А был отец мой прокурор районный

Авдотья жила одиноко. Как могли скрашивали её одиночество старенький кобелёк Кузька, любитель поспать в конуре, да коза Манюня, мирно жующая сенцо в своём маленьком загончике. Пёс иногда сопровождал хозяйку, но делал это, по правде сказать, не очень охотно. Коза же за уход и кормёжку была рада подарить женщине немного тёплого пуха на мягкие носочки, и пару литров парного жирного молочка. Так вот и жили, никого не трогали.
Чуть покосившаяся вправо избёнка Авдотьи стояла на отшибе села, притулившись к самому лесу. Шиферная крыша, нахлобученная на бревенчатую хибарку уж год как протекала в двух местах. Во время дождя Авдотья подставляла под течи тазик и жестяное ведёрко. Потом, когда из-за непогоды за окном в комнате становилось сумрачно, она с кружкой горячего горького чая забиралась с ногами на старенький диванчик и слушала музыку беспокойных капель.  Капли барабанили в тазик и ведёрко в разной тональности и с разной размеренностью, создавая ощущение примитивного марша в голове. Авдотью это успокаивало. Под нехитрый аккомпанемент небесного оркестра всё нутро наполнялось сонной вялостью и в какой-то момент кружка, наполовину опорожненная, частично выплёскивалась на цветастое в полевую ромашку домашнее платье. Авдотья вздрагивала и укоряла себя за неосторожность. «Вот ведь, старая кошёлка, совсем руки не держат.»
Она себя называла старой, хотя в свои пятьдесят три выглядела совсем неплохо, и волосы ещё не седые и зубы все свои. По хозяйству ломила за двоих, за себя, по-бабски, и за мужика, рук которого, как всегда, не хватает любой одинокой женщине. Могла и забор поправить, и косу отбить. Дрова порубить приглашала, правда, местного забулдыгу Прохора. Тот работе в совхозе предпочитал рыбалку, и перебивался случайными заработками. Кому огород перелопатит, кому дров наколет. Ещё вялил воблу и продавал её на рынке в районе. Всё заработанное нёс в Сельпо, обменивая на «Зубровку». Неоднократно к нему приезжали представители из района с угрозами привлечь за тунеядство.  Но всякий раз в своё оправдание, Прохор начинал размахивать старой, протёртой на сгибах, пожелтевшей справкой о контузии. Контузию он получил ещё в войну, подростком, от мины, из которой пытался выплавить тол. «Смотрите, суки, вот она, моя защита – кричал Прохор - Руки прочь от инвалида, крысы канцелярские! Покусаю!» При этом страшно вращал глазами и брызгал слюной. В поддержку к нему выползал на крыльцо одноногий пьяный отец в ржавой гимнастёрке и тыкая в приезжих кривой клюкой, гнусавил:
- Ишь, прощелыг развелось. Нет героям - ветеранам никакого житья. Держи оборону, Прошка! Куси их!
Приблизится к ним никто из гостей не отваживался. Приехавшим представителям городского руководства оставалось только покручивать пальцем у виска и бесславно ретироваться. Надо сказать, что справку ту никто и никогда не читал. И как выяснилось много позже, уже после того, как Прохор по пьяной дури соскользнул в полынью, это была не его справка, да и поговаривают что это была и не справка вовсе, а так, жёлтая засаленная бумажка.
Дрова Прохор колол споро и брал за работу только «Зубровкой». У него была своя такса; вскопать шесть соток огорода – две бутылки, тоже самое и за шесть кубов дров. В этом году, правда, с дровами что-то заленился и оставил колку до ноября. «Вот как подморозит основательно, так и перетюкаю». На предложение перекрыть крышу он отвечал категоричным отказом:
- Ты что Авдотья, ополоумела? Я ж высоты боюсь, как огня. Кто будет батю мово поить-кормить, ежели я навернусь? Нет, тётка, тут ты без меня.
А больше и попросить было некого.
Авдотья работала учётчицей на ферме. Ходила на работу к шести, в аккурат к утренней дойке. Вела учёт надоенного. Выписывала сопроводительные документы и отравляла молоко в алюминиевых флягах на стареньком, гремящем изношенными рессорами грузовичке в район на молокозавод.
