Пистец, просто-пистец!

(старая,советская быль)


В юности (а она у меня началась в 15 лет, и, до сих пор, к счастью, не закончилась) я был невероятно безрассуден и неоправданно отважен.
Парк культуры и отдыха, имени Кагановича, где я работал спортивным инструктором, дворником, и художником-афишистом, а именно так я называю мой стиль афишной живописи) в те далекие времена был моим домом. Я жил в этом райском урочище, в тесной каморке художника-афишиста, где я писал афиши советских кинофильмов, для летнего кинотеатра, а так же поясные портреты дармовых натурщиц, и немногочисленных поклонниц моего неуемного таланта самородка-живописца и  несносного рапсода и акына.
Парк Кагановича был расположен на окраине города, в лесном урочище, в сырой низине, где протекал родниковый ручей, образующий небольшое озеро. Чуть повыше – располагались фавелы, жилища городской бедноты, деревянные бараки, будки, вагончики, общаги, частные избушки. Это был криминальный район.

Почти все взрослое, мужское население фавел, не зарекаясь, как сговорившись, по не писаному закону фавел, прошли суровую школу тюрьмы. Чужаку появляться в этом районе не рекомендовалось. Парни там водились пьяные, голодные и, оттого - суровые. Было несколько случаев, когда люди оттуда не возвращались, пропадая навек во тьме неизвестности.

Я бы и сам никогда и не пошел бы в этот криминальный район, если бы не нужда. Большая, такая, нужда, однако, далекая от физиологии. Ближе к психологии, социологии и онтологии. А дело было так.

Однажды, я усердно и добросовестно, чистил вилами, граблями, совковыми лопатами заросшее водорослями, загрязненное мусором, бутылками и тряпками, родниковое озеро. Это также входило в обязанности спортивного инструктора и художника-афишиста.

Перед грязной, неблагодарной работой чистильщика озера, я естественно, бережно снял свои драгоценные фирменные ризы: майку с портретом Джима Морисона, джинсовый костюм Lee, подарок моей горячо любимой, доброй датской возлюбленной, студентки Бригитты Линд Нельсен, аккуратно сложив имение свое в деревянной будке, где хранились теннисные ракетки, мячи, обручи, спортивная утварь, неприкосновенный запас курительной конопли, или, как её несправедливо называют лохи, «марихуаны», фенобарбитала, и, главное богатство – склад пустых бутылок (мой стабилизационный фонд). Бутылки я регулярно собираю в чащах парка, после воскресных пикников, и потом  сдаю в пункт стеклотары, а уж потом только покупаю себе изысканные портвейны. А будка служит мне для уединенных сладких утех с неприхотливыми, покладистыми девчатами, которых я, пользуясь служебным положением, бесплатно провожу на танцплощадку.

Я облачился в рваный, бурый, испачканный краской, бывший некогда синим, сатиновый халат мастерового. В этой власянице отшельника, я усердно отчищал озеро от мусора и водорослей, для пущей эстетической радости отдыхающих горожан. Когда водоем, благодаря моему радению, стал чист настолько, что в нем можно было варить чечевичную похлебку, я вернулся в будку, чтобы вернуть себе прежний, сказочный вид и богатый прикид.

Однако, каково же было мое возмущение, негодование, и потрясение, когда я обнаружил, что дверь была взломана, а джинсового комплекта пропал и след. Можете представить себе, что значил в те скудные, Советские времена джинсовый костюм Lee для молодого человека, познавшего нужду, голод, сексуальную абстиненцию и похмелье? Обладание такой роскошью, приравнивалось к таланту, красоте, и уму.


Неподалеку, на лавочке, искоса наблюдая за мной, сидел половозрелый пацан по кличке Мосол, грыз семечки, покачивая перед собой детскую колясочку. Мосол был абориген. Он откинулся два года назад, завязал пить, убивать и воровать, женился, и родил сына.

