Тихх и Каменные головы Севера

Глава 1
О мастерах и насекомых

– Гоо-ррр-ггхх! Ррро-хха-ммм.
«Что?!»
– Кхааа-ммм-рроооо.
 Череп раскалывался, как скорлупа в тисках орехокола.
«Этого еще не хватало. В полуденных лучах перегрелся что ли?»
 – Дрооо-хуумм-грооо, – утвердительно рокотнуло в голове.
«Да ты издеваешься?» Сбросив защитную перчатку, Тихх яростно прочистил ухо, почему-то именно правое. Труд окупился парой мгновений благословенной тишины. Мальчик потянулся обратно за перчаткой, осторожно косясь на сводного брата: не заподозрил ли тот чего?
И едва мир снова встал на место, в ушах Тихха грянул гром:
 – Ггррооо-ааа!
Гром под безупречно-голубым небом позднего, зрелого лета, делающего вид, что Скарабей над ним не властен.
Тихх сел на корточки, спрятал голову в коленях и закрыл уши ладонями. Кажется, неловким движением он перевернул пару корзин с ежевикой – это ведь от нее мир под ногами расплылся и почернел? Плевать, подумал он, лишь бы они заткнулись. Эти громы. Их было несколько, вот единственное, в чем он сейчас уверен, – несколько громов. И у каждого свой голос. То, что он различает их, ни капли не удивило Тихха. Не удивило, но и не обрадовало, это уж точно.
«Заткнитесь, заткнитесь!» – вступил он в бессловесную перебранку.
Каждое «ггррооо» запускало в голове праздничную шутиху. Тихх чувствовал, как ее огненный хвост бьет его по щекам и по шее. Это злило – «Заткнитесь!!» – злило пресильно, и так хотелось громыхнуть что-нибудь в ответ. Грязно выругаться, отсыпать крепкого словца, послать гребаные громы в увлекательное путешествие. Да только слова все попрятались. Как, впрочем, и всегда. В тот самый момент, когда им следует выскакивать гороховой очередью из духовой трубки в уязвимые места обидчика, они трусливо прячутся по норам. Тихх зажмурился, слепо шаря по закромам памяти в поисках если не крепких, то хотя бы просто неприятных слов. Испарина склеила волосы в лохматые сосульки, и они противно защекотали обоженную шею. Спину лизнул морозный язык пота – от шеи до самого крестца. Ничего – слова оставались в своих норах.
А вот громы – нет.
 – Ххотту-грааа!
 – Заткнитесь, вонючие уроды! – услышал Тихх собственный голос. – Вонючие ночные горшки!
Воистину, не те это были слова, которые он искал.
 – Ххокху-хааа!
 – Грязь из-под ногтя моего отчима!
 – Ху… Ххо?! – раздалось над самым ухом.
«Над ухом, – облегченно заметил Тихх. Не в нем».
Хрупкое блаженство облегчения с треском рассыпалось от вполне себе реального удара в шею, последовавшего за возмущенным «Ххо?!»
 – Что? Что? – Из неразборчивых звуков наконец-то высвободилось понятное слово. Знакомый голос. – Повтори, что ты сейчас протявкал, щенок!
Теперь до Тихха все дошло, но, как и в случае с нужными словами, – поздно.
Мальчик хотел было приподнять голову, чтобы посмотреть вокруг сквозь щелочки между пальцев, но оказалось, что утруждаться не стоит: ему помогли.
 – Аааууу! – взвизгнул Тихх, когда ему вцепились в ухо и резко дернули вверх.
 – Да ты и скулишь, как щенок, – поделился брат своими наблюдениями с друзьями. Изречение было вознаграждено дружным гоготом вперемешку с жалобным завыванием: «Ау-ау-аууу!». Одобрительно ухмыляясь дружкам, Каишта притянул лицо Тихха к своему. – Захлопнись наконец, мать твою, – сердито прошипел он, – прекрати меня позорить! – В нос ударил кислый винный запах, вылетевший из тонкого, почти бескровного рта брата вместе с его требованием. Мелкие, как у летучей мыши, зубы слегка окрашены бордовым. Это не от ежевики. – Ты меня понял?
 –  Понял.
 – Так что ты там протявкал, а? Что-то мы не разобрали. Ин-те-рес-но, поче-му? – фальшиво, но зато очень громко пропел Каишта. Теперь он снова обращался к друзьям – те обступили братьев неровным полукругом. – А, погоди, я знаю! – Округлив поблескивающие черные глаза и воздев ладонь к небу, он изобразил радость озарения. – Думаю, потому, что мы не понимаем по-собачьи!
«Мастер работать на публику».
Залп хохота. Каишта снова попал в яблочко. От него-то слова никогда не прячутся. «Ин-те-рес-но, поче-му?» – издевательски прозвучал в голове его ехидный голос. Ответ родился сам собой: наверно потому, что некоторые вообще не знают, что слова нужно выбирать. Они просто выдергивают первые попавшиеся, неважно, сладкие они, горькие, или вообще отравленные.
 – Ну, давай, малыш Тихх, – наседал старший брат, – повтори-ка для нас свое выступление! Это ведь ты небось свою детскую сказочку на Горидукх репетировал, а?
 – Ха-ха, точ-но! – старательно повторяя за Каиштой, рассмеялся Дробб. Для убедительности он согнулся пополам и так схватился за живот, как будто там и правда было за что хвататься. – Это у тебя, малыш, все от ска-зо-чек твоих. Что поделать, – Дробб театрально развел длинными руками-плетьми, – те, у кого нет де-во-чек, утешаются ска-зоч-ка-ми.
«Мастер подражаний».
 – Страшная, наверно, будет, ууу! – вскинул руки и запружинил пальцами Вруттах. Толстые и короткие, в броне перепачканных ягодным соком перчаток, они напоминали черных лесных слизней.
«Мастер иллюзий».
 – Не «ууу», – пихнул его в пухлый бок Ижи, – а «аууу»! Ну и память у тебя, Вру-вру! – И шмыгнул так громко, что можно было предположить, что Вруттах получил смачную оплеуху за свою неточность.
«Мастер маэстро».
Тихх тупо уставился в одну точку – размытое в полуденном мареве желтое пятно дрока, цветущего на всхолмье к востоку от ежевичной поляны. Единственный необобранный куст, островком возвышающийся над морем обезглавленных полупрозрачных стеблей.
«Ин-те-рес-но, поче-му?» – стучало у него в висках.
Сегодня ведь собирали не только ежевику. Вино (в памяти снова всплыло кислое дыхание Каишты) нужно, чтобы встретить Скарабея, а цветущие ветки дрока, чтобы проводить Ящера. Желтый – цвет последнего летнего созвездия. Скоро оно исчезнет, растворится в засухе Скарабея, и земля снова потрескается, как облупленная краска, и снова от случайно выроненного на камень кресала разгорятся лесные пожары. И все же, это будет уже осень. А сейчас – время благодарности за звездный свет, мягкие дожди, ранние рассветы и поздние закаты, а самое главное, за урожай. И, хотя благодарности за урожай ежевики Тихх уже не испытывал, все же он собирался помочь матери сплести гирлянду из дрока, чтобы украсить крыльцо. Вернее, террасу, да, скоро он привыкнет. Привыкнет, и Каишта перестанет смеяться над ним: «Крыльцо! Ха-ха-ха! А дверью, часом, не хочешь в лицо? У моего отца не крыльцо, а терраса. Из камня, как в замке-горе, ясно? Хотя, думаю, тебя уже исправить. Огненным богом клянусь, уж лучше бы вы с мамашей на своем крыльце и оставались!»
 Однако, и крыльцо, и террасу, и уличный алтарь – у кого что – давно уже пора украшать. Ящер ждет: Тихх видел это в том, как выгнута была его звездная спина, как вытянута узкая шея. Удлинившимися к осени ночами мальчик частенько наблюдал за созвездием из окна своей новой комнаты в каменном-доме-с-террасой агрария  Зуйна. И готов был поклясться, что иной раз Ящер нетерпеливо перебирает лапами в ожидании пышных проводов. Да, у жителей Кригги есть оправдание – в этот раз они особенно долго провозились со сбором урожая и зимними заготовками, – но какое звездам до этого дело? Поэтому сегодняшним утром добрая половина поселения отправилась за дроком к пограничным холмам, отделяющим деревню от Багряной пустоши. А их, мальчишек, отрядили собирать эту злополучную ежевику: к Скарабею как раз успеет настояться молодое вино.
Так почему же один куст, сплошь усыпанный желтыми цветками-мотыльками, куст, колыхающийся, словно золотой шар, в самом центре поросли остался нетронутым?
«Ин-те-рес-но, поче-му?»
Что-то неправильное было в этом одиноко цветущем отшельнике. Сощурив глаза, Тихх пригляделся: никого. Сухой ветер лениво поглаживал такие же сухие обнаженные стебли, в воздухе легкой паутиной висела дымка, холмы стыдливо прикрывались клочками выгоревшего мха. Если бы там были хархи, их было бы видно даже на таком расстоянии. Пусть и размером с муравьев, но уж точно не невидимки. И, потом, никто вот так обычно не уходит, едва закончив работу: а как же обед? Отдых в тени? Нет, так в Кригге не принято.
«Они не закончили работу и ушли еще до обеда. Кто-то их прервал».
От ярко-желтого цвета у Тихха начали болеть и слезиться глаза, но он стоял и смотрел. Отдаленной частью сознания он слышал, как господа «мастера» продолжают упражняться в остроумии. Выпендриваясь друг перед другом, они, кажется, на время позабыли о малыше Тиххе, а рука Каишты вроде бы даже ослабила хватку. Мир сузился до этого одинокого золотого шара, воткнутого в каменистую почву всхолмья, точно флаг.
Одно Тихх знал наверняка: он – чужой.
Затем голову сотряс удар, словно в нее вогнали древко этого самого флага:
 – Ввррууаа-ду-дууум!
«Опять…»
 –  Хааггрр-йааах!
Тихх крепко зажмурился, пытаясь выгнать назойливый «камнепад» из головы. Молчи, говорил он себе, только молчи!
Внутренний гром молчать не собирался:
 – Вврруууаа-хаайй-ггрр! – прокатилось от век к затылку.
 – Ввваа-ррр-хааа-гррри! – поднялась обратная каменная волна и тут же осела, рассыпалась мелкой галькой вдоль висков.
«Только молчи».
 – Ввррроо-ххааа-ххррр.
«Не отвечай».
 – Ввв-ррр-ооо…
 – Ха-ха-ха, – словно из-за каменной стены, донесся обрывок смеха Каишты.
 – Йиииии… – перекатилось из одного уха в другое.
Вдруг звуки лопнули, и тяжелая, гнетущая тишина растеклась по барабанным перепонкам. В ней осталось только умирающее эхо: вввррроо-ха-ха-ха-йиии, вро-а-ии…
Оно звучало, словно легкий ветерок, колышущий нетронутый куст дрока, перебирающий его золотых мотыльков длинным черным когтем. Таким же, как на указательном пальце отчима. Вот он уже замахнулся, готовый срезать невесомые желтые цветки – они дрожат, как приговоренные,  – поднес острие к основанию стебля.
А когда золотые мотыльки оторвались от веток и закутали в свое облако Тихха, он услышал не гром, а вполне отчетливый шепот:
 – Врахайи, – прошелестели сотни янтарных лепестков, прежде чем раствориться в дрожащей над поляной дымке.
И низвергся дождь.
Тихх обнаружил себя лежащим под большим миртовым деревом. Он еще не открыл глаза, но знакомый горьковато-камфорный запах не мог солгать. Сквозь опущенные ресницы проглядывались темные жесткие листочки, в них играли в прятки лучи Матери звезд. Странно, шевельнулась тревожная мысль, только что же был дождь, нет, даже ливень. Тихх провел рукой по рубахе – влажная, по волосам – прилипли ко лбу, затем пошарил по земле вокруг – сухая…
 – Ооо, – донеслось из-за дерева. – Наш ма-лыш прос-нулся!
Тихх дернулся от неожиданности, и уже в следующее мгновение оказался на корточках. Левой кистью мальчик оперся о землю, а правой начал судорожно протирать глаза. В них резко защипало, хотя он не плакал. Запах миртового дерева – горькие сушеные травы – вытеснил другой. Что же это? Голова никак не хотела соображать. Странный запах, взрослый, точно не из привычной, повседневной жизни.
 – Наш ма-лыш прос-нулся! – бравурно скандировал дружный хор. Тихх узнал в нем «мастеров» еще до того, как из-за дерева показались их осточертевшие рожи. – Наш ма-лыш прос-нулся! – Вооружившись длинными узловатыми палками (еще недавно они были живыми миртовыми ветвями), шайка Каишты отстукивала по земле бравурный ритм.
 – Утро доб-рое дру-жок!
Этим визгливым финальным аккордом, а также троекратным ударом по стволу дерева и  вызванным им листопадом, брат остановил победный марш. Щипать в глазах стало чуть меньше, и теперь Тихх видел его ухмыляющееся лицо. Щеки раскраснелись от восторга, тонкие губы и острый подбородок подрагивали в попытках сдержать приступ смеха. Что-то, однако, изменилось. Моргая и непроизвольно отползая назад, подальше от дерева, Тихх продолжал всматриваться в это ненавистное ему смеющееся лицо. Взгляд фокусировался с трудом, голова кружилась.
 – Куда же ты, братец? – В спину, преграждая путь, уперлась Каиштова палка. Сам он перегнулся через Тихха и навис сверху черной дугой. – Веселье еще не окончено! – Кончик указательного пальца легонько стукнул Тихха по носу; вздрогнув, он поцарапал спину о сучок палки.
Пальцы были черными – от ногтей до костяшек. В голове вместо мыслей заметалась стайка желтых мотыльков. Мир закружился вместе с ними.
 – Как самочувствие, маленький пьянчужка? – дыхнул ему в лицо жеваными мятными листьями Каишта. Никакой винной кислятины («Откуда же она тогда?») Никакого красноватого налета на зубах и маслянистого блеска в глазах. – Надо сказать, ты сегодня в ударе.
 – У-да-ре! – проскандировал мастер подражаний Дробб. Каждый слог он сопровождал ударом палки о землю в опасной близости от Тихха.
Мальчик поднес к носу мокрый ворот рубахи, с ужасом рассмотрел бордовые пятна на ней. Теперь ясно, что он принял за дождь, и почему он так щипал глаза, – это было вино, которым «мастера» облили его с ног до головы. Если Зуйн, отчим, увидит его в таком виде… Особенно сейчас, когда он окончательно утвердил свой авторитет в поселении, став поверенным жреца Гуюфры… Где-то в области пупка свернулся кольцом ледяной уж.
Молчать он больше не мог:
 – Как вы…
Слова прятались от ума, ускользали от языка, будто ни то, ни другое уже не принадлежало Тихху. Будто он забыл дорогу даже к норам, откуда порой так ловко извлекал их.
 – Как вы… –  Новая попытка. – Вы зачем... – Нет, рядом ни одной норы. Шумно вздохнув, Тихх свесил голову и качнулся вбок. Мир качнулся в противоположную сторону.
Изображая брезгливость, Каишта отдернул свои черные пальцы назад. Бесцветный рот-нитка скривился.
 – Что еще за каквы? – Брат отшагнул назад. Он резко выдернул из земли острый конец своей палки, и Тихх, лишившись опоры спины, немедленно повалился в том же направлении.
Толстый Вруттах вытянул короткую шею, сощурил мелкие глазки и принюхался:
 – Вроде ничем не воняет, – сообщил он. В басистом голосе было слышно легкое разочарование. – Ничем, кроме его перегара, я имею в виду, – поспешил он заверить Каишту.
 – Точно? – Тот нетерпеливо дернул плечами, как будто хотел стряхнуть с них подозрения.
 – А я говорил, что это уже лишка! – тут же перенял его сомнения Дробб. – Помнишь, Каш, когда в первый раз обратно полилось, один я и сказал, что уже хватит. Да, так и сказал: смотрите, говорю, напоить это вам не отравить. Отравить – это вообще не весело, тем более тогда, вот увидите, притащат знахарку, пойдут лишние вопросы, и запрут до Горидукха нас, а не его.
На мгновение повисла неловкая тишина.
Тихх вжал голову в колени и снова зажмурил глаза. «Это надо просто пережить. Просто пережить, как и с теми громами в голове».
Стать камнем.
Прямо над ним кто-то с шумом втянул носом воздух. Потом еще раз.
 – Слушай, Каишта, – гундосый голос принадлежал Ижи, – конечно, от того, кто средь бела дня призывает ночные горшки и всякие каквы, можно ждать чего угодно, но, поверь вот этому носу, – мастер маэстро смачно сморкнулся, – малой твой не обделался.
 – Точно? – допытывался теперь уже Дробб. Похоже, ему понравилось, что вышло так, как он предупреждал, и расставаться со званием главного прорицателя шайки мастеру подражаний совсем не хотелось. – И чем докажешь?
 – Тем, умник, что у меня почти каждый звездный оборот рождаются братья и сестры, и, когда я не батрачу в огороде и не выполняю приказы господина Зуйна, мне приходится бесплатно подрабатывать нянькой. Так что, не волнуйся, запах дерьма я и через тройную дверь учую.
«Взять бы сейчас и просто провалиться в одну из нор, где прячутся слова. Провалиться и не слышать ничего из этого, а если получится, то никогда потом не вспоминать».
 – Да? – до последнего цеплялся за свое Дробб. – Через дверь, может, и учуешь, а через сопли? Шмыгаешь носом, как гребаный водяной.
 – Аллергия на багряную пыль, ветер сегодня с юга, уже сто раз говорил сегодня.
 – А представь, какая из-за твоей аллергии начнется аллергия у нас в пыльном амбаре на заднем дворе отца Каишты! – не унимался Дробб. – Будем там все вместе сидеть, чихать друг на друга и есть мышей. Попомните мои слова.
 – Да ладно вам, – бросил брат Тихха, – никто не бросит нас в амбар. Думаю, нет. Вот, что мы сделаем. Во-первых, перепрячем наши запасы, во-вторых, будем все отрицать, в третьих, притащим полные корзины ежевики, приведем мелкого в чувство, и все будут довольны.
Каждый пункт плана подкреплялся уверенным стуком палки о землю. Нет уж, Каишта ни за что не уступит позицию главного. Это он, а не кто другой, будет решать, что всем делать, куда идти и что говорить взрослым. Как и у его папаши Зуйна, у него всегда есть какой-нибудь блестящий план, которому все обязательно последуют.
Как бы в подтверждение мыслей Тихха, раздался сипловатый бас Вруттаха:
 – Согласен. Давайте только быстрее, а то я уже голодный, как собака.
 – И это говорит тот, кто больше всех сожрал? – огрызнулся Ижи. Похоже, придирки Дробба задели его за живое.
 – И че? – Раздались приглушенные шлепки. «Начало драки?» – Я зато больше всех и собрал, забыл? Ко мне хорошая ягода сама идет, ты сам говорил. – Нет, видно, Вру-вру просто похлопал себя по животу.
 – Завязывайте, – буркнул Каишта. Голосом, бесцветным, как и его губы.
 – Еда сама к тебе идет, ну да, – процедил себе под нос Ижи. – Теперь все ясно.
Шлеп-шлеп-шлеп, но теперь с другой стороны: это Ижи передразнивает Вруттаха – вот, дескать, почему ты такой жирный. Тихх так и не решался поднять голову, но какие в ней рисовались сцены! Воображение мгновенно оживляло то, что предлагал ему слух, и разыгрывало спектакль, которому позавидовала бы реальность. Он понял: не обязательно смотреть, чтобы видеть.
У камней нет глаз.
 – Че?! Я все слышал! – Шшвварк! Вру-вру бросил свою палку на землю. Тихха щедро осыпало поднявшейся пылью вперемешку с песком. «Хорошо, что только ими». – Смеешься вот над этим, да? – Шлеп-шлеп-шлеп. – Ну, смейся дальше.
 – Хорош, парни. – Каишта сплюнул со свистом, дважды цокнул языком. Всегда так делает, когда нервничает.
 – И продолжай смеяться, когда будешь есть на ужин объедки от младших, нянька хренов!
Со стороны, откуда до этого шел голос Ижи, заскрежетал песок. Шшвварк – куда-то вбок отлетела его палка. Сорвался с места и Каишта, но его «стоять!» было слабым, каким-то неуверенным. И, уж конечно, оно не могло защитить Вру-вру. Послышался глухой удар, мастер иллюзий взвизгнул так, будто мастер маэстро выбил из его голоса все низкие ноты.
Тихх еще сильнее вжал голову в колени: кто знает, на кого придется следующий удар? Меньше всего ему хотелось снова отключиться и очнуться под «дождем» из краденого вина или еще Огненный знает чего.
 – Я сказал, хорош! – Неужто к брату вернулась былая хватка? – Еще один удар, еще одно оскорбление, и я просто сдам вас отцу, ясно?
 – Вообще-то это мы с твоим малым тут возимся, ясно? – тяжело дыша, парировал Ижи. – Да, сначала эта затея казалась веселой, спору нет, но сейчас…
 – А я говорил, – радостно кукарекнул Дробб.
 – Ты-то заткнись! – в один голос выдохнули Вруттах и Ижи. Оба все никак не могли отдышаться после своей потасовки, но, судя по всему, примирение было не за горами.
 – А что я? Это Каш придумал все, не я. Да, Каш? – Каш промолчал (редчайшее явление природы). Видать, теперь не так уж гордится своей придумкой. – Ну, что ты молчишь? Ты так и сказал: а давайте напоим этого мелкого сказкодранца! Сам же жаловался, что от него никакого проку в хозяйстве – только комнату на втором этаже занимает, да еще таскайся с ним везде, позорься. И все только из-за того, что твоему отцу, господину Зуйну, значит, его мамка больно понравилась. А я тебе тогда еще сказал: ну да, Каш, и чего господину Зуйну было на ней жениться и в дом с этим довеском тащить? Лучше бы, говорю, он сам к ней ходил – иногда, –  так оно всем бы лучше было. А ты, помню, согласился.
 – Может, и так, но не тебе рассуждать о моем отце.
 – Не хочешь, чтобы рассуждали, нефига тогда нам им угрожать, – с угрюмой твердостью потребовал Ижи.
 Верно говорят: драки закаляют характер. Тихх вздохнул, ведь он-то мог об этом знать только понаслышке. Хотя, зачем камню лезть в драку? Все знают, что об него можно сломать зубы.
 – Да, нефиг, – так же угрюмо поддакнул Вруттах. – Раньше я что-то такого не припомню.
 – И раз самый умный, то докажи это нам: оживи своего сказкодранца, для начала! – предложил Ижи. – Во-первых, проверь его штаны: все-таки обделался или нет? Дробб прав, не стоит доверять моему нюху. Как я говорил, все дело в этой багряной пыли. – Для верности мастер маэстро издал громогласный чих. Настоящий или фальшивый, это известно только ему. – Если повезет, то отстирывать придется только его шмотье, а если нет, то сам догадайся. Если пообещаешь, что не станешь впредь угрожать всемогущим господином Зуйном, то, так и быть, мы тебе поможем: забодяжим отвар из миртовых листьев с мятой, авось, твой сказкоплет очухается. А если сподобишься попросить, как нормальный хархи, я смотаюсь к пограничным холмам за корой железного граната. Мать заваривает ее младшим от живота, а отцу – от похмелья. В это время наш дражайший Вру-вру сможет немного растрястись и перепрятать оставшееся у нас вино, и тогда никто в жизни не докажет, что оно у нас вообще было.
Нет, Тихха нисколько не задело, что о нем говорили, как о вещи, как о мешке с никому не нужной рухлядью, которую во что бы то ни стало надо дотащить домой. Слово «пограничные холмы» вонзилось острой стрелой в его уставший, замутненный вином разум. В голове всплыла эта странная, неправильная пустота всхолмья, которое в дневной час должно было кишить сборщиками праздничных веток. И этот единственный, вызывающе-одинокий золотой шар, что так и не успели обобрать. Флаг посреди пустоты…
Какой сильной ни была бы ненависть Тихха к шайке сводного брата, он понимал: им туда нельзя. Нельзя, и все тут. Даже этому мерзко гундосившему Ижи, гребаному мастеру маэстро, обозвавшего его сказкодранцем.
Камень ведь может преградить дорогу?
Пришлось поднять голову и заставить себя разлепить веки; беспощадно яркий свет резанул зрачки, выжег крупные слезы, и мир исказился в них, как отражение в стеклянном кувшине.
 – Ммм… –  предупредительно промычал Тихх, силясь схватить Каишту за ногу. – Не нннадо ххллмыы…
Оказалось, это – все, на что он в этом состоянии способен.
 – Не сопротивляйся, малыш Тихх, – тоном опытного няньки проговорил Ижи, – это для твоего же блага.
 – Ммм… таммм… – Да, это точно все. Не стоит даже и пытаться. И все же… – Тамм шт-то слчиллось, не хххди. Не нннадо ххллмыы…
Каишта с таким усилием отдернул ногу, за которую цеплялся младший брат, как будто угодил в волчий капкан.
 – Ну вот! – Он вскинул руки и схватился за голову; на фоне черных фаланг пальцев лицо Каша казалось бледнее призрака. – Вы слышали? Нет, вы слышали, а? – Хвала Матери звезд, он понял! – Чтоб я сдох, у него еще и глюки! Он в бреду! Теперь нам не отвертеться, отец нас всех убьет! Я сам слышал, как он обещал матери сопляка, что теперь он под его защитой, что с ним ничего не случится! Охрененное вышло «ничего-не-случится»! Только послушайте его! – Сколь ни занятно было наблюдать за истерикой Каишты, все же это было вовсе не то, чего добивался Тихх. Мальчик сокрушенно свесил голову, а его брат затряс мастера маэстро за плечи. – Ижи! Помоги! У тебя же куча младших братьев с животами и отец с похмельем, а еще мать, которая делает какой-то чудо-отвар, ты сам говорил!
Чистой воды истерика: дрожащий голос, несуразные вопли, путаница из слов, на лбу выступил пот. И все это великолепие на глазах друзей и сводного брата-сопляка. В иных обстоятельствах Тихх был бы готов два дня питаться одной ежевикой, чтобы увидеть такое с безопасного расстояния. А теперь…
Теперь, понемногу трезвея, Тихх понял кое-что еще: там, на пограничных холмах, собирать дрок должна была и его мать.
А сейчас туда побежит еще и Ижи, гребаный мастер маэстро. Возможно, он тоже куда-то пропадет, не закончив сбор какой-то там своей коры, чтобы исправить ошибку Каишты. Просто растворится в облаке золотых мотыльков. И самое ужасное, что ничего с этим не поделаешь. Даже в своем жалком состоянии Тихх осознавал, что его предупреждения звучат как пьяный бред. В глубине глаз начали набухать слезы, причем уже вовсе не из-за яркого света.
Стоит признать, что не у него одного: казалось, сейчас расплачется и бессердечный Каишта.
 – Ну, Ижи, ну, давай, что надо делать? Говори, и мы начнем! У тебя же был план! – орал не своим голосом брат Тихха. От его хватких пальцев на бежевой мешковине хитона Ижи оставались размазанные черные полосы. – Уже вечер, нас скоро начнут искать, и если мы все быстро не исправим… –  Судя по лицам остальных, никто его не слушал. – Посмотрите только, на что он похож!
И никто не смотрел. Все головы, кроме Каиштовой, были повернуты влево от миртового дерева, милостиво приютившего всю компанию под своей жесткой, терпко пахнущей кроной. И что там только заметила троица мастеров? Тихх внимательно проследил за их взглядами, но так и не понял, чем же их  привлекла рощица карликовых дубов, обступающая поляну ровным полумесяцем. Ничего в ней нового, только удлинившиеся к вечеру тени уже начали жадно протягивать к мальчишкам свои узловатые пальцы. Хотя, может, брат был прав, и их в самом деле начали искать? Тихх пристально вгляделся в глубь низких кряжистых стволов, подспудно надеясь увидеть среди них мать.
Никого.
Вруттаху, однако, так не показалось:
 – Там… – Одной рукой он держался за ушибленную щеку, а другой показывал в сторону рощи. Видно, Ижи разбил ему нос: из одной ноздри до сих пор сочилась тонкая струйка крови. – Там кто-то есть. 
Дробб весь ссутулился и вытянул вперед длинную шею, стараясь не упустить из виду этого «кого-то». Каишта все так же держался за Ижи, будто приклеенный. В пурпурно-оранжевой кроне что-то пробормотал и тут же стих ветер.
 – Может, белка? – только и успел вымолвить Ижи до того, как нивидимая сила толкнула его вперед, заставив неестественно выпятить лопатки и завопить от боли и неожиданности. Слово «белка» вытянулось в протяжное «ааааа!», заставило всех подскочить и дружно отпрянуть назад.
Ижи навалился на Каишту, как перепачканный ежевикой мешок, и, падая, увлек его за собой.
 – Нет! Отвали! – завопил тот, уже касаясь земли. – Ты меня щас… – «раздавишь», да, видимо, последнее слово было «раздавишь», но оно потонуло в новом потоке глухих криков.
Все произошло так быстро, что Тихх ничего не успел понять: откуда был удар, кто и чем его нанес и что же такое разглядел в рощице Вру-вру. Сидя на корточках, он встревоженно крутил головой, как загнанный зверек.
Ижи распластался на земле лицом вниз и гнусаво стонал. Он не обращал никакого внимания на Каишту, который, продолжая орать «Отвали!», пытался выбраться из-под придавившего его товарища. В этом занятии он проявлял необыкновенное рвение: сучил ногами, точно перевернутый на спинку навозный жук, застрявший в соответствующей его интересам куче.
Вру-вру и Дробб тоже напомнили Тихху насекомых, и он бы обязательно расхохотался, если бы не было так страшно. Эти двое держалсь рядом. Толстый и тонкий, –  ну, точно божья коровка и богомол, – они в ужасе прижимались спинами друг к другу, выставив вперед свои палки. Слепо шарили ими в воздухе, отчаянно желая предугадать следующий шаг врага-невидимки. Вруттах для верности делал комичные махи пухлыми ногами – они то и дело выныривали из-под подола его хитона, напоминая хлебные батоны.
Тихх подавился нервным смешком. Невзирая на все кошмары сегодняшнего дня, он все же пробрался наружу, преодолев препятствия, которые чинили ему страх, унижение, и тревога. И, хоть это хриплое квохтанье вряд ли можно было назвать здоровым смехом, Тихх не стал ему сопротивляться. Он чувствовал, как через эти конвульсии в животе и грудной клетке его покидают паника и боязнь неизвестности. В тот самый момент, когда Каш с дружками готовы были обосраться от страха (нет, это не метафора: Вру-вру уже вовсю пускал ветры), он вдруг обрел какую-то неведомую силу. Свою собственную, незримую, как враг из дубовой рощи. Силу, не доступную для других просто потому, что ее нет в природе.
«Она у меня в голове».
В голове, как и сказки, над которыми вы смеялись. В ней вы вовсе не знаменитая шайка Каша, наводящая шороху во всем поселении, а кучка жалких насекомых под прицелом мухобойки. Два навозных жука, божья коровка и богомол. Ползают и летают парами на случай встречи со всякими белками.
Тихх катался по земле и хохотал в голос.
Встречайте, единственный на всем Харх цирк насекомых, по совместительству, мастеров импровизации! Не проходите мимо! У каждого свой талант: первый навозный жук поразит вас своей артистичностью, второй удивит мастерством пародий, богомол у нас умеет очень музыкально сморкаться, а божья коровка – известный фокусник-иллюзионист.
 – Ха-ха-ха-ха-ха! – Смех Тихха уже сотрясал всю поляну, но его это мало беспокоило. Ему вообще надоело о чем-то беспокоиться. Каш сотоварищи хотели отменного веселья, так пусть получат сполна!
Полет разгулявшейся фантазии уже было не остановить. В ней навозные жуки стремительно превратились в тучных борцов, и один на глазах изумленной публики уже придавил своим весом второго. Бац – прямо в лепешку. Очень, очень жаль второго жука, но вот на сцену вылетели другие выступающие. Ввжжжух-шуххх, взметнулись в воздух остро заточенные палки: божья коровка сошлась с богомолом в зрелищном фехтовальном поединке. Повязки на глазах, похожие на те, что надеваются при игре в прятки, не позволяли им видеть друг друга, и каждый взмах пронзал пустоту.
Тихх задыхался от смеха. Он полностью отключился от реальности, упиваясь все новыми деталями увлекательной жизни насекомых, которые подкидывало ему неуемное воображение. С каждой волной смеха он уносился все дальше от злополучной поляны, уносился, пока мог.
А потом его попытались подстрелить.
Смех – его крылья – резко прервался, страх приказал падать, и он упал.
Очнувшись, медленно, очень медленно открыл глаза, осторожно прополз взглядом по сухой земле. И совсем не удивился, когда взгляд уперся в стрелу: в него ведь стреляли. Попали или нет, это совсем другой вопрос. Наконечник короткой стрелы из гладкого темного дерева, с оперением из пятнистых перьев незнакомой Тихху птицы, был непринужденно воткнут в щебнистую почву. Совсем рядом, на расстоянии полушага.
Хотели бы попасть, уже бы попали, подумал Тихх. А что, если…
Думы прервал раздавшийся сзади возглас Каишты:
 – Не смей! Не смей, сука! Ты хоть знаешь, кто мой отец?
Когда Тихх осторожно развернулся на голос брата, ему открылась поразительная картина: вся компания замерла, прислонившись к стволу миртового дерева; и если густым сумеркам было подвластно скрыть выражения их лиц, то с запахом смертельного страха темнота уже ничего не могла поделать. Напротив пленников стояла невысокая костлявая девчонка, примерно Тиххова возраста, совершенно обычная, если не брать в расчет наполовину отстриженные белые волосы и легкий лук с наложенной стрелой. Такое же странное пятнистое оперение, – не водятся здесь такие птицы! – наконечник направлен в грудь Каишты.
 – Вра-хха-йии, – снова прокатилось в голове «послание» громов.
 – Выстрелишь, и уже утром твоя полулысая башка будет надета на огородное пугало у нас во дворе!
Плохая идея – угрожать кому-то, когда сам боишься до усрачки.
 – Тихх, братик, помнишь, наш отец говорил, что вечером придет с мужиками за нами сюда? С ним будут несколько здоровенных хархи, помогут нам дотащить урожай.
Вдвойне плохая идея – резко менять тактику.
 – Братик? – Девчонка насмешливо хмыкнула. – Ты же только что предлагал подстрелить его, чтобы я вас отпустила! И даже не чухнулся, когда выстрелила в землю рядом с твоим любимым братиком. Интересно, – она наклонила голову, и серебристая прядь волос упала ей на лоб, – с папочкой у вас такие же теплые отношения?
Ни в какую не желая учиться на собственных ошибках, Каишта так же резко перешел к торгу:
 – Че тебе надо?
 – Ниче, – в тон ему ответила девчонка. – У меня и так все есть. Я живу и радуюсь каждому дню так, как вы в жизни не сумеете. – Наконечник наложенной стрелы чертил вечерний воздух, меняя прицел, гуляя по замершим у дерева живым мишеням. – Но еще я очень люблю наблюдать. Разведывать, – тут она мечтательно поглядела в небо, словно высматривая что-то ночным зрением. – И мне нифига не понравилось то, что я здесь увидела.
Тихх беззвучно молился Огненному богу, чтобы хоть раз за этот проклятый день он проявил к нему свою милость и дал сбежать от вооруженной лесной разведчицы.
Бог не услышал его, потому что именно в тот миг, когда Тихх готов был броситься со всех ног в глубь дубовой рощи, девчонка повернула плечо в его сторону, продолжая держать прицел:
 – Вот и братик очухался!




