Но вставала женщина гораздо раньше, около трёх. Готовила на примусе рассыпчатую жёлтую картошечку на свином сале, приправленную зелёным лучком и укропчиком. Потом укутывала кастрюльку с картошкой в старенькую проеденную кое-где молью шальку и бежала на станцию к прибытию скорого поезда «Горький – Новосибирск». Станция была здесь близко, в километре за леском.  Поезд приходил в четверть шестого, и стоял всего две минуты. За эти крохотные две минутки надо было успеть продать горячую картошку пассажирам и заработать на этом два честных рублика. Такая подработка случалась только с мая по октябрь. В мае картошка была старая, зато ранний лучок, свежий и запашистый перекрывал с лихвой этот недостаток. В сентябре же наоборот, новая наваристая картошечка была вкусна и обворожительна уже и без лука.
Случилось это где-то в начале июня, как раз после Троицы. Закутав свою кастрюльку, Авдотья, семеня шажками побежала по тропинке через лес к станции. Кузька припустил за ней. Птицы уже трезвонили взахлёб, лёгкий ветерок шелестел в берёзах. Пёс иногда отставал, и Авдотья поторапливала его:
- Давай догоняй, лежебока, опоздаем.
На перрон взбежали с первыми вагонами пыхтящего «скорого». На перроне уже было людно, для многих жителей из окрестных деревень, утренняя торговля здесь, была неплохим приработком. Милиция не гоняла, все всё понимали. Торговали много чем, блинами, пирогами, мочёными яблоками, солёными огурцами. Кто-то втихаря от глаз блюстителей порядка умудрялся продать свой утренний первач. Авдотья скорёхонько заторопилась вдоль состава, нахваливая свою знаменитую картошку:
- Люди, а вот кому картошечка? Разварная, горячая, с пылу с жару. Покупайте, отдам недорого.
Он показался в проёме одного из тамбуров, и сразу ей не понравился. Какой-то вертлявый, взъерошенный будто спросонья. Лет двадцати пяти, может чуть более. В красной атласной рубахе и яловых сапогах. Словно молния пересекал лицо багровый рваный шрам. Из-под низкого лба стрельнули чёрные сверлящие глаза. «Как палач» - подумалось навскидку Авдотье.
- Чего продаёшь, тётка? – развязно спросил он, блеснув жёлтой фиксой.
- Картошечка, горячая, свежая. Бери, недорого отдам.
- Сколько?
- Два рубля.
- Давай сюда кастрюльку-то, сейчас деньги вынесу.
- Ты только кастрюльку верни, и давай поторапливайся, поезд сейчас отходит.
- Не дрожи, тётка. Всё будет чики-пуки.
Вот уже и дали сигнал к отправлению, а парень всё не выходил. Авдотья заволновалась, от нетерпения приплясывая возле тронувшегося уже вагона.
- Да как же это, ведь не успеет. Плакали мои денежки. Господи, что он там застрял что ли?
Когда поезд уже стал набирать ход, вдруг в проёме незакрытой тамбурной двери показался он и крикнул сквозь нарастающий грохот металлических колёс:
- Тётка, держи кастрюльку. А деньги на обратном пути, не жить мне на этом свете.
Алюминиевая кастрюлька, подпрыгивая, со звоном поскакала по асфальту перрона
- Слышь, тётка, деньги на обратном пути, клянусь матерью.
Авдотья всплеснула руками:
- Ах, ты, ворюга, чтоб тебе… - а вот «что», она придумать сходу не могла, потому что была женщиной доброй и в душе даже верующей. А как известно, все пожелания вслед, сугубо от лукавого.

За каждодневной суетой, случай этот почти стёрся из памяти, заслонился другими событиями, отошёл на задний план. Иногда Авдотья всё-таки вспоминала того, в красной рубахе с фиксой. «Таким взрослым наверно был бы и мой Колюнька. А может и не таким. Чего теперь гадать. Времени-то сколько прошло.» А времени прошло ровно двадцать три годочка.
