Пушкин и Баратынский. Декабрь 1830 года

         «...БАРАТЫНСКИЙ  РЖЕТ И БЬЕТСЯ»
Этот рассказ извлечен из подробного исследования пушкинского «Гробовщика», с массой конкретных находок, которые следовало бы  считать открытиями недоступными официальному пушкиноведению... Что называется, – на зависть «пушкинскому дому», ибо аргументация «розыска» прямая, лежащая на поверхности жизни и творчества А. Пушкина, т.е. недоступная закостенелой «выучке»...

   «Болдинская осень» сделала своё дело... Пушкин наготовил «и прозы и стихов» и 5 декабря 1830 года возвратился в Москву. Уже 9 декабря он спешит сообщить Плетневу о своих успехах и о первом впечатлении от «Повестей Белкина» – «Весьма секретное, для тебя единого. Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется…– и которые напечатаем также Анонимно. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Итак, русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу». Что же так развеселило Е. Баратынского? И поддержал ли его Пушкин, своим заразительным смехом?
   Над повестями «Выстрел» или «Станционный смотритель» не посмеешься. В «Метели» – уморительно только венчание, а в «Барышне-крестьянке» – смешна канва любовного приключения. Остается – «Гробовщик», только от «чертовщины» не нахохочешься. Что же тогда ввергло Е. Баратынского в этакое кентаврическое состояние?..
   «Гробовщик» – самая нераскрытая повесть, но обильно интерпретируемая. К открытию её А.С. Пушкин призывает в предисловии «От издателя». Но вернемся к исходному – «ржанию» Е. Баратынского…
   «Летопись жизни и творчества А. Пушкина» фиксирует: «Декабрь, 5…9.» – «Пушкин встречается с Боратынским», они «интенсивно общаются». Он «читает ему написанное в Болдине». Боратынский в письме от 10 декабря Ивану Киреевскому: «… С тобою не виделся оттого, что занят, был Пушкиным». Но, как говорится, картинка не вырисовывается, но она описана как экстатическая.
   Ясно, что событийность соблюдена, но воображение – матерь любопытства. Пушкин и Боратынский встречались не праздно; один возвратился из «холерного» заточения, другому необходимо поделиться поэмой «Наложница», к тому же, они строят планы издания журнала. Тексты Пушкина ещё не переписаны, и он читает, перебирая листы черновика. Когда доходит до встречи гробовщика Прохорова и сапожника Шульца, произошло чудесное преображение Баратынского.

   Пушкин показывает ему картинку «чаепития» и, едва сдерживая смех, спрашивает: «Посмотри... Не наш ли это Фаддей?», – он указывает на круглоголового в жилетке. Баратынский «взорвался» без промедления. Его уже не остановить, не сдержался и Пушкин. Легкий подвох превратился в гомерическое событие. Дочитывать «Гробовщика» потребовало больших усилий, но самых радостных. Баратынский, едва успокоившись, вновь вздымался, хлопал себя, притоптывал, «гарцевал» туда-сюда, «ржал» и не мог успокоиться:
   – Нет! Представляешь? Он спит и видит нас в дырявых гробах обтянутых мешковиной.
   – А себя в расписном – повапленном, – подхватывал Александр, и они, опять не сдерживая эмоций, наперебой вспоминали случаи из жизни этого Зоила, рожденного с алтыном под языком.
   – Представляешь? – выдохнув, уже после прочтения, сказал Баратынский. – Хотел собрать дань с благодарных покойников, да никого не нашлось.
   – Так, нет! Устроил второе пришествие, нечестивец! А купчиха, из-за него, по сию пору, зависла где-то – ни там, ни сям.