Глава 2
Девочка-стрелок

Повернувшись на мгновение, девочка-стрелок успела быстро посмотреть на Тихха, прежде чем снова впиться глазами в свои мишени. Всего один короткий взгляд, чтобы стало ясно, что происходит. Правда, от этого понимания все сделалось только сложней.
Она повернулась стриженой половиной головы, и свет первых вечерних звезд вырезал из темноты рельефный профиль, скользнул по едва отросшему слева ежику волос и металлическому завитку, опоясывающему ушную раковину. Заправленная в свободные шаровары, синяя рубаха перехвачена на груди проклепанными полосками грубой кожи. Это выглядело так странно – странно для девочки, – что Тихх даже засомневался, кого он все-таки видит перед собой. Только что казалось, что это дерзкая, самоуверенная пигалица с луком. Берегитесь! Одно неосторожное слово в ее сторону, и пятнистое оперение ее стрелы будет торчать у вас из задницы! Только она куда-то делась, и вместо нее на Тихха взглянул теряющий самообладание воин.
Не было в ее глазах никакой холодной твердости, которой, как гласят легенды, славятся доблестные бойцы; не было уверенности в совершаемом правосудии; не было в них даже суровости, достаточной, чтобы и дальше удерживать четверых хархи, которые старше физически сильнее нее. Подевалась куда-то даже насмешливость, которая так шла ей и так бесила Каша. Она как спичка, понял Тихх, вспыхнула и тут же прогорела. В широко распахнутых серых глазах вместо вызова теперь застыл ужас, затравленно вращались зрачки. Безумный, полный агонии взгляд полоснул Тихха по лицу, бешено заметался по окрестностям, и, так ни за что и не зацепившись, переключился на пленников. Локоть руки, натягивающей тетиву, задрожал.
Однако Каиште хватило этих коротких мгновений, чтобы с помощью жестов передать дружкам какие-то знаки. Выглядывая из-за спины разведчицы, Тихх увидел, как Дробб по его указке нагнулся – в его руке что-то тускло блеснуло – и быстро завел руку назад.
 – Я все видела!
Девочка-стрелок коротко махнула влево дрожащим локтем, от чего ее лук выписал в воздухе странную дугу.
 – Да? – почти огрызнулся в ответ Каишта. И что же? Может, и нам покажешь?
Глупо, конечно, дерзить, когда в грудь тебе смотрит стрела, но что еще ему оставалось? Ничего, кроме как тянуть время и ждать подходящего момента.
 – Видела, что вы с ним сделали. – Слегка запрокинув голову назад, разведчица указала на Тихха. – Как вы притащили его сюда, как что-то в него вливали, как потом весело смеялись.
От ярости, смешанной с испугом, подрагивал не только голос девочки. Свободные штанины коричневых шаровар не могли скрыть мелкую трясучку в коленях. Видимо, она это заметила и резким движением сменила опорную ногу. Не помогло.
 – Да? – влез Дробб. Даже сейчас он продолжал копировать Каишту. – И что же? Ты говоришь, тебе все это так не понравилось, но ты продолжала сидеть там, в ветвях, как белка, и наблюдать. – Что бы он там ни прятал в за спиной, это несомненно придавало ему уверенности. – Если твоей беличьей душонке стало так жалко малого, что же ты сразу не перестреляла нас из укрытия? А?
Вместо ответа разведчица снова махнула локтем влево, в сторону рощи. Из ее темноты гортанной трелью откликнулся дрозд.
 – Ты кому там знаки подаешь, сука? – встрепенулся Ижи. – Ты чуть не убила меня, лесная сволочь! Тебе это с рук не сойдет, так и знай!
 – Чуть не убила? – на мгновение к девочке вернулся язвительный тон, как будто она наконец вспомнила, зачем она здесь. – И где же тогда кровь? При убийстве всегда море крови, так и знай!
 Дробб выглядел так, как будто на что-то решился: он стоял, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу. Каишта потихоньку пихал его локтем в бок.
 У Вруттаха округлились глаза, задрожали оба подбородка:
– Ты-то от-т-куда з-знаешь, ч-что б-бывает при уб-бийстве?
– А ты как думаешь?
– Милостивая Матерь звезд…
Вру-вру зажмурился, сполз вниз по стволу и, путаясь в словах, забормотал молитву. Каишта скроил печальную рожу и похлопал его по плечу.
 – Да, Вруттах, – тихо и серьезно сказал он, – молись за Ижи. Прошу тебя, молись, как за родного брата. – Одной рукой он продолжал подпихивать Дробба вперед, а другой обнял держащегося за дерево Ижи. – Брата, которого мы сегодня чуть не потеряли. Да, – Каишта скорбно повесил голову и тяжко вздохнул, – чуть не потеряли из-за своих глупых игр. Из-за того, что не умеем вовремя остановиться и вернуться в домик до того, как ведущий крикнет: «Горю!»
Пятнистое оперение стрелы нерно заплясало над плечом незнакомки: еще бы, столько времени удерживать тетиву. Сейчас опустит, решил Тихх, просто не выдержит напряжения.
 –  Я не знаю такой игры и мне плевать на нее! – выкрикнула девочка-стрелок. На слове «плевать» ее голос сорвался.
Глаза мастера маэстро недобро блеснули, он сделал небольшой шаг вперед, пряча руки за спиной. Прекрасный шанс выслужиться перед отцом Каша, и он его не упустит.
Тем временем брат Тихха успел окончательно войти в роль.
 – Прости нас, Ижи, – продолжил он свой «монолог раскаяния». – Прости, что из-за нас ты оказался в смертельной опасности. А ведь, падая, ты прикрыл собой меня, спас от стрелы. – Рука, только что подталкивавшая Дробба, смахнула воображаемую слезу. «Как мило, – усмехнулся про себя Тихх. – Особенно то, как ты в этот момент орал “отвали!”» – Вот, посмотри, что ты с ним сделала. – Каишта обвинительно вперился в разведчицу и потребовал: – Ижи, покажи спину.
 – Там стрела была почти игрушечная, – сквозь зубы выдавила девочка. – Наконечник деревянный, да к тому же тупой. Прямо как вы, – еле слышно прошипела она.
Тихх видел, как вместе с самообладанием ее покидают и силы: рука начала медленно опускаться. Наверно, ей самой недомек, как это вышло, что она уже оправдывается перед своим пленником. Натяжение тетивы ослабло, древко лука заметно распрямилось. Вместо того, чтобы хотя бы попытаться вернуться в исходную стойку, девочка нагнулась и вытянула шею вперед: конечно, нужно ведь рассмотреть, что она натворила, какое ужасное, почти смертельное ранение нанесла незнакомому хархи! Именно этого и хотел от нее Каишта. Вот, что ему было нужно, – сократить расстояние до такого, которое делает лук не опаснее коромысла. До такого, при котором в ход вступает совершенно другое оружие.
То, что сейчас за спиной у Дробба.
 –  Игрушечные у тебя мозги, Плешивая башка! Иначе ни за что не сделала бы такого!
 Ижи уже стянул свой бежевый, в черных разводах, хитон и повернулся к разведчице спиной. Каишта глянул на ранение, картинно ахнул и схватился за сердце. Вруттах, очевидно боясь теперь даже поднять голову, продолжал вполголоса молиться и причитать. Нет, с этого расстояния ничего не разглядишь: об этом позаботились сумерки и древесная крона – одинаково густые и одинаково коварные.
Все делают то, что хочет от них Каишта, и девочка-стрелок не стала исключением. Если она сама не хочет идти вперед, значит ее подтолкнет чувство вины – таков расчет брата. Тихх видел его план насквозь: раздавить, уничтожить стрелка, чтобы осталась только девчонка. С девчонкой, у которой больше нет сил натягивать тетиву, которая в ужасе от того, что натворила, которая почти открылась для удара, справиться гораздо легче.
И прежде, чем Тихх успел как-нибудь ее предупредить (в выборе стороны он не сомневался ни секунды), незнакомка шагнула к дереву. Одновременно с ней шагнул и Дробб, правая рука за спиной, левая на бедре. Богомол на тропе войны.
 – Да, подойди, посмотри, что ты сделала! – Черный палец Каишты указывал на едва различимую в темноте спину Ижи. – Он еле на ногах стоит. Спорю на сто серебряных пластин, внутри у него что-то повредилось.
Чирррк, нижнее плечо лука царапнуло сухую землю. «Нет, не надо!» – хотел было крикнуть Тихх, но опять не успел – уже в следующее мгновение лук перекочевал за спину девочки. В руке осталась только стрела.
Дробб, не мигая, следил за ее движениями. Весь напрягся, ощетинился и замер – готовился. Невыразимое возбуждение таилось за его окаменелой позой, но понять это можно было только по часто раздувающимся ноздрям и перекатывающимся желвакам. Тихх судорожно сглотнул, но не слюну, а лишь пыльный воздух. Язык прилип к небу; не язык вовсе, а отброшенный хвост умирающего Ящера – сухой и весь в песке. На зубах пронзительно скрипнуло несколько песчинок, и этот скрип заставил его сжаться, словно испуганную улитку в раковине. Ничего он не мог сделать, кроме как спрятаться в ней, снова спрятаться и ждать, когда стихнет гром. Отчаянное желание защитить незнакомку от разъяренного брата вдребезги разбивалось о слабость, неуверенность и, самое главное, – полное отсутствие плана. Бессилие и злость делали руки непослушными, голова тяжелела, мысли разбегались.
 А вот план Каишты воплощался в жизнь прямо на глазах. Еще один шаг, еще два – девочка медленно приближалась к дереву. Совсем как Тихх, которого эта же компания однажды заманила в присыпанную соломой канаву, уверяя, что в соломе прячутся светлячки – особые, которые светятся только днем. Только никаких светлячков там не оказалось, канава была глубокой и очень грязной, а солома, которой Тихха потом беспрестанно посыпали сверху, прекрасно прилипала к этой грязи. Куриный принц, так, кажется, его называли потом еще целый звездный оборот. Его высочество куриный принц из своего выдуманного соломенного дворца. Ко-ко-ко, не обсохло молоко. Кукареку, вам сейчас яйцо снесу. Долго отмываясь в ручье от грязи и унижения, Тихх тогда думал только об одном: никто, ни один из зрителей этого представления не сказал ему…
 – Не ходи!!! – заорал он вдруг не своим голосом.
Вся злость на Каишту, вся горечь от бессилия вдруг соединились вместе и переплавились в истошный крик. Даже собственный голос показался Тихху незнакомым. Он даже не успел понять, что заставило его выбраться из раковины и как он посмел возразить раскатам грома над своей головой.
Крик сотворил мимолетное, ускользающее мгновение чуда – все переключили внимание на Тихха. Лицо Каишты исказила гримаса ярости, было видно, что ответный крик – ядовитый, злобный – так и рвется из него наружу, но застревает в горле, как, бывало, застревали у Тихха нужные слова. В его план, может, и снова блестящий, но все же слишком хрупкий, чтобы подстраиваться под обстоятельства, попытались вмешаться. И план начал рассыпаться, как рассыпалась тогда под ногами Тихха солома. Вруттах прекратил жалобно стенать, «смертельно раненый» Ижи обернулся. Даже Дробб отлепил взгляд от своей цели и вытаращился брата Каишты, как на последнего предателя. Повернула голову и девочка.
Ко-ко-ко, не обсохло молоко.
 – Стой, не двигайся! – был следующий выкрик, такой же неожиданный и отчаянно дерзкий, как и первый.
Пора выбираться из раковины. Ища руками опору, чтобы оттолкнуться с корточек и встать на ноги, Тихх впечатал ладони в землю. Руки коснулось что-то холодное и опасное.
 – Заткнись, мать твою! – донеслось со стороны дерева.
«Ага, заткнуться. И прекратить тебя позорить».
 – Прекрати меня позорить, ты, слабоумный!
Холодным и опасным оказался наконечник стрелы. Металлический, а не деревянный и очень даже острый, а не тупой (как Каишта с дружками). Это хорошо, очень хорошо… Гладкая твердь стрелы послушно легла в руку.
Кукареку, вам сейчас яйцо снесу.
Словно отпущенная пружина, Тихх рванул вперед, к девочке. Он не смотрел по сторонам, просто не мог смотреть, потому что, если план Каишты был хрупким, то у него его не было вовсе. Был один только порыв, который налетел, как внезапный ветер, и закрутил его в бешеном воздушном танце. Как смутное предчувствие при виде одиного дрока, как приступ смеха под пролетающими рядом стрелами, как раскаты грома в голове. Отвлечешься, переключишь внимание, и этот ветер стихнет, оставив тебя один на один с жестоким миром. Впрочем, как и любая другая магия.
Поэтому лишь краем уха Тихх услышал окрик Каишты: «Давай!» и лишь краем глаза увидел, как справа к нему метнулся размытый продолговатый крючок.
«Боевой богомол бросился исполнять приказ», – понял мальчик и ускорился.
Девочка-стрелок застыла между двумя несущимися к ней фигурами. Она успела сорвать с плеча лук, но только для того, чтобы, скрестив его с так и не убранной стрелой, создать какое-то подобие защиты. Использовать лук по назначению она даже не попыталась. Если ею тоже управлял какой-то неведомый ветер, то он давно унесся в другом направлении.
От девочки пахло какой-то резкой цветочной пыльцой и незнакомыми специями, ткань рубашки оказалась гладкой и прохладной, а заклепки портупеи немного царапались. Это все, что успело вместить восприятие Тихха, когда он, как ему казалось, медленно, будто во сне, схватил ее за плечо и отпихнул назад, за свою спину. То, что только что было размытым крючком, обрело черты Дробба. Сухощавое лицо горело азартом, но взгляд перестал быть острым и сосредоточенным. Он был очень близко, но еще ближе оказался тускло блестящий предмет – горлышко разбитой винной бутыли.
«Что ж, не ты один теперь вооружен»,  – успел подумать Тихх до того, как его брат закричал:
 – У него стрела! Ломай ее!
Но Дробб его уже не слышал. Охваченный предвкушением триумфа, в полшаге от заветной цели, он, вероятно, не замечал не только стрелу, но и самого Тихха. Не замечал ровно до того момента, пока металлический наконечник не коснулся его впалого живота.
Поляну огласил резкий вопль:
 – Аааай!
Дробб выгнул спину, отшагнул назад и застыл на месте, как ледяная скульптура. Его свободная рука метнулась к месту укола, и, не решаясь дотронуться до раны, безвольно повисла в воздухе.
 – Ах ты мелкий ублюдок!
Даже в сумерках было видно, как побагровели щеки мастеро маэстро, – будто сам Огненный бог дыхнул на них. Левая рука продолжала дрожать напротив пупка, но правая оставалась поднятой, как бы продолжая замахиваться горлышком от бутыли. Удивительно, некстати подумал Тихх, как в нем, таком тощем, умещаются страх и злоба?
И все же, так оно и было: страх сковал Дробба, заставив замереть в нелепой позе, а злость не позволяла ему отбросить острое стекло в сторону и отступить. Пожалуй, эта борьба даст им с девочкой-стрелком небольшую временную фору – три, может быть, четыре вдоха.
 –  Беги в рощу, –  выдохнул Тихх, даже не оборачиваясь. Только сейчас он разжал пальцы на плече девочки; ткань под ними уже перестала быть прохладной. – Прячься.
Никаких отдаляющихся шагов за спиной. Что-то незнакомое и пряно-острое продолжало щекотать ноздри. «Вот дура!» Еще пара вдохов, и наш боевой богомол осознает, что не ранен, – Тихх ведь даже не надавливал на стрелу, он просто его коснулся – и вспомнит, зачем он здесь. Идеальный, возможно, единственный шанс девочки убежать с поляны невредимой утекал, словно песок сквозь пальцы.
Справа мелькнула тень, и у Тихха сжался желудок: Каишта ринулся на помощь Дроббу.
 – Каш, у меня там… – мямлил тот, – …в меня ткнули чем-то. Меня проткнули, слышишь, Каш…
Но Каш только отпихнул его в сторону, точно докучливого попрошайку.
 – Все приходится делать самому, – проскрипел он, на ходу выхватывая розочку из рук «ледяной скульптуры». От неожиданного толчка Дробб еле устоял на ногах.
Один вдох.
Сзади вместо топота убегающих ног раздалось приглушенное шебуршение. Пряности и пыльца так никуда не исчезли, и Тихх за это готов был возненавидеть ту, чья кожа их источала. Выходит, его храбрый рывок оказался просто бездумным, никому не нужным риском, который только все только усложнил. Словно почуяв его слабину, голову опутали новые сомнения: что, спрашивали они, если в этой горячке ты не просто коснулся Дробба? что, если все это время девочка пыталась убежать, но ее удерживала твоя мертвая окаменелая хватка? что, если за помощь ей тебя высекут или заморят голодом до полусмерти?
Что, если ты просто жалкий, слабоумный куриный принц?
Солома, грязь и пыль… В той канаве было столько грязи, а сверху ее кидали еще и еще. Грязь забилась даже в рот, попала даже в глаза…
В глаза. Выставив перед собой стрелу, как копье, Тихх резко нагнулся и вкогтился пальцами в неподатливую, твердую почву, чтобы быстро набрать в ладонь земли. Однако с тем же успехом можно пытаться наскрести песка с уже обожженной глины: дождей не было с начала Ящера. Змеи сомнений еще сильней стискивали череп.
Что ты будешь делать, когда мать все узнает?
Последняя попытка врыться в безразличную к его стараниям твердь земли (средний палец полыхнул огнем, намекая на сорванный ноготь) ни к чему не привела. А запас вдохов, отделяющих от удара брата, иссяк.
Разгибая колени, Тихх уже видел перекошенное лицо Каишты. Видел, как он заводит по дуге правую руку, широко замахиваясь, – удар будет что надо. Искры из глаз полетят. Тихх было хотел тоже замахнуться, но понял, что нечем: стрела, оплот его уверенности и надежды, валялась внизу, на песке. Уронил он ее сам, пока копался в нем в поисках «ослепляющего порошка» или стрелу успел выбить из его рук Каишта, уже не имело никакого значения.
Стеклянный оскал горлышка неумолимо приближался к лицу Тихха. Он зажмурил глаза, как зажмуривал их в грязной канаве. Он уже знал, что произойдет: сейчас будет больно, а потом все заржут. Ничего нового, если задуматься. Нужно только посильнее зажмуриться, и тогда, может быть…
Вдруг в ухо что-то свистяще дыхнуло:
 – Ляг!
Не смея ослушаться, Тихх мешком рухнул на землю. Закрыл руками голову. Все, вот и конец, думал он, увязая в паутине темноты, которую усердно ткал паук страха. Липкие, удушающие нити подбирались к горлу, а у паука было лицо Каишты. Работая, он ухмылялся и насвистывал очередной издевательский мотивчик:
 – Ин-те-рес-но, по-че-му; ин-те-рес-но, по-че-му; ин-те-рес-но, по-че-му грязь так нра-вится е-му?
Вдруг паутина лопнула. С таким оглушительным треском, как будто ее нити были стеклянными. Тихх отнял руки от головы и обомлел: с неба второй за этот безумный день низвергся дождь. И если в первом случае в роли дождя было вино, nо сейчас – стекло. Тысячи взблескивающих в звездном свете крохотных осколков взвились в воздух, рассыпались по нему сверкающей крупой, чтобы потом впиться своими острыми гранями в каждого, кто окажется у них на пути.
И горе тому, кто по неосторожности подставит этим «каплям» лицо.
А ведь именно так и поступил Каишта. Не в состоянии понять, что за неведомая сила выбила оружие из его правой руки, он замер лицом кверху, зачарованно наблюдая за этим стеклянным фейерверком. Нет, он даже не посмотрел на девочку, точный и внезапный выстрел которой и лишил его разбитого горлышка. В этот момент она как раз опускала руку, которая только что выпустила из тетивы оброненную Тиххом стрелу. А в следующий уже лежала рядом с ним на земле, точно так же прикрывая голову сцеплеными в замок руками. Время застыло, и судить о нем можно было лишь по частому, горячему дыханию, обжигающему локоть Тихха.
Где-то рядом раздался взбешенный вопль: надо думать, лица Каишты достигли осколки его же собственного оружия. И следом еще один, указывающий, что Дробб, его ручной боевой богомол, оказался ненамного сообразительней.  Потом два вопля слились в один, словно сверяя тональность. В нескольких местах (похоже, кисти рук и низ шеи) кожу царапнули, но тут же отпустили маленькие острые коготки. Значит, их с девочкой задели самые крохотные капли стеклянного дождя, успел облегченно сообразить Тихх. Каиште же достались самые…
Что-то тонкое и цепкое вонзилось в запястье, а следом и в мысли. Они рассыпались, как бутылочные осколки, подчинив тело и разум короткому приказу:
 – Бежим.
А дальше руку безо всякого предупреждения изо всех сил рванули вверх, едва не выкрутив плечо. Чтобы не упасть от рывка, Тихх заработал ногами. Каждое движение отдаляло его от мерзкой компании сводного брата, от проклятой поляны, где ему довелось столько вытерпеть. Устремившись за девочкой-стрелком (ей уже не приходилось тащить его за руку), постепенно набирая скорость, Тихх на мгновение почувствовал себя освобожденным. Его неприятели остались позади, и даже если и решились на погоню, то не имели никаких шансов. Бегом, бегом! Ни один богомол, ни один навозный жук его не догонит! Как же здорово! Прозрачный ночной воздух ловко расправился с проделками винных паров, мир перестал качаться, в голове окончательно прояснилось.
И тогда Тихх понял, что он со всех ног несется меж карликовых дубов, и их пока еще редкая поросль вот-вот станет гуще, дубы, равно как и их корни, будут увеличиваться и крепнуть, будут все теснее прижиматься друг к другу, пока не превратятся в непроходимый лес. Да, ненавистный Каишта оставался далеко за спиной, и теперь уже точно не найдет его, но там же оставался и дом. Родная Кригга. Щемящая неразгаданность дрока-отшельника. Мать… Несмотря на все сегодняшние злоключения, Тихх продолжал надеяться, что она не ходила к Багряным холмам, все-таки теперь она замужем за господином Зуйном, а он, по его же собственным словам, всегда найдет свободные руки для честной работы.
Сегодня он уже точно этого не узнает.
Дышать стало трудней. Сначала казалось, что это из-за быстрого бега. Может, и так, но, вглядевшись в темноту, мальчик понял, что все дело в деревьях. А он ведь и не успел заметить (хотя и предсказывал ранее), как подлесок перешел в самую настоящую чащу. Толстые загрубевшие стволы стояли друг наротив друга тесными группами, точно враждующие семьи. Изгибистые ветви тянулись к небу, что-то с присвистом шепча медными и бронзовыми листьями с металлическими прожилками. Но ветер ничего не отвечал им: любой его вздох терялся в плотной кроне, не успевая достичь нижних веток.
На лице выступили бисерины пота, сердце яростно трепыхалось, как выброшенная на берег рыба. Зачем бежать дальше? Мощный корень, похожий на огромного земляного червя, будто прочел эту мысль, когда поставил Тихху внезапную подножку. Он еле удержал равновесие, от неожиданности прикусил себе язык и, естественно, сбился с бегового ритма. Казалось бы, самое время для небольшой передышки, но…
 – Бежим. – Не приказ, а просто утверждение, сказанное спокойным, твердым тоном. И нет, девочка даже не запыхалась.
Тихху от этого стало немного стыдно, и, не желая вновь показать себя слабым и жалким, он снова встроился в эту лесную гонку. Побежал как подстреленный, хоть за ним никто и не гнался; как будто это было единственное, что ему оставалось. В запястьях и коленях все еще покалывало от неожиданной встряски, которую устроил ему дубовый корень.
Лес продолжал испытывать на выносливость. Укрупнялись стволы, разрастались ветви, густели кустарники и травы лесного полога. А Тихх и девочка-стрелок бежали и бежали, врезаясь резвыми крохотными точками в его зелено-бурую шелестящую мантию. Бежали быстро, но во имя Матери звезд, куда? Ни дорог, ни тропинок, ни каких-нибудь случайных путевых примет – высоких камней, необычных цветов на ветках кустарника, серебрящейся нитки лесного ручья – ничего, казалось, не управляет маршрутом разведчицы.
Но может ли ей вообще хоть кто-то управлять? Только что окруженная тремя хархи с препаршивейшим характером, почти сломленная, готовая встретиться с острыми «лепестками» стеклянной розочки, она уже мчится в глубь чащи навстречу новым опасностям, и только пепельные волосы мелькают меж темных стволов, как лисий хвост.
Вперед, за этим седым хвостом, холодным факелом посреди удушливого мрака. Единственной надеждой не остаться в зловещем ночном лесу наедине с древесными великанами и их коварными ступнями-корнями. С ними и, возможно, еще громами, с содроганием вспомнил мальчик. Пахло задубелой смолой, сухими листьями и нагретым металлом, а когда Тихх почти настигал свою спутницу, к этим запахам примешивался почти сладковатый пот и те самые специи. Но, погодите, такие ли уж незанкомые? Тихх принюхался. Нет, наверно, это снова игры воображения. Нет, он просто устал, день был длинный, бесконечно длинный и очень тяжелый.
Но когда в очередной раз он вложил остатки сил в отчаянный рывок навстречу пепельному хвосту, лесная духота и быстрый бег раскалили кожу девочки до предела, а слабенькое дуновение ветра все же просочилось сквозь лиственную занавесь… Тогда Тихх понял, что глупо пенять на воображение. Солнце, холмовые травы, мед, сухое сено и пчелиный воск, проникшие в его ноздри были реальней некуда. Их невозможно ни с чем перепутать.
Так пах дрок.
 – Послушай! – задыхаясь, выкрикнул Тихх. – Погоди, пож-жалста!
 – Бежим, – в третий раз повторила девочка-стрелок. Просто бросила это слово куда-то в темноту леса, даже не обернувшись.
Следовало, конечно, ожидать, но теперь, только теперь Тихх понял, что встревожился по-настоящему. Ему были нужны ответы.
– Дрок, – выдохнул он, на ходу выдирая репейник из волос. – Куст такой ж-желт-тый. – Никакого ответа. Только вдалеке хохотнул филин да скрипнули друг о друга ветки. – Знаешь так-кой?
Тихх еще сильней впился взглядом в ускользающий пепельный хвост. Он немного свесился вправо – его хозяйка то ли о чем-то задумалась, то ли прислушивалась к ночным шорохам.
 – А, дрок, – беспечно бросила она, словно о чем-то вспомнив. И махнула рукой, подзывая спутника к себе: – Помогай давай.
Вблизи – и этого тоже, разумеется, следовало ожидать – знакомый запах усилился. Не стал ему препятствием даже опьяняюще-дымчатый можжевельник, разлапистые ветки которого начала раздвигать разведчица, практически прорубая им дорогу сквозь хвойный плетень.
 – Сегодня принесли, – как бы между прочим уточнила девочка-стрелок.
Ее руки усердно работали, по выпуклой скуле стекала дорожка пота, а серебристый ежик волос с левой половины головы влажно блестел. Блестела и стальная дуга серьги, скрывающая половину ушной раковины. Разведчица вытерла лоб рукавом рубахи, и тогда короткие волосы прилипли к коже черепа. В мутном звездном свете она выглядела почти лысой. Почти устрашающей.
И она точно знала, куда они идут.
 – Кто? Кто принес? – Тихх вцепился в локоть девочки, пытаясь развернуть ее к себе лицом, так, чтобы видеть и длинную половину ее волос. Чтобы посмотреть ей в глаза.  – Где его собирали? Вы украсили им свой дом? Где он?
Какая-то часть разума вовсе не удивилась ответному молчанию, ибо уже все знала.
 – У нас, – тут разведчица сузила серые глаза, и взгляд ее стал по-взрослому твердым, – нет дома, как у твоего брата нет чести. – Странный выговор. Гортанный, с металлически шипящими согласными – чеззси, – от него веяло ветрами других земель. – Если перестанешь трясти меня, расскажу секрет. – Сззекред. – Да убери ты свои лягушачьи лапки!
Руки Тихха и правда похолодели. Вновь подчинившись, он разжал пальцы, хотя и так уже все понял. Хархи и кочевники врахайи, единственное место в округе, где в это время цветет дрок, неоконченная работа, пустой холм в разгар трудового дня… Он ошалело уставился на девочку стрелка, словно видел ее впервые. Взгляд скользнул по угловатому загорелому лицу, задержался на почти сросшихся белесых бровях, так странно выделявшихся на смуглой коже, опустился немного ниже.
 – Куда ты там пялишься?!
Но Тихх даже не успел добраться взглядом до того места, куда обычно пялятся: остановился на шее, вернее цепочке, сплетенной из серебряных прожилок листьв нитчатого дуба. Продолжение цепочки пряталось под синей тканью рубахи и висящий на ней медальон еще оставлял некоторые сомнения, но… Но их развеяли особое переплетение, напоминающее колос пшеницы, и застежка в виде подковы.
Это была цепочка матери.
 – Откуда это у тебя?
 – Если не прекратишь пялиться, оставлю тебя здесь. Помогай давай. – Девочка снова заработала руками, уверенно продираясь через можжевеловые заросли.
 – Откуда? – Тихха трясло изнутри, но он говорил тихо и вкрадчиво, словно боясь спугнуть дикую белку. Узнать, нужно любой ценой узнать, что с матерью и почему она отдала ей свою любимую цепочку – свадебный подарок господина Зуйна. И отдала ли сама? – Я помогаю, – он пристроился сбоку (где были длинные волосы) и начал раздвигать игольчатые побеги – вот, видишь?
Разведчица пожала худыми плечами, при этом звенья цепочки перекатились вдоль шеи, а потом вернулись на место.
 – Из тебя помощник, как из твоего брата – воин. – Махнув рукой, она ринулась вперед, оставляя Тихха вместе с его вопросами позади.
 – Ты не ответила. Так нечестно!
 – Да? А знаешь, что еще нечестно? – Нечесззно, – вновь мысленно передразнил мальчик. – Нечестно даже не поблагодарить за спасение!
  – Йии-эээррр, – передразнила за него пролетающая мимо птица, похоже, козодой. Она устроилась на высокой ветке, слева от мальчика, и по-жабьи заурчала: – Фрь-фрь-фрь. – При одной мысли о летающих жабах спину сковал холодок омерзения. Нет, спасенным Тихх себя не чувствовал.
 – Ты стреляла в меня.
 – Не в тебя, а в песок рядом с тобой.
 – Наконечник той стрелы был железным!
 – Я достала первую попавшуюся.
 – Но зачем? Зачем ты стреляла?
Девочка говорила с Тиххом, не оборачиваясь, но по тому, как она наклонила голову и как повисли в воздухе ее локти, легко было представить и как изгибается в сомнениях серебристая бровь. Она замялась – впервые с момента их встречи. И не знала, из какой норы вытащить слово, тоже впервые.
 – Твой брат предложил выстрелить в тебя вместо него, – проговорила она наконец. Голос звучал так, как будто ее заставили съесть что-то очень горькое.
Тихх остолбенел. Ему показалось, что козодой превратился в жабу и студнем плюхнулся ему на голову. Потому, что услышать это вот так, напрямую, было вовсе не то же самое, что услышать это под винными парами на поляне, в общей сумятице и неразберихе. Нет, он, конечно, знал, что Каишта его, мягко говоря, недолюбливает, но вот это «предложил выстрелить»…
Это совсем не то же самое.
 – Слушай, – голос девочки немного потеплел, и даже звук «ш» был произнесен без металлического призвука, – ну, может, он испугался? Сам не знал, что говорил. – Прекрасное оправдание. Жаба медленно сползала вниз по плечам, от ее прикосновений разбегались мурашки. – Да, между прочим, они все испугались!  – Разведчица гордо повела плечами. – Что угодно готовы были предложить, лишь бы я отстала.
 – Испугались, ну да. – Тихх коротко кивнул, поджав губы. Внутри расползался холод. – И готовы были на все, угу. Абсолютно на все.
 – Ну, я же так и сказала. – Девочка слегка задрала подбородок и любовно провела рукой по древку лука. – Ладно тебе, не переживай, – другой рукой она робко потянулась к плечу Тихха, – я еще до них доберусь!
Доберуззсь – так шипят змеи, таящиеся в деревьях; так свистит в воздухе стрела. Тихх отшатнулся от протянутой руки.
 – Что он сделал, когда ты выстрелила?
 – Слушай,  – девочка-стрелок сделала шаг навстречу, – это все совсем не важно, правда. – Тихх сделал шаг назад. – Не думай об этом. Скоро мы доберемся, и тогда…
 – Что он сделал?!
От ее сочувственного взгляда стало только хуже. Еще хуже – после того, как она нехотя проговорила:
 – Стоял и смотрел.
 – И только?
Разведчица опустила глаза. Вранье, как и самообладание, определенно не входило в список ее талантов. Холодные жабьи лапы заставили Тихха сжать кулаки до боли в костяшках. Он вонзился взглядом в темную глушь, за которой прятался дом; по крайней мере то, что он раньше считал домом.
Несколько тягостных мгновений спустя девочка пробормотала:
 – Нет, еще было три слова.
Сумрачный хвойный саван укрывал землю до самого края мира, и не было за ним никакого дома.
 – Какие три слова?
Девочка-стрелок глубоко вздохнула, оттягивая момент.
 – Смотри, не промахнись.
Тихх закрыл глаза. Голова отяжелела, в затылке что-то содрогнулось, как будто от взрыва. В груди стало тесно, накатила духота, не влажная лесная, а как от большой каменной печи. Что-то надвигалось, закрывая собой и небо, и лес, и девочку, и самого Тихха с его негодованием. По затылку словно поползла невидимая трещина, открывающая им все мысли, тайны, воспоминания. Перед глазами сверкнула красная искра, на секунду озарила темное ничто вокруг Тихха, и тут же пала ниц перед ними. Ногти впились в ладони – ничтожное, жалкое сопротивление – в малодушной попытке удержаться в привычном мире. Но боль, как и красная искра, вспыхнув, тут же исчезла под тяжкой поступью грядущего. «Сейчас…»
Трещина в затылке горела, глазные яблоки набухли, по щекам струились слезы. Тихх чувствовал, как могущественная сила вспарывает его голову, просачивается в нее, бесцеремонно копается в ней сотней невидимых пальцев в поисках чего-то. Словно он не живой хархи из плоти и крови, а редкая и очень нужная им деталь. Они роются в нем, перебирают память, воображение, сны, страхи, мечты. Боль в затылке из раскаленной сделалась ледяной. Сколько еще он сможет выдержать? Что они ищут? Может быть, его душу?
И тут Тихх понял, что готов отдать и ее, лишь бы от него отстали.
 – Что? – заорал он в темное ничто. – Что тебе нужно? – Огненная спираль, словно пощечина, хлестнула по затылку, приказывая молчать. Хватит на сегодня приказов! – Забирай! – Тихх раскрылся, подставив небу грудь (там ведь прячется душа?) – Только, прошу, не трогай больше меня!
На мгновение боль, будто задумавшись над этим предложением, стихла. Очертания мира так и не вернулись, но Тихх, по крайней мере, вновь услышал собственное дыхание и почувствовал что-то, кроме раскаленной трещины в затылке. Что именно, он так и не успел понять, потому что уже со следующим вдохом весь мир превратился для него в звук.
Гром пришел.
Сотрясая барабанные перепонки и отдаваясь рикошетом в грудную клетку, он вновь низверг Тихха в эпицентр грозного камнепада. Но только камнепад, при всей мощи своего рокота, не показался мальчику просто буйством стихии. Он бешено несся, катил свои гигантские глыбы от макушки до позвоночника, но все же в нем было нечто разумное. Рокот звучал как-то… Однотипно? Тихх собрал последние капли воли и сделал то единственное, что оставили ему обстоятельства, – прислушался. Попытался «настроиться» на звуки горной лавины; прочесть их, как она читала его. Или это они заставляли его слушать, и он уже вообще не принадлежал сам себе?
Одна нота – мягкая, как перекат морской гальки, но только умноженная на миллион небесных громов. Она повторялась с небольшим интервалом. Интервал заполнял уже другой звук, и Тихх изо всех сил старался не обращать на него внимания. Эта первая нота – мягкая, да, но еще и протяжная:
 – Йиииии, – как крик козодоя в ночной тишине.
Вторая – похожая, но более окрепшая, можно сказать, твердая. Это морские скалы, которыми раньше была галька; слово девочки-стрелка, которое так не понравилось Тихху. Оно неожиданно вплыло в голову, вклинилось между каменными раскатами, как сама девочка – в компанию Каишты. Доберуззсь, пригрозила она. Добереззшься, нисколько не сомневался Тихх. Дрок, вяло колыхнулось сознание.
 – Д-иииии, – родился второй звук, тут же слившись с первым.
Теперь они, как перекрикивающиеся птицы, начали чередоваться и спорить друг с другом:
 – Йиииии
– Д-иииии
– Йиииии
– Д-иииии
– ИДИ!
– Иди, – прошептал Тихх пересохшим языком.
 И тогда камнепад иссяк, а темное ничто снова стало лесом. Взгляд же был направлен в сторону девочки – туда, куда вела «прорубленная» ею можжевеловая тропинка.
Дом оказался за спиной.