Жила когда-то Авдотья полноценной семьёй; муж Владимир, дед мужа древний старик Агафон, который целыми днями сидел на печи, и Колюнька, сынулька-кровиночка. Муж работал трактористом, пахал и убирал колхозные поля. В тридцать седьмом его осудили на десять лет без права переписки за «колоски». Времена были тогда голодные, и он чтобы как-то прокормить семью приносил с поля пшеничные колоски, из которых Авдотья могла сварить пшеничную кашу-полбу. Кому-то это не очень понравилось и на мужа донесли. Тогда многие этим занимались. За мужем приехали ночью; один в драповом пальто и два конвоира.
- Не печалься, Дунюшка, Бог даст вернусь – сказал на прощание муж. Но не вернулся. Пропал-сгинул. На тот момент Колюньке был всего годик.
По утрам из-за занавесочки на печи показывал свою выцветшую головёнку столетний Агафон, мелко тряс реденькой бородёнкой и дребезжащим голоском скрипел:
- Дунь, а Дунь…
- Чего тебе дед?
-Дунь… Старый, старый Агафон…
- Да знаю уже. Старый, старый Агафон вам прислал земной поклон.
- Старый Агафон – это я – уточнял старик, щерясь беззубым ртом.
- Да знаем мы, дедуня. Ты это, ты.
- Дунь, а Дунь… А я красивый?
- Очень красивый, прямо Финист-Ясный Сокол. Был бы помоложе, замуж бы попросилась. – смеялась Авдотья – Есть будешь, жених?
- Ась?
- Есть, спрашиваю, будешь.
- Дашь, буду. Не дашь, так потерплю.
С этого начиналось каждое утро. Однажды Агафон с утра не вылез по своему обыкновению из-за занавески. Авдотья поднялась по четырёх ступенной лесенке на печку и увидела просветлённое благообразное лицо Агафона, его широко открытые удивлённые прозрачные глаза и заострившийся нос. Она взяла старика за сухое морщинистое запястье. Оно было почти невесомым и холодным.
Во дворе вовсю щебетали птицы, а с запада уже дул пахнущий гарью и смрадом военный огненный ветер.
С самого начала войны в сторону Горького повалили толпы беженцев из центральных областей, и стали налаживать быт, здесь, подальше от фронта. Когда начали бомбить Горький, население близлежащих населённых пунктов стало перемещаться вглубь страны, подальше от войны. Многие думали, что если уж немцы бомбят город, то обязательно, рано или поздно до него доберутся. Ждать этого не хотели, и матери увозили детей подальше, в Чебоксары или даже в Казань. Не сказать, чтобы это явление имело массовый характер, но поезда на восток шли забитыми под завязку.
Авдотья собрала свой нехитрый скарб. Завернула в потрёпанное покрывало кое-какую одежонку, заколотила наглухо досками окна, и поехала с Колюнькой в дальние края искать лучшую долю. Впрочем до дальних краёв ехать было не так уж и далеко. В Лапсарах возле Чебоксар жила двоюродная сестра мужа Елизавета. Сколько раз в письмах звала она в гости, да всё было как-то некогда. И вот сейчас, вспомнив эти письма Авдотья решилась перебраться к родственнице, в тайне надеясь, что  её с мальчонкой примут на некоторое время, и помогут обустроиться.
Было великой удачей и невероятным благом в это шаткое время попасть на какой-нибудь проходящий поезд, но, то ли Бог так распорядился, то ли так удачно выстроились звёзды, нашёлся на счастье Авдотьи с сыном маленький закуток в душном набитом людской мешаниной вагоне.
 Поезд, окутав себя облаком плотного пара, медленно качнулся вперёд. В ответ на это движение с мучительным лязгом откликнулись вагонные сцепки, колёса надрывно заскрипели и потащили гомонящую разношёрстную толпу навстречу восходящему солнцу.
Состав тянулся медленно, пропуская «встречняки», идущие в сторону фронта, кланялся каждому столбу, и подолгу стоял на разъездах и станциях.