   В этой воображаемой беседе не хватает разве, что портретного описания Булгарина. Атрибутируя рисунки Пушкина, закрытыми глазами и ограниченной черепной коробкой нейросетью, забывают, что мир полон слов и глазастых литераторов, хотя его графика безукоризненна в самых мельчайших деталях. По воспоминаниям одного современника, Булгарин – тучный, широкоплечий, толстоносый губан, тогда как другой видел его куда острее: «Булгарин был кругленький, на коротеньких ножках, с порядочным брюшком, голова плотно подстриженная, как биллиардный шар, лицо смятое, глаза вытаращенные, как у таракана, толстые губы его плевались, с лица его не сходила задорная улыбка, и вечно он спорил и хохотал (чем не святочный гаер? – В.Н.); одет был в светло-серенькое с ног до головы».
   Та же линия сутулой спины, что на рисунке «Чаепития», изображена Александром Брюлловым на виньетке к сборнику «Новоселье» 1833 года – «Пушкин на обеде у Смирдина». Взгляд художника выхватывает Булгарина: выпученные глаза, стриженая голова-шар, губы и нос пухлые, одет в серое. Он откровенно позирует, и попадает в «кадр» вечности...
   Не будем забывать, что гробовщиком называют любого, кто вмешивается в привычное течение жизни, извращает её или необратимо изменяет. Деятельность Булгарина воспринимали, в широком смысле, как угрозу русской литературе, как её гробовщика. Известно, «северная пчела» не собирала нектар на «северных цветах», она «паслась» на правительственном чертополохе. И поделом!..
   У Булгарина-«Адриана» улыбка «шекспировского» гробокопателя, хотя нос карикатурно вздернут, что уместно для заносчивого Фаддея. Но поныне «изыскатели»-пушкинисты путают гробокопателя с гробовщиком, и подползают к пушкинскому герою с шекспировским «пенсне» на носу. // шекспировское «пенсне» – реально крылатое выражение для близорукого литературоведа широкого профиля //.
   Повесть «Гробовщик» написана, будто по горячим следам, сразу после стычки с Булгариным, по выходу очередной главы «Евгения Онегина» в марте 1830 года. Но уже в начале мая того же года, Пушкин пишет Плетневу: «Знаешь ли что? у меня есть презабавные материалы для романа: Фаддей Выжигин. Теперь некогда, а со временем можно будет написать это». Время подоспело в Болдинскую осень. Пушкин приехал 3 сентября, а 9-го «Гробовщик» был закончен. Пушкин будто сбросил нечто тягостное: «Уж я тебе наготовлю всячины», – сообщает он Плетневу тем же днем.
   А наши развеселившиеся литературные сподвижники, ни чуть не охладели к сотворчеству. Не так давно Пушкин и Боратынский, атаковали издателя Каченовского, через «Московский Телеграф» №7 в апреле 1829 года эпиграммами «Журналами обиженный жестоко» и «Хвала, маститый наш Зоил», теперь взялись за Булгарина. В конце февраля 1831 года в Альманахе «Денница» напечатаны их полноударные эпиграммы: «Не то беда, что ты поляк» и «Не то беда, Авдей Флюгарин» (.1830) Пушкина и Боратынского «Поверьте мне, Фиглярин-моралист» (1829). Ни о каком взаимном охлаждении поэтов не может быть речей, обстоятельства мешали, но не разводили...
   Эпиграмма «Не то беда, что ты поляк» ходила в списках, и кого изобразил Пушкин – не вызывало сомнений. Как вдруг, в родном Булгарину «Сыне Отечества» в № 17, от 20 апреля 1830 года, он напечатал её, с заменой – «… Фиглярин» на «Фаддей Булгарин». Фаддей Венедиктович срывает «маску» и высекает себя. Мы же имеем непосредственное свидетельство «прототипа» в пользу утверждения, что Адриан – и есть иносказательный Булгарин, к открытию которого Пушкин призывает всех «любопытных изыскателей» в начале «Повестей Белкина».
   «Гробовщик» основан на художественном переносе биографии Фаддея Венедиктовича. Всё-то в его жизни было с прицелом на удар, на выгоду, на выпячивание, на мнимую благонадежность, на неприметную удавку своей властью или правительства.
   За примером не пойдем далеко – и это только из описания «Вывески»:
«Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке». Пушкин намеренно пропускает описание, обычно скорбного выражения лица и поникшей головы Амура. «Опрокинутый факел» – символ потухшей жизни – распространенный образ, но в руке «дородного», пышущего здоровьем, Амура, он несет неуместный, извращенный смысл. Клиенты Адриана принимают его за сострадающего ангела. И тут, из рассказа современника, выпархивает удивительная быль:
   «Однажды он (Булгарин – Р.В.) сбежал со службы из Стрельни в Петербург, «нарядился амуром, в трико, накинул на себя форменную шинель, надел уланскую шапку», но был случайно встречен цесаревичем и доставлен на маскарад. «Полюбуйтесь! – сказал он хозяйке (кн. Четвертинской – Р.В.) и гостям: – Вот дежурный по караулам в Стрельне. Вон, мерзавец! Сию минуту отправляйся к полковому командиру под арест! Амур, пристыженный, одураченный, удалился при общем хохоте. Дело кончилось арестом».
   Что заставило Булгарина нарушить устав и оборотиться в маскарадного амура, «с крылышками и колчаном»? Прямого ответа нет! Но вывеска с амуром начинает звучать иначе. Пристрастие Булгарина к эпатажным выходкам служило его неугасимой черте – маскарадно выделяться, пускать пыль в глаза. «Амур с потухшим факелом», по эскападе Пушкина, "подогревает" память Булгарина о юношеском задоре, и он «дородно» вторгается в литературно-изобразительную правду жизни.
   Вкус к «жареному» пушкинской поры, наши «шкуры» мало задевает.
Пушкина и Боратынского это тревожило самым непосредственным образом, было значимым и составляло естество и ткань их повседневной жизни. «Они ржали и хохотали», и это можно объяснить, но и нам не помешает прочувствовать близость былого…