Глава 3
Свои и чужие

 – …большую кружку. Ты пил когда-нибудь то, что согревает и охлаждает одновременно?
 Голос девочки звучал, как шелест дождя. Тихх покорно тащился вперед за этим голосом (о беге уже не могло быть и речи).
– Взвар из черной смородины с тмином – он как раз такой. Поначалу прошибает пот, а потом – оп, и тебе прохладно. Когда никто не видит, я еще подкладываю в него, – как шуршание дождя по черепице после грома, – сахарины. Так я называю эти маленькие полоски из апельсиновых корок. Мы только недавно научились их делать, и запас небольшой, но я-то знаю, где они хранятся! Вкуснятина дикая эти сахарины.
Тихх почуял дым, а из-за того загадочного «вперед», куда он следовал за девочкой-стрелком, забрезжил золотистый свет. Это показалось Тихху вполне естественным, ведь всем известно, что свет прогоняет гром. Яркий, оранжево-медовый, он был похож на…
 – Цукаты, – сказал он вслух.
 – Че еще за ругательство?
 – Ну, то, что ты зовешь сахаринами. Это апельсиновые цукаты. Так называем это мы, – на всякий случай добавил мальчик.
 – А, точно, – закивала его спутница. – Близ Подгорья же так и говорят. Забыла уже – мы проходили там, когда я была еще маленькой.
Свет становился все ярче. Он пробуждал от ночного сна деревья, вырисовывал на них наросты коры, обводил форму листьев у одних и тщательно штриховал иголки у других.
 – Ты была в Подгорье?! – Теперь настала очередь Тихха удивляться. Для него-то столица Харх была чем-то вроде далекой сказочной страны. – Это же... Это же аж за Центральными землями.
 – Мы там только проходили, – с нажимом ответила разведчица. – И, поверь, есть земли гораздо дальше. – Девочке не нужно было оборачиваться, чтобы Тихх увидел ее задиристую усмешку: таким же голосом она хвасталась, как испугалась ее Каиштова шайка. – Есть земли гораздо интересней, чем этот городишко, провонявший водорослями, дымом курильниц и выгребными ямами.
 –  Да? Там и правда так пахнет? А ты видела замок-гору?
 –  Я сказала, воняет.
Тихх чихнул – то ли от багряной пыли, то ли от удивления.
 – Но это ведь столица!
 – Ну и что? – Девочка пренебрежительно фыркнула (уж точно не от пыли). – Сдалась она тебе. Я ж говорю, есть земли, которым эта твоя столица, – тут она до смешного точно спародировала благоговейный тон Тихха, – и в подметки не годится! Ха, вот это стихи получились! Да, кстати, мы почти пришли. – Торжественный взмах руки указал на последний можжевеловый бастион, который им предстояло преодолеть; из-за него доносился гул голосов и какой-то мелодичный перезвон. – Столиззца, – она с отвращением выплюнула это слово, – не всегда будет в Подгорье, так и знай.
 – И где же она будет?
 Мальчик вглядывался в темный колючий узор, за которым прятался свет, – огромная сияющая апельсиновая корка, зовущаяся сахарином.
 – Ты глухой? В других землях, конечно. Древних, полных всяких сззекретов. – Девочка заговорщицки подмигнула, в глубине серо-стальных глаз полыхнули мелкие искры. Отблески костров, задумался Тихх, или они всегда там были? – Секретов вроде тех, что у тебя вот здесь. – Она легонько постучала кончиком пальца по лбу мальчика. И хохотнула: – Мама будет счастлива!
Последним, что успел Тихх спросить, до того, как она раздвинула можжевеловый полог, было:
 – Как тебя зовут?
Огненный всполох лизнул металл на дуге серьги. Девочка смерила Тихха оценивающим взглядом, будто сомневаясь, достоин ли он этого знания. И все же ответила, гордо, как и все, что она делала:
 – Меня зовут Хаддиш.
 – Хад-диш, – медленно повторил мальчик.
 – Хозяйка трав, по-вашему.
И тут брызнул свет.
Теперь Тихх отчетливо видел – он был желтым, и вовсе не из-за горящих повсюду костров. Желтым все вокруг Тихха делали цветы дрока.
Вплетенные в гирлянды и венки, они были повсюду: перекидывались с одних вбитых в землю кольев на другие, обрамляли пологи шатров и палаток, свисали с конских шей, обвивали окошки повозок, развевались на крышах кибиток. Так вот куда перелетели золотые мотыльки с Багряных холмов, думал Тихх, пока Хаддиш тащила его за руку сквозь их воздушный карнавал.
Мелькали незнакомые, чужеземные лица, раздавались обрывки неизвестных Тихху песен, кто-то их приветствовал (ему показалось, или несколько взрослых мужчин даже поклонились девочке-стрелку?), вот рука уже отяжелела от огромной глиняной чашки, из которой пахло смородиной, но тоже незнакомой, какой-то острой… Пробовать было страшно, хотя такой же страшной была и жажда.
Пестрый гомон, гортанные песнопения, взрывы не то хохота, не то плача – после лесной тишины все это оглушало не хуже громов. И мотыльки, везде вились, не давая покоя, золотые мотыльки дрока. Тихх знал: они – те самые. Приведут ли они его к матери? Здесь ли она, украденная, не вернувшаяся домой, как и они?
Дым разъедал глаза, но, несмотря на поволоку слез, Тихх что было сил вглядывался в круговерть красок, света и тени, боясь упустить хоть какой-то намек, какую-то подсказку… Но упускать было попросту нечего. Мир кочевых народов врахайи, – а в нем Тихх и оказался, – жил своей свободной, дикой жизнью. Жил здесь, посреди ночного леса, но точно так же мог жить

На приозерной равнине,
В бескрайней степи,
В горном ущелье.
И даже в пустыне.