В соседях у Авдотьи оказались два мужика с мешками, по виду деревенские, молоденькая гражданочка в ситцевом платьице на приличных сносях, да две дородных бабы, по всему видно товарки с большущим чувалом. Мужики всю дорогу между собой о чём-то перешёптывались. Авдотья разобрала только две фразы: «Немец в силу вошёл» и «Проворонили Россию». Беременная большей частью молчала, уткнувшись в книжку. Если её о чём-то спрашивали, на секунду приподнимала глаза и говорила, словно в забытьи: «Не знаю», или просто пожимала плечами.
Колюнька постоянно тёрся около матери, а потом, когда наскучило сидеть на одном месте пошёл гулять по вагону. Каждый раз он возвращался, неся что-то в сжатом кулачке:
- Маманя, а мне тётя сахарок дала – разжимал кулачок и отдавал Авдотье кусочек колотого чуть желтоватого сахара. Потом уходил ненадолго, и возвращался со следующей добычей:
- Маманя, а меня угостили картошкой.
Бабы оказались весьма говорливыми и любознательными, насели на Авдотью с двух сторон, что да как.
- Куды едешь-то с парнишкой?
Не больно-то хотелось делиться с незнакомыми людьми, но из вежливости она отвечала однозначно, не особенно размениваясь на детали:
- К родственникам.
- А мужик-то твой где? На фронте поди?
На фронте, так на фронте. Пусть будет на фронте, и она согласно кивала:
- А где ж ему быть, знамо дело на фронте.
- Да, - сетовали бабы – попёр немец. Ну и на него найдётся укорот.
- Найдётся - поддакивала Авдотья.
Уже проехали Арзамас, когда Авдотья заметила, что Колюнька давно не показывался. Она забеспокоилась и попросив тёток последить за узлом с одеждой, вышла в проход вагона. Огляделась по сторонам, но мальчонка как сквозь землю канул. Позвала:
- Колюнька, сынок, где ты? – никто не ответил.
Пошла по вагону, обращаясь к пассажирам:
- Люди добрые, мальчика никто не видел, светленький такой, маленький в серенькой рубашонке.
Все разводили руками, мол был, не так давно ещё видели, а куда подевался, одному Богу известно.
И тут одна миловидная женщина спросила Авдотью:
 - Мальчик, ботиночки коричневые, светленький вихрастый, Ваш что ли?
- Мой, мой - встрепенулась Авдотья.
- Так его цыганка увела. Взяла за руку и увела.
- Когда, где? – слёзы навернулись на глаза, и ноги сделались ватными.
- Да когда, - отвечала женщина – а вот как у Соловейки стояли, так и увела. Я ещё подумала, мать что ли? А потом засомневалась, он-то светленький.
- Господи, милостивый Боже – Авдотья лбом уткнулась в перегородку – Коленька, сынок мой. Вот я дура, дура. Проморгала. Что теперь делать? Где искать?
Побежала к проводнице.
- Остановите поезд, у меня сына украли. Высадите меня. Высадите меня, пожалуйста.
- Что Вы, гражданочка, как же я его остановлю. Не положено.
- Да люди вы или нет? Есть у вас душа то?
Авдотья выбежала в тамбур и стала рвать закрытую дверь на себя.
- Коленька, сынок, кровиночка. Вот я дура, дура.
Следом выскочила проводница.
- Отойдите от двери, милицию позову.
Потом появился военный во френче с малиновыми петлицами, и обращаясь к проводнице грозно спросил:
- Что же Вы, уважаемая, над женщиной издеваетесь, как Вы не понимаете, у неё сына украли. Рвите немедленно стоп-кран, я Вам приказываю. Или я сам это сделаю.
- Да как же я его рвать-то буду, меня же уволят.
- Не уволят, всё беру на себя.
И железной, как показалось тогда Авдотье, рукой рванул стоп-кран книзу. Состав заскрежетал тормозами и протащившись несколько десятков метров, остановился.
- Открывайте дверь.
Проводница подчинилась. Военный твердым голосом подстегнул:
- Бегите женщина, может ещё и найдёте.
Авдотья спрыгнула на песчаную насыпь в каком-то будто полу обмороке. Что делать, куда бежать? Соловейка, Соловейка. Где же она эта Соловейка? И побежала, сбросив косынку, назад искать мальчонку.