- Ну, что - урюк? Фартовый денек получился? Кто с тобой тырку эту заделал? — спросил я с интонациями опытного опера, присаживаясь рядом, на скамейку.
- Не по факту шуршишь, - ответил Мосол, отводя зенки в сторону.
- Что ты, Мосол, фаланги гнешь? Хочешь еще разок на нары? Я же вижу –
это твой «скок»! На траву не хватило?

Мосол не бухал, был «травяной», сидел на траве и колесах. И каждый день спускался в парк на два три часа, с дитем погулять, и вдали от пацанов и семьи «пыхнуть» в одну харю. Пару раз угощал меня. 

- Какого хюя? Это не я вообще… Да я не видел ничего, – наигранно, театрально раскричался в гневе Мосол, словно Иван Грозный на сына в школьном спектакле, - Я что, тут сторож? Я только что пришел…

- Суши сухари, Мосол. Пистец тебе! Я больше спрашивать не буду, - сказал я и решительно поднялся, чтобы уйти. Я отошел всего на два метра…
- Постой!!!! Это - Дятел! Только, Илюха, ты меня не видел! Лады?

- Ясный хюй! – ответил я и, как был, в халате нищего художника на голое, тощее тело, стал быстро подниматься в гору, в фавелы. Я шел по колдобинам центральной улицы имени Ленина, решительным шагом, как комиссар НКВД, всем своим свирепым видом давая всему миру понять, что я иду вершить правосудие! Можно было подумать, что у меня в кармане «Смит энд Вессон». Бабы, стоящие у калитки с невероятным удивлением, смотрели на меня, худого, бородатого мужичка, со свирепым выражением лица и пылающим гневом взором, как на безумного, ярого инопланетянина.

- Где Дятел живет? – спросил я опухшего, поношенного мужика в фуфайке на голое тело, набирающего воду в ведро, из колонки.
- Зачем тебе? – угрюмо спросил мужик.
- Я спросил у тебя: где живет Дятел! Ты не понял? – я тряхнул его за плечо, так что он дернулся, как тряпичная кукла из ярмарочного балагана.
- Вон, дом с красной крышей… - растерянно произнес мужик, поправляю фуфайку, как если бы это был фрак.

Двери я открыл ударом ноги. В серой, мрачной горнице, с маленькими окнами, было смрадно, накурено и зловонно. За большим столом, уставленным бутылками, собрался хурал: сидели небритые, суровые, пьяные мужики. Они все, как один, резко обернулись на вошедшего кекса, посмевшего прервать их толковище.

- Дятел!!!! - рявкнул грозно я, хриплым от страха голосом Луи Армстронга. Один из сидящих мужиков, крупногабаритный, квадратный амбал, лет сорока, в бурой майке алкоголичке, дернулся. Брови его взметнулись вверх, почти до затылка. Рябой лик его исказила гримаса коктейля из удивления, гнева, недоумения, обалдения. Глаза его расширились и округлились, как при  одновременном обострении базедовой железы и запора. Чавка небритая отвисла. Хэнды сжались в кулаки!

На него устремились вопросительные и выжидательные взоры бухих «братков». Отчего он не убивает этого клоуна? – вопрошали это взоры. Отчего не впаяет по чайнику? Что за чахлый, обкуренный беспредельщик объявился в клоунском прикиде: поношенном, грязном халате? Я стал обращаться к квадратному Дятлу, как прокурор, оглашающий смертный приговор

- Слушай внимательно, Дятел. Я говорю только один раз! Сейчас я уйду, а ты, после моего ухода, спустишься в парк и принесешь мне мою одежду. Джинсы и куртку! Понял? И майку! По рыхлому принесешь! И тогда мы забудем это недоразумение!
- Што-о-о-а? Какую джинсы, на хюй?! Шлифуй трассу! Ты че, плять, охюелъ? – рявкнул как-то неуверенно и неубедительно Дятел в ответ. Пустил в конце фразы петуха,  закашлявшись.
 
- Я жду ровно час! Иначе, Дятел, тебе пистец! Пистец! Ты понял? Пистец тебе!