К несчастью, Тихх хранил в памяти слишком большую коллекцию сказок и легенд о врахайи, которая рисовала кочевников, хоть и по-своему привлекательными, но все же весьма мрачными красками. Взять хотя бы их привычку беседовать с духами. А с пеплом! «Вот почему тут столько костров…» Тихх всерьез задумался, что стоило бы протереть глаза, но понял, что обе руки заняты: в одной тяжеленная шершавая кружка, другая же сцеплена с тонкими горячими пальцами Хаддиш. А их врожденные бордовые…
 – Тебя искали! –  звонко порхнула около правого уха фраза на хархском.
 – Я тоже кое-что искала, – парировала Хаддиш.
 – Поспеши к матери, тарвэ, – призвал слева хриплый старушечий голос.
 – Я просила меня так не называть, брихти.
Тихх наконец перестал всматриваться в глубь дымного пейзажа, – все равно влага в глазах делала это занятие почти бесполезным, – и впервые осмелился встретиться с кем-то взглядом. Простое любопытство: ему стало жутко интересно, как выглядит тот (или, скорее, та), кого называют «брихти». Может, это такой же местный бред, как и сахарин?
Брихти, что бы сие ни значило, оказалась высокая сухощавая старуха в длинном темно-красном одеянии со спиралевидной бордовой отметиной над левым виском и кольцом-подковой в носу. Но не это ошеломило Тихха, хоть он столько раз слышал об этих «врожденных татуировках» кочевников. Куда больше его впечатлил бритый череп старухи.
 – И все же ты пойдешь!
Та, что называлась брихти, выпростала из-под складок одеяния морщинистую костистую руку и схватилась ею за локоть той, которую назвала тарвэ.
 – Кто это? – Она смерила Тихха таким холодным взглядом, что он чуть не выронил свою никчемную кружку. И прежде, чем Хаддиш успела ответить, сухо заключила: – Неважно. Он тоже пойдет.
И они пошли. Мимо хаотично расставленных палаток, больших и малых, мимо вспышек костров, мимо сонно всхрапывающих лошадей. Сквозь царство желтых мотыльков, перекочевавших в лесной табор. И хоть встречные уступали им дорогу и кланялись, прижимая к груди положенные друг на друга раскрытые ладони, Тихх видел, как поникла девочка-стрелок. Она ссутулилась так, что, казалось, делала это нарочно – назло лысой старухе-брихти; остатки недопитого взвара уныло выплескивались из безвольно повисшей в руке кружки, а волосы, мокрые от духоты и долгого бега, болтались над правым плечом уже не лисьим, а жалким крысиным хвостом. Старая конвоирша посмотрела на этот хвост с осуждением, достойным отъявленного преступника.
Уже когда они подошли к самому большому на поляне шатру, брихти, видно, не выдержав, извлекла из кармана устрашающего вида гребень и попыталась продраться им сквозь спутанные пепельные пряди. Но Хаддиш с ловкостью молодой рыси вывернулась из ее рук, оставив в них ненавистный костяной гребень да серый клок волос.
Тихх не успел толком разглядеть главный шатер – большой куполообразный шалаш, обтянутый темными пятнистыми шкурами с нарисованными оранжевой краской символами, – потому что у входа выросла высокая фигура.
Старуха поднесла раскрытые ладони к сердцу и низко поклонилась:
 – Ша-хэя. Я – пыль указанных тобой дорог.
 – Я – пепел твоих завтрашних костров, – бесцветно ответила женщина, даже не глядя на нее. Все ее внимание было приковано к девочке-стрелку. –  Хаддиш, – раздался обвинительный восклик, – как ты могла убежать сегодня? Как? Ты понимаешь, что ты подвела не только меня, но и отца, и брихти, и пепловещателей? И всех этих врахайи, – тонкие руки выскользнули из-под широких рукавов халата и начертили в воздухе круг.
Это было красиво. Это было величественно. И это еще больше напугало Тихха. 
Хотя мать Хаддиш и упомянула костры, от нее самой веяло холодом. Ее длинные темно-серебристые волосы свободно падали с худых плеч, на которые был накинут длинный узорчатый халат из какой-то блестящей материи. В волосы – ну, разумеется! – были вплетены тонкие веточки дрока. Это вызвало у Тихха немую болезненную  ярость. В вытянутых светлых глазах мерцали молнии материнского гнева, но персиковый румянец на высоких скулах и выглядывающий из-под халата подол расшитого платья, говорили о приподнятом настроении его хозяйки. Нетрудно догадаться, что причиной, по которой оно не дотягивало до прекрасного, была Хаддиш. Вернее, ее отсутствие.
 – Мама, ты знаешь, что я не люблю новые знакомства.
У нее за спиной хрипло усмехнулась старуха-брихти. Мать сделала то же самое, но с помощью слов:
 – Да? А кто это тогда? – Длинный палец с большим желтым перстнем, в котором поблескивал цитрин, указал на Тихха. Тот подумал, что родителям стоило назвать его Ктоэто, ибо последнее время к нему все именно так и обращались.
 – С ним я познакомилась сама, – смело ответила Хаддиш. Не было смелости, однако, в ее ногах – левое колено мелко задрожало, точно так же, как перед разъяренным Каиштой. – Мне его не… Не нумх-хжа.
 Губы матери недовольно изогнулись.
– Разговаривай на харсхком!
Губы Хаддиш немедленно отразили эту раздраженную ухмылку, делая мать и дочь пугающе похожими.
 – Мне его не…, – она закатила глаза, будто ища перевод в ночном небе, – … не привязали!
 – Что? – Мать сделала пару шагов вперед и пристально оглядела стоящую перед ней пару. – Хватит придуриваться, – потребовала она, не обнаружив между ними никакой веревки, чего угодно, чем можно привязать. – Брихти-хэя прекрасно обучила тебя хархскому, – стоящая позади старуха церемониально кивнула, – так что незачем играть в ранее детство. Тем более, ты и на врахайском сказала неправильно. Нумх-хжа как раз означает «привязать». Верно, Брихти-хэя?  – Та повторила свой кивок. – Как раз то, что стоило сделать с тобой утром, и тогда бы этот разговор вообще не состоялся.  Ты же, стоит думать, имела в виду «навязать».
Тихх посмотрел на наполовину остриженную голову Хаддиш и отчетливо представил, как одна ее часть (почему-то с короткими волосами) думает на врахайском, а другая – на хархском.
 – Да, его, – она показала глазами на Тихха, – мне не навязали. Я сама выбрала его в друзья. – Правой рукой девочка-стрелок подперла бедро – бравада, за которой прячется попытка унять дрожь в колене, – и вскинула подбородок. – Кстати, его зовут Тихх, и он – хархи.
Пока она говорила, из шатра вышло около шести чуть менее скромно одетых женщин с остриженными, как и у Брихти-хэи, волосами. Разочарование и облегчение: матери среди них не было. Они встали за спиной, как бы закрывая собой вход в шатер. Глаза их ничего не выражали. Ничего, до тих пор, пока девочка-стрелок не сказала слово «хархи». Тогда они вздрогнули, точно рядом кто-то взмахнул плеткой, но так и не прервали молчания.
Похоже, этим правом здесь обладала только мать девочки. И, естественно, она им воспользовалась:
 – Тихх, значит… – Затуманенный взгляд, устремленный куда-то сквозь мальчика, указывал на обращение не к нему, а к собственной памяти. Ничего, похоже, не удалось Ша-хэе извлечь из ее недр: прояснение в них так и не вспыхнуло. – И что же, – она подошла к Хаддиш и сдернула с ее плеча лук, – вы охотились вместе на белок? Или, может, пытались сбить серебряные желуди?
Прежде чем Тихх успел ответь что-то благопристойное, Хаддиш выпалила:
 – Я охотилась на его мерзкого брата Каишту и еще парочку тупых злобных хархи. – Ша-хэя так и застыла с луком дочери в руках, а Брихти-хэя сделала руками какой-то непонятный знак: раскрыла пятерню одной над кулаком другой. – И, кстати, не просто охотилась, а спасала Тихха! Знаете хоть, как у хархи братья могут обращаться друг с другом? Они насильно вливали в него какое-то пойло, смеялись над ним и издевались, хотя он не сделал им ничего плохого! Я пряталась в ветвях дуба и все оттуда видела. – Хаддиш с вызовом посмотрела на мать. Цветы дрока отбрасывали желтоватые тени на ее побледневшее лицо. – Но потом мне надоело просто смотреть, и я выстрелила. Как говорит отец, метко выпущенная стрела помогает выпустить из врага его дурные намерения. Знаете, как перепугался этот урод Каишта?
 При звуках этого имени туман из глаз Ша-хэи развеялся без следа. Она с силой воткнула древко отнятого лука в твердую землю – дерево скрежетнуло по сухой глинистой почве, – и впервые обратилась к Тихху:
– Она не врет? Его зовут Каишта? 
– Да, – ответил мальчик, стараясь не смотреть на Хаддиш.
Второго удара о землю лук уже не выдержал. С легким треском дуга его разомкнулась; он превратился в два деревянных полукружия, одно из которых  совершило короткий, но стремительный полет и приземлилось аккурат у сапог девочки-стрелка. Хотя, бывают ли стрелки без луков?
 – Отец узнает, что ты сделала с его подарком, – прошипела та сквозь зубы.
 –  Я, по крайней мере, его не украла.
Конфискация продолжилась: один взмах руки, и с шеи Хаддиш исчезла цепочка – та самая, о которой Тихх не переставал думать все это время. Когда девочка схватилась за воздух, а ее мать победоносно взмахнула отнятым украшением – зеленый медальон при этом чуть не ударил Хаддиш по щеке, –  то уже не оставалось никаких сомнений.
Это цепочка матери. Кто-то зачем-то подарил ее главной женщине табора (это ведь означает Ша-хэя?). Хаддиш забавы ради украла цепочку, но вот она уже вернулась к новой хозяйке, и медальон послушно скользнул в разрез лоснящейся ткани халата.
Это было еще хуже, чем дрок в ее волосах. Намного хуже.
 – Да и пожалуйста, – огрызнулась Хаддиш, пренебрежительно махнув кистью в сторону. – Не очень-то и хотелось.
Похоже, она не понимала, что вовсе не это вызвало гнев Ша-хэи.
 – Повтори, что ты сделала с братом этого хархи?
 – Сказала же: я охотилась на него и его гадких дружков.
Тут, не выдержав, вмешалась Брихти-хэя:
 – Как ты разговариваешь со своей матерью! – Она схватила Хаддиш за руку, как ребенка. – Это недопустимо!
 – А допустимо ломать мои подарки?
Позади матери Хаддиш прошелестела волна осудительного шепота, а остриженные головы ее… – помощниц? – …закачались, как белые лилии на ветру. К шепоту тут же присоединился другой – приглушенные нотации Брихти-хэи, которые она принялась выкаркивать прямо в ухо Хаддиш.
Но разобрать их мальчику так и не довелось, потому что поднятая рука Ша-хэи разом заставила всех умолкнуть. Полностью исчерпав терпение с упрямой   дочерью, она, видно, решила переключиться на Тихха.
 – Что она сделала с твоим братом? – В этом вопросе слились воедино и угроза, и опаска, и тревога. Они боролись внутри янтарных глаз, и, казалось, что только ответ Тихха может решить, кому достанется победа.
Врать не было смысла:
 – Выстрелила, но не попала. – Мать Хаддиш не смогла сдержать облегченный вздох. – К тому же, стрелы были деревянные.
 – Которые она обязательно отдаст туда, откуда взяла.
Ша-хэя подала бритой старухе знак, и та рывком стянула колчан с плеч девочки-… Теперь уже просто девочки. Ее мать выглядела довольной.
Ровно до того момента, пока в колчане не звякнули друг о друга железные  наконечники стрел
 – Что?... – Вместо ответа Брихти-хэя протянула ей раскрытую кожаную сумку, испещренную круглыми металлическими бляхами. – Боевые стрелы? Где она их могла взять?!
Хаддиш вновь раздраженно закатила глаза: не в первый раз, видимо, мать делает вид, что ее рядом нет. Может, из-за этого и сбегает?
Старуха низко склонила голову.
 – Моя вина, о Пепел завтрашних костров. И я это непременно выясню.
 – Непременно. – Женщина холодно сузила глаза, как бы закрепляя этим взглядом полученное обещание. Колчан с боевыми и тренировочными стрелами вернулся в сухощавые руки  Брихти-хэи. – А теперь, – она снова повернулась к Тихху, – ты, наконец, расскажешь мне, что у вас произошло.
 – Я… – начал было Тихх.
Ша-хэя подняла руку вверх – знак, приказывающий умолкнуть.
 – Я почти готова слушать тебя. Но учти: сейчас Хаддиш уйдет в шатер, где хэйи приведут ее в надлежащий вид. Насколько это вообще возможно, – добавила она, с сомнением оглядывая дочь. – Затем я выслушаю эту же историю из ее уст. Затем сравню их. И если в этих историях найдется хоть одно отличие, хоть одна попытка выгородить себя или друг друга, то наказаны будете оба.
Прямо как в настоящей семье, подумал Тихх, – мать отчитывает провинившихся детей и воспитывает в них привычку не лгать. В этот же миг неосторожное дыхание ветра хлестнуло огоньки факелов у шатра, их пламя качнулось в противоположную сторону, и смутные тени скользнули по тонким, вытянутым чертам лица Ша-хэи. Желтые цветы дрока в длинных волосах, цепочка-колосок с подковой, строгий голос… Его отчитывают, да, но беспокоятся о нем еще больше. Поздняя ночь, огонь очага, гирлянды из дрока, кто-то готов выслушать его историю. И, пока он будет рассказывать ее, металлические «колоски» станут медленно вздыматься и опадать на загорелых ключицах.
Но ветру быстро наскучила игра с фитилями, и их оранжевый свет выжег нечаянное наваждение. Это не дом. Это не мать. И если здесь о ком-то и беспокоятся, то уж точно не о нем.
Тихх сам не понял, как он осмелился, но:
 –  Я прошу вас, – голос его прозвучал неожиданно твердо, –  можно потом будет задать несколько вопросов? В обмен на мою правдивую историю. – Еще более неожиданным оказалось, что он способен торговаться.
 – Ты получишь ответы, Тихх. Но вначале я получу свои.
Ша-хэя выжидательно скрестила руки на груди и даже не посмотрела в сторону дочери, которая в сопровождении старухи уже направилась к шатру. И все же Хаддиш удалось завоевать внимание матери, когда она обернулась на пороге и совершенно невозмутимо проговорила:
– Была бы ты с ним повежливей.
– Это говорит мне та, что чуть не подстрелила Каишту, сына Зуйна?
– Дело вовсе не в твоем Зуйне и уж тем более не в его сыне-недоумке.
– Закрой рот и иди за Брихти-хэей. С тобой я разберусь позже.
Старуха-конвоирша уже схватила девочку под локоть, но та успела выкрикнуть:
– С ним говорят твои Каменные головы, мама.
«Зачем?!»
Нет, до этого мать Хаддиш еще держалась. Держалась, пока не прозвучало это странное, незнакомое Тихху название – Каменные головы. Кем или чем бы они ни были, их могущество определенно превосходило силу самой Ша-хэи. Ибо утонченное, красивое лицо вдруг подернул какой-то священный трепет: с него сползла маска власти, обнажив то слабое, мягкое и уязвимое, что призвана была скрывать. У обычных хархи это зовется заветным желанием, с ужасом осознал мальчик.
 Потому что ему вовсе не хотелось становится ключом к нему.
Однако сказанного не воротишь – ненароком брошенная фраза Хаддиш все изменила. По щелчку тонких пальцев в цитриновых перстнях хэйи запорхали вокруг Тихха. По мере того как его окружали все большим комфортом – джутовые подушки, душистое покрывало из плетеных стеблей под ноги, кадка с чистой водой, новая порция взвара, – он молча наблюдал за глазами распорядительницы этого внезапного праздника. И не мог сказать, чего в них было больше – надежды или недоверия.
Второй щелчок (энергичный взмах кисти выдал нетерпение), и все исчезли. Потек разговор, вязкий и тягучий, словно мед черноклёна. Вначале вопросы были тщательно продуманные и осторожные – норы с некоторыми словами мать Хаддиш обходила стороной. Подобно неопытной знахарке, она спрашивала, не происходило ли с ним последнее время что-нибудь необычное, слышал ли он эти громы раньше, что было перед первым их появлением, на что похожи их раскаты. Спрашивала внимательно, участливо, с почти материнской заботой. Один или два раза длинные пальцы коснулись лба Тихха, вроде как поправляя упавшие на глаза волосы, и тогда… Нет, одернул он себя, это не просто забота.  Как ни хотелось мальчику быть искренним и открытым, как ни хотелось поделиться мучавшей его странностью, отвечал он сдержанно, не вдаваясь в подробности. Но все же отвечал – выкупал разгадку тайны дрока, пустого холма и материнской цепочки. 
Потом принесли угощения: жареную на костре кабанятину, тушеные в тыкве сливы с пряностями и какими-то твердыми злаками, соленые шарики из творога. Ничего из этого не вызвало у Тихха аппетита, но просьба попробовать тогда хотя бы сахарин, произнесенная с нескрываемой гордостью, заставила его прожевать несколько кисло-сладких цукатов.
Увы, их сладость ничего не могла сделать с горечью неприятных воспоминаний.
 – Прямо так и сказали: «Иди!»?
Тихх даже не понял, в какой момент царственная хозяйка табора превратилась в девчонку-ровесницу. А ведь именно за нее Ша-хэю и можно было принять со стороны: она сидела, по-походному скрестив ноги на соседней подушке, подпирая щеку одной рукой, и обхватив себя за талию другой. Рассказ будто вытопил весь холод из миндалевидных глаз и «оживил» их. Подобно зеркалу, они стали отражать то, что чувствовал Тихх, – испуганно расширялись, когда он говорил о страхе, сочувственно щурились при словах о боли, а описание успехов в расшифровке громовых посланий зажигало в них огоньки азарта. Такие же, как у Хаддиш, когда та целилась Каиште в грудь.  И, главное, все это почти не выглядело хитрыми ловушками для новых подробностей. Почти.
 – Да, так они и сказали, госпожа.
 – Поразительно! – Ша-хэя хлопнула себя по согнутому колену. – Невероятно! – Ее руки ненадолго повисли в воздухе: кажется, она хотела захлопать в ладоши, но, взглянув на Тихха, раздумала. Ведь он-то и не думал радоваться. – Поразительно странно, – тут же исправилась мать Хаддиш. Исправилась и ее мимика – лицо прорезали линии озабоченности, с губ стерлась улыбка.
 – К странностям я привык, госпожа, – едва ли не отмахнулся Тихх, словно речь шла о сущих пустяках. Конечно, он слукавил – просто хотел поскорее перейти к своим вопросам. Терпение его было на исходе. – Помните, вы…
Ша-хэя сделала вид, что не расслышала начало второй фразы.
 – Но вряд ли к таким странностям, верно? – Рука хозяйки табора потянулась к руке Тихха, напоминая о ветвях ночного леса.
Он отдернул руку.
 – Верно. Кое-что еще более странное происходит прямо сейчас.
Ша-хэя восхищенно сжала руки:
– Правда?
Именно в этот момент Тихх понял, что может просить, о чем угодно. Но просить не стал. Вместо этого он спокойно и серьезно сообщил:
 – На вас цепочка моей матери.
Словно повинуясь заклинанию, мать Хаддиш высвободила плетеный металлический шнурок из путаницы бус и ожерелий на своей лебяжьей шее и как ни в чем ни бывало протянула его мальчику.
 – Эта?
Тихх молча кивнул, зажав в ладони стекло круглого медальона, еще теплого от кожи Ша-хэи. Неприятно теплого.
 – Вот все и встало на свои места, – примирительно сказала она.
«Как бы не так».
 – Откуда он у вас?
Губы Ша-хэи застыли строгой узкой линией – разговор явно начал перетекать в неприятное ей русло. К тому же, хозяйка табора вряд ли привыкла оправдываться.
 – Отвечу честностью на твою честность, – сказала она, глядя Тихху прямо в глаза, – это был подарок.
 – Вы, что, знакомы с мамой? – опешил он. Настолько, что забыл (не в первый, правда, раз) добавить в конце: «госпожа».
 – Нет, Тихх, с Рунтой я еще не знакома.
 – Но вам известно ее имя!
 – Его мне сказал твой отец, аграрий Кригги, господин Зуйн. – Тихх даже не успел открыть рот, чтобы возразить этому отвратительному факту. – Как и имя твоего старшего брата Каишты. Он же подарил мне эту цепочку, но это подарок не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Я ведь вижу: ты понимаешь, что слова умеют сбрасывать чешую и менять окраску. Что такое, по-твоему, подарок?
 – То, что один дает другому, не требуя ничего взамен.
 – Для чего он это делает?
 – Чтобы порадовать, – не задумываясь, ответил Тихх. Но память решила с ним поспорить: он вспомнил длинные очереди к его новому дому, в которых толпились хархи по праздникам, чтобы преподнести что-нибудь господину Зуйну. – Или, – добавил он, пряча цепочку с медальоном в карман, – потому, что так нужно.
Мать Хаддиш воссияла.
 – Я сразу разглядела это в тебе – ты все понимаешь. – Тихх сокрушенно покачал головой: хотел бы он все понимать. – Это, – рука указала на карман, – как раз тот случай. Так было нужно, а радость тут вовсе не при чем. Как и не при чем та, что носила ее до меня.
Вот оно! Нужно цепляться за шанс, прямо сейчас. Тихх набрал в грудь воздуха и выпалил:
 – Она у вас?
 – Ты невнимателен. Я же сказала, что даже не знакома с Рунтой, только с твоим отцом.
Тихх почувствовал, как щеки заливает горячая волна гнева.
– Он мне не отец!
– Вы что, поссорились? Как и с братом?
– Мы не поссорились. Просто мы не родные.
– Что ж, это уже веский повод.
– А дрок? – Мальчик не собирался довольствоваться шутками. – Скажите, где вы его собрали?
Ша-хэя оскорбленно вскинула серые брови, отчего вновь сделалась удивительно похожей на Хаддиш. Впрочем, как и ее ответ:
– Мы его не собирали. – Как бы в противоречие самой себе она пригладила длинные мелкие косы с вплетенными в них цветами. – Их принесли.
– Жители нашей деревни?
– Да. 
– Потому, что так было нужно?
– Я уже говорила тебе, что ты все прекрасно понимаешь?
– Вы собираетесь захватить Криггу, да? – спросил Тихх с мрачной обреченностью.
Ша-хэя изобразила глубокое разочарование:
– Видимо, мне придется взять слова о твоей проницательности назад. – Будто ища утешения, она заглянула в давно остывшую тыкву, ловко извлекла из нее половинку сливы и отправила в рот. – Нет, Тихх, – сказала она, прожевав, – конечно, мы не станем захватывать твою деревню. – Облизнув палец, Ша-хэя задержала заостренный ноготь около губ, как делают, когда хотят поделиться тайной: только тс-с-с. – Мы собираемся сделать кое-что другое.
Беспокойство, наконец, ослабило хватку. Теперь за дело взялись дремота и усталость – неизменные спутники любого трудного дня. Глаза начали закрываться сами собой, руки и ноги наливаться свинцом, а голова – тяжелеть. Голос сидевшей рядом Ша-хэи стал казаться Тихху таким же далеким и нереальным, как и громы:
– Так что там стряслось с твоим сводным братом? – спросил голос так, словно речь теперь шла о каком-то пустяке. – Хаддиш опять что-то напридумывала? Охотилась, надо же было такое сочинить! Что с нее взять, она обожает внимание, и…
Тихх посчитал, что провалиться здесь в сон может стать для него опасней, чем посметь перебить хозяйку табора. Поэтому выбрал второе.
– Она не сочиняла, – устало пробормотал он. – Я просто думаю, что «охотилась» – неправильное слово. – Тихх с усилием потер переносицу, чтобы отогнать сон.
– Какое бы выбрал ты?
– Слово «следила». Да, это она и делала – спряталась на дубе и смотрела, что… – мальчик немного замялся – …у нас происходит. Ей, по ее собственным словам, это не понравилось, и она выстрелила из лука рядом с Каиштой, просто чтобы меня защитить. Я очень благодарен Хаддиш, – соврал он. – Конечно, брату это не понравилось, у нас завязалась небольшая… потасовка.
 – Ну, для мальчиков это вполне естественно. – Кажется, Ша-хэю более чем устроил такой расклад.
 – И в конце этой потасовки я по неосторожности поцарапал Каишту.
Мать Хаддиш облегченно расхохоталась:
 – Поцарапал? А вот это для мальчика уже не так естественно. Может, ты его еще и укусил, храбрый котенок?
 – Я поцарапал его стрелой с железным наконечником, госпожа.
 – Стрелой?! – вскинулась Ша-хэя. – Так ты выстрелил из лука Хаддиш? Или, – тут она с подозрением прищурилась и поджала губы, – все-таки стреляла она?
Тихх замотал головой, но доверия в глазах хозяйки табора так и не прибавилось, как не прибавилось четкости ее образу. Впрочем, плыло и двоилось теперь уже все, на что падал взгляд мальчика, – его неумолимо затягивала дремотная топь.
 – Н-нет, это я, – выговорил он, еле ворочая языком. – Только я. Н-нет, не стрелял, только ткнул его в живот. – И, когда мир совершил вокруг него пару виражей, без особой надежды спросил: – Можно мне домой?
 – Домой! – Ша-хэя всплеснула руками – то ли возмутилась просьбе, то ли ужаснулась, представив чувства родителей мальчика. – Ах, мы так с тобой заговорились, что я совсем забыла о твоем доме. – Она торопливо встала с покрывала, отряхнула колени от травинок и обвела руками свои походные владения: – Честно говоря, все это время мне казалось, что ты уже дома. – Тихх благоразумно промолчал. – Но что это я! Конечно, Зуйн и Рунта заждались тебя. – Три быстрых щелчка пальцами (кольца при этом убаюкивающе звякнули). – Позвать из мужского шатра двух аюдров.
Из шатра, по всей видимости женского, выскользнула тень, но проследить за ней не удалось: шелестящее одеяние цвета сливок уже растворилось в недрах табора. Хэйи, аюдры… Очередное странное название, подумал Тихх, но усталость оказалась сильнее переживаний, что его судьбу собираются вверить каким-то аюдрам.
Остатки сил и концентрации мальчик решил вложить в свой последний вопрос матери Хаддиш. Он поднял полу-осыпавшуюся веточку дрока, выпавшую из прически Ша-хэйи, и спросил:
– Почему жители Кригги принесли вам это? – И тут же поправился: – Вернее, почему так было нужно? Все знают, что хархи не водятся с врахайи. Ну, и наоборот, – на всякий случай добавил Тихх, хотя и не был в этом уверен. Все-таки это первые кочевники, с которыми он имел дело.
– Мазь из шимья-чи сюда! И семян янтарь-зори заверните! Если их не осталось, берите из моих личных запасов, – выкрикнула она в сторону. Понизившийся тембр голоса и примешавшийся к нему акцент – она обращалась к своим. И была услышана: шатер тотчас покинула вторая «тень». Покончив с распоряжениями, хозяйка табора вновь повернулась к своему собеседнику: – Ты спрашиваешь, почему они принесли нам дрок? – Голос стал более высоким и женственным. –  А почему я сейчас помогаю тебе?
– Я не знаю, госпожа. – Глаза закрывались, но Тихх уже не пытался с этим бороться. Тупо смотрел в одну точку, наблюдая, как она разделилась на три, на шесть, на…
Сон наваливался, словно тучная черная корова, а сам Тихх был стогом сена и съежился под ней до размера муравья. Потом корова превратилась в темно-лиловое грозовое облако с рогами, а из рогов вырывались длинные паутинки-молнии. Они подожгли сухое сено, в котором прятался Тихх, и ему пришлось бежать куда-то в темноту, а летающая корова погналась за ним. Между треском молний и громовым мычанием иногда пробивался знакомый женский голос с необычным акцентом. Невозможно было разобрать, что пытался сказать этот голос, но иногда слуха достигали слова «дружба», «братство», «воссоединение». Иногда в раскатистое мычание и переливы женского голоса вклинивался смех – смех Каишты. Точно боевой сокол, налетал он на слово «дружба» и заглушал, выклевывая из него буква за буквой. Однако Тихху вовсе не хотелось помешать брату, о нет.
Впервые за все время ему показалось, что Каишта все делает правильно.
Но и помочь ему мальчик тоже не мог – нужно было бежать от черной коровы и ее молний. Бежать со всех ног.
Путь его пролегал через глухой ночной лес – снова. Сон, не слишком щедрый на детали и нюансы, сообщил об этом одним лишь только запахом, но этого было достаточно. Пахло смолой, мхом и тайнами, от которых хотелось кричать внутрь себя, чтобы случайно не выдать. Чтобы не услышали те двое, что держат в тисках его лодыжки, а спину кутают в плетеную шерсть. Они выглядят как помощники – почти как друзья, – но Тихх-то знает: доверять им можно не больше, чем черной корове.
Лес царапается, душит прелым древним дыханием, не отпускает. То прикроет игольчатыми лапами от преследователей, то выдаст злорадным совиным хохотом. Зато Каишта больше не смеется – наверно, проиграл, и слово дружжшба, с которым он боролся, раздавило его, как насекомого.
Теперь оно успокоилось и умолкло. Слухом Тихха всецело завладело громовое мычание вперемешку с голосами двоих. Надо, чтобы они замолчали, прямо сейчас, иначе их обнаружат – их всех! Нет, язык будто окаменел, а все норы со словами засыпало жухлой листвой. Живым оставался только разум, как это бывает во сне, и разум немо кричал: «Двое заодно с громами! Не смей ничего им рассказывать!»
Как будто он мог.
Но тут, словно луч, прорезавший мрачные тучи, возник совсем другой голос. Он прогнал и черную корову, и цепкую хватку леса, и совиный хохот.
 – Что – «ничего»? – Это был голос матери – единственный, власти которого Тихх был рад. – Почему он это повторяет? Что вы с ним сделали? Отвечайте!
Веки поднялись, и сквозь ресницы хлынул утренний свет – розовый ореол Матери звезд воспылал над щетиной леса за округой. Но истинным светом стало для Тихха лицо Рунты – озабоченное, невыспавшееся, заплаканное, но самое прекрасное на свете.
 – Мама, – позвал он, касаясь ногами земли у ворот дома Зуйна, пока двое крепких врахайи осторожно поддерживали его за спину. Двое, вспомнил Тихх, и отшатнулся от них.
 – Тиххи, сынок! – Рунта распахнула объятия. – Да ты еле держишься на ногах. Где ты был? – Вопрос, вроде бы предназначенный для Тихха, но все понимали, что отвечать на него придется врахайи. – Что с ним произошло? У вас, что, языков нет?
Двое кочевников переглянулись и обменялись парой фраз на врахайском. Похоже, они бежали все это время с Тиххом наперевес: их пестрые льняные рубахи прилипли к груди, на золотистой коже разгорелся бронзовый румянец, а косы, свисающие с бритых черепов, свалялись, как «лисий хвост» Хаддиш. Тот, что повыше, с ошейником из обломанных клыков на массивной шее, утомленно потирал поясницу. И языки у них несомненно были, – чьи же еще голоса постоянно давали подсказки черной корове? – да только говорили эти языки исключительно на кочевом наречии.
Так, наверно, принято у аюдров.
– Может, вы еще и глухие? – не унималась Рунта. Тихх почувствовал, как она, требуя отойти в сторону, надавила на его правое плечо. – Как мой сын оказался у вас? Что вы с ним делали?
Ответ заменила протянутая рука с небольшой шкатулкой из бежевой кожи.
– Что это? – Мать Тихха с недоверием уставилась на странный подарок. Крохотная витая скважина цвета старого золота скупо поблескивала в рассветных лучах. – Нет, вы ошиблись, мне ничего не нужно, – заявила Рунта, подкрепляя отказ жестами: скрещенные предплечья и мотание головой. – Ничего, кроме него, – она показала глазами на Тихха. – А теперь уходите.
Она выбросила вперед левую руку, указывая на лес, и тотчас вздрогнула от неожиданности: кто-то подошел сзади и схватил ее за эту самую руку.
– Почему ты столь жестока к нашим гостям, любовь моя?
Дымное зелье и едкая хна. Даже если господин Зуйн стал бы невидимкой, его всегда можно было бы узнать по этому кисловато-горькому запаху. Тихх даже удивился: почему он не расслышал, как подошел отчим? Ведь металлические набойки на его сапогах обычно слышно за пятнадцать-двадцать шагов, и всего лишь немногим ближе – характерный запах курильщика благородных трав.
 – Зуйн! – Мать Тихха отдернула руку, словно от боли. – Мало мне Тихха, еще и ты напугал меня до смерти!
Но отчим не слушал ее – все его внимание было направлено на аюдров. Как-то определив, что те не владеют хархским, он молча поприветствовал их коротким поклоном, растопырив правую ладонь над кулаком левой руки у самого сердца. Длинным ногтем на левом мизинце он чуть не поцарапал себе подбородок. Ноготь, матово-черный – теперь ясно, почему восковой запах хны был сильнее обычного, – смотрелся особенно странно на фоне белой жреческой хламиды с широким поясом в виде кожи ящерицы. Зачесанные назад уже седеющие волосы были также тщательно выкрашены хной, отчего выглядели почти неестественно рыжими.
Неестественно для тех, кто не служит Огненному богу.
При виде сундучка тонкий длинный рот расплылся в вежливой улыбке, а глубоко посаженные глаза удовлетворенно блеснули.
 – Хунба, – вымолвил он сакральным полушепотом.
 – Михба-хэ, – ответили сопровождающие Тихха, распрямляясь после точно такого же поклона.
Белый сундучок был бережно вложен в ладони Зуйна. Скрипнул в скважине ключ; его цепочка, будто четки, раскачивалась из-под свободных рукавов отчима, а Рунта в такт им покачивала головой – верный знак неодобрения. А когда на свет Матери звезд было извлечено аккуратно завернутое в вышитую ткань содержимое, – запечатанный пузырек из красной глины и бордовый мешочек на завязках – аюдры, показывая себе на живот, стали повторять:
– Тэджух мэ Каишжта-тарвэ.
Метнув уничтожительный взгляд на Тихха, Зуйн повернулся к посланникам от врахайи и повторил свой поклон. Ему ответили тем же.
 – Хунба, аюдрэ, – тщательно выговорил отчим, закрывая тисненую крышку.
 – Что все это значит? – не выдержала мать мальчика. – Зуйн! – Она схватила его за локоть. – И ты вот так просто их отпустишь за то, что они дали тебе эти безделушки? Может, они причинили вред Тихху! Это же врахайи! Кочевники-варвары, к которым глух Огненный бог! – Голос ее сорвался. – Которые смеют нарушать покой своих предков кощунственными ритуалами!
Отчим осторожно спрятал сундучок в белоснежных складках хламиды, как бесценную реликвию. Еще раз поклонился аюдрам. И, наклонившись к самому уху Рунты, хрипло прошептал:
–  Сейчас ты замолчишь, любовь моя. И вознесешь благодарность Матери звезд за то, что эти варвары не понимают по-хархски.
Они и впрямь не поняли – в суровых, но преисполненных почтения лицах не было ничего, похожего на обиду или оскорбленность. Прощание было коротким – широко раскрытая ладонь, закрывающая лицо. Теперь Тихха уже вовсе не удивило, что отчим мгновенно отразил столь непривычный для хархи жест.
Когда широкие спины с болтающимися меж лопаток косами скрылись за поворотом, Зуйн наклонился к приемному сыну.
– Каишта все мне рассказал, – изрек он, видимо, ожидая оправданий. Не получив их, господин аграрий продолжил: – Хвала Огненному богу, рана пустяковая, – он махнул рукой, – тем более, что снадобьями мы теперь обеспечены. Меня беспокоит другое, Тихх. Совсем другое.
 – Мне тоже есть, что рассказать вам, господин Зуйн, – хладнокровно ответил Тихх. Обычно он смущался и робел при одном только виде отчима, но не теперь. Ночное приключение выкорчевало его старые страхи, чтобы посадить на их место новые, и куда более серьезные.
Господин Зуйн относился к старым.
 – С удовольствием и большим интересом выслушаю, когда буду навещать тебя там. – Аграрий взмахнул белым рукавом, указывая на квадратную амбарную постройку. Не успела Рунта и рта раскрыть, как один взгляд мужа заставил ее пересмотреть свои возражения. – О, Тихх, – едва заметно улыбнулся Зуйн, демонстрируя мелкие зубы, – нам предстоит много интересных разговоров.
Призывно скрипнула амбарная дверь, и ей отозвался первый утренний петух.



