Чуть больше часа, и она добралась. Маленький узкий перрон, Одноэтажное здание станции. Дверь открыта. За столом сидел старичок в форменной одежде и пил кипяток из зелёной эмалированной кружки. Увидев растрёпанную Авдотью, спросил:
- Ты откуда это, красавица, взялась? Ты чья? У нас таких отродясь не бывало.
- Товарищ железнодорожник, вы здесь на станции цыганку с мальчиком не видели. Пропал у меня мальчик. Колюнькой кличут, маленький такой, пяти лет, в коричневых ботиночках – пыталась отдышаться Авдотья.
Железнодорожник немного помолчал, о чём-то видимо размышляя и затем, словно пробуя каждое произнесённое слово на зубок, вспомнил:
- Была цыганка, цветастая такая и мальчонка был при ней, светленький.
- Ну и куда, куда они пошли? – торопила женщина.
- Дык, вот куда пошли, убей красавица, не знаю – потом немного подумав, добавил – дык увёз их цыганин, на телеге. Вот куда-то в сторону посёлка и увёз. Теперь уж, красавица и не догонишь, в милицию надобно звонить. Сейчас Арзамас наберу, у меня там в отделении шурин работает.
И сняв трубку чёрного эбонитового аппарата, набрал несколько цифр.
- Алло, барышня, дайте отделение милиции. Кто спрашивает? Дежурный по станции Соловейка Мазуров. Да. Жду. – и через десять секунд – Алло, Митрич, ты? Узнал? Да как, как, всё по-старому. А у тебя? Ну и ладненько. Тут вишь какое дело. Женщина ко мне прибежала, говорит цыганка сына украла. – И обращаясь к Авдотье – Сколько лет сыну, как зовут, во что одет?
- Пять, пять годков ему, звать Колюнькой, Смирнов Николай Владимирович. Рубашка серенькая, штанишки холщовые, коричневые ботиночки. Светленький, вихрастый. За ухом родинка – затараторила, торопясь Авдотья.
- Слышь, Митрич, пять лет мальцу. Полное имя Смирнов Николай Владимирович. Рубашка серая, штаны холщовые, ботиночки коричневые. Светленький, вихрастый. За ухом родинка, говорит. – И опять к Авдотье – Большая ли родинка?
- С копеечку будет.
- Слышь, Митрич, говорит, с копейку. Ага понятно – но трубку не повесил, переведя взгляд на Авдотью, заверил – будут искать. Если найдут, куда сообщить?
Авдотья подумала и назвала свой прежний адрес. Решила не ездить ни в какие Лапсары, а вернуться и ждать.
Первое время, по приезду домой, она ещё надеялась, что придут какие-то благие вести о сыне. Посылала запросы, но они возвращались неизменно с ответом «Поиск результатов не дал».  Порой заедала такая тоска, и так корила себя Авдотья, что хотелось в петлю залезть. И она даже однажды перекинула верёвку через стропилину во дворе. А потом её будто кто-то толкнул в бок, да так толкнул, что она чуть не упала. «Что ж ты, дурёха делаешь? А как объявиться Колюнька, что тогда? Спросит, где мамка, а ему скажут, мол удавилась мамка, не дождалась. И куда он пойдёт?» Отринув от себя плохие мысли, Авдотья полностью отдалась работе в совхозе, косила сено, сушила, метала в стога, доила скотину, убирала картошку. Словом, делала всё, чтобы забыться и в томительном ожидании спрессовать время.
А вестей всё не было. Прошла война, мирная жизнь помаленьку стала налаживаться, а вестей всё не было. И мало-помалу запуржило все воспоминания снегом, забросало осенними листьями. Боль отпускала. Уносилась весенним половодьем, смывалась грибными тёплыми дождями. Она уже и не думала о сыне как о живом. Какая всё-таки пора лихая была, сколько людей без вести сгинуло. Бывая в районе, заходила Авдотья в храм, и ставила свечку «за упокой» души, раба Божьего Николая.
Вот так жила она и такие воспоминания её иногда посещали.