Я вложил в это простое, знакомое с детства, банальное, и в то же время, волшебное слово «пистец» всю свою ярость и ненависть к ворам, «мокрушникам», фашистам, чиновникам, халявщикам, мздоимцам, чванам, жадинам. Вместе с этим Великим Словом из моего орала вылетел во Вселенную смертельно-ядовитой выхлоп. В этот миг, Слово «Пистец» приобрело статус Космического Заклятия, древней магической, формулы, повергающий носителей Зла в смертельную пагубу.

Никто, из сидящих в этой прокуренной зале не знал, что я имею в виду под словом «Пистец» (да и сам я не знал), но мне показалось, что все они побледнели от охватившего их Вселенского ужаса. Может быть, в Прошлой Жизни они уже сталкивались с материальным, земным воплощением этого Заклятия. В этот миг я впервые осознал могучую, невероятную, непостижимую силу Слова! Я поверил в то, что именно Слово было причиной всего сущего. Слово было в начале! И слово это было - «Пистец»!

Я повернулся и, со всей дури, хлопнул дверью, так что встряхнуло весь дом, с яблонь посыпались яблоки, вспорхнули вороны, в загоне жалостно заблеял козел, петух соскочил с курицы, обосрался дворовый конь, а в соседних дворах весело залаяли собаки. Я вернулся в парк, сжимая кулаки, стиснув зубы, пылая огнем ярости. Во мне клокотала и бурлила, пытаясь вырваться в мир, неуемная магма Высшей справедливости.

    Я не верил, я даже представить себе не мог, что мой дикий, сумасшедший наезд на местную братву будет иметь такой невероятный эффект.

«Великий Вождь» воров, бандитов, барыг, вокзальных шлындр, парковых блудниц, гопников, Дятел не заставил себя долго ждать. Он спустился в парк с двумя своими сизыми, опухшими индейцами, очень быстрым шагом олимпийского марафонца, вспотевший, запыхавшийся, с газетным свертком в руках.

- Братва решила, что ты должен проставиться, - сказал он хриплым басом, пытаясь сохранить достоинство, протягивая мне сверток.
- Пузырь с меня, - согласился я неохотно, - В воскресенье спускайся. Я после обедни буду здесь.
- Пять, - поправил деликатно Дятел, - Пять пузырей! - И уже уходя, обернулся и спросил.
- У тебя правда, отец, опер?
Я, криво усмехнулся, пожал плечами, фыркнул, и, неопределенно покрутив головой, кивнул. У меня уже давно не было никакого отца. Он исчез в неизвестности, когда мне было три года. 
- Кто меня спалил? – спросил Дятел, удовлетворенный моим лаконичным ответом.
Я показал пальцем на небо. Дятел рассмеялся, шутливо, по-доброму, погрозил мне пальцем, и растворился в пространстве. С тех пор, при встрече со мной, местная братва, уважительно пожимала мне руку, давала закурить, и спрашивала: «Как изволите поживать, братан?»

Сейчас я точно знаю, что тогда, рядом со мной, чуть повыше головы, тогда был Ангел-хранитель. Отп…дить такого маленького, худенького человечка для аборигенов, возросших на пьяных, жестоких драках, видящих в них смысл и радость своего существования, было делом нехитрым. Но что-то в моих глазах, сказало им: не стоит трогать этого парня – не то – Пистец! А Дятел ведь не просто чердачник какой-нибудь. Он урковал с 15 лет, и провел на зоне по 102 статье (убийство с отягчающими)

Лет через пять-десять, в прокуренной пивной я встретил стукачка Мосла. Я, к тому времени уже работал в газете. Мосол отрастил себе живот. Стал благостным и положительным. Выпили. Разговорились. Вспомнили тот забавный случай. Посмеялись. Поностальгировали по унылым, серым голодным Советским, трудовым будням.
- Знаешь, как тебя тогда называли наши пацаны? – спросил Мосол, хитровато прищурившись.
- Как?
- «Пистец»! Просто – «Пистец».