят моё охлаждённое тело в морг. Холодное, мрачное помещение с перманентно неработающими холодильниками. «Значит, форму я здесь потеряю скоро, - подумаю я, - надо что-то предпринять». А что может сделать оттаявший труп под неусыпным оком пьяного патологоанатома? Только таять дальше...

Пройдёт время, и я не появлюсь дома. Час не появлюсь, два не появлюсь. Десять, а меня все нет. Жена не на шутку обеспокоится и начнёт звонить по телефону. Последний её звонок остановит занесённую надо мной огромную ручищу с узким как голубиное рёбрышко и безнадёжно тупым скальпелем эскулапа. Он подойдёт к тренькающему аппарату и скажет моей милой жёнушке, что её благоверный отбросил лыжи и ждёт, когда его заберут из морга, пока он не протух окончательно, нафиг. Обидно слушать такие слова, честное слово!

И вот в холодный серый морг придёт моя тёплая, заплаканная, белая как лунь жена. Сзади неё будут стоять удивлённые сослуживцы. Они нетерпеливо потрут ладони, скажут: «Ну, поехали, чего уж тут» и потащат меня в автобус, читайте - катафалк. Вот здесь меня возьмут большие сомнения: куда меня повезут? В районную администрацию, как личность там работавшую и имевшую определённый начальственный статус, или же домой на четвёртый этаж, как субъекта, не имевшего достаточно высокого начальственного статуса чтобы в коридорах власти валяться на всеобщем обозрении и, получается, напрасно работавшего в районной администрации. Хочу домой, там привычней. Совсем хорошо, если положат на диван - любимое место моего валяния. Хотя в мэрии - почётнее… Эх, была - ни была, везите меня, ребятки, до дому. Кому надо, тот и там меня найдёт: в лоб поцелует, молитву прочтёт, одолжит плотнику гвоздей на крышку гроба.

Привезут домой. Заволокут по лестницам, чертыхаясь, на четвёртый этаж, бросят на стол и исчезнут на пару дней. Жена оденется в чёрное и будет круглосуточно окроплять рукав моего последнего костюма горькими слезами. Потихоньку подтянется любопытствующий народ. Придут соседи, постоят, посмотрят, подумают: «Так вот он какой, наш соседушка… был», и уйдут кушать пельмени с бульоном и смотреть соревнования по биатлону, транслируемые из Ханты-Мансийска. Как пить дать, заявятся пьяные журналисты. Ну-ну, бывшие коллеги, сделайте хотя бы вид, что шибко скорбите и печалитесь, продажные вы мои. А это кто? Зинаида Гавриловна, секретарь журналистской организации? Ой, положите её рядом, господа, и заколотите крышку! Сделаю напоследок людям доброе дело, унесу её с собой...

Приедут дети. Спасибо дети. Я вас любил, хоть редко это показывал. Тебя, сын, тоже. Поверь… Берегите маму. Она вас не любила, она жила вами. Я так не мог. Спасибо, что пришли, проведали старика, прощайте, дети…

Через положенный срок - но не дольше!!! - понесут меня на кладбище закапывать. Я бы лично предпочёл крематорий. Там не так сыро, и весело завывает ветер в печной трубе. Но они понесут на кладбище, и бесполезно их от этого отговаривать. Положат гроб на стулья возле свежевырытой могилы на краю кладбищенского сектора и станут говорить прощальные слова. Первым скажет начальник управления по связям с общественностью. «Покойный был удивительным человеком, - возвысит он голос над поникшими головами присутствующих, - он работал запоем и, чего греха таить, пил на работе. Но не часто, за что нередко был премирован. Его любили люди, а он любил жену. Спи спокойно Алексей Петрович, на твоё место мы уже приняли нового работника». Душа человек.

Затем вырвется вперёд незабвенная Зинаида Гавриловна. Её я уже слушать, пардонте, не буду, нет таких у меня сил. Приколачивайте, господа, скорее крышку, не портите настроение трупу в столь торжественный момент!

После получасовой речи Гавриловны никто дальше тянуть волынку не захочет. Меня быстро опустят в вечную мерзлоту и закидают твёрдыми комками глины. Бр-р-р. Могли бы и песочку подвезти.

Всё. Закопают меня и пойдут поминать. Ну и с богом. Я пока тут полежу, отдохну от вас. Ещё тридцать семь дней и ночей. Скучно, но что поделать -  порядок такой.

На сороковой день меня призовут в Чистилище. «Ну что, бродяга, - скажет архангел Гавриил, слюнявя палец и листая страницы книги моей жизни, - рассказывай как жил, что делал, какие помыслы тобой овладевали?» «Обычно жил, - отвечу я, - любил женщин и многое такое, что с ними связано. Любил животных и... снова женщин. Много гадостей не делал: почему-то не нравилось. Но когда сподвигался на них, то всегда имел веские для себя на то основания и оправдания. Находил их, между прочим, в жизни библейской. Бог, вон, и тот сорок лет над избранным собою же народом измывался - водил за нос по пустыне - и на тебе - привёл, к арабам. Те до сих пор радуются от души до взрывов в еврейских кварталах... Любил поспать, работать мог только на одной работе. Зато работал. Одним словом, жил как растение, в тебя, Гавриил, не верил, поэтому чувствовал себя внутренне раскрепощённым, никому не обязанным... кроме матери, жены и детей».

Поскребёт елейными ногтями затылок Гавриил, сморщит нос, поднимет брови, точь-в-точь как я, когда был жив и удивлялся всякий раз происходящему. «Я придумал тебе наказание. - скажет он, захлопнув тёртый фолиант, приподнимая свой белый балдахин и пританцовывая «семь сорок». - Эврика, между прочим!»

...И вот я буду ехать по степной просёлочной дороге на семисотом мерседесе, скажем, на стрелку с партнёрами по бизнесу. У меня всё есть. ВСЁ есть! А чего пока нет, то только стоит захотеть. На мне полный прикид, подо мной чья-то кожа, по бокам охрана и зеркальные бронированные стекла. Меня ждут высокие персоны Голливуда, Ватикана и Счётной палаты Государственной Думы одновременно...

Внезапно мой автомобиль подскочит от взрывной волны брошенной в него гранаты, крутой вираж, я захочу крикнуть в страхе «мама!!!», и только тогда пойму, как низко опустил меня Гавриил. У меня будет все, даже немного жизни, но я не смогу, не смогу вспомнить светлое лицо своей матери. Он отнимет у меня самое святое: память о ней.

За что, мама!!!