Пришёл сентябрь со студёными утренними росами и хрустящей мякотью мохнатых ядрёных груздей.
Всё так же бегала Авдотья по утрам к скорому поезду, всё так же продавала свою наваристую картошку. Всё было так как всегда. Время словно застопорилось, готовясь к какому-то событийному повороту.
Случилось это, кажется, на Успение Пресвятой Богородицы или чуть позднее. Как всегда, продав свою картошку и заработав трудовые два рубля, заторопилась Авдотья со станции к утренней дойке. Сбежала с перрона на тропинку, ведущую к лесу, и почувствовала, что кто-то её догоняет. Как-то боязно и беспокойно стало на сердце, и Авдотья ускорила шаг. Сзади, этот кто-то надрывно закашлялся, засипел лёгкими как будто от нехватки воздуха и окликнул вслед:
- Эй, тётка, да не беги ты так скоро, мОчи нет за тобой поспевать.
Она встала и оборотилась. Это был он. Тот парень, который покупал у неё картошку в начале июня. Всё та же красная атласная рубаха, синие брюки, заправленные в яловые сапоги, чёрные вихрастые волосы и золотая фикса в уголке рта. Рваный шрам от правого глаза до левой щеки, не придавал образу кричащей уродливости, но делал лицо воинственно мужественным и волевым. В руках маленький фибровый коричневый чемоданчик.
- Чего пугаешь? – с отважностью цыплёнка, как можно более спокойно спросила Авдотья.
- А ты не пугайся – прокашлялся парень – я ж не душегуб какой-то.
- А кто ж тебя знает, кто ты такой. Вот в прошлый раз картошку у меня умыкнул и глазом не моргнул – укорила Авдотья.
- А-а-а – протянул вихрастый – вспомнила значит ты меня – и сверкнул жёлтым зубом.
- Тебя забудешь. Обманул, обалдуй, старуху, и рад стараться. Да ещё кастрюльку помял.
- Да ты не кипишуй, тётка. Я ведь специально в ваших краях, чтобы рассчитаться с тобой по чесноку. Я ж обещал всё вернуть, а Вася Танцор слово держит. Выплюнул, так разбейся в доску, но сделай.
- И откуда добрый такой выискался. Совесть замучила? – полюбопытствовала женщина.
- Да какая там совесть, просто я слово дал. Сколько я тебе должен, тётка?
- Ну вот считай, племянничек, два рубля картошка, да рубль двадцать кастрюлька. Считать-то умеешь?
Он поставил чемоданчик на землю и запустив руку в карман извлёк на свет божий красненькую новую десятку с портретом вождя.
- Хватит? – спросил как-то по-простому, без закидонов.
- Куда мне? Три двадцать давай, и в расчёте.
- А это тебе за нервные твои потрясения, за твой душевный ущерб – улыбнулся Танцор.
- Не возьму.
- А если я попрошусь на постой, возьмёшь в оплату?
Авдотья задумалась ненадолго, взвешивая для себя все плюсы и минусы. С одной стороны, вроде, как и не жалко, есть место в чуланчике, и кроватка там стоит. С другой стороны, а ну как окажется бандит и пристукнет. Боязно. С одной стороны лишняя копейка не помешает, с другой стороны, а вот никак обворует? Хотя что и воровать-то, козу Манюню или блохастого Кузьку.
- А ежели ты меня пристукнешь? – глянула пристально в глаза Танцора, пытаясь понять, что у него за душой.
- Вася Танцор не по этой части. Не боись, не обижу.
Авдотья решилась, махнула рукой.
- Эх, отважная я баба, или грудь в крестах или голова в кустах. А крышу мне починишь?
Василий пожал плечами, сомневаясь наверно:
- Попробовать можно.
- Пошли тогда – Авдотья взяла десятку из протянутой руки, и улыбнувшись кинула – Догоняй, племянничек.
Пришли к дому. Кузька в конуре взвизгнул спросонья, но вылезать не захотел.
— Вот ведь охранник какой у меня свирепый – сама себе пожаловалась Авдотья.
Открыла маленький навесной дверной замок.