Глава 4
Голоса во мраке


Длительный дневной сон – плохой целитель. Телу только кажется, что оно отдохнуло, а разум даже не пытается притворяться. Вяло блуждая взглядом по шероховатым бревнам, Тихх, наконец, понял: уже вечер. Все дело в цвете – бежевая древесина стен потемнела, стала тускло-серой, будто на нее накинули дорожный плащ. Та же участь постигла все прочие предметы. Они сообщали о себе лишь смутными очертаниями, дразня воображение в бесприютном мраке заброшенного амбара.
Как шуточки Каишты.
Тихх протер глаза, оперся на локоть и пошарил вокруг себя. Заноза на большом пальце стала первым, что он нашел. Резкая боль окончательно разбудила тело и напомнила о некоторых его потребностях. Пришлось встать, пусть и не с первого раза. Немногим быстрее в углу амбара было найдено помятое жестяное ведро, которое зато было молниеносно использовано.
В голове стоял легкий гул. Что это – расплата за ночные приключения и дневной сон или отдаленные перешептывания громов? Тихх решил, что и то и другое.
Он распрямился и почувствовал, что голова не только гудит, но и кружится, а ноги гудят не меньше. Преодолевая слабость, мальчик оперся о стену – на этот раз гораздо осторожней – и поднял голову к приоткрытому окошку из косо сколоченных досок. Надежда на вечернюю свежесть не оправдалась – ветер упрямо не желал ею делиться. Он уже спал, вдоволь наигравшись за день с песком и багряной пылью с холмов.
Тихх же спать не собирался.
Сделав еще несколько глубоких, но не слишком освежающих вдохов, мальчик вернулся на «кровать», которой стала для него подстилка из свалявшейся овчины. Он сел на нее, скрестив ноги точь-в-точь как Ша-хэя, и задумался. В одиночестве и тишине, нарушаемой лишь приглушенным блеянием коз и овец да урчанием собственного живота, – голод все-таки до него добрался – Тихх начал перебирать вчерашние события.
Мир врахайи…  Он закружил его, как ветер пылинку, перевернул жизнь с ног на голову, напрочь сбил с толку. «Сколько же подходящих слов можно ухватить за хвост, когда никто не слышит!» – хмыкнул Тихх себе под нос. Но сколь подходящими бы они ни были, ни в одном не оказалось достаточной силы, чтобы отразить все потрясение мальчика. Само присутствие кочевников так близко от Кригги, их облик, запах, одежда и гортанный говор вызывали в животе маленькие горячие смерчи. Само их существование. Может, из-за них, из-за какой-то их пепельной магии и пришли громы? Что, если это они их призвали?
Нет, одернул себя Тихх, это невозможно! С чего бы тогда хозяйке табора с таким пристрастием о них расспрашивать? И еще отчим, господин Зуйн… Его взгляд изменился. Во время утренний встречи у ворот он смотрел на него, как на слиток золота, о который случайно споткнулся впотьмах и теперь не знает, радоваться ему или злиться. «Каишта мне все рассказал». Похоже, господин Зуйн имел в виду не его рану; во всяком случае, не только ее. Получается, как бы его сын ни вывернул ситуацию, отчим сумел разглядеть в ней истину.
Истину, которой он поспешит воспользоваться.
Голод только усилил дрожь от этой мысли: несмотря на духоту, пальцы на ногах закоченели, а мурашки пронзили тело ледяными иглами. Бр-р-р! Тихх повел плечами, пытаясь разогнать их, но без толку.
«Что ж, похоже, я все это заслужил, – вздохнул мальчик, набрасывая ноги шерстяную подстилку. С пола поднялся резкий запах животного мускуса, и Тихх сморщил нос.   – Каков ведь я в глазах родителей? Ежевику не собрал, – загнул он один палец на правой руке. – Если Каишта всерьез настроен мстить, то… – полусогнутый второй палец нерешительно застыл на пути к ладони,  –  …то, выходит, я нашел где-то вина и выпил его. – Палец все-таки коснулся ладони. – Подрался с братом и ранил его. – Третий палец. – Убежал с незнакомкой-кочевницей и не возвращался до утра. – Четвертый палец».
Свободным пальцем – большим – Тихх уткнулся себе в подбородок и стал задумчиво водить глазами по четырем выпирающим костяшкам. В левом ухе остерегающе рокотнуло. Мальчик кивнул, мол, знаю. Четыре – плохое число, и ничего странного, что это известно и каменным голосам. Число Медведицы – второго, самого свирепого зимнего созвездия – четыре. Число деревянных столбов, к которым привязывают тело перед сожжением на Пепелище, – четыре. Число тарелок, которое никогда не поставит на стол суеверная хозяйка-хархи, – четыре. И если ссора зашла слишком далеко, то закончится она непременно проклятием Четырёхпалого : противники выкинут руки с загнутым большим пальцем в стороны друг друга.
Четыре проступка – и вот он, Тихх, здесь. Хуже не придумаешь. Содрогнувшись, мальчик разомкнул пальцы и потряс кистью в воздухе, словно пытаясь стряхнуть с них «плохое число». Он тряс и тряс, мысленно перелистывая книгу своих провинностей: может еще что-то? Что угодно, только не четыре!
Сзади раздался сдавленный смешок. Можно даже не оборачиваться: это Каишта.
 – Похоже, мы не вовремя, отец! – прошептал тот еле слышно. – Молодой хархи желает выпустить пар.
«Только не ты, Каишта! Чтоб тебе провалиться!»
В ответ брату что-то сердито громыхнуло – что-то очень похожее на покатое звяканье глиняной посуды. Запахло тушеными корнеплодами и сушеными осенними травами.
 – Помолчи ты, во имя Огненного бога, – шикнул на родного сына господин Зуйн. И, обращаясь к приемному, воскликнул: – Тихх, к тебе тут посетители.
Поплыло кисло-горькое облако курительных трав. Громыхнули об пол металлические набойки сапогов. Но каменные голоса молчали, а внутри ничего не шевельнулось – страх перед отчимом куда-то улетучился.
И приветствием ему стали молчание и повернутая спина.
– Помолчать я попросил Каишту, а не тебя. – На плечо Тихха легла прохладная ладонь; длинный черный ноготь слегка уперся в ложбинку под ключицей. – Добрый вечер, сын, – с нажимом произнес отчим.
Тихх и бровью не повел.
– Добрый вечер, отец, – ответил он без всякого выражения.
Недовольно сверкнув глазами Зуйн, убрал руку и дал ею Каиште знак: сюда, дескать.
– А раз вечер, стало быть, самое время ужинать. Вот и посылка с кухни. Ну-ка, давай, ставь сюда.
Перед Тиххом возник старший брат: бледное лицо, синяки под глазами, в руках –  большая прямоугольная корзина с крышкой. Его лицо искривила гримаса боли, едва он наклонился к Тихховой подстилке. Схватившись правой рукой за живот, он пошатнулся и чуть не выронил «посылку».
– Ну-ну, – подбодрил сына господин аграрий, – зачем так торопиться? – Мы же договаривались, что ты пока что все делаешь… как?
– Мед-лен-но, – нараспев ответил Каишта, и Тихх понял, что даже рад был услышать привычную интонацию брата. Слишком уж странно оказалось увидеть его таким болезненным и слабым.
«Таким похожим на меня».
Поразительно, но Зуйн не спешил на помощь родному сыну. Более того, он даже не шелохнулся при виде его заминки. Просто стоял, размеренно перебирая цитриновые четки, и почти отстраненно наблюдал, как тот, кряхтя и стараясь на округлять спину, медленно опускал корзину к ногам Тихха.
«И почему последнее время все стремятся или навредить мне или накормить?»
Бух-х-х. Корзина тяжело плюхнулась на пол; ее содержимое угрожающе лязгнуло, булькнуло и, наконец, затихло. Из-под крышки пополз пар, намекая на горячее овощное рагу, но ничего не обещая насчет мяса. Тихх по-собачьи повел носом.
– Кушать подано, – почти злорадно изрек Каишта, демонстративно ощупывая рану на животе.
Господин Зуйн метнул в него испепеляющий взгляд.
– Итак, младший сын, – он чинно опустился на чурбан из пробкового дерева, – полагаю, ты голоден. – Тихх согласно кивнул. – Как видишь, брат принес тебе ужин. – Пристальный взгляд отца заставил кивнуть и Каша. – Думаю, будет справедливо, если ты тоже принесешь ему что-нибудь. Например, свои извинения.
Тихх тупо смотрел на крышку корзины. «Там точно нет мяса. Но если стану упрямиться, то лишусь и остального».
– Прости, Каишта, – механически выговорил он, глядя куда-то сквозь брата. – Это вышло случайно.
– Я знаю, – процедил он из темного угла, где кособоко пристроился на ящиках для с сушеной фасолью. – Специально у тебя бы и не вышло.
Господин Зуйн торжественно хлопнул ладонями.
– Примирение! Это всегда прекрасно, подобно рассвету после ночной бури. Жрец Гуюфра сравнивает его с очищающим пламенем, но, думаю, в семейном кругу мне позволено пользоваться собственными трактовками. – Тем временем Тихх осторожно сдвинул слегка размокшую от пара крышку и потянулся к глиняным плошкам. – Братская вражда – худшая, опаснейшая из бурь, дети мои. Легкий ветерок детских ссор и шуточных перебранок может в конечном счете привести к землетрясению, в котором сгинут все. Как по вашему, что сложнее, унять первые порывы ветра или бороться с землетрясением?
– Унять ветер, – ответили дети хором.
«Опять этот трюк. Насильно заставляет принять одну сторону, чтобы примирить, – с досадой заметил Тихх. – Во имя Матери звезд, лучше бы мяса дали».
– Отлично. – Зуйн поднял мизинец с длинным черным ногтем. – Но говорю я не только о братских распрях. Речь идет и о вражде народов. Ведь именно так – с одной драки, одного клочка неподелённой земли, одной искаженной легенды и начинаются войны. – Он взмахнул рукой, как будто хотел пронзить воздух ногтем-копьем. – И на месте дивных открытий, на месте редчайших драгоценностей лишь горят костры Пепелищ да пируют вороны!
«Не знаю, как там у воронов, но мой пир – это пир травоядного, – удрученно подумал Тихх, отправляя в рот первую ложку овощной мешанины. – Разве этим наешься?»
Каишта уныло перебирал темными кончиками пальцев кисть от пояса-шнура. Даже раненый, он позаботился о том, чтобы заново окунуть их в порошок хны.
– И хоть в нашем роду числится королевский палач, – еще один взмах ногтем-стилетом, – мы должны помнить, что рубить с плеча очень опасно. Да, мы гордимся известным на весь Харх предком, – мизинец указал на черные пальцы Каишты, – на руках которого осталось немало крови преступников. Гордимся, но сами будем мудры и осмотрительны.
«Даже хлеба не положили».
Зуйн поднялся, почти закрыв остроконечным капюшоном хламиды единственное окно амбара.
–  Вы оба должны быть достаточно мудры, чтобы усвоить: во время сбора ежевики Тихх перегрелся в лучах Матери звезд; он упал в обморок; когда Каишта пытался привести его в чувства, появилась девочка-врахайи. – От такого наглого, прямолинейного вранья Тихх чуть не подавился и закашлял. Зуйн не обратил на это ни малейшего внимания. – Как вы знаете, обычаи кочевников в корне отличаются от наших. Они видят мир совершенно иначе. Воздух для них – другой. Цвета, вкусы, смысл вещей – все другое. Другая магия.
В темноте раздался шорох – это Каишта встрепенулся в своем углу.
– Хочешь сказать, ты веришь в их пепельные сказки?
Тут Тихх даже оторвался от своей безрадостной трапезы и поднял голову: стерпит ли отчим такое неуважение?
Но господин Зуйн только усмехнулся – словно трещина прорезала тонкий рот, – порылся в карманах и извлек свечной огарок. Чиркнув кресалом, он подплавил снизу воск, закрепил остаток свечи на соседнем чурбане и зажег фитиль. Сам сел напротив – так, чтобы свет выхватывал из амбарного мрака одно его лицо.
– Я хочу сказать, – проговорил он очень тихо, – что их пепельные сказки посадят нас на королевский трон.
Кусок плохо разваренного картофеля застрял у Тихха в горле. Глаза заслезились. Он втянул голову в плечи, будто пытаясь скрыться от этого безумия. Безумия, в которое постепенно превращалась его жизнь.
Сводный брат, напротив, вытянул шею, округлил глаза и, совершенно позабыв о своем ранении, вскочил с ящика.
– Что?! – закричал он. – Что ты имеешь в виду?!
Отец схватил его за локоть и жестом приказал вернуться на место.
– Если ты будешь и дальше кричать, – он метнул в Каишту суровый взгляд, – а ты – строить из себя юродивого, –  взгляд переметнулся на Тихха, – то, клянусь гневом Огненного бога, вы узнаете обо всем последними.
– Кто-то уже знает… – еле слышно прошептал Каш, прикрывая рот ладонью.
– Не кто-то, – возразил Зуйн, – а большая часть Кригги. – Его сын зажал рот уже двумя ладонями. – Если конкретней, все, кто собирал вчера дрок. Думаю, Тихх видел эти желтые цветы  на стоянке врахайи. – Отчим таинственно ему подмигнул. В желудке жалобно булькнуло рагу. – А теперь, – Зуйн придвинулся к свечному пламени, – когда вы оба окончательно запутались, я готов поделиться с вами одной историей.
Как вам известно, в этом звездном цикле жрец Гуюфра удостоил меня саном поверенного, а вместе с ним и честью сопровождать его в паломничествах. Вы помните, как называется место, куда мы отправились на Ястреб и Дугорог?
– Хризолитова глотка, – выпалил Каишта.
Господин Зуйн раздраженно зажмурился, как будто вместо ореха в меду ему подсунули лимон.
– Хризолитова пасть, – благоговейно проговорил он с закрытыми глазами. – Запомните это название, ибо на этой земле начнется новая эра для Харх. Для всех нас. – Зуйн открыл глаза, извлек из кармана четки, и желтые минеральные бусины начали скользить сквозь его пальцы, вторя ритму рассказа. – На протяжении нашего долгого пути жрец Гуюфра много рассказывал мне об этом священном месте. Об этом поселении, укрытом от посторонних глаз в ущелье между северными горами Уббракк и срединным Черным панцирем. Мифы, легенды, искаженные временем предания… Мысли о чудесах и проклятиях этого места будоражили меня всю дорогу, но вера в них никак не приходила. – Господин Зуйн понизил голос. – До тех пор, пока я не увидел все сам.
Это была длинная узкая равнина, с обеих сторон упирающаяся в горные массивы, но не только они прятали ее, подобно грозным стражам, нет. Все это ущелье опоясано сросшимися слитками зеленого хризолита высотой с пять наших домов. Сверху они зазубрены и действительно напоминают разверзнутую пасть чудовища, с которым никто не пожелал бы повстречаться. В этой хризолитовой крепости нет никаких ворот и дверей – ни единой щелки, в которую можно пролезть. Представляете? Столпы из полупрозрачных, сверкающих в утренних лучах камней, вырастающих прямо из земли. За ними скрываются от мирской жизни врархи – те немногие, что не прельстились ни кочевой жизнью врахайи, ни оседлой жизнью хархи. Они выбрали что-то третье и идут собственным путем. Почти никто не знает, каким. Почти никто. – Господин Зуйн ухмыльнулся, а в его черных глазах вспыхнула затаенная страсть. – Врархи почти ни с кем не знаются. Они принимают только жрецов, да и то лишь тех, кто пройдет их испытание. Какое? Гуюфра об этом молчит, и, надо думать, унесет это знание с собой на Пепелище. Спасибо на том, что с поверенного спрос меньше, а отвечает за него лично жрец.
Итак, вместо приветствия нам завязали глаза. Я ничего не могу сказать о проходе в Хризолитову пасть, кроме того, что он темный, скользкий, многоступенчатый и, скорее всего, подземный. После скромной трапезы нас отвели к старейшинам. Был длинный разговор: нас проверяли, пытались искусить и запутать. Говорил в основном Гуюфра, а мои ответы лишь шли в одной колее с его. В конце концов, нас сочли достойными крупицы Знания, а наши будущие услуги – пригодными.
Вот все, что я могу рассказать вам: в горах Уббракк спит могущественное создание, и нам доверено помочь ему избавиться от каменных доспехов. Нам и врахайи, что стоят в нашем лесу. Да-да, избранные кочевые ведуны тоже по временам приходят на поклон к врархам. – Зуйн поднялся и взмахнул руками, заставив фитиль знобко задрожать. – На Горидукх, сразу после ночных возжиганий, жители Кригги отправятся в Хризолитову пасть вместе с табором ведуна Заффрона.
Каишта не выдержал:
–  И мы тоже?!
–  Ты – нет, – властно изрек отчим. Тихх почувствовал, как стали набухать виски. Бум-бум-бум – вторя дрожанию фитиля, следуя за бусинами четок. – Можешь успокоиться и отправляться спать. – Зуйн указал черным мизинцем на то место, в котором ночная темнота прятала дверь. – Мне нужно поговорить с младшим сыном наедине.
Каишта так резко вскочил со своего ящика, что тот чуть не перевернулся. Не зная, как себя вести, он на пару мгновений застыл между Тиххом и отцом. Губы подрагивали, как будто пытались что-то сдержать, – то ли слезы, то ли новые вопросы, то ли гнев, то ли возбуждение. Да, наверное, все сразу. Однако, рука господина Зуйна не дрогнула: длинный ноготь все также указывал на дверь.
Когда брат последний раз обернулся перед тем, как скрыться в черноте ночи, Тихх все-таки понял, что выражало его лицо. Один-единственный взгляд, очерченный грубыми мазками пляшущих теней, – словно безмолвное проклятие. Такой силы, на которую способна одна лишь ревность.
В приступе удушья руки Тихха потянулись к горлу, чтобы ослабить несуществующую веревку. Громко хлопнувшая дверь заставила его вздрогнуть, как от пощечины.
И снова – от неожиданно мягкого, вкрадчивого голоса отчима:
– Я сожалею, что раньше мы мало общались.
Тихх издал в ответ невнятное мычание: во-первых, он был потрясен рассказом не меньше Каишты, а во-вторых, ни о чем не сожалел. Кроме, пожалуй, брака господина Зуйна с матерью.
Тем не менее все в вытянувшемся лице отчима говорило о том, что он ждет ответной реплики. И он ее получил:
– Медальон, ваш свадебный подарок, он оттуда? – почти обвинительно спросил Тихх.
Вместо того, чтобы рассердиться, Зуйн лишь сдержанно улыбнулся:
– Мне нравится твоя любознательность и твоя догадливость. – Он щелкнул пальцами в воздухе – Позволь и мне догадаться: ты видел его на Ша-хэе?
– Вы не ответили.
Под пергаментной кожей едва заметно шевельнулись скулы. Зуйну определенно не нравилась эта игра.
 – Что ж, ты прав, – нехотя процедил отчим. – Да, тот медальон – подарок врархов, скрепляющий наш альянс. Тебе известно, что такое альянс? – В голос вернулся прежний покровительственный тон.
– Что-то вроде союза?
– Верно, – кивнул отчим. – А теперь представь, что союз – это меч. Мы и врархи – это две его стороны. Два лезвия. – Снова промелькнул этот темный алчный взгляд. – В сердечнике же этого меча – обязательства. То, что приводит лезвия в движение и то, что не позволит им распасться.
– И что вы добавили в этот сердечник со своей стороны?
– О, мой мальчик. – Господин Зуйн блаженно прикрыл глаза, а четки в его пальцах остановились. Казалось, он  с самого начала ждал этого вопроса. – Я вдохнул в него саму жизнь. Я, – господин аграрий перешел на жаркий шепот, – подобрал идеальный сплав – чистая энергия, способная раздробить камень, раскрошить горную плоть, чтобы ее чрево явило на свет чудовище небывалой силы и мощи.
– Зачем? – вырвалось у Тихха. Не вопрос, а осколок ужаса, облеченный в слово. 
– Видимо, я хвалил тебя понапрасну, – покачал головой Зуйн. – Это прежде всего освобождение. – Он воздел руки к потолку. – Только представь: в горах Уббракк замуровано заживо существо – древнее, сильное, прекрасное. Венец творения Матери звезд и Огненного бога, гордость Праотцев. Старейшины врархов слышат, как оно глухо стонет во сне и скребется о ледяной гранит. Мы освободим его, и это благодеяние обеспечит нам лучшие места в небесном чертоге Огненного бога. Закованный в камне родится заново. – Отчим облизнул пересохшие губы. – Но это не все, далеко не все, мой мальчик. – Подумай и скажи, как зовется тот, кто вернул кого-то к жизни?
Тихх повозил деревянной ложкой в давно остывшем рагу.
– Целитель?
– Мысли шире.
– Хм. – Откровенно говоря, на языке у него крутилось другое слово. Как раз из норы, к которой подталкивал его господин Зуйн. Тихх вздохнул: крутиться-то оно крутилось, да язык никак не поворачивался применить это слово. Оно казалось и подходящим, и неправильным одновременно. – Спаситель? – в конце концов выдавил из себя Тихх.
Ответ был встречен аплодисментами.
– Именно, – просиял отчим.
Тихх недоверчиво хмыкнул.
– Только мне кажется, что при виде нас у существа будет на уме несколько другое слово.
– И это…
– …еда, – чуть слышно произнес Тихх.
Мальчик не знал, чему ему больше удивляться: самой теме их беседы («Существо! Спящее в камне!») или тому, что отчим впервые поинтересовался его мнением.
– Еда… – Господин Зуйн выпятил нижнюю губу и пару раз медленно кивнул. – Да, пожалуй, это интересно. Еда… Хм-м. Спящий наверняка будет голоден. С такой стороны я на это не смотрел. Любопытно, что думает об этом ведун Заффрон. – В своих бессвязных рассуждениях отчим напоминал уже не властного безумца, а безумца с ярмарки. Из тех, что за пару медных пластин  сочиняют о тебе разные забавные нелепицы. Каишта частенько сравнивал с ними Тихха. – Погоди-ка. – Зуйн коснулся темени приемного сына. – Это твоя собственная мысль? Твоя или, может быть, – пальцы схватили его за мочку уха, – ты слышал ее здесь? Слышал, как те голоса…
– Собственная, господин Зуйн, – быстро ответил Тихх, осторожно отстраняясь от протянутой к нему руки.
 – Кстати, о еде! – Черный мизинец указал на пустую плошку. – В твоем ужине не было мяса.
«О, я заметил».
– Это часть наказания? – с холодной обреченностью спросил Тихх. 
Отчим кисло усмехнулся.
– Наказанием это было бы для Каишты. – Он пренебрежительно кивнул в сторону входной двери. – Вернее, не было бы, а стало. В этом можешь не сомневаться. – Взмах четками, точно хлыстом. – Для тебя же это должно стать ключом.
Мальчик уставился на дочиста вылизанное дно плошки. Если там и был какой-то ключ, то, наверно, он его проглотил.
– Я не понимаю.
– И я не понимаю, младший сын, – в тон ему проговорил отчим. – То, что с тобой происходит, то, как это происходит и, наконец, то, что это происходит именно сейчас… Но мы будем разбираться. – Господин аграрий соединил пальцы в замок. – Разбираться вместе.
– С помощью голода?
Отчим глубоко вздохнул, и Тихху показалось, что эта порция воздуха помогла ему сдержать резкие слова. Явление поистине уникальное. Тут волей-неволей согласишься: что-то происходит.
Тем временем металлические набойки отмерили пять шагов до входной двери; та, заунывно скрипнув, сообщила об отсутствии с обратной стороны чужих ушей, а лязг внутренней щеколды предупредил нежданные визиты.
Когда господин Зуйн снова заговорил, голос его стал едва различимым шепотом. Горечь курительных трав вплеталась в каждое произносимое им слово, и слова от этого тоже становились горькими. И каждое из них все сильнее отдаляло Тихха от привычного ему мира, рисуя, выцарапывая длинным черным когтем его ближайшее будущее.   

Будущее оказалось глухим.
  – Ты проведешь в амбаре все дни до священной ночи Горидукх. Окна будут заколочены, двери заперты, а сам амбар будет обнесен кольями, к которым нельзя будет приближаться. Никто не сможет зайти сюда. Каждое утро и каждый вечер я лично буду оставлять у твоей двери еду. Не бойся этой тишины, младший сын. Она станет твоим другом, с которым есть о чем помолчать. Другом, который закроет тебе уши, чтобы ты смог услышать себя. Они говорят с тобой, мой мальчик, значит, они – и есть ты. Оглохни для всего мира и слушай себя.
Сначала тишина была облегчением. Никаких поучений, нотаций, осуждений и насмешек. Иногда Тихх проваливался в необычайно яркие сны, и их звуков, было достаточно, чтобы, как по веревочной лестнице, ползти по ним над черным океаном безмолвия.
И громов вначале тоже не было. Казалось, что они вместе со всем остальным миром отвернулись от Тихха. Просто вернулись в свою каменную страну, не сочтя его достойным собеседником, или нашли себе другого.
Стало, как и обещал господин Зуйн, абсолютно тихо. Куда-то увели скот из ближайших стойл; никто не работал, не перебранивался и не играл около амбара; не пели даже птицы, и Тихху пришлось вспомнить о Каиште и его коллекции рогаток.
Потом звуки исчезли и из снов. Разговоры с самим собой, выстукивание различных ритмов по деревянным стенам и копирование языка животных нисколько не помогали. Весь этот набор звуков не только давил изнутри на черепную коробку, но и усиливал гнёт одиночества. Словно падаешь и падаешь в океанскую бездну, а толща воды сжимает тебя все крепче. Что толку кричать в нее?
Вот тогда-то громы и вернулись. Когда давление стало почти невыносимым, они медленно, вальяжно вползли в затылок Тихха. Их первый отдаленный рокот, словно предвестник освобождения от удушающей глухоты, вызвал благодатные слезы. Тихх был рад им, как старому знакомому. Нет, он совершенно не хотел понимать, о чем громы пытались сказать ему. Не нужны ему были их послания, ключ к которым жаждали получить Ша-хэя и господин Зуйн. Пускай  перекатываются себе в голове, как камушки за речным течением, – это успокаивает. Это напоминает, что он не один в этом океане, что он обязательно из него выберется, как только появятся силы.
Но будущее оказалось голодным.
– Еда, которую я стану приносить тебе, будет достаточной для поддержания твоей жизни. Именно жизни, а не сил. Ты от рождения слаб и нет нужды пытаться обыграть природу, которая ясно дала понять: твоя сила в ином. Знал ли ты, что переваривание тяжелой пищи отнимает силу духа?
«Тяжелой пищей» в понимании отчима оказалось все, кроме жидковатого овощного рагу, которое принес тогда Каишта. И, признаться, Тихх был бы счастлив обменять немного силы духа на хороший кусок жареного мяса.
А когда стало уже не до шуток и голод обвился холодной змеей вокруг пустого желудка, ужин у шатра Ша-хэи представлялся сказочным пиром. Как можно было тогда ни к чему не притронуться? Воспоминания о баранине и томленых грушах лишь усиливали хватку змеи, а желудку оставалось только утробно стонать.
Громы это почуяли. А когда почуяли, то перестали быть «речными камушками».
Слабость и голод Тихха заставила их раскаты беспрепятствннно пройти в его сознание. Подобно растаявшему леднику, они хлынули в него, сметая на своем пути любые возражения, барьеры и дамбы.
Они, наконец, нашли пустой сосуд – пустой во всех смыслах.
Когда звуки вгрызались оглушительным древним рокотом в самое нутро Тихха, заставляя его самого кричать и по-звериному хрипеть, капая на пол слюной, он всякий раз пытался облечь их в некий мысленный образ. Ненавидеть легче, когда знаешь – кого именно.
Но голова стала сердечником того самого меча, который господин Зуйн сравнивал с союзом; Тихх чувствовал, как мозги растекаются плавленым железом между двух лезвий, а горе-кузнец никак не решается закрыть печную заслонку. Воображение уже давно сгорело в этой печи, а думать стало попросту невозможно.
Будущее оказалось слепым.
– Как я уже сказал, окна в амбар будут заколочены. И не смотри так на эту свечу, я ее забираю.
Тьма отняла у Тихха последний шанс отвлечься от происходящего. Словно мрачный поводырь, вела она его за каменными голосами. Туда, где безумие становится благословением; где язык превращается в камень, а камень – в язык; где за пустым столом пируют голодные, а гром венчается с темнотой.
Там, куда привели его темнота, голод и глухота, различать слова в грохоте горного камнепада оказалось не так уж сложно. А семь огромных, вырастающих из земли каменных голов оказалась не самой плохой компанией.
Вопреки надеждам отчима, мальчик так и не выучил их язык. Каменные раскаты не стали волшебным образом превращаться в его сознании в слова и фразы. Они лишь подталкивали ум к нужным ассоциациям, а в теле рождали ощущения, которые могли бы вызвать эти слова. Зыбкий, призрачный шифр. Тончайшая паутина, едва заметная глазу в тусклых осенних лучах. Самое слабое соприкосновение с внешним миром способно стереть ее в пыль, и Тихх понимал, что именно так бы и случилось, имей он хоть малейшую зацепку – взблеск молнии, громкую птичью трель, сладкий вкус цуката на языке.
Однообразие темного океана, в который погрузил его господин Зуйн, укрепляло паутину связи с Каменными головами день ото дня. Да, Тихх видел их – насколько, разумеется, мог. Никаких деталей, только грубые наброски, сделанные рукой неопытного ученика.
Медленные, торжественные перекаты, объединяющие низкие и высокие тона – трепет, благоговение, преклонение.
Эхо этих перекатов, уходящее высоко вверх – невообразимый рост Каменных голов.
Дрожание воздуха между атональным возгласами – мудрость, застывшая в их высеченных в камне и поеденных мхом глазах.
 Сухое шуршание – пыль древности, окутывающая их, словно мантия.
Таким способом представились все головы. Тихх посчитал – их оказалось семь.
Почувствовав, что вправе задать вопрос, мальчик крепко зажмурился и изо всех сил попытался представить чудовище, о котором толковал господин Зуйн. Выжимая воображение до последней капли, он рисовал Каменным головам его пасть – кратер, полный острых зубов, лапы – что-то сродни гигантским граблям, хвост – лезвие гильотины.
Что это такое? Насколько оно опасно? Что будет, если его разбудить?
Тихх так старался, так отчаянно сосредотачивался на воображаемом чудовище, что окончательно выпал из своей темной, безысходной реальности. Он забыл о себе, своих чувствах и потребностях. Рисуя невидимым собеседникам свой главный вопрос, мальчик использовал все средства: он глухо рычал, бил ладонями по стенам, будто хотел пробить их огромными лапами, а ногой стучал по полу, изображая смертоносный хвост. Да, наличие у чудовища хвоста не вызывало у Тихха никаких сомнений.
Он неиствовал. Он бесновался. Он стал чудовищем. Увидь его таким мать, она бросилась бы к жрецам и знахарям (если бы прямо на месте не сошла с ума). И все же Тихх продолжал – использовал единственный известный ему шифр к языку Каменных голов.
Что он еще мог? Паутина между ними была пока слишком тонка.
В один из своих «набегов» на входную дверь Тихх вдруг обо что-то споткнулся. От злости, как и положено чудовищу, он пару раз ударил по двери ногой, но легче от этого не стало, а связь с Каменными головами – мальчик это почувствовал – разорвалась.
В поисках внезапного препятствия Тихх опустился на колени. Пошарив по темному пыльному полу, он нащупал знакомый предмет – прямоугольную плетеную корзину, в которой обычно отчим оставлял для него ненавистное рагу (как правило в те часы, когда Тихх проваливался в что-то похожее на сон).
Еды в корзине не оказалось. В ней было кое-что другое.
Палец укололся о нечто холодное и острое. Спустя пару мгновений болевого онемения стало неприятно горячо и влажно – из порезанного места засочилась кровь. Тихх отдернул раненую кисть и принялся ощупывать содержимое другой рукой, теперь уже куда осторожней. На дне корзины оказалась какая-то фигурка наподобие соломенной звездчатки, оберега для дома на Горидукх. Но почему она острая? Как будто чем-то проткнута. Ничего не понимая, Тихх аккуратно положил фигурку рядом с собой и снова опустил руку в корзину: кажется, в ней было что-то еще. Спичка и кусочек гриба-трутовика.
«Зачем? Господин аграрий решил отступить собственных же правил?»
Но, когда спичка чиркнула о боковину прессованного гриба, Тихх понял, что принес это не отчим.
Сквозь слезы от яркого пламени мальчик увидел маленькую соломенную куклу. Приклеенные белые волосы – короткие с одной стороны и длинные с другой – сообщили, что это не просто кукла. Фигурка была проткнула длинной ржавой иглой, а торчащие из ушка разноцветные нитки намекали на оперение стрелы. Место вокруг иголки было тщательно выкрашено красным.
Красными становились и волосы куклы. Испачканные в крови Тихха, они напоминали хвост раненой белки. Но даже такие они были слишком похожи на настоящие волосы Хаддиш.
Слишком похожи




