Факельщики

Фрося Горемыкина с мужем Ефремом давно уже переступили черту предпенсионного возраста. Это когда до пенсии еще как до морковкина заговенья, а здоровье работать уже не позволяет. Пенсионный возраст власти всё отодвигали и отодвигали — их тоже понять можно: эпоха, как говорили по телевизору, застыла в сладостном ожидании. Темпы роста не желали ускоряться. На оборону и культуру деньги водились, а простым жителям в маленьких городах приходилось выкручиваться.

Ефрем подрабатывал в котельной, да только все трубы в одну зиму разом полопались. Хозяйство старое, капремонт откладывали ещё с восьмидесятых, а теперь уже поздно чинить. Фрося работала в продуктовом, но руки у неё так тряслись, что яйца — редчайший и хрупкий деликатес — то и дело бились. А тут ещё новая напасть на супругов: дальнозоркость. Болезнь странная: что перед носом, не разглядишь, а вот далёкое, заморское — то наоборот открывается, будто под увеличительным стеклом.

— На Аляске вакцинация запаздывает, — докладывал Ефрем с кухонного табурета, — аэросаней у них, гляжу, совсем маловато.
— А Хантер, сынок Байдена, что-то уж больно понурый, — отзывалась Фрося, — видать, комиссия сената замучила болезного.
— Жаль парня. При Байдене, как ни крути, и мы дух перевели. Вон и ЖСК обещал стояк приварить, может, ещё лет пять наш дом простоит.
— Да Байден твой на ладан дышит. В самолёт уже ползком забирается. Хотя верно, при нём в подъездах и правда меньше мочатся...

Так и жили супруги Горемыкины — лишь редкими минутами узнавая окружающую реальность.

Одна проблема оставалась неизменной — холодильник пустовал. Полпачки гречки в буфете — и те под угрозой: мышь завелась. Ефрем отправился на сходку озабоченных граждан. Собрались в бывшем бомбоубежище, чесали затылки, как бы отразить западную угрозу. Там-то Ефрему и подкинули новую работёнку.

Вернулся он домой с картонной коробкой, а в ней — прибор, последнее слово техники. С виду — кухонный комбайн. Назывался мудрено: РЦА, репеллент целевой аудитории. Толстый шнур втыкался в компьютер, а в чашу требовалось закладывать… неловко сказать, обыкновенные фекалии.

Прибор с легким жужжанием перемалывал сырьё, сушил, измельчал до наночастиц и — о чудо! — оцифровывал. Невидимая субстанция распылялась по сайтам, где тусовалась молодёжь. Зайдёт пользователь анекдоты почитать или на артисток полюбоваться — а там всё комментарии фекалиями измазаны. Аудитория натурально отпугивалась и тянулась к патриотизму.

Жаль, платили за это занятие мало. Да и с сырьём напряженка: своих отходов от голодухи не наберёшь, соседи фекалии бережно собирали и свозили на огороды. Разве что за собаками на улице подбирать, да не набегаешься. Собаки нынче пошли сообразительные — едва успеешь наклониться, а они уже, знай, уносятся прочь.
Однажды зимой, на рыбалке, к Ефрему подсел дед Аким. Сначала, разумеется, опустошили флакон денатурата на боярышнике. Оба приятеля довольно рыгали, размазывая отрыжку по пятнистым курткам.

— Ефрем, а ты записываться будешь? — сипло спросил Аким, глядя в черную лунку.
— Куда ж это? — удивился Ефрем, поправляя сбившуюся на глаза ушанку.
— Да в факельщики, куда ж ещё! Дело государственное! Вот тут у меня ведомость, — Аким вытащил потрёпанную тетрадку с жирными пятнами. — Подмахни, что я тебя привлек. Остальное тебе потом на собрании втолкуют.
— Ну, коли нужное дело, давай распишусь, — Ефрем нехотя черканул фамилию.

Он и раньше часто ставил подписи не глядя — от сердечного доверия. Так, между прочим, и остался без сбережений, когда олигархам помогал банки дохлые поддержать.

Через неделю состоялось собрание все в том же бывшем бомбоубежище.
Керосинка чадила, старики молились во славу термоядерных ракет и чудесного сошествия иерусалимского огня. Потом на стул вскарабкался угрюмый горбун в помятой кожанке. В кулаке он сжимал кепку и размахивал ею, словно гантелей. Голос у него был хриплый, каркающий, но каждое слово врезалось в уши: про разнузданный либерализм, про коварство поляков, про мировую закулису масонов. Говорил, будто нашел истину в последней инстанции.

Особенно он заострил внимание на западных телеведущих, которые промывают людям мозги так, что те, не успев оглянуться, уже в русофобы записаны. А у русских, мол, искони на одну хромосому больше — вот и право имеют не прозябать тварями, а вершить беспредел.

— Берегитесь, товарищи, колдуна Илона Маска, — каркнул горбун напоследок, — ибо имя его таит в себе три тройки, а это половина числа зверя. Полу зверь он, значит.