Глава 5
Мотыльки летят к огню

Слишком много света. Слишком много звуков. Слишком много народу. Но бывает ли по-другому на Горидукх?
Щурясь и часто моргая, Тихх тащился по главной улице Кригги за бордовой хламидой господина Зуйна. За его спиной тянулась длинная праздничная процессия. Вымытый до скрипа мыльным корнем, накормленный вожделенной бараниной с немыслимым количеством сладкого, одетый в новый льняной хитон цвета Скарабея и держащий за руку мать, мальчик вовсе не чувствовал себя счастливым. И дело не в желчной ухмылке на бледной роже Каишты – он тоже здесь, вышагивает рядом с отцом, неся на вытянутых руках блюдо с красными леденцами-скарабеями, – а в той опустошенности, что пришла к нему вместо громов. Они исчезли.
Мерцание костров и факелов отразилось в сахарных бусинах леденцов, блестящим фейерверком они взлетели над процессией, ненадолго нарушив ее стройность: дети начали  радостно кричать и подпрыгивать. Брат, довольный произведенным эффектом, вновь запустил свои черные пальцы в россыпь леденцов, и десятки крошечных скарабеев вновь воспарили в воздух. Кто-то случайно толкнул Тихха в спину. Пытаясь удержаться на ногах, он качнулся в сторону Каишты, угодив ему лбом промеж лопаток. Качнулось и блюдо с угощением, несколько красных шариков упало на землю. Кап-кап-кап. Словно кровь, смешанная с краской на соломенной кукле.
Но брат не сбился с шага. И даже не обернулся, чтобы что-нибудь съязвить или выругаться. Он вообще не сказал за день Тихху ни слова, и это было столь же необычно, как и празднование Горидукха в лесу вместе с врахайи. Кого же благодарить за это, как не господина Зуйна? Мальчик покосился на бордовый капюшон отчима. Он развевался на ветру, как знамя, а шествующая за ним толпа вдруг показалась Тихху продолжением этого знамени. Ее живой, дышащей, кричащей, смеющейся, ликующей тканью.
– Все в порядке? – шепнула ему в ухо мать. Ее платье цвета недозрелой вишни уже начало покрываться серой вуалью дорожной пыли.
Тихх вяло кивнул. Чистое вранье, но мать оно, кажется, вполне устроило.
– Хочешь рассказать Скарабею историю?
– Не очень.
Тоже вранье, ибо истории – единственное, что по-настоящему удавалось и приносило удовлетворение Тихху. К тому же, это может стать прекрасным шансом испугать Каишту. Слова – самое опасное оружие.
Лес, в котором их ожидали кочевники, приближался к процессии с каждым ее шагом. Судя по радостному гомону, перезвону песен и общему веселому возбуждению, это никого не смущало. Но в окружающих Тихха лицах была не только радость. Мужчины и женщины, старики и дети лучились гордостью и решимостью; в их глазах отражалось некое внутреннее просветление – результат незримого глазу духовного труда. Понимая, кто здесь на самом деле потрудился, Тихх невольно позавидовал господину Зуйну. Ведь слова и правда самое опасное оружие, особенно, когда нет недостатка в мишенях.
Одна только мать не выглядела ни гордой, ни радостной. На ее плечи будто легло какое-то тяжкое чувство, – вина? скорбь? – которое заметно отразилось на осанке. Маска плохо скрываемого напряжения сковала ее лицо, кожа посерела (вряд ли от пыли), а каскад украшений смотрелся на ней не уместней королевского трона посреди амбара. Тихха передернуло при мысли, что сумасбродные мечты отчима потихоньку обосновываются в его сознании, пусть даже в виде ассоциаций. Удалось ли этим мечтам завладеть и матерью? Этого мальчик не знал: поговорить они так и не успели. И что-то подсказывало Тихху, что не стена из прислуги и предпраздничной суеты помешала им «докричаться» друг до друга в большом доме господина Зуйна, нет. Нечто гораздо более высокое и прочное разделило мать и сына.
Нечто, чему он пока не мог дать названия.
И, пока разум продолжал нащупывать его в глубине темной норы, окрестности деревни сменил лес. Костры, взмахи и благословения провожающих остались позади. «Там, где еще можно было все исправить», – невольно подумал Тихх.
В сгустившейся темноте раздались сухие щелчки – кресала начали плеваться искрами в пеньку факелов. От горящей древесной смолы запахло ладаном. Тихх поморщился. Здесь, в ночном лесу, это остро-сладкое благовоние из Святилища казалось чем-то неправильным, потусторонним, почти как каменные голоса в голове. Этот запах, словно невидимый разделитель мира живых и мира мертвых, плыл над головами хархи, указывая путь своими прозрачными пальцами. Тут и правда не помешал бы проводник: лесным препятствиям – выпирающим корням, царапающимся веткам, густым, непроходимым зарослям – не было никакого дела до гостей с их опасными горящими палками. Дубовая чаща будто глубоко спала, разметав во сне свои бугристые, царапающиеся конечности и изредка всхрапывала тревожными ночными шорохами.
Спала, как будто ее усыпили.
Процессия удлинилась – теперь хархи двигались узкой цепочкой, дыша друг другу в спины. Некоторые уже успели споткнуться, больно удариться, даже пораниться, и в этих, казалось бы, пустяковых происшествиях мало-помалу растворилось былое веселье. Чаще стали слышны вздохи, детское нытье да стариковское кряхтенье. Да, веселье, вспыхнув с вечера, уже прогорело, но кое-что другое никуда не делось – решимость. Изредка оборачиваясь, Тихх видел, как плотно сжаты губы, сосредоточены взгляды, и в каком нетерпении они высматривают то, что скрывается за пологом тьмы. Они ждут, понял мальчик, ждут, сами не зная, чего.
«Что ты им пообещал?» – сверлил Тихх взглядом спину отчима. Ему-то он не обещал ничего. Просто как ни в чем не бывало выпустил из амбара, походя расспросив о «переводческих» успехах, буднично напомнил о предстоящем ночном торжестве и передал на попечение слуг. Никакой секретности, таинственности; ни слова о грандиозных планах и его, Тихха, в них участии. На какое-то мгновение мальчику даже показалось, что этого всего и не было – их разговора, страшных загадок и алчно сверкающих глаз. Все в доме, за исключением странного молчащего Каишты, вели себя столь непринужденно, что можно было и впрямь подумать, что это самый обычный канун самого обычного Горидукха. Но все вернулось, когда, уже перед самым их выходом из дома, господин Зуйн улыбнулся Тихху и спросил, готов ли он. От этого вопроса вновь повеяло сухим воздухом амбара, парами безвкусного рагу и безумием, опасным, как остро заточенная коса.
Спросить, к чему именно он должен быть готов, Тихх так и не решился.
Сжимая в кармане соломенную куклу и материнскую цепочку, он прислушивался к голосам в толпе, пытаясь извлечь из их путаницы хоть крупицу смысла.
«Что ты им пообещал?»
Но обрывки перешептываний плели в лесной темноте свой собственный узор, беспорядочный и странный:
– Путь, начатый во мраке, приведет к свету, – восклицали одни.
– Спасибо, о великая Матерь звезд, что дожилась я до дней перевала эпох, – бормотали другие.
– Да будут прокляты дни братских раздоров! – возглашали третьи.
Казалось, что господин аграрий научился говорить чужими голосами и теперь постоянно в этом упражняется, читая проповеди на разный лад.
Факелы, словно ярко-оранжевые свечки каштанов, продолжали вычерчивать тайный маршрут, и Тихх покорно следовал ему – просто еще одна светящаяся точка. Никому не было до него дела. Никто не замечал, что приемный сын господина Зуйна «не держит строй»: он следует за отчимом, да, но следует только физически. Никто не догадывался, что этот чудаковатый мальчишка считает их всех опасными безумцами и мечтает не о прекращении братских раздоров, а о том, как однажды отомстит Каиште. Как сухая, выкрашенная красным солома впивается в его ладонь, и как ясно он представляет на ее месте длинную жилистую шею сводного брата. Если он хоть пальцем – своим мерзким, измазанным хной пальцем – тронул Хаддиш, то…
«…то он горько пожалеет об этом», – поклялся себе Тихх.
Тропа, по которой двигался отряд, уперлась в густые заросли можжевельника. Те самые, сквозь которые они еще недавно пробирались с девочкой-стрелком. Те, в которых Каменные головы во второй раз заговорили с Тиххом. Именно здесь, вспомнил он, удалось разобрать первое их слово – ИДИ.
Мальчик вдруг почувствовал себя уверенней – как будто земля под ногами стала лучше держать его, а воздух начал легче проникать в легкие. Пульс энергично забился в запястьях, тело налилось сверкающей, живой, ни на что не похожей силой. Вопреки страшной, сумрачной неизвестности, к которой вела всех бордовая хламида-флаг. Наперекор злым, нечестивым замыслам отчима. Назло Каиште и его гнусным выходкам.
Даже назло матери, которая, однако, была не только его матерью, но и женой господина Зуйна.
С этой новой для себя твердостью Тихх вошел в можжевеловый лабиринт. Подняв высоко над головой факел, он начал пробираться сквозь царство диких разросшихся кустов. Скорее интуитивно, чем следуя какому-то плану, мальчик выбирал себе дорогу среди непроходимых, казалось бы, джунглей. И, несмотря на то, что джунгли были ему примерно по грудь, это выглядело удивительно.  Ведь все, включая господина Зуйна, то и дело спотыкались, вязли в игольчатых объятиях, рубить которые не было никакого смыла: лабиринт не допускал внутри себя пустых пространств – в них тут же вползали новые ветви, и проход смыкался.
Цепочка факелов, разумеется, распалась. Теперь они хаотично кружили по поляне, как большая стая мотыльков вокруг костра, без цели и лидера, ведомые лишь блеском пламени. «Стая мотыльков…» Запястье конвульсивно дернулось. Желтые мотыльки дрока, улетевшие в табор врахайи.
«Это – мы, – сказал себе Тихх, раздвигая свободной рукой тонкие шершавые ветви. – Это – все мы».
Блеклые, едва заметные глазу отсветы побежали по дубовой коре; серебряные нитчатые прожилки озарились скромным блеском. Это не от факелов – свет был совсем другой. В воздухе взыграло эхо буйного, разгульного многоголосия. Жарко сплетаясь друг с другом, голоса разносились по лесу вереницей басов и визгов, теряя на ходу окончания, словно одежду, а заодно и смысл. Некоторые из отряда остановились, недоверчиво прислушиваясь. И, насколько это можно было понять в неверном мерцании факелов, радости в лицах не было.
– Вруа-хайа, – в суеверном страхе прошептала старая Майвир. – Матерь звезд, образумь, изгони вражду и злобу из сердца, открой его для врагов как для единой крови, – скороговоркой пробормотала она молитву.
В общей тишине эти сокровенные слова прозвучали громче, чем ожидала старая хархи. Осознав, что все на нее смотрят, она потупилась и стыдливо опустила глаза.
– Прислушайтесь! – Господин Зуйн подошел к Майвир и покровительственно положил руку ей на плечо. – Прислушайтесь к старым молитвам и к своему сердцу. – Древком факела он ударил себя в грудь, и из пламени брызнуло несколько искр. – Вам страшно, я знаю, и не виню за это. Страшно и должно быть, ибо страх – неизменный стражник, охраняющий ворота перемен. – Волна согласных возгласов. Многие опустили головы, как и Майвир, преклоняясь перед мудростью отчима. – Перемены, к которым идем мы, – продолжил он, – это не повышение урожая или выручки на осенней ярмарке. Наши предки жили этими успехами, довольствуясь крышей над головой, сытостью да кучкой железных пластин на черный день. – Отчим небрежно взмахнул рукой, делая вид, что швыряет на землю презренный металл. – Но мы – не они. Наша цель – вечность. – Факел взметнулся вверх, бордовый капюшон величаво колыхнулся. – Совершить чудо, изменить ход истории, пробудить дарованную Харх силу. Мы –  не очередное поколение безмолвных призраков, годящихся лишь на вспахивание земли, чтобы потом покорно уйти в нее. Наша цель – не земля, а горы; не навоз с золой, а сокровище! Огненный бог заждался его пробуждения: если вы слышите, как грохочет гром, – это он взывает к Спящему в камне. А помните весенние ливни этого звездного цикла? – Слушатели закивали, у некоторых выступили слезы восторга. – Это Матерь звезд рыдает по своему чаду, – проникновенно изрек отчим. Изображая скорбь, он слегка опустил голову, совсем как старая Майвир, не забывая при этом внимательно следить за «публикой» из-под рыжеватых клочков бровей. – И прежде чем мы войдем в лесной дом кочевников и разделим с ними нашу великую цель, я открою вам еще одну тайну. В горах Уббракк есть непростые камни. – Почувствовав, как от этих слов из него ускользает прежняя сила, Тихх мрачно сжал челюсти. – Среди базальта и сланца там прячутся живые горные породы, – в толпе вспыхнуло изумление, – они бездвижные, но не безъязыкие. Придет время, и вы узрите их, а пока поверьте: они говорят. Говорят, – господин Зуйн торжественно указал на Тихха, – с моим младшим сыном!
«Так вот, что ты пообещал им – вечность. И карманного фокусника в придачу».
Хватка бессильного гнева обледенила горло и замутнила взор – Тихх не сразу понял, что стал вдруг выше всех. А когда протер глаза, то понял, почему так произошло: все рухнули перед ним на колени. Даже Каишта, хоть его злобный взгляд утверждал, что это вовсе не его воля. Чистая ненависть лилась из черных глаз-щелок, а черные пальцы только что не хрустели, яростно сжимая факел. Его дружки, – а они тоже были здесь – исподлобья косились на своего предводителя. Мать, грациозно опустившись на одно колено, была, казалось, преисполнена гордости; она, наконец, расправила плечи, и блеск разноцветных минералов отразился в ее увлажненных глазах.
Звенящая от напряжения тишина повисла в воздухе. Смолкло даже эхо кочевых праздничных гуляний. И в этом густом, как амбарный мрак, безмолвии Тихх услышал собственный голос:
– Не надо. – В десятках пар сверкающих в темноте глаз застыло ожидание. Они явно услышали не то, что хотели. Но смятение Тихха было гораздо сильней их смятения. – Не надо, пожалуйста, – еле слышно повторил он.
Это внезапное коленопреклонение ничем не отличалось для него от издевок Каишты и было ничем не лучше наказания в амбаре. Во всех этих случаях разверзнутая земля, готовая быстро и безболезненно его поглотить, казалась самым удачным исходом событий.
Но, нет, твердая, изъеденная корнями и дикой травой почва отказала Тихху в подобной милости. А тишина, не умеющая долго быть наедине с самой собой, быстро прервалась:
–  Тихх, сказочник, покажи нам чудо! – выкрикнул маленький сын толстой Импы.
– Да, Тихх, – подхватила бойкая девчонка, имени которой он не знал, – расскажи нам, о чем говорят живые камни!
Другие дети как по команде принялись повторять за ними. А взрослые, для солидности немного посомневавшись, присоединились к их просьбам. С колен так никто и не поднялся.
Тихх почувствовал себя загнанным в угол. Он любил рассказывать сказки и истории, да, но то, что требовала от него эта толпа… Как они сказали – чудо? Перед глазами поплыли обрывки памяти: колючая темнота изгнания, оглушительные громовые раскаты, изнурительное, почти насильное обучение неведомому языку, мысленное обращение в чудовище ради так и не полученных ответов, исступление и ярость. Этого они хотят? О, нет, убедился мальчик, вглядевшись в лица, полные томительно-радостного предвкушения.
Одно из них особенно зацепило взгляд – лицо господина Зуйна. Его лукаво суженные глаза и самодовольная полуулыбка как будто говорили: «Вот оно, твое вознаграждение. Бери, младший сын, ты заслужил». Видимо, тоже считает происходящее чудом – своим собственным.
Зачем это все? Почти ведь пришли: слышны песни кочевников, а дым их костров уже ведет разведку в густом можжевельнике. К чему эта сцена? Для чего задерживать и без того уставших, запыхавшихся добровольцев?
И в тот момент, когда драматичное молчание превратилось в тягостное, мальчик еще раз всмотрелся в торжествующую улыбку отчима и с ужасом понял: это все для него, для Тихха. Вернее, его проклятого дара. Похоже, господин аграрий сделал из своего эксперимента нехитрый вывод – его приемный сын слышит каменные голоса лишь в непривычных, мягко говоря, ситуациях. Так почему бы тогда не заняться их созданием? Сначала амбар, а теперь вот это: танцуй, марионетка, показывай, что умеешь.
Мальчик еще сильней сжал челюсти.
– Я не буду, – тихо, но твердо проговорил он.
– Не будешь? – выкрикнул Каишта. – Это не тебе решать. Делай, что приказано! Ты…
Испепеляющий взгляд отца поставил в его речи преждевременную точку.
– Ну, Тихх, ну пожалуйста!.. – заныли дети.
– Во имя Огненного бога и его благодеяний, яви нам чудо своего дара! – воззвала старая Майвир. Польщенная нежданным вниманием господина Зуйна, она решила, что имеет полное право говорить от лица взрослых. Воздев руки в воздух, она окинула взглядом остальных, как бы призывая последовать ее примеру. – Молим тебя: яви!
И они последовали. Просительно подняли руки,  повторяя «Молим, яви!» и обступили Тихха плотным кольцом – не продохнуть. Господин Зуйн снисходительно улыбался, мать уже не сдерживала слез, а Каишта позеленел от злости. Что им нужно? История? Утешительная сказочка, возвеличивающая их поход в Хризолитову пасть? Может, они хотят услышать, что Каменные головы передают им привет? Или ищут правды?
 Руки жадно тянулись к Тихху, словно к живому талисману, с которого нужно соскоблить немного позолоты на удачу. Но много ли правды в талисманах? Нет, понял он, им не нужна правда, по крайней мере такая, какой он располагал. Надежда – вот что выискивали в нем их глаза и к чему тянулись их руки. И, если так, то они стучали не в ту дверь.
Тихх молча стоял, опустив голову и стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Он чувствовал себя пустым колодцем, в который ежеминутно заглядывают в поисках целительной влаги.
Вдруг над роптанием толпы возвысился голос господина Зуйна:
– Как я сказал, страх бдительно охраняет ворота перемен. – Он уже поднялся с колен и стоял, широко расставив ноги. Очевидно, мастерски поставленная сцена приносила ему немалое удовольствие. – Это верно и для нашего Тихха. Его постигли серьезные, глубокие изменения – там, в голове. – Отчим коснулся длинным ногтем собственного лба. – Конечно, страху это не нравится. Ему это невыгодно. Страх заставляет молчать об этом, пытается посадить волю под замок и вернуть все как было! – Пристальный взгляд вынудил Тихха коротко кивнуть. – Но, – господин Зуйн поднял к небу кулак, – мой младший сын храбро борется со страхом и готов вместе с нами штурмовать ворота перемен! Сейчас мы отбросим сомнения и войдем в лесной дом тех, кого наши предки считали врагами. У высокого огня мы выслушаем их истории, а они – наши. Вместе с кочевниками мы встретим Горидукх и подползающего Скарабея, а наутро вместе отправимся к Хризолитовой пасти исполнить нашу священную миссию. И здесь, на самом пороге великих перемен, я последний раз спрашиваю, готовы ли вы пойти со мной? Ибо знаю, что страх – зверь чудовищной силы и для некоторых  схватка с ним может стать смертельной. Кто не готов к ней, возвращайтесь в Криггу – еще до рассвета вы будете дома в своих постелях.
Прихотливо изнывали в пении чужеземные голоса, нервически колотились натянутые нервы бубнов. По глазам слушателей было видно, что им не по себе и от этой чужой музыки, и от предупреждений отчима, и от самой близости врахайи. Но решимость – их собственная или навязанная – так никуда и не делась. Никто не шелохнулся, и Тихх невольно восхитился силе убеждения господина Зуйна. Что же в нем такого, думал он, разглядывая величественные складки бордовой хламиды и мерцающие бусы из цитринов, как удается ему превращать всех вокруг в марионеток? Танцуй, показывай, что умеешь. Почему он…
– Я, – раздался из темноты знакомый – слишком знакомый – голос. – Я не готова.
Все повернули головы влево; над толпой пополз шелест неодобрения. Каишта презрительно выпятил нижнюю губу. Но для Тихха ночной воздух стал вдруг прозрачней и легче, а будущее чуть менее пугающим.
Потому, что это был голос Рунты – его матери.
– Рунта… – Отчим поднял одну бровь. Лицо его чуть скорчилось, словно от неожиданного удара.
– Раз так, – прозвучало с другой стороны, – то и я тоже. – Джассар, давняя подруга матери, вышла вперед. – Скарабей не любит лжи, так что скажу как есть: мне страшно. – В знак того, что она все уже решила, Джассар подняла с земли свою мешковатую торбу. – От одних этих завываний, – женщина махнула туда, откуда шел свет, – в дрожь бросает. Нет, господин Зуйн, простите меня ради всех богов, но не смогу я преломить с ними хлеб. Скорее уж сама переломлюсь, – добавила она, но уже гораздо тише.
Господин Зуйн оглядел толпу, как коршун, кружащий над курятником.
– Еще кто-нибудь? – Тишина. – Что ж, – изрек он, – каждый должен побороть свой страх сам; здесь я бессилен. Возвращайтесь в деревню. Следуйте протоптанной нами тропой. Расскажите другим, что мы благополучно добрались до стоянки кочевников и пусть Гуюфра каждую ночь жжет в Святилище красные свечи во имя нашего похода. И, – отчим понизил голос, – ждите. Ибо возвращаются туда, где ждут.
Отстраняющим жестом он не дал Рунте обнять себя на прощание.
Но даже когда их с Джассар силуэты поглотил ночной лес, в ушах Тихха продолжал звучать материнский голос:
– Помни, моя любовь всегда с тобой. Помни, изменишься ты, но не она. Помни, кем бы ты ни стал.
Не теплом веяло от этих слов, а неуютной, пугающей мыслью: она что-то знает.
Эта мысль засела в голове Тихха ледяным осколком, выстудив, обездвижив другие его переживания: что ждет их в лагере врахайи? действительно ли банда Каишты причинила какой-то вред Хаддиш? когда вернутся каменные голоса и ответят на его вопрос о чудовище? кто, во имя Огненного, такой господин Зуйн?
«Она что-то знает, – билось у мальчика в затылке, пока их заново выстроенная процессия торжественно входила в «ворота», состоящие из высоких кольев, перетянутых гирляндой дрока. – Знает, но и не подумала вмешаться в план мужа, – сжималось его сердце, пока ведун Заффрон произносил приветственную речь. – Знает, и ее не пугает то, что происходит со мной (…ты изменишься…) – холодела его кровь, пока глаза безотчетно искали в толпе серебристые волосы девочки-стрелка.
Но, хвала Матери звезд, на него снова не обращали внимания. Все взгляды были прикованы к кочевникам, а особенно к Заффрону. Облаченный в длинный халат, сшитый из кусков шкур невиданных хархи животных, с длинной заплетенной в тонкую косу бородой, увешанный амулетами на длинных кожаных шнурках, он произнес на удивление короткое приветствие. Из-за того ли, что ему тяжело давались некоторые звуки хархского языка, или из-за привычки к немногословности, ведун врахайи ограничился всего несколькими фразами. Однако их длине и витиеватости могли позавидовать и господин Зуйн, и жрец Гуюфра.
Под восторженный шорох вздохов перед гостями появилась Ша-хэя. Весь ее образ казался женским воплощением, неким продолжением образа мужа. Точно такой же, но меньшего размера халат из шкур, грозди амулетов, волосы – сложное плетение из пепельных кос – убраны в хаотичную прическу. Из тех видов хаоса, что создается долго, кропотливо и, разумеется, по определенным правилам. Вместо длинного подола за хозяйкой табора тянулся «шлейф» из прислужниц-хэй. Тихху показалось, или среди них мелькнул серебристый хвост? 
Ша-хэя остановилась около Заффрона. Отблески факелов, очерчивающих ее путь, явили собравшимся причудливые красные узоры на сосредоточенном лице. Свежая бордовая корочка на некоторых линиях говорила о том, что это особое украшение – праздничное.
–  Нашжжи гости, – церемонно произнесла она, будто открывая королевский прием. Сделав паузу, слегка поморщилась от собственного произношения, как бы коря себя, что так и не научилась смягчать твердые звуки. – Я рада вам, но эту радость уже выразил мой муж. Если вы здеззсь, значит, понимаете, сколь велик и радостен сегодняшний день. – Хархи осторожно закивали, с опаской оглядывая чужеземный облик Ша-хэи. – Но в великие дни тоже хочется еззсть и пить, и если мы забыли об этом, то наши дети обязательно нам напомнят. – Мягкая улыбка матери Хаддиш отразилась на губах женщин-хархи. – Так чего же мы ждем? Оставаться голодными и трезвыми на Горидукх – большой грех. – Эта фраза зажгла улыбки теперь уже мужчин-хархи.
Щелчок пальцами, и стройность ее «шлейфа» разрушилась – хэйи принялись разносить гостям кружки с остро пахнущими напитками. Побросав мешки и торбы на землю, хархи безотлагательно приступили к дегустации (некоторые, однако, только сделали вид, что пьют). Господин Зуйн, отхлебнув из костяного кубка неправильной формы, по-дружески взял ведуна врахайи под локоть, отвел в сторону и, склонившись, что-то зашептал ему на ухо. Каишта сел, скрестив ноги, на землю; дружки собрались рядом тесным полукругом. Женщины-хархи обмахивались красными платками – их утомил долгий путь. Мужчины-хархи открыто рассматривали женщин-врахайи – их кожу разных оттенков золота, спиралевидные прически из кос, ожерелья из крошечных черепов неведомого происхождения. Судя по затуманившимся взглядам, у многих страх уступил место восхищению. Не исключено, правда, что виной ему было полное отсутствие у некоторых кочевниц одежды выше пояса, что выгодно подчеркивали портупеи из монет.
– Из Срединных земель денежка-то, – уже доказывал Весгир, ярмарочный распорядитель Кригги, Ранду, пожилому подслеповатому пастуху. – Видывал такие в Додхаме на прошлого Ящера.
– Что ты там видывал, – с жаром протестовал Ранд, выплескивая себе в глотку последние капли пряной жидкости. – Гляди, чеканка-то крупная какая, на ней, кажись, треугольник – замок-гора, значит. Выходит, аж из столицы, из Подгорья самого монеты те. Вон-вон, пошла, смотри! – И старый пастух вытянул шею, изо всех сил прищуриваясь.
Очень уж заинтересовали его монеты.
– Эй, ты! – Знакомый голос положил конец наблюдениям. Тихх обернулся. – Я тут тебе парочку сахаринов припасла.
Хаддиш – целая и невредимая. Она стояла прямо перед Тиххом, протягивая ему кусочек сушеного фрукта, обсыпанного подтаявшим от жары сахаром. Распущенные серебристые волосы свободно падали на правое плечо; серебристыми же нитями были расшиты и рукава темно-красной туники. В этом облачении она была куда больше похожа на дочь кочевого ведуна, чем во время их первой встречи.
– Ты чего? – нахмурилась Хаддиш. – Память, что ли, отшибло?
– Прости, – сказал Тихх, беря из ее рук полоску цуката. – Это был долгий путь. Я хотел сказать, много чего произошло, – быстро добавил он увидев тот самый насмешливый взгляд. Она-то не жаловалась на долгую дорогу после того как спасла его у дубовой рощи.
Тихх отправил цукат в рот, но вместо сладости ощутил противную, вяжущую горечь. Сахарин, как называла его девочка-стрелок, был тут не при чем: просто ветер качнул пламя факелов в их сторону, и, наконец, удалось разглядеть ее лицо. Обветренную кожу испещряли мелкие, но многочисленные царапины, как будто Хаддиш подралась с кошкой; на левую скулу угрожающе наплывала синевато-зеленая ссадина; а волосы… Около самого лба с правой стороны зияла небольшая, в два пальца, проплешина. Отчего-то она не была скрыта ни цветистым тюрбаном, ни хитроумной прической. Хотя, вспомнил Тихх, это же Хаддиш – у нее все не как у других. «Вернее, не как у матери».
При мысли о том, что он сжимает в кармане эту недостающую прядь, мальчик почувствовал невероятную слабость в ногах. Его качнуло в сторону.
– Вот это вымотал тебя лес, – хохотнула девочка-стрелок, хватая его за локоть. – А еще мальчик! – фыркнула она. – Ты хоть знаешь, сколько добираться до Хризолитовой пасти? Я лично не думаю, что лошадей…
– Твое лицо, – только и смог выговорить Тихх, отстраняясь от помощи.
Он убьет Каишту, просто убьет его.
– А что с ним такое? – почти вызывающе поинтересовалась девочка-стрелок.
Он выколет во сне его мерзкие глаза-щелки за то, что следили за Хаддиш.
– Ну… Кажется, тебя кто-то ударил. И еще поцарапал.
Он отрубит один за другим его гадкие, будто вымазанные грязью пальцы за то, что тронули ее, а потом сделает из них кукол и подарит господину Зуйну.
– Меня? Ха! Ты, что, забыл, что я стрелок? Тот, кто ударит меня, очнется под миртовым деревом с пером в заднице. Неудачно выстрелила в бутылку, только и всего.
Просто. Убьет.
Но фантазии о мести разлетелись встревоженной птичьей стаей, когда дымный воздух прорезало волновое металлическое дыхание бронзового гонга.
– Во-о-о-а-а-а!.. – протяжно возвестил он о продолжении Горидукха. Вернее, его вступлении в новую фазу.
Когда последнее «о-о-а-а» потонуло в праздничном многоголосии, Тихх невольно вжал голову и попытался прикрыть уши: ему показалось, что он оказался в центре табуна раненых коней. Их взбешенное ржание окутывало поляну, проникало в легкие, доставая до самого нутра. Их копыта вгрызались в землю, высекали из нее соль, чтобы, вырвавшись из черных, зернистых недр, она окропила незатянувшиеся раны и приказала телу пробудиться. Из их влажных ноздрей валил пар, обнажая в своей тайнописи потаенные мысли каждого, и улетая в небо – во владения ненасытного Скарабея.
Когда резь в ушах немного поутихла, а сами уши привыкли к пронзительному «ржанию», Тихх с удивлением обнаружил, что «лошади» оказались деревянными. И весьма, притом, скромных размеров – легко умещались между колен аюдров, которые ловко «правили» ими при помощи прямых тонких «кнутов» с натянутыми нитями.
Хаддиш вскинула руки в воздух, разведя в стороны оголившимися локтями, и позволила потоку музыки качнуть ее тело в одну и другую сторону. Когда она слегка запрокинула голову, оранжевый свет костров снова упал на ее лоб; в выемке между корнями волос стыдливо проглядывала светлая кожа.
 Тысячей колокольчиков в упряжи «лошадей» ударили бубны. Музыка обрела многообещающе-тягучий ритм. Все кругом превратилось в танец. Хархи и врахайи заговорили друг с другом на языке движений: первые медленно и неловко осваивались на чужой территории, а вторые так же медленно, почти неохотно подпускали их к себе.
Тихха и Хаддиш обступили дети кочевников примерно их возраста. Девочки хитро переглядывались, а мальчики обстреливали нового друга дочки ведуна оценивающими взглядами. И те, и другие свободно говорили вслух: незнакомый язык и шум Горидукха не оставлял Тихху шанса понять их. Обсуждали они его хилый вид или высмеивали странную дружбу с Хаддиш, оставалось загадкой. Но было в их лицах нечто такое, чего он никогда не видел в детях-хархи, – уважение. Такое, которое испытывают обычно к знахарям или звездочетам, несмотря на странности их характера. Так уважают старых, брюзгливых знатоков земли, которые, доведя до белого каления всю деревню, заставляют сеять в самые, казалось бы, неподходящие дни (и чаще ночи), а по осени как бы нехотя принимают благодарности.
«Может, это можно будет потом использовать против Каишты? – не без злорадства подумал Тихх. – Что, интересно, будет, когда они увидят куклу?»
Куда-то исчезли Заффрон и господин Зуйн. Оно и понятно, зачем им смущать празднующих? Скрылись, наверно, в Большом шатре и обсуждают дальнейшие планы подальше от чужих ушей.
Но хархи и врахайи уже не смущались. Ритм музыки ускорялся, пряная жидкость разгоняла кровь и лишние сомнения, а темнота ночи стирала грань между сном и реальностью. Пламя костров жадно пожирало новые поленья, а некоторые в особом преклонении перед Скарабеем бросали в них свою одежду. Тихха передернуло, когда он увидел прямо перед своим носом высохшую, словно дынную кожуру, грудь старой Майвир. Она стояла на коленях прямо перед костром, устремившись взглядом в созвездие Скарабея, – губы нашептывают молитвы, руки выделывают те, видимо, движения, на которые тело уже не способно. А ведь рядом с ней сейчас могла быть мать, отстраненно подумал мальчик, вспомнив, что та чтит Скарабея едва ли не больше самой Майвир. Что заставило ее сойти с тропы? Что оказалось сильнее верности господину Зуйну? Страх?
Тихх в это не верил.
Когда старая женщина экзальтированно затрясла плечами, от чего «дынная кожура» затрепетала, словно сушащееся на ветру белье, он отвернулся.
Солома в кармане резко уколола ладонь. Лучше попробовать познакомиться с друзьями Хаддиш, решил мальчик. Вместе они придумают что-нибудь, чтобы навсегда отвадить братца от его изощренных затей. Ясно, что она, дочь Ша-хэи, просто боится рассказать им о своем унижении, да еще и от хархи. Вот и списала все на бутылочные осколки. Даже не стала ничего придумывать, использовав собственный же выстрел в стеклянное оружие Каишты.
«Кстати, где он?»
Рука с зажатой в ней куклой была уже наполовину вынута из кармана, когда, заслонив собой свет, над Тиххом нависла высокая фигура в ярко-красном одеянии.
– Хозяйка табора желает видеть тебя, Толкователь, – учтиво произнесла Брихти-хэя. – Следуй за мной
Рука вернулась в карман.
По пути в Большой шатер Тихх старался не смотреть вокруг. Он сосредоточился на причудливом переплетении бордовых линий, тончайшей чешуей обрамлявших бритый затылок служительницы. Это выглядело странно, но каждый приветствует Скарабея по-своему. Каждый пытается подобрать шифр.
Полог Большого шатра раскрылся, а Ша-хэя раскрыла Тихху объятия.
– Да восславится Горидукх, – прошептала она, прижимая мальчика к себе, как цитриновый оберег.
– Да восславится Скарабей, – ответил Тихх.
В шатре никого не было, но неубранный праздничный стол в правом углу, обилие желто-красных гирлянд и крепкий спиртуозный дух уверяли, что еще недавно тут полным ходом шло веселье. Но от Ша-хэи не пахло выпивкой, а ее щеки не были разгоряченно-пунцовыми, как у других женщин. Зато что-то такое же пунцовое было разбрызгано по ее халату – не слишком сильно, чтобы бросаться в глаза, но и не то чтобы незаметно. Мелкие бордовые капли уже засохли на гладкой шерсти шкур, напоминая, что их прежние хозяева не пережили ночную охоту.
Тихх молчал. Он не знал, чего ждать. Но долго ждать и не пришлось.
– Сегодня праздник, и у меня есть для тебя подарок.
Хозяйка табора подвела мальчика к небольшому низкому столику у противоположной от большого стола стены. Он был пуст, если не учитывать одиноко стоящую шкатулку – обитый позолоченными вензелями деревянный сундучок. Пореза на ладони коснулся холодный металл ключа. Ша-хэя заботливо поднесла руку Тихха к скважине и помогла совершить три оборота.
Бесшумно распахнулась крышка. Сначала мальчику показалось, что это все шутка, что под крышкой ничего нет – просто темное пыльное дно.
Он не так уж ошибался: дно и впрямь было темным. Именно поэтому Тихх не сразу разглядел на нем аккуратно выложенные в ряд черные пальцы. Сердце громыхнуло где-то в горле.
В голове тоже громыхнуло – пока что тихо и отдаленно.
– Хочешь знать, что он постоянно повторял? – сардонически улыбаясь, спросила Ша-хэя.
Очередной удар изнутри заставил Тихха конвульсивно кивнуть.
– Что его предок был палачом – в самом Подгорье. Его дух проснется и казнит нас всех. – Хозяйка табора насмешливо взглянула на шкатулку. – Можешь себе представить такую глупость?
Но ее голос перекрыл другой – древний и каменный. Голос, которого, думал Тихх, он больше не заслужит.
– Чу-до-ви-ще?.. – раскатали его виски в лепешку невидимые копыта.
– Да, – слабо простонал в ответ Тихх. – Какое оно? Как... – он не смог продолжить.
– Чу-до-ви-ще, – снова пронеслись в голове тяжелые копыта. – ЧУ-ДО, – начал забивать ему в голову каменный молот. – ЧУ-ДО.
И продолжал, пока, упав на руки Ша-хэи, Тихх не понял, что это почти одно и то же – чудо и чудовище.






