Ефрем, к слову, и сам Маска недолюбливал: дальнозоркость никогда не подводила — видел блестящие ракеты, пущенные к Марсу, и нутром понимал: не по-нашему это, не по-христиански.

После собрания Ефрема зачислили в факельщики. Позволили брать с собой на дежурство Фросю. Работа пошла серьезная: ловить по ночам иностранцев и всяких прочих агентов.

Платили продуктом — тушёнкой, денатуратом, а кое-что давали и деньгами. Ловля шла по проверенной схеме. Впереди двигались плечистые мужики в штатском — лица каменные, как обмазанные цементом, в карманах — крепкие капроновые сети с грузиками. На углах уже поджидали мотоциклеты с пулемётами. А позади, робко семеня, тянулась колонна дальнозорких граждан. У каждого на груди булавкой приколота иконка, в руке — церковная свеча.

Факельщики должны были лишь одно — довериться интуиции и почувствовать, где прячется агент: то ли в чердачном закутке, то ли в тёмном подъезде, то ли за афишей кинотеатра. Дальше действовали по армейскому уставу.

Так работали они всю зиму до весны. Но улов был невелик. Попалась пара нищих таджиков — их пришлось отпустить, бедолаги ремонтировали городскую канализацию. Черные коты мелькали в подворотнях, но всегда ускользали: тихо, по-воровски. Студентов же целыми группами сдавали в КПЗ. Народец известный: студент — будущий интеллигент, интеллигент — потенциальный эмигрант, а значит — гниль. Лишний раз прочистить этим гадам мозги в камере — святое дело.
 
К весне Фрося слегла — эпидемия охватила полгорода. Вирусная полимераза, звучало научно, а на деле бактерия била по мозгам безжалостно. Мозги скисали, закипала в кишках неукротимая злоба. Люди бросались друга на друга в автобусах и на улицах, брызгали ядовитой слюной, кусались за конечности. Лбом кирпичные стены прошибали, благо кругом аварийный фонд. Слабого интеллигента могли голыми руками задушить или шею свернуть, как курице.

Ефрем держал супругу дома, цепью к батарее приковал. А сам — снова ходил в факельщиках. И вот к концу весны в город прибыл товарищ Бесковитый из Москвы. Привёз две диковины: копию усов маршала Будённого из винилового ворса и кость славянского святого, выкупленную у Ватикана за валюту. Народ любовался усами, иные хотели примерить диковинку на свои лица. Кость лобызали по очереди, обсасывали как колбасу.

Затем последовала обстоятельная беседа о столичных делах.
В Москве обнаружили измену. Двенадцать учёных-физиков заподозрили в предательстве, арестовали, свезли на подвал. При обыске у одного нашли записную книжку: формулы, иностранные имена — Клайперон, Больцман, а где-то мелькнул подозрительный Мандельброт.
 
Главная же пакость была в другом: из-под надзора скрылся некий консультант — высокий, с одним глазом зелёным, другим черным. Чернокнижник, маг, и главное — русофоб. Если не поймать, натворит бед невиданных: любого ценного работника запросто под трамвай пристроит. Обладает талантом внушать людям мысль, что они живут неверно, а сама эпоха сладостного ожидания — пустая трата бюджета. После таких слов даже честный работяга бросает пить денатурат, а кто бросит — через две недели шиза накроет.

Консультанта ловили всем факельным обществом целое лето. Ловили с остервенением. Никого не поймали. Избили до полусмерти пятерых подозрительных сантехников. Одну студентку, худую и голодную, Ефрем пожалел, спрятал у себя дома. Но жить долго ей не пришлось: от денатурата несчастную тошнило, дух квартиры Горемыкиных был девушке омерзителен. Перед смертью студентка вымолвила лишь одно: «Какая ж…». Тельце сдали в морг, чтобы Фрося с голодухи не соблазнилась.
От злости, что консультанта нет, факельщики сочиняли доносы на своих. Некоторых, в том числе деда Акима, увезли в неизвестном направлении. Ефрем приходил домой злой, голодный, с помутненным рассудком. А Фрося, дождавшись, бросалась навстречу, впивалась зубами в ляжку, обрывая цепь.

Ефрем заранее обмотал ногу свиной кожей — надоело хромым ходить. Но и кожу супруга прогрызала, рычала по-звериному. Ефрем лупил её чугунной сковородкой, отдирал с трудом. Выпивал флакон денатурата, садился на продавленный диван, включал телевизор. Звуки любимых программ Фрося слушала, затаившись в углу, ковыряла когтями вздувшийся паркет, вынимала паркетину, сосала её с наслаждением, урчала, как пес.

— Ничего, Фрося, потерпи, — говорил Ефрем. — Вот всех агентов переловим — тогда заживем.

Движение факельщиков, словно пандемия, уже безудержно распространялось по весям и городам…