Глава 6
Стоять и смотреть

– Я хочу остаться здесь. Пожалуйста.
Тихх забился в угол повозки. Только что ее пол перестал ходить ходуном и проседать в многочисленных дорожных ямах. Земля перестала мелькать сквозь просветы в дощатом полу. А желудок, преисполнившись благодарности, перестал делать попытки расстаться с содержимым.
– Нет, Тихх, это невозможно. – Ведун Заффрон протянул ему руку. – Как я и говорил, ты получишь все, что в моих, наших – поправился он, поймав взгляд Ша-хэи, – силах. Более того, ты уже получаешь это. – Отец Хаддиш очертил глазами походную роскошь самой большой повозки табора – его личной. На вкус Тихха, она больше напоминала передвижной музей редкостей из отдаленных уголков Харх. – Но есть определенные правила, и ты будешь им следовать. – Заффрон сделал пальцами движение к себе, как бы выманивая Тихха из повозки. Отрывисто клацнули друг о друга кольца-спирали из темного дерева. – Выполняешь правила – получаешь защиту и все удобства. Правила устанавливаю я. Это понятно?
Не понять было сложно. Вообще-то в повозке, помимо позолоченных птичьих клеток, сосудов из цветного стекла с какой-то серой пылью и расшитых стеклярусом покрывал, были и окна. Тихх изо всех сил старался не смотреть в них, но взгляд будто бы сам цеплялся за жизнерадостно-желтые занавески. И то, что он видел в их проемах, было совсем не жизнерадостно.
Рука Ша-хэи легла поверх мужниной – хозяйка табора решила взять слово.
– Заффрон хотел сказать, что отныне мы одна семья. И он совершенно прав насчет правил, ведь именно они отличают семью от ярмарочного балагана. Мы рады, что ты вернулся в родной дом.
В те тревожно-болезненные моменты, когда занавески расходились, Тихх видел хархи – верных последователей господина Зуйна. Помнится, он что-то такое говорил про страх, который охраняет ворота перемен. Что ж, выходит, это не самый надежный стражник. Может, им, мирным деревенским жителям, стоило хорошенько испугаться, чтобы не оказаться сейчас здесь? Может, мать сбежала не понапрасну?
– А еще, – хозяйка табора умиротворенно улыбнулась, – дом – это место, где тебя понимают. Где разговаривают на одном языке. Мы говорим с духами предков, ты учишься понимать Каменные головы Севера. В конце концов, это почти одно и то же.
Хархи тащились за лошадьми и повозками врахайи длинной пешей вереницей. Головы опущены вниз, руки связаны за спиной. Тем, кто недальновидно сжег на празднике часть своей одежды, ничего не выдали, чтобы прикрыть наготу. Похоже, мужчины сначала пытались сопротивляться: вместо ритуальной бордовой росписи их тела украшали следы побоев, свежие кровоподтеки и синяки. Женщины плакали, дети испуганно озирались, словно стараясь предугадать неожиданный удар.
– В нашей семье ценят честность. Мы не украли тебя, хоть хархи и обожают обвинять нас в подобном, а выкупили – кровь за кровь. Многое произошло, пока ты был в амбаре. Когда этот недоумок Зуйн лишил тебя свободы, Хаддиш опять сбежала. Хотела навестить тебя. Может, о чем-то рассказать или даже предупредить. – Ша-хэя осуждающе закатила глаза. – Она прокралась к твоей деревянной тюрьме: лазает по заборам как кошка. Но вместо тебя ее встретил твой брат Каишта. С ним были друзья. Они избили ее, Тихх. Выдрали прядь волос. – Мальчик осторожно покосился на Заффрона. Вряд ли ведун слышит эту историю впервые, но то, как он сдвинул редкие брови и тяжело сглотнул, говорило об одном: извинения его не устроят. – Она никогда в этом не признается, но есть свидетель, точнее, свидетельница. Овраг у заднего двора, конечно, глубокий и темный, но ваш гоззсподин Зуйн выстроил такой высокий дом, с такими большими окнами… Разумеется, мы несколько раз виделись после твоего заточения. Не подозревала, что Рунта знает врахайский.
Господин Зуйн был единственным, кто ехал на лошади. Если, конечно, эту полудохлую пегую клячу на последнем издыхании можно назвать лошадью. Зато несчастное, изнывающее от жары и тяжелой ноши животное могло похвастаться  почетным караулом, достойным королевского советника. Ровный прямоугольник из вооруженных копьями аюдров верхом на мускулистых племенных жеребцах окружал изнемогающую клячу и ее всадников. Да, всадников на бедной лошади было двое: отчим в седле и брат на седле – лежал на спине, подтянув к груди перемотанную окровавленными тряпками культю.
– Последняя встреча перед Горидукхом проходила на нейтральной территории – в лесу. Как раз накануне ее Хаддиш вернулась домой с разбитым лицом. Твоя мать отозвала меня в сторону. Предлогом было… Точно не скажу. Кажется, что-то насчет особых трав, которые я обещала раздобыть для нее в высокогорье Уббракк. Когда мы остались одни, она на чистом врахайском рассказала мне о том, что видела прошлым вечером в овраге; как сама хотела остановить твоего брата и бросилась на помощь, опоздала. Также Рунта умоляла ничего не говорить Зуйну. – Хозяйка табора так враждебно покосилась на шкатулку, словно та была подельницей Каишты. – Но знай: еще сильнее она молила о справедливом наказании. И просила защитить тебя от отчима с братом. – Пальцы левой руки Ша-хэи сжались в маленький кулак. – Тебя и твой дар.
Заффрон поочередно наклонил голову в одну и другую сторону, с хрустом разминая шею. Сузив ноздри, втянул спертый воздух и прокашлялся.
– Все так, – согласился он. – Но повторим еще раз правила: мы – защищаем, а ты – подчиняешься. Это ясно?
– Ясно, – ответил Тихх.
«Другими словами, я снова заключенный. Только тюремщики другие».
Ведун кочевников по-деловому хлопнул в ладоши. Когда пальцы ударили о пальцы, а дерево о дерево, Тихх живо представил, как всю дорогу в шкатулке перекатывались отрубленные пальцы. Его снова замутило.
– На том и порешили, – кивнул Заффрон. – А теперь мы вместе выйдем к нашим людям. Держись около нас, к хархи не приближайся.
«Спасибо, что хоть не связали».
– Маленький совет, – добавила Ша-хэя, берясь за дверную щеколду. – Не смотри им в глаза. Так будет легче.
Тихх разогнул затекшие колени и, пошатываясь, сделал шаг к двери. Ее уже наполовину открыли – полоска дневного света просочилась сквозь проем и робким теплом лизнула потрескавшиеся сандалии. Одна только спина Ша-хэи теперь отделяла его от толпы пленников, от изувеченного брата.
От их глаз, в которые лучше не смотреть.
Если это все – жестокая, ослепляющая месть за выдранную прядь волос, чем же врахайи заплатят, скажем, за предательство? А за неподчинение?
Яркий луч  неумолимо подползал к лицу Тихха: хозяйка табора медленно удалялась от повозки, впуская в нее все больше света. Свет изгонял дурноту и сонливость, пробуждал память. Ты ведь сам этого хотел, выстукивала она эхом бубнов Горидукха. Нет? Не ты говорил, что отрубишь один за другим его гадкие пальцы, а потом сделаешь из них кукол?
Нужно выходить – Ша-хэя и Заффрон уже бросают выразительные взгляды. Кажется, все собрались вокруг большой повозки. Все ждут. Тихх сделал еще шаг, ступив  на полоску света, как на подмостки эшафота. Глазам стало невыносимо ярко, пришлось закрыть рукой лицо. За опущенными веками начали распускаться черные цветы. Они напоминали траурно-бордовые сафолиры, растущие по краям дорожки, ведущей к дому господина Зуйна. Не то чтобы Тихх очень любил этот дом и эти цветы, но память отчего-то продолжала упрямо за них цепляться. Стены из шершавого серого камня, узкие окна, сланцевые, будто вечно заплаканные дождем, пластины крыши, насыпная дорожка, которой поклоняются тяжелые, вечно теряющие лепестки бутоны…
–  Тихх! Мы ждем.
Продолжая закрываться рукой, мальчик встал в дверном проеме повозки. Никакого дома перед глазами уже не было, последние лепестки сафолиров истлели под лучами Матери звезд.
Наваждение ушло, оставив после себя истину: за домом господина Зуйна нет никакого оврага.
Потеряв терпение, хозяйка табора взяла Тихха за руку и подвела к мужу. Чуть поодаль, в окружении хэй стояла Хаддиш – подбородок приподнят, руки в карманах походных шаровар, – видимо, происходящее ничуть ее не смущало.  Сзади безмолвной глыбой вздымалась Брихти-хэя. Ее длинное бордовое одеяние реяло на ветру, и издалека казалось, что повисшая в воздухе багряная пыль вырывается прямо из-под его широких рукавов.
Но, конечно, пыль, смешанная с песком, летела холмистых предгорий Черного панциря. Их поросшие кряжистыми соснами и колючей паутиной тёрна каменные бугры стелились у подножия высоких гор грубой серой мантией. Серой была бы она, если б не частицы багрового кварца. Ветра Скарабея никогда не устают высасывать ее из расщелин, трещин и разломов черного мориона – гладкого, с грязно-желтыми прожилками, минерала, основы великой горной цепи Срединных земель Харх. В народе поговаривают, что это слезы гор: Черный панцирь медленно, но неуклонно рушится.
«Не смотри им в глаза». Совет Ша-хэи оказался лишним. Живой щит вооруженных аюдров окружал семью ведуна, и пленников за их спинами было почти не видно. Просто понурые, безликие тени, скованные узлами веревки. В отличие от кочевников, хархи шли – сколько: день? два? три? – пешком. Так что у багряной пыли было достаточно времени позаботиться о цвете их кожи и волос. Лишь единицы сохранили достаточно смелости, чтобы пытаться выглядывать из-за плеч аюдров.
Господин Зуйн пытался.
– Народ врахайи и народ хархи! – обратился Заффрон к толпе. Теперь он говорил на кочевом наречии: изображать братскую любовь больше не было смысла. Старый, с перевязанным правым глазом, переводчик почти без акцента доносил его мысли до пленников. – Мы стоим у подножия Черного панциря. Десять, быть может, двенадцать дней пути отделяют нас от Хризолитовой пасти. Врархи ждут, что мы придем туда вместе. Два народа Харх, объединившихся, чтобы расколоть каменную плоть Уббракк. – Ведун сжал руку в кулак. Наверно, представлял в ней топор или молот. – Два освободителя Спящего в камне. Власть, которую он даст, – пополам. Земли – пополам. Сокровища – тоже. – Заффрон разжал кулак и тряхнул кистью, как бы выпуская из руки птицу. –   Отличная могла выйти история. Вот только зачин оказался плох.
Хархи встрепенулись, прислушиваясь. Кое-кто ради этого почти вплотную приблизился к аюдрам. Выходит, многие даже не понимают, почему все так вышло. Переводчик заложил  руки за спину, выжидательно поглядывая на ведуна. Ветер бросил ему в лицо новую порцию мелкого песка, и старик поспешил вытереться влажным платком.
Заффрон продолжил:
– Мне известно немало войн между кочевыми кланами из-за вражды детей ведунов. Их часто навязывают друг другу ради взаимопомощи, выгодной торговли и защиты от хархи. И что в итоге? Несчастливые браки, взаимные обвинения, измены: семя раздора всходит прямо внутри клана. Долгожители еще помнят, как девять звездных циклов таборы юго-восточных меднолистных лесов грызлись со странниками песков Чарьа. Сын Мудрого Нэртри не угодил в постели южной кочевой принцессе: когда родился уже третий ребенок, похожий на одного из аюдров Нэртри, в охрану его стоянок полетели первые стрелы. – Ведун щелкнул по металлической бусине на конце заплетенной бороды и отправил руку в карман халата. – Мне стоило помнить об этом, когда я договаривался с Зуйном о соединении наших народов и… – он извлек из кармана куклу Каишты и поднял высоко над головой – …и семей. – Заффрон буквально выдавил из себя это слово.
Потрясенный, Тихх всматривался в лицо Хаддиш, пытался уловить ее мысли. Брак с Каиштой! Она хоть знала? Или ее согласия и не требовалось – достаточно старых семейных правил? Но девочка-стрелок держалась так же гордо и независимо, как и обычно. Лишь презрительный взгляд да вскинутая бровь выдавали в ней оскорбленную невесту. Но, вспомнил Тихх, точно так же она обычно смотрела и на него самого.
– Должен был помнить, – выкрикнул Заффрон, – чтобы не увидеть кровь на лице дочери, небрежения к нашему договору и вот это. – Он подошел к полукругу аюдров и швырнул куклу пленникам. Над толпой колыхнулся испуганный гул; пронзенную «стрелой» фигурку начали передавалать из одних связанных рук в другие. – Да, я ошибся, но духи предков знают, что я умею исправлять ошибки. А помогут мне в этом веревки на ваших руках, ваш голод и ваша жажда. Как я сказал вначале, в Хризолитовой пасти нас ждут вместе. Так что мы продолжим наш путь – ради Спящего в камне. Надеюсь, все доберутся целыми, – добавил ведун с усмешкой. – Все, кроме тех, у кого хватило дерзости сопротивляться.
Жестом он подозвал к себе молодого крепкого аюдра и шепнул ему что-то на ухо. Тот кивнул и скрылся в повозке, но мгновение спустя снова стоял рядом с Заффроном. В его руках нехотя поблескивала золотистая обивка шкатулки.
– Не смотри, – одними губами проговорила Ша-хэя.
Но Тихх смотрел.
Смотрел, как со знакомым скрипом откинулась крышка, как молодой аюдр сморщился от вырвавшегося из-под нее смрада, как постарался поскорее занести руку с ларчиком за голову и как в толпу пленников полетели отрубленные пальцы. Гул перешел в крики ужаса и отвращения.
– И последнее, – изрек ведун. – Толкователь остается с нами. Не взывайте к нему. Он теперь глух к хархи.
Тихх не сразу понял, что речь идет о нем. Толкователь… Новое слово. Мудрое, глубокое, полновесное. Вхожее в разные миры и связывающее их. Слово-награда.  Мальчик покосился на одноглазого переводчика – не его ли это выдумка? Эдакий способ высмеять мелкого самозванца. Но какой тогда смысл на самом деле крылся под панцирем шипяще-протяжных звуков, вылетающих из уст Заффрона?
И если он Толкователь, то почему никак не может взять в толк, что творится вокруг?
Ветер швырнул в лицо горсть красного песка. Тихх затряс головой, как мокрая собака. От песка избавиться легче, чем от лжи. А выучить врахайский или хархский – наверняка легче, чем научиться толковать и предвидеть. Нет, старик-переводчик точно не знал, о чем говорил. Он ошибся норой.
Когда Тихх открыл глаза, пленники уже начали расходиться. Он заметил Дробба, Вруттаха и Ижи – они понуро тащились друг за другом: руки связаны за спиной, спины сгорблены, одежда, как и волосы, покрыта слоем пота и песка. Но даже так сразу было понятно, кто пытался защитить Каишту от мести кочевников. Конечно, Дробб, его верный пес. У него полностью заплыл левый глаз, и это заставляло парня близоруко щурился от беспощадных дневных лучей. Он шел, припадая на одну ногу, от чего связывающая троицу веревка беспрестанно дергалась. Все вместе они напоминали раненую гусеницу. Где-то в толпе, задумался Тихх, есть и их родители – должны быть. Если им хватило благоразумия не сопротивляться.
Мелькнуло круглое, распухшее от слез лицо матери Вруттаха. Она сидела на коленях, не желая подниматься с земли, под рваной туникой тряслись массивные плечи. Как безумная, озиралась она по сторонам: кого-то искала. Женщина явно задерживала связанных с ней пленниц, они столпились вокруг нее, увещевая встать, и показывали пальцем на следящих за ними аюдров. Двое из них уже заметили эту проволочку и размеренным шагом направились к медлившим заложницам. Мать Вруттаха продолжала смотреть по сторонам, куда-то мимо приближавшихся кочевников.
– Придешь сегодня на Дань предкам? – Как и всегда, Хаддиш появилась неожиданно. На ее лице не осталось и следа от царапин и синяков.
– Не знаю. Мне нельзя никуда ходить, – сухо ответил Тихх. – А что это такое?
Женщины-хархи сами начали хватать рыдающую односельчанку, пытаясь поднять. Она била их по рукам. Аюдры приближались.
– Ну ты даешь, – Хаддиш хлопнула его по плечу. – А вы что обычно делаете с убитыми врагами?
– Что? – Тихх вздрогнул. – Какие убитые враги? Мы крестьяне.
– А такие. Отец сказал, что отомстил за меня. – В каждом ее слове слышалась гордость. – Ясное дело, что без жертв не обошлось!
– Ты рада этому?
– Отец говорит, что это справедливо.
– Так что это за Дань предкам?
Один из аюдров с силой дернул веревку на себя: вставай, мол. Двое пленниц по бокам матери Вруттаха упали как подкошенные, а ее грузное тело безвольно дернулось вперед, вслед за связанными запястьями. Не послушавшись, женщина тяжелым мешком осела вниз; дико вращающимися глазами она продолжала кого-то искать. Второй аюдр подошел к ней вплотную.
– Это такой уговор с умершими. Мы сжигаем тела наших врагов по всем правилам, чтобы не разозлить духов их предков. – Впервые голос Хаддиш звучал так серьезно. – Они могут быть очень опасны. Некоторые мстят: меняют полет стрелы, толкают под локоть, когда целишься. Могут показать ложно-вещий сон – мы такие называем зловидениями.
Аюдр схватил мать Вруттаха под локти и рывком поднял на ноги. Взял ее за плечи и встряхнул. Она закричала ему что-то похожее на «Где он?» и попыталась плюнуть в лицо. Кочевник-воин указал ей назад, туда, где под одинокой группой чахлых деревьев находился лагерь пленников, и для верности пригрозил копьем. Наконец, «связка» женщин сдвинулась с места. Среди них была и старая Майвир – так и осталась голой по пояс.
Прежде чем скрыться за спиной следующей за ней пленницы, она потихоньку всплеснула связанными руками и выбросила в сторону Тихха знак Четырехпалого – древнее черное проклятье.

Конечно, он пришел. Привели.
Когда последние лучи Матери звезд обратились в тлеющие угли на вершинах Черного панциря, дрова и хворост, собранные для погребального костра, только готовились стать углями. Их подносили и подносили. Каждый из врахайи старался сделать вклад в ритуальное сжигание – хоть прутик, хоть сухая ветка. Хэйи подходили к сложенному из плоских булыжников кругу и по очереди бросали в него завитки деревянной стружки. Взмахи их рук напоминали благословение. Дети кочевников с радостным визгом швыряли пучки сухой травы и жухлые листья – все сгодится.
Лишь бы духи предков не тронули табор.
Рядом, равнодушная к кострам и суевериям, в крутой излучине реки Валунки мелодично плескалась вода. Ее почти седой в звездном свете цвет напоминал о бородах Каменных голов. Что бы они сказали на все это? Посмеялись бы над дремучими поверьями Харх или осудили бы его, Тихха, за такие слова? Но вдруг они никак не успокоятся в своем камне как раз потому, что после смерти с ними неправильно простились? Река не отвечала: камни на ее дне были мертвыми.
– Бросай, давай! Что стоишь? – Хаддиш сунула Тихху пару прутьев. – Спящий в камне уже близко. Нельзя, чтобы духи нам помешали.
– Ладно. – «Все равно не отстанет».
Мальчик взял прутья и подошел к кругу из булыжников. Быстро огляделся, в надежде, что пленников еще не привели, и они не увидят, как он участвует в кочевых ритуалах. Но они как раз подходили к месту будущего костра – уже без пут и веревок. Они смотрели.
Тихх-сказочник, покажи нам чудо!
Он бросил прутья в каменное жерло. «Да!» – Хаддиш победно воздела кулаки. Заффрон одобрительно похлопал его по спине. Ша-хэя сжала руки у груди и что-то прошептала.
Пленники тоже шептали. Возможно, это было единственное, что им не запретили.
Среди них был и господин Зуйн. Откуда-то на нем появилась свежая, без багряного налета, одежда. Никаких, разумеется, изысков – чистый дорожный хитон из грубой ткани, – но именно эта чистота и выделяла его из группы грязных оборванцев, в которых превратились хархи. Белый как поганка Каишта опирался на его локоть. Его длинная туника оказалась тоже белой, без единой бордовой песчинки, а покалеченная кисть была обмотана свежими тряпками. Брат беспрестанно касался ткани здоровой рукой, словно до сих пор не веря, что пальцев под ней больше нет.
Последними перед торжественным возжиганием к будущему костру подошли пепловещатели. Длинноволосые старики в сером, с исчерченными золой лицами, собрались тесным кружком вокруг камней. Выводили скрипучими голосами пронзительные трели, бросали к дровам сушеные цветы и сыпали какой-то черный порошок. Ветер трепал их выцветшие волосы, как волокна дыма.
Хаддиш злобно шикнула на одного из своих приятелей, когда тот уже третий раз попытался обратиться к Тихху на врахайском.
– Что он хочет? – осторожно спросил мальчик.
– Теперь все что-то хотят от тебя, – огрызнулась Хаддиш. – И те, – она махнула рукой в сторону друзей, – и эти, – указала на пепловещателей, – и даже родители. Да ты у нас просто принц.
«Ага. Куриный и с голосами в голове».
– И все же?
– И все же Триафф хочет тебе угодить. Пытался объяснить, кто такие пепловещатели.
– А может, это он хотел угодить тебе? Ты-то здесь точно принцесса. Даже без «просто».
Щеки девочки-стрелка вспыхнули обидой. Она по-кроличьи вздернула верхнюю губу и тряхнула своей «рваной» прической.
–  А ты не был таким находчивым, когда братец поливал тебя вином.
– А я и не просил себя спасать.
– Вот, значит, как?
– Да. – Тихх поглядел на жалкую, заметно поредевшую группу хархи. На Каишту, который день ото дня превращался в тень. – Стоило знать, как выглядит твой будущий жених. – Румянец обиды превратился в багровые пятна. – Может, если бы ты его не разозлила, ничего этого бы не было?
К каменному кругу как раз подкатили три крытые телеги. Из-под грязной рогожи торчали такие же грязные руки и ноги.
Подбородок Хаддиш задрожал.
– Да причем здесь я и Ка... – вскричала она, но оборвалась на полуслове. Вернулся тот взгляд затравленного зверька, которым она смотрела на обидчиков Тихха, защищая его. Закрутила головой, пытаясь понять, кто мог ее услышать. – …ишта, – последовал обреченный вздох.
Рогожу скинули.
– Ты хочешь сказать… – Тихх не мог подобрать слов. – Хочешь сказать, что Каишта тебя не трогал?! Может, ты и не приходила «навестить» меня?
 Из телеги выгрузили первое тело – соседа Шипьяха. Многодетный отец, весельчак и лучший ярмарочный делец на всю Криггу. Смерть оставила на его лице слепок удивления: с тем же выражением он, бывало, слушал по вечерам Тихховы сказки.
Горький всхлип вырвался из груди Хаддиш. Глаза сделались огромными, как болотные кувшинки. И такими же мокрыми. Тихх наивно считал, что за последние дни не раз сталкивался с настоящим, как из мрачных осенних сказаний, ужасом. Он ошибался.
Истинный, чистый ужас он увидел сейчас – в глазах девочки-стрелка. Она что-то поняла – слишком поздно, – и это знание открыло дверь, за которой ложь прятала от нее ужас. Ее чудовище.
Тела водружали на каменно-деревянный пьедестал. Безмолвные, глухие слезы лились по щекам Хаддиш, вымывая с них румянец и загар. Губы пересохли. От каждого «бух-х-х», издаваемого трупами, она мелко кивала – почти как мать Вруттаха в поисках мужа.
Тихх взял ее за руку, холодную и безжизненную.
– Убежим отсюда. – Девочка-стрелок не шелохнулась. – Сейчас, – не сдавался Тихх, – зажгут костер, он отвлечет внимание. Будем по одному отходить к реке. Спрячемся…
Но Хаддиш будто и не слушала. Она стояла, бездвижная, как аюдр-телохранитель. Дрожь сотрясала ее худое тело, цвет лица уже не отличался от несчастных с телеги. Но Хаддиш стояла, будто готовая все это выдержать.
– Нет, – сказала она, еле разлепив спекшиеся от крови губы, – так сильно их закусила. – Один раз я уже убежала. Ничего хорошего не вышло. Дала себя использовать, вот и все. Идиотка.
– Не надо так. – Тихх попытался взять кочевницу за руку, но она отдернула ее, как от лезвия ножа. – Даже если это месть за тебя, ты ведь не хотела этого, правда? – Она дернула головой – то ли кивнула, то ли судорога рыдания заставила ее это сделать. – Ты ни в чем не виновата, Хаддиш.
От этих слов ее лицо скривилось еще сильней.
– Я вижу.
– Не смотри. Это никого не спасет.
– Я – дочь ведуна Заффрона, – еле слышно прохрипела девочка-стрелок. – Я видела мертвых и рань…
Окончание фразы Тихх так и не услышал. Его поглотил болезненно-надрывный вопль, чем-то похожий на плач акраоров – музыкальных инструментов, которые на Горидукх он принял за конское ржание.
– Это он! Это он! – кричала не своим голосом мать Вруттаха.
Она узнала мужа.
Двое крепких врахайи с трудом удерживали ее. Когда они заломили руки вдовы за спину, одному из них она попыталась отгрызть ухо.
– Пустите меня к нему, мрази!
Кровь скользнула по скуле кочевника юркой красной змейкой. Он лягнул женщину в колено, и она завалилась на правый бок, увлекая за собой второго. По знаку Заффрона к ним подоспел, размахивая веревкой, третий.
Уже связанная, лежащая на земле с перебитым коленом, хархи пыталась ползти к месту погребального костра. За каждую новую попытку она расплачивалась новым ударом.
Тело Хаддиш сотрясалось вместе с ее. «Кончится тем, что тоже упадет, – с горечью понял Тихх. – А до этого будет стоять и смотреть».
«Нет. Это надо остановить. Хватит быть марионеткой и талисманом».
Тихх огляделся. Заффрон с женой отошли к другой стороне каменного круга – принимают лучины для возжигания от пепловещателей. Хэйи и аюдры тесно обступили будущий костер. Тихх обернулся. Позади них с Хаддиш толпились дети-врахайи – ее друзья. Далее – аюдры, охраняющие пленников. Они стоят не  плотным кордоном, а рассредоточено, как пугала в поле. «Чтобы хархи могли лучше все разглядеть. Чтобы точно выучили урок», – догадался Тихх. Река – позади костра, там ее излучина забирает влево и вверх, скрываясь меж огромных каменных валунов. И ночная темнота сейчас очень кстати. Если осторожно пробраться за спинами детей и, пригибаясь, побежать к реке…
– Думхаюр-р-р сзо-о-о-нг! – взревел Заффрон в мутно-сизое небо. Он так яростно вскинул руку, словно вместо зажженной лучины в ней была отрубленная голова.
Хаддиш била мелкая дрожь. От лица отхлынула кровь, губы стали фиолетовыми, как от черники.
Крик ведуна отрикошетил в круг аюдров:
– Сзонг! Сзонг! Сзонг!
Древками копий они принялись выстукивать по твердой земле требовательный ритм. Пронзительные голоса хэй обвивали его протяжным волчьим воем. Тихх и не подозревал, что эти хрупкие создания способны на такое.
Заффрон сделал шаг к телам убитых. Пепловещатель поднес к его лбу кусочек золы и осенил его черной отметиной.
Никто не смотрит. Смогли же они тогда сбежать от Каишты! Да, Хаддиш права, это уже никого не спасет, но разве это мешает сейчас спасти ее? Прямо сейчас.
Думать некогда. Рука нырнула в карман и нащупала материнскую цепочку. Этот замочек в виде маленькой подковы уже не раз больно царапал Тихха по ладони, и он даже думал как-нибудь зашлифовать его острые углы. Хорошо, что не стал. И хорошо, что Хаддиш любит закатывать рукава.
Ухватившись двумя пальцами за металлическую застежку, мальчик выдернул цепочку из кармана, незаметно поднес к дрожащей руке Хаддиш и резко ткнул острым концом «подковы» где-то рядом с локтем.
Она панически дернулась, зрачки блеснули бешенством.
– Ты что?!
Никто на них даже не взглянул. Дети вместе со всеми продолжали выкрикивать «Сзонг!», старательно вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть начало «представления».
Но, кажется, оно перестало интересовать Хаддиш. Левой рукой она вцепилась в его руку, пытаясь понять, чем ее укололи. Ее взгляд бегал – она все-таки не была уверена, что это Тихх.
– Сзонг! Сзонг! Сзонг!
Он уколол снова, теперь уже в бедро. Как раз когда она внимательно разглядывала руки Триаффа.
– Давай, стрелок, – шепнул Тихх в ухо, обрамленное стальным завитком, – догони меня!
 Он рванул ее за собой – вниз. Пригнулся, чтобы их перемещение стало невидимым издалека. Если только пригнуться догадается и она… Если их действительно никто не увидит, они добегут до реки, спрячутся за каким-нибудь большим камнем, он сразу объяснит ей, зачем был этот укол. Признается, что просто не знал, как по-другому изгнать из ее глаз этот ужас. Да, он так и сделает, если только в этот раз у них получится сбежать.
Слившись с темнотой, став незримой, но быстрой и проворной частью толпы, Тихх и Хаддиш скользили меж юбок, шаровар, босых ног и втоптанных в землю сорняков. Тихх получил пару тычков – один в шею, другой в затылок. Он был рад им: значит все получается. Пока получается.
Наконец, живой «лес» поредел. Беглецы вырвались из духоты и шума толпы – она их отпустила. Навстречу им попадались разбросанные по предгорью шалаши, повозки, кучки остывших углей, столбы коновязей. Лишь единожды они замедлились – когда над молочно-черной водой полыхнуло багровое марево. Но слух хлестнуло эхо криков, заставляя мчаться прочь.
У зарослей осоки бег превратился в шаг: ее травянистые стрелы предупреждали, что за ними начинается вода. Звонкая, отрезвляющая пощечина заставила и вовсе остановиться. Тихх даже не отшатнулся. По сравнению с последними событиями, это было абсолютное ничто. Более того, он это заслужил. Прохладное дуновение с реки утешающе лизнуло горячую щеку.
– Прости, – только и смог выговорить мальчик. – Умоляю, прости.
Он думал, они убежали от погребального костра. Скрылись от чудовища в тайном убежище. Но, взглянув на неспокойную воду, понял, что ошибся: огонь был здесь, с ними. Ядовито-оранжевым светом отражался в реке, плясал пылающими бабочками в глазах Хаддиш.
Она как будто не слышала. Глядя на «полыхающую» воду, Хаддиш встала на колени – прямо на песок и острые листья осоки – и скрестила руки на груди. Упрямо и твердо, как умеет только она, девочка-стрелок смотрела, как вода все сильнее окрашивается в оранжевый, с кровавой каемкой, цвет. Смотрела, как течение реки несет по предгорью отражение мести кочевников. Слезы уже высохли.
– Мне не за что прощать тебя, – ответила Хаддиш, глядя куда-то внутрь себя.
Ужас ушел, чудовище сгинуло. Но память о них, понял Тихх, никогда ее не оставит. Маска ожесточенности прочным сплавом соединилась с лицом Хаддиш. Проникала в ее мысли, сама подбирала за нее слова. Она мучительно на что-то решалась.
– Это ты должен меня простить, – в конце концов, сказала она.
– Око за око, – усмехнулся Тихх, указывая на тонкую, неглубокую рану, оставленную застежкой цепочки. – Пощечина от стрелка – это даже милосердно.
– Пощечина здесь не при чем.
По ступням и лодыжкам пополз холод.
– Так за что тогда?
– За вранье, – почти равнодушно сообщила девочка-стрелок. Оранжевая вода никак не отпускала ее взгляд. – Все-таки ты должен был знать. Мы ведь друзья.
Тихх опустился на колени рядом с ней; внимательно заглянул в ее лицо. Новая маска ей не шла.
– Знать – что?
Но Хаддиш не смотрела на него – не могла смотреть.
– Не избивал меня твой братец, вот что. – Она сощурилась, как будто хотела разглядеть что-то за горизонтом. – Я вообще с ним не встречалась.
«А за домом господина Зуйна нет никакого оврага».
– Кто тогда это сделал?
– Никто. Но твоя мама хорошо умеет рисовать.
Холод опутал все тело, подбираясь к сердцу.
– Что? Да объясни ты уже по-нормальному!
– Объяснять особо нечего. Да и хвалиться тоже. Но я правда хотела навестить тебя: боялась, что этот ваш Зуйн придумает тебе какое-нибудь наказание за побег. Думала, может, поговорю тогда с ним, придумаю чего. Добралась, спросила у деревенских, где ваш дом, а его и так видно еще от заставы. Крыша еще эта серая, будто гриб огромный. – Хаддиш болезненно поморщилась. – Твоя мать заприметила меня еще у ворот. Сама Матерь звезд, говорит, тебя ко мне послала! Сказала еще, что, дескать, только я могу помочь отомстить Каиште. Нужна только кошка, немного краски и ножницы.
– Кошка?..
– Ваша кошка Хаимма – черная, с одним белым ухом. Это она расцарапала мне лицо.
Тихх так и осел в илистый песок.
– А мать что?
– Госпожа Рунта ее держала. Сказала, у Каишты такие жуткие ногти, что никто не заметит разницы.
– Краской она нарисовала синяки, а ножницами отрезала тебе клок волос, – механически произнес Тихх.
– Да. И попросила не говорить, что это дело рук Каишты. Предложила самой придумать объяснение. Я придумала про стрельбу по бутылкам, и она меня похвалила.
– А куда она дела отрезанные волосы? – выдохнул мальчик.
– Не знаю, – покачала головой Хаддиш. – Да выбросила, небось. Какая разница?
«Прямо ко мне в корзину. Вместе с куклой».
– А потом рассказала твоей матери, как Каишта избил тебя в овраге за нашим домом.
Языки пламени пожирали речную гладь, задабривая духов предков. Тех, к которым с легкой руки матери отправились их знакомые и соседи. Глаза Хаддиш стали полностью оранжевыми – они горели пламенем гнева. Жестокого, но прекрасного.
– Да видела я ваш дом, – жутко ухмыльнулась она. – Нет там никакого оврага. Одни гребаные цветы.
– Если бы… – Тихх осторожно коснулся ее руки. – Если бы ты знала, что получишь за это шкатулку с пальцами Каишты, ты бы согласилась?
– Нет, – не задумываясь ответила Хаддиш. – Это слишком. Даже для такого урода. – Наконец, стеклянный взгляд исчез. Она моргнула. – И вообще, много чести для него.
Тогда Тихх ее поцеловал.
Утешения и прощения в этом робком поцелуе в краешек пересохших губ было больше, чем любви. А целомудрия больше, чем в иных молитвах. Ответом на него стало лишь сокровенное молчание.
Оно превратилось в молчание двоих. Эти двое еще долго стояли на коленях в речном песке; осока колола их ноги, а ветер трепал мокрые волосы. Цепочка Рунты медленно погружалась в толщу янтарно-красной воды.
Двое стояли и смотрели на отражение погребального костра.
Стояли и смотрели.
























Глава 7
Четыре – плохое число

За позолоченными прутьями подвешенной к потолку клетки без умолку щебетала птица. Черное оперение, ржаво-оранжевый хвост и крохотный размер выдавали в ней горихвостку, каких в Кригге пруд пруди: лепятся по крышам, зависают в воздухе маленькими тучками, плещутся в лужах.
– Джир-р-р, джир-р-р, джир-р-р! – восклицала птица, дергано крутя головой-угольком.
Вместе с хлопаньем крыльев по дверце клетки это выглядело как протест.
«Что поделать, – подумал сквозь сон Тихх, – тебе, наверно, тоже сказали, что теперь твой дом здесь».
– Тек-тек-тек! – взволнованно защелкала горихвостка.
«Понимаю. Мне тоже тут не нравится».
Из-за резной деревянной ширмы донесся приглушенный шепот: Заффрон и Ша-хэя опять спорили. Тихх и не заметил, как начал привыкать к врахайскому наречию. Не то чтобы сквозь нагромождение твердых и горловых звуков для него начал проступать какой-то смысл, но хотя бы само их звучание перестало резать слух.
Ко всему привыкаешь, даже к самому необычному, чужеземному и пугающему. А для возражающих есть время и монотонность.
И того и другого у Тихха было в избытке.
Дни плелись друг за другом, как пленники за кочевыми повозками, – безвольно, обреченно и серо. После исчезновения во время выплаты дани предкам Тихха больше никуда не выпускали. И хоть глаза хозяев табора горели бешенством, когда они с Хаддиш вернулись к стоянке, мальчику не показалось, что это было очередным наказанием. Да, возможно, им и хотелось ткнуть ему в нос своей силой и превосходством – трюк, мастерски проделанный с хархи, – но…
– Тихх, – крикнула из-за ширмы Ша-хэя, – становится холодно, накройся плащом.
…но сейчас они не могли себе этого позволить.
С запада неотвратимо подступали горы Уббракк. Словно каменная цитадель Четырехпалого, они недобро скрючили свои скалистые пальцы и грозились ими небу. Но зачем? Оно давно покорилось: разбитые войска рваных туч метались над вершинами в своем вечном бегстве, посыпая их снегом, как проклятьями. Северные ветра преданно сторожили снег и вырезали из него белые венцы.
Когда-то Тихх мечтал увидеть снег. И видел – в своем безотказном воображении. В нем снег, конечно, был заледенелыми хлопьями одуванчикового пуха; они мягко летели над Криггой, искрясь, как кристаллы в серьгах матери.
– Ск-р-р-р, – царапнуло что-то по стеклу.
Снег, тоскливо вздохнул Тихх. Эта надоедливая белая крупа, которая теперь смешалась с багряным песком Черного панциря и беспрестанно скребется  в окно повозки. Унылая, как поучения жреца Гуюфры. Ее подлости хватило даже на то, чтобы заставить потускнеть все краски Северных легенд.
С другой стороны, ко всему ведь привыкаешь.
Тихх подтянул колючий шерстяной плащ к подбородку, а ноги – к груди. От шкур, которыми была выстлана его прибитая к стене лежанка, слабо пахло конюшней. Запах из прошлого. Амбар.
Веки, словно тяжелый занавес, начали медленно опускаться. Голоса хозяев табора, качающийся потолок, и серый порошок, пересыпающийся по стенкам сосудов, уплывали за изнанку этого занавеса. Очень хорошо. В их ярком и шумном мире нет никаких ответов. Они идут, сами не зная, куда. От их самоуверенности разит горелыми костями; от показной заботы – гнилыми яблоками.
Мальчик натянул плащ на голову, и темнота его охотно впустила. Радушная, но лукавая хозяйка. Не первый день Тихх обивает ее пороги в поисках ответов и правды, но та лишь ухает по-совиному – смех такой – и потчует густой патокой бессвязных видений. Каменные голоса к ним и близко не подходят – брезгуют. Не хотят, наверно, мараться о дремлющий, опутанный ложью и тревогами разум. Нужно, как и раньше, изгнать все лишнее, сосредоточиться на одном-единственном вопросе, воплотиться в него. Нужно открыться.
Хочешь чудо – будь готов стать чудовищем.
Все смолкло. Внутренняя мольба об ответе поглотила голоса, скрипы и цоканье копыт. Тихх свернулся в клубок, закрыл уши ладонями.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Он весь сжался, как бы стараясь занимать как можно меньше места в пространстве. Приказал всем другим вопросам молчать. Они, конечно, сопротивлялись и за это живьем насаживались на острие хризолитовых зубцов, охраняющих землю врархов. Кто они, кстати, на самом деле такие? Морщась, как от удара, Тихх схватил ненужный вопрос и вырвал ему язык. Он с силой дернул руку вправо и ударился локтем о стенку повозки. Рука онемела, суля скорую стрелу боли.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Боль вгрызлась в предплечье. Вооружившись хризолитовым зубцом, Тихх яростно  отсекал ее от себя, как отсекал и ненужные вопросы. Им же он рушил все препятствия для Каменных голосов: скорбь, жалость, страх, тоску. К этой четверке Тихх был особенно безжалостен. Это из-за нее Каменные головы отвернулись, не докричавшись до отравленного горем разума. Четыре – точно плохое число.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Тихх почти превратился в этот вопрос. Сжавшись под шерстяным плащом, он уменьшился до крохотной точки, истончился до скелета. Вновь и вновь он отвергал мир и самого себя ради чуда, этим миром не предусмотренного, – безмолвной связи с камнем Северных гор. Зубами рвал путы, связывающие его с внешним миром, отрубал их веревки вместе собственными пальцами; нет, не собственными, а теми, выкрашенными черной хной, – пальцами в честь предка-палача. Как ты смеешь отвлекаться?!
«Что нужно…»
– Джир-р-р!.. – будто издеваясь, ответила горихвостка.
Птичья трель вонзилась в хрупкий кокон тишины, и он раскололся, как скорлупа. Все усилия пошли прахом: сосредоточенность растворилась в бессильной злобе. Тихх заскрипел зубами.
– Ньи-ньи-ньи, – гортанно запричитала птица. Надрывно и чересчур громко – птицы так не поют.
– Заткнись, тварь, – проскрежетал Тихх.
Шерсть колола его лоб, над верхней губой выступали испарина. Неужели еще недавно он с такой же яростью требовал, чтобы заткнулись Каменные голоса? «Ничтожество, жалкий слабоумный бездарь, – костил себя Тихх. – Они выбрали не того. Попытались, а потом выбросили, как затупившуюся иглу. Так же, как скоро выбросят врахайи. Так же, как мать».
Помни, моя любовь всегда с тобой, сказала она ему на прощание.  Помни, кем бы ты ни стал.
– Джир-р-р! – впечаталось в слух.
Кем бы ты ни стал.
Тихх резко сорвал с себя плащ и сел. В ушах звенело оглушительное «джир-р-р!». Не мигая, он смотрел на птицу – та неистово билась о прутья, – а весь остальной мир поблек и неуверенно дрожал на обочине зрения. Встретившись взглядом с Тиххом, горихвостка исторгла из себя особенно пронзительное «ньи».
Но следующим ее звуком стало глухое, хриплое «жи-и-йи»: угольно-черные перья горла стиснули бледные пальцы. Птица корчилась и извивалась, щелкая в агонии клювом. Вразнобой хлопали крылья, как рваные пиратские паруса из сказок земли Чарьа. Помеха все никак не хотела смириться со своей судьбой. Враждебно сверкали глаза, напоминая омытую дождем чернику. Чернику, с которой все тогда и началось.
Но та история уже в прошлом – когда он, Тихх, был куриным принцем, слабоумным младшим братцем и щенком, испугавшимся громов. Теперь он бежит к ним, а не от них. Они – единственное, что у него осталось; последняя плита рушащегося моста, по которому он ползет над пропастью. Так что к Четырехпалому все помехи.
Пальцы сжались сильней. Тонкий птичий коготок чиркнул по запястью, но Тихх ничего не почувствовал. Он смотрел куда-то сквозь умирающую птицу, ее клетку и стены повозки. Сейчас, стоит лишь устранить помеху, и Каменные голоса снова заговорят с ним. Он сделает это для них, облегчит путь.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?» – повторял он про себя, как молитву. – Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
– Жи-йи-йи, – прохрипела горихвостка, вздрагивая в судорогах.
– Сз-з-з-з, – заскреблась в окна снежная крупа.
– Ньи-йи,– вырвался из черного горла последний вздох.
Тихх стоял, придерживаясь одной рукой за большой кованый сундук. Только что повозка преодолела очередную яму, перебирая скрипами, звяканьем и треском, как бродячий старьевщик. Эти звуки не были помехами. Слух пропустил их без малейших колебаний.
В похолодевшей руке навсегда умолкла птица. Тихх все никак не мог разжать пальцы; он зачем-то все сильней сжимал задушенную горихвостку, будто надеясь выжать из птичьей глотки еще хоть что-то.
– Жи-з-нь, – по слогам выговорил Тихх. – Жизнь, – повторил он и разжал пальцы.
Мертвая птица шмякнулась о дно клетки. Над окаменелым тельцем, как пепел, взвились черно-оранжевые перья.

Остаток пути прошел в тех пределах темноты и тишины, которых только могли достичь походные условия. Осознав, что Толкователю нужно уединение, Заффрон обустроил ему в углу повозки своеобразный «шалаш» из покрывал и деревянных кольев; в ответ на требование тишины он сперва усмехнулся, но в тот же день сам перешел на шепот и стал осторожней со всеми металлическими и стеклянными предметами. Отказался даже от своего любимой привычки – осушив кубок, с силой впечатывать его в столешницу. Ша-хэя почти превратилась в невидимку.
Но ради чего все это? Не смотря на бережное отношение и всевозможные уступки, к предупреждению Каменных голов хозяева табора остались глухи. Лишь странно переглянулись, увидев мертвую птицу и царапины на запястьях Тихха, и отрицательно покачали головами в ответ на его горячие убеждения развернуть табор прочь от гор Уббракк.
Жизнь, кричал в их лица Тихх, понимаете ли вы, что Хризолитовой пасти не мы нужны, а наши жизни?! В какой-то момент крик превратился в остервенелый вопль. Тогда некоторые действия все же были предприняты: Заффрон собрал на своем лбу нужное количество морщин, а Ша-хэя весьма достоверно изобразила ужас и некоторое время расхаживала по повозке, что-то бормоча  на врахайском.
Тихха заставили лечь, заставили выпить что-то пыльно-горькое, заставили закрыть глаза и положили на них холодный влажный компресс. Кто-то обработал его рану – предсмертное послание от горихвостки, – и теперь на ее месте ощущалась тонкая ткань повязки. От компресса пахло сырой корой. Скрипнули ставенки окон, впуская рыщущий по предгорью ветер, и Тихху показалось, что его веки покрываются наледью. На какое-то время ему стало все безразлично. Он медленно врастал в этот лед, пока мысли расползались в разные стороны, точно морозные узоры.
Иногда узоры превращались в заснеженные сафолиры, иногда заплетались колоском материнской цепочки, но чаще всего они соединялись в два заостренных гнутых жгута и тянулись к горлу Тихха. От этого он стонал и дергался, и тогда в него снова вливали то, что казалось на вкус жидкой пылью.
Так, балансируя в темноте своего «шалаша» между явью и сном, Тихх приближался к Хризолитовой пасти. Он бросил все попытки выторговать у Каменных голов еще хоть один ответ: они стоили немалых сил, а платить было нечем. Ежедневные расспросы о том, что ему удалось сегодня услышать, утомляли еще сильнее, чем дорога, холод, ночные рыдания северного ветра и раскачивающийся под ногами пол.
Они все едут туда, чтобы погибнуть. Что еще нужно знать?

Когда копыта лошадей и колеса повозок, наконец, закончили прогрызать колею в снегах предгорья Уббракк, Тихх испугался по-настоящему. Мальчик приоткрыл полог «шалаша». Было раннее утро – это он понял по косым лучам процеженного в тучах света, – а утром обычно никто не делал остановок.
Это не остановка, понял Тихх, это – конец путешествия.
Мальчик попробовал встать, придерживаясь одной рукой за лежанку, а другой за сундук. Голова кружилась так, будто он искал равновесия на палубе во время кораблекрушения. Свет, хоть и по-северному скупой, с непривычки слепил глаза: поблекшие желтые занавески почему-то были сдернуты вбок и болтались там, как две пыльные тряпки – дорога утомила и их.
Тихх качнулся вперед и чуть не упал. «Дз-з-зын-нг!» – грохнулась ему под ноги опустевшая позолоченная клетка. Кажется, он не глядя схватился за нее в поисках опоры. Разминая затекшую поясницу, Тихх силился удержаться на ногах. Дребезжание от катящейся по полу клетки он слышал так гулко, будто сам находился в ней.
Или эти звуки – обрывки недосмотренного сна? Может, это то самое эхо лязга и скрежета, проступавшее сквозь каменный панцирь?
А, может, сон еще продолжается?
В повозке никого не было. Но опустевшей ее делало не только отсутствие Заффрона и Ша-хэи – большинство вещей тоже исчезло. Мысль о нападении грабителей крепла с каждым новым открытием: пропало все самое красивое, блестящее и дорогое. Теперь повозка походила не на лавку редкостей или мастерскую стекольщика, а на кладовую промотавшегося купца.
Сам Тихх, видимо, не считался ничем ценным или красивым.
Изгоняя остатки сна – слишком быстро тот был прерван, – Тихх пошарил руками по деревянным поверхностям. Затем встал на четвереньки и обследовал пол: кровь, необычные следы, чужеземные монеты? Ничего. Грабители, кем бы они ни были, не оставили ему никаких подсказок.
Нужно выходить, решил Тихх. Если ночью было нападение, то, наверно, была и драка. Интересно, есть ли выжившие… В такт порывам ветра хлопала дверь. Из-за нее доносился протяжный надсадный свист и смятенное всхрапывание лошадей. Клетка докатилась до дверного проема, и ледяные щупальца ветра выманили ее из повозки навстречу черно-белой неизвестности.
Под сапогами треснула снежная корка.
«Стоп. Сапоги?..» Никто не давал ему сапогов. Из Кригги Тихх уходил в своих стареньких сандалиях, а в повозке Заффрона просто кутал ноги в шерстяные покрывала. Судя по тому, как мягко и тепло было ногам, сапоги оказались еще и на меху.
Уже следующий поцелуй северного ветра заставил Тихха вернуться в свой «шалаш» за плащом. Закутавшись в него и накинув на голову капюшон, мальчик спрыгнул с повозки в снег.
Никто не встретил его, кроме лошадей, таких же опустевших повозок и тишины. Она окутывала предгорье дремотным туманом, сползавшим с вершин Уббракк и смешивающимся с хмарью снежной крупы. В этой тишине скрип оседавшего под сапогами наста и тревожное бряцанье упряжи – лошади остались не рассёдланными – уплотнялись, делались пронизывающе-громкими. От сгущения звуков становилось не по себе. Тихх старался ступать мягко и осторожно, но с каждым его шагом обледенелая корка, готовая выдать нежданного гостя, скрипела все ворчливей. 
Но кого ему бояться? Грабителей? А чем не грабители врахайи, выкравшие у хархи его самого? Он и так пленник. Зрелища кровавой бойни? Он уже видел погребальный костер. Чудовищ из северных легенд? Он и сам почти чудовище.
Горихвостка и снег сказали, что Хризолитовой пасти нужны жизни. И вот он один, посреди пустого лагеря – талисман, который никого не спас. Дешевый амулет от уличного шарлатана, который, идя на верную смерть, прихватили с собой, а он в последний момент соскользнул с цепочки.
Или его специально сняли с шеи.
Тихх поднял голову к небу. Зачем все это? Зачем было проделывать такой путь, чтобы остаться здесь – в пол-шаге от умолкших Каменных голов и того, о чем они пытались предупредить? Выходит, и врахайи, и господин Зуйн обо всем знали; знали о плате, которую затребовали отшельники врархи за пробуждение Спящего в камне? Мелкая ледяная крупа колола лицо, как колол его в темноте повозки шерстяной плащ. Не смотря на это, телу стало невыносимо жарко. Горячая волна поднялась от спины к плечам, изогнулась судорогой в грудной клетке и брызнула искрами на щеки. Искры шипели, смешиваясь со снегом и испускали пар, становившийся частью туманной мглы.
Мальчик сел на корточки и закрыл лицо руками. Рядом, наполовину увязшая в снегу, валялась пустая птичья клетка. Гроздья туч набухали в небе, обещая усиление осадков. Снег засыпет клетку и Тихха вместе с ней. Он вмерзнет в холодное белое покрывало так же, как бедная задушенная горихвостка. А пока их тела будут остывать под снегом, ослепленные мечтами безумцы начнут извлекать из камня чудовище.
И заплатят камню любую цену.
Тихх съежился – не от холода, а от бессилия. Теперь уж точно все кончено. Белая крупа, будто соглашаясь с этим, дробно сеяла по капюшону. Получается, неизбежность, которой он, Тихх, смел перечить, все это время просто играла с ним. Ее забавляли новые попытки маленького хархи, его ожесточенная борьба с собой и другими. Неизбежность наблюдала, затаившись тенью в углу. Но теперь она оскалилась и зарычала прямо в лицо.
Рык оглушил Тихха. Он продолжал сидеть на корточках, его спина сотрясалась от этих свирепых раскатов, а шею обжигало гневное дыхание. Как это часто с ним бывало, мальчик не мог понять, откуда идет звук – снаружи или изнутри. Но какая разница? Жизнь ясно дала понять, что он ни над чем не властен, и меньше всего – над собственным слухом. Даже если это Каменные головы, что с того? Они в нем ошиблись.
Но рык усиливался. Он врастал в Тихха, вытесняя унылые, слабые побеги его мыслей, опутывал звериной яростью, смешивал его кровь с чьей-то чужой, и эта новая кровь нестерпимо жгла вены. Ее не устраивала бесславная смерть в чужеземных снегах.  Она требовала вставать и идти.
Тихх вскинул голову и широко распахнул глаза. Все чувства обострились. Никакой драки здесь не было: в воздухе нет страха. Смерти здесь тоже не было, понял он, лизнув снег. Они просто ушли. Почти все. Посмели просто уйти, чтобы отнести свои жизни кому-то другому.
Эта мысль выжгла в груди черную, полыхающую по краям дыру. Пальцы, словно впившись в чье-то горло, согнулись, и онемевшие ногти врылись в леденистый снег. Но ноги велели им прекратить: нет времени. Они разогнулись, поднимая Тихха над снегом, над его жалкой участью и слабым телом. Дернулись в разные стороны локти, расправились плечи. Тихх повел носом, принюхался.
Туда.
Он развел руки – пальцы так и остались согнутыми, – вытянул шею и двинулся навстречу ветру. Исчезли скрип наста и лошадиный храп, а ветер будто разучился свистеть. Остался только рык; он вырастал из ребер и пробивался наружу из горла. Пусть все слышат – он идет. Хризолитова пасть не станет им надежным убежищем.
Тихх почти выбрался за пределы стоянки, когда его плащ вдруг за что-то зацепился. Движение остановилось.
Он резко обернулся, резко свесил голову набок. Сквозь белую рябь проступило два темных силуэта. Так вот, что зацепилось за плащ. Двое аюдров, сторожевые псы Заффрона. Тихх никогда не любил собак.
Один уже тянулся к нему рукой в длинной кожаной перчатке, как собака за костью. Они что-то говорили, но рык полностью заглушал их слова. Когда обледенелая перчатка коснулась локтя Тихха, рык усилился. Всего две несчастные жизни? Две капли крови в снежной пустыне? Этого мало. Дыра в груди обуглилась, а потом вспыхнула снова.
После молнии всегда приходит гром.
Несколько мгновений Тихх позволил себе понаблюдать за тем, как краснеют глаза аюдров, как их шеи и плечи сотрясаются от ударов невидимого каменного молота и как из горла, булькая, выхлестывается кровь. Она попала на плащ Тихха, обрызгала его подол. Когда он продолжил свой путь, за ним еще долго тянулся по снегу красный след.
Рык усиливался – и внутри, и снаружи. Он терзал и придавал сил. Запах торжества и страха у подножия Уббракк стоял такой, что весь снег Севера не смог бы скрыть путь, по которому утекало то, что принадлежало новой крови Тихха. Кроме запаха были и следы. Стоило немного отойти от брошенных повозок в сторону горных склонов, и из хаотически взрытого снега выткался ровный шлейф из отпечатков ног.
«Вы думали, что снег – ваш друг. Что он заметет следы. – Тихх скривился в презрительном оскале. – Вместо этого он вас выдал».
Дорога из отпечатков ног уводила к западному склону – заостренные зубцы его выбеленных гребней обгладывали сгустки тумана и вспарывали его еловым частоколом. Кое-где из-под снежных доспехов проступали серо-коричневые каменные горбы. Подножие устилали расколотые глыбы, захваченные губчатой накипью лишайника.
Страх и торжество – они были повсюду. Воздух от них стал острым, пах потом и расплавленным металлом. Лучше всяких следов он вел к вожделенным жизням, и Тихх уверенно шел навстречу камню и ветру. Он успеет: страх еще не уступил смерти. Никто не посмеет отнять у него добычу.
В дрожащее белое марево вторглись неподвижные фигуры. Их спины темнели у занесенного снегом подножия западного склона. Отвратительное зрелище. Они нарушали, оскорбляли эту белизну. Их грязные, примитивные замыслы отравляли горный воздух. На какое-то мгновение Тихху даже показалось, что таким даром можно побрезговать. Но новый удар грома разнес эти сомнения в щепки.
Тихх припал к земле, снова принюхался. Да, кровь уже рядом, но она пока заперта – бьется в изъеденных страхом телах. Тот, другой, заживо погребенный в  базальтовой плоти Уббракк, тоже чует ее. Он чует и Тихха, и ненависть заставляет его ломать клыки о стены каменной тюрьмы. Столько лет он был  заперт в своем собственном амбаре в ожидании, когда, наконец, щелкнет замок.
Но вместо свободы он получит соломенную куклу.
Ползти по снегу было так же легко, как дышать. Мысль о том, что он видит всех, а его – никто, придавала движениям особую ловкость и отзывалась в мышцах змеиной гибкостью.
В просветах между спинами мелькали эпизоды какого-то торжественного действа. Два высоких старца в развевающихся на ветру черных одеяниях произносили речь. Связанные хархи стояли, прислонившись к голому камню отвесного склона горы – живое ожерелье на бугристой базальтовой шее.
От жаркого дыхания Тихха таяли верхушки сугробов. Его ногти оставляли в них след Четырехпалого. Дыра в груди заполнялась грозовыми тучами. Грома понадобится много.
Там, за белыми сугробами и черными спинами, в центр круга вывели господина Зуйна. Хна на его волосах выцвела, щеки и подбородок обросли  жалкими волокнами бороды, а его изможденное тело корчилось в последних попытках сопротивления под грязной тканью рубища. Старцы в черном поочередно коснулись его лба; пепловещатели передали аюдрам колбу серого порошка, который те силой затолкали ему в рот. Увидев, что господин аграрий выплюнул содержимое колбы, кочевники взяли его за остатки волос, запрокинули трясущуюся голову и всыпали новую порцию порошка прямо в глотку. От приступа кашля господина Зуйна избавил резкий удар между лопаток.
Тихх тоже закашлялся – гром уже вырывался из его горла. Он продолжал ползти к замершей толпе, оставляя в снегу талую колею. «Это не для тебя, – грозил он Спящему в камне. – Даже не надейся».
Но аюдры оказались быстрей. Тихх даже не успел разглядеть нож в их руках. Тот, что держал Зуйна за волосы, так и не выпустил их – только сильнее дернул назад, пока другой одним точным движением рассекал ему горло. Колокола гнева разрывали грудь Тихха. Это не для тебя!
Дергающееся тело отчима развернули к каменной отвесной стене, и кровь из разорванных артерий окропила ее бордовыми брызгами. Спящий в камне шевельнулся. Когда струи крови иссякли, а господин Зуйн грязной грудой обмяк в руках врахайи, его тело без лишний церемоний швырнули об каменную стену. Внутри камня затеплился огонек жизни. А внутри Тихха выросла воронка жадного смерча.
– Это не для тебя! – закричал он.
Снова сами собой разогнулись колени, распрямились плечи и скрючились безымянные пальцы, подтягивая к центру ладони еще три. Вышло четыре. А четыре – плохое число.
Тихх приблизился к разорванному кругу и выбросил правую руку вперед. Гром прошил его тело болезненным раскатом и задрожал в пальцах, заново набирая силу. Смятение в глазах аюдров-охранников быстро исправил красный цвет; он сделал их такими же, как у их собратьев, которых оставили следить за ним в лагере. Четверо рослых, крепких врахайи, захлебываясь кровью, рухнули в снег. По одному на каждый палец.
Четыре жизни – глоток, который еще сильнее распалил жажду. Дыра в груди продолжала жечь; новая смерть с ней не справилась. Нужно больше.
Шея повернулась в сторону связанных хархи. Это подойдет.
Тихх пошел прямо сквозь толпу кочевников. Никто уже не пытался схватить его или остановить, наоборот, от него шарахались. Кто-то бросились прочь, кто-то пытался спрятаться за вырастающими из снега серыми глыбами. Между новыми грозовыми перекатами он слышал визги: «Четырехпалый! Четырехпалый идет!». Заффрон, прикрывая собой Ша-хэю, жался к высоким старцам и продолжал что-то командовать аюдрам.
Никто не отнимет его дар. Дыру в груди нужно заполнить, иначе она просто разорвет его пополам. И вот она, эта живая заплатка, – прямо перед ним. А иголку с ниткой он держит в руках. В пальцах.
Перед глазами плыло и кружилось, как после ежевичного вина. Слабое эхо воспоминания вызвало легкую усмешку: та выходка брата теперь казалась незатейливой, беззлобной шалостью. Размытые фигуры пленников становились все ближе. Иголка заострялась, нитка натягивалась. Опоить вином… Фигуры бились в веревочных силках, как горихвостка в клетке. За такое не отрубают пальцы, вспыхнуло на обочине сознания, когда в костяшках возникло уже знакомое напряжение, а к лункам ногтей начали стягиваться молнии. Лживые бездомные ублюдки. Он разберется с ними, как только заберет свой дар.
Лиц было не разобрать. Близость утоления жажды заливала глаза белой, горячей слепотой. Кто-то вцепился в его плечо, в воздухе мелькнул знакомый запах, но времени не было даже на полу-оборот головы. Тихх знал, догадывался, кто это. И этот кто-то все равно ничего не мог изменить.
Запястья развернулись, пальцы коснулись ладоней, руки начали подниматься. Тихх развел их в разные стороны: нужно охватить всех, одним мощным, точным раскатом. Сейчас…
Что-то влажное, мелко трясущееся обхватило его ногу. На мгновение Тихх остановил движение рук и опустил голову. Любую помеху ждет судьба горихвостки. Пусть так – ему все равно. Значит, сначала устраняем помеху, а потом ставим заплатку. Запястье начало опускаться вниз.
Вдруг из мерцающей белизны вырвалась бледная беспалая рука. Она тянулась снизу к смертоносной руке Тихха. Запястье, оканчивающееся угловатой, обтянутой кровавыми пленками костью. На коленях перед Тиххом стоял Каишта – умоляющий взгляд, порванная нижняя губа. Видимо, перегрыз веревку. За такое не отрубают пальцы.
Но гром уже вырывался из его собственных. Все, что успел сделать Тихх, – это отпихнуть Каишту ногой себе за спину и вывернуть запястья в противоположную сторону. Он пошире расставил ноги, развернул плечи и сотряс подножье западного склона ударом каменного молота. Вместе с ударом его самого выбросило вперед; он впечатался лицом в мокрый снег, его легкие сжались в горячих тисках, потом раздулись мехами гармони, разрывая грудь и ломая ребра. Боль раскроила все тело на острые кровоточащие осколки. Она пришла сразу. Прилетела призраком задушенной птицы, и ее огромный острый клюв взялся за дело.
– Жизнь, – хрипло хохотала горихвостка. – Ты принес Хризолитовой пасти жизнь?
Он принес. Вся кровь пленников-хархи, предназначенная для камня, оказалась на снегу вокруг Тихха. Мертвые тела лежали вокруг него ровным полу-кольцом, словно зловещий венец, которым короновали его Каменные головы Севера. Знакомые, друзья семьи и соседи навсегда застыли в снегу в странных, изломанных позах. Из их приоткрытых ртов медленно вытекала кровь. Белый снег вбирал ее, утоляя свою собственную жажду. Где-то сзади слышались всхлипы, стоны и приглушенные выкрики на врахайском.
Тихх попробовал приподнял голову – знакомая слабость потянула шею вниз. Но, преодолев ее, он встал на колени и всмотрелся в скалистый базальт. Ни одной капли на каменных доспехах Спящего. Он ничего не получил. Зло не проснется. Но мгновение облегчения быстро уступило ужасу – мертвые тела как будто приблизились к Тихху. Все отвратительные, леденящие подробности смерти обступили его, напоминая о цене. Цене, которую он с легкостью заплатил горам Уббракк.
– Не смотри на них, – услышал он знакомый голос. – Ты спас нас всех. Спас меня.
Мать склонилась над Тиххом, обхватив его голову руками. Он вздрогнул, как от ожога.
– Нет. – Тихх убрал ее руку. – Я убил людей из Кригги, вот что я сделал. Так же, как и ты. Я знаю, кто сделал куклу и нарисовал кровь на лице дочки ведуна.
– Тихх, послушай… – Рунта опустилась на снег и взялась за левую ногу.
– Ничего не буду слушать. – Тихх отполз от нее и, уткнувшись в очередное мертвое тело, остановился. – Посмотри, что ты сделала!
Тем, кого Тихх принял за мертвое тело, оказался Каишта. Живой. Он лежал на снегу, свернувшись калачиком, придерживая покалеченную руку здоровой. Беззвучные рыдания сотрясали его отощавшее тело. Рунта почти без сожаления посмотрела на него.
– Ты спас и его.
– А ты чуть не убила!
– Он хархи, Тихх!
– И что? А мы кто, по-твоему?!
Мать как раз закончила стягивать сапог с левой ноги. Она вывернула босую пятку так, чтобы Тихх мог ее видеть. Бордовый закрученный рог – общая родовая отметина всех врахайи.
Тихх едва не захлебнулся морозным воздухом.
– Кочевники?!
– Врархи, Тихх, – прозвучал над головой вкрадчивый голос с незнакомым акцентом. – Ты из кочевников, но тех, что нашли себе дом в Хризолитовой пасти, – сказал старец в черном. Когда-то Рунта была одной из нас, но ей пришлось уйти. Сколько тебе звездных оборотов, Тихх?
– Десять, – поспешила ответить за него мать.
– Значит, изгнание длилось десять оборотов, – задумчиво проговорил старец, пробуя на язык кровь, смешанную со снегом. – И Рунта вернулась сразу с двумя подарками: привела жертвы для Спящего в камне и родила того, кто заберет их у него. Да… Я всегда говорил, что Рун далеко пойдет. 
– Но Каменные головы…
– Они здесь, Тихх. – Старец указал на зубчатый гребень горы. – Проход недалеко. Да, – он окинул мертвые тела взглядом, полным сожаления, – мы прощаем тебя за это. У нас тоже есть Толкователи, но их искусство далеко от твоего. – Он вздохнул с еще большим сожалением. – Очень далеко. Безусловно, ты откроешь здесь много нового. Самых талантливых возьмешь в ученики. Но мы знаем, что Семеро каменных стражей умеют хорошо командовать. Ты ведь слышал голоса? Чувствовал, как тебе навязывают чью-то волю?
Мать встала рядом с ним на колени, пытаясь поглаживать окровавленный подол плаща.
– Да, – ровным голосом ответил Тихх. – Сегодня мне навязали чужую волю.
– Чью же?
– Вашего чудовища из камня.
Взгляд старца вспыхнул коротким озарением. Он в нетерпении размял пальцы, поскреб морщинистый лоб.
– Значит, они все еще думают сдержать его. Хм-м-м. Ловко. Затуманили его разум через общие каменные породы – те обычно не препятствуют голосам, – убедили его, что он – это ты. Если ты взывал к ним, искал дорогу к их каменным языкам, значит тебя было легко использовать. Ты открылся. Хлоп, – старец сомкнул сухие ладони, – и птичка в клетке.
– Что… – Тихх давился новыми открытиями. Голова просто не вмещала их.
Старец улыбнулся, но глаза его оставались грустными.
– Добро пожаловать домой, мой мальчик. – Он покосился на дрожащего на снегу Каишту. – Этого навозного жука можешь взять с собой.