- Проходи. Вот чулан. Весь твой. Располагайся, простыню и одеяло, как вертаюсь, дам. А сейчас побегу на ферму. Работа. Через два часа приду, сварю поесть. Посиди пока голодным.
Вернулась через полтора часа.
- Чего-то не досчиталась фляги молока. Воруют что ли? Эй, племянник, картошку будем варить или лепёшек с молоком поедим?
Танцор молчал, скрываясь за дощатой дверкой своего временного пристанища.
- Чего молчишь, или сбежал? - Авдотья осторожно открыла лёгкую скрипучую дверцу чулана. Постоялец крепко спал, сладко посапывая, примостившись на стареньком матрасе, набитом прошлогодним сеном. Беспокойно подрагивала щека, исковерканная шрамом. Она тихонько притворила чуланную дверь:
- Пусть спит. Умаялся. – пожалела постояльца.
Он встал к трём по полудни. Вылез из чулана весь расхристанный.
- Привет, тётка.
- Будь здоров, племяш. Щи будешь?
- Буду, если дашь.
Налила ему целую чашку щей на свином смальце, со щаницей и свежей картохой. Отрезала краюху ковриги, и поставила кринку козьего молока.
- Ешь на здоровье.
Он ел так, будто его морили голодом неделю, не меньше.
Немного прихлёбывал, но не чавкал. Иногда поднимал голову и говорил.
— Вот тётка, вот уважила. Давно не ел горячего. Ух, вкусно.
- Добавить ещё? – спрашивала Авдотья, подливая из чугунка очередной половник.
Он не отказывался, только согласно мотал головой. И вдруг показался ей на мгновение таким неухоженным, беззащитным, по-детски ранимым.
- Оголодал, парень. Родных-то нет что ли?
- Не-а – он откинулся от стола с наслаждение потягивая тёплое жирное Манюнькино молочко.
Выпил, поставил пол литровую кружку на цветастую скатёрку.
- Может ещё молочка, ты не стесняйся, говори.
- Благодарю, тётка. Наелся, как нищий на поминках. Дай, пузо отдохнёт, а то лопну.
Крышу он починил назавтра. Встал с утра, бойко, по-молодецки. Умылся холодной водой у железной бочки во дворе, и по-хозяйски спросил:
- Показывай, тётка, где течёт?
Развёл небольшой костерок, растопил в старом тазу кусок гудрона и приставив деревянную, ходящую из стороны в сторону лестницу к свесу крыши, забрался с тазиком на самый верх. Потом тряпкой, обмотанной вокруг палки, набрал жидкий гудрон и промазал все сколы и трещины, в которые затекала вода.
 Спрыгнул на землю, будто спорхнул юрким стрижом.
- Принимай работу, тётка.
На следующий день с утра взялся за дрова. Поднял тяжёлый тупорылый колун, и перещёлкав все берёзовые чурбачки как орешки, сложил их в поленницу сзади дома со стороны огорода.
- Какой ты злой на работу – одобрительно похвалила Авдотья.
- Руки соскучились по делу. Тут так, или воруй, или работай. Рукам лениться нельзя.
За вечерним чаем Авдотья спросила, любопытствуя:
- А ты кто будешь-то такой Вася, Василёк?
- А ты, тётка, кто будешь, не прокурор ли? – посмеялся постоялец.
- Ну не хочешь, не сказывай. Это я так, для поддержания разговора.
- А вот и не сказал бы, никому бы, ни под какими пытками не сказал бы, а тебе скажу, потому как чую, беззлобная ты, и без червоточины что ли. Вор я, простой советский вор и этим горжусь, потому что окромя как воровать, ничего и делать не умею.
- Как же не умеешь? Крышу подлатал. Подлатал. Дров мне опять же на всю зиму натюкал. Натюкал. А то, что вор, так это запросто с каждым случиться может. Это как судьба повернётся. Вот, к примеру, был у меня муж, хороший, работящий, добрый человек. А как случилось о семье позаботиться, так и принёс с колхозного поля с пяток жменей колосков неободранных. Так что думаешь? Судили и дали десятку. Был человек и сгинул. И окрестили его вором. А взял-то бросовое, то, что всё равно сгнило бы в поле. Не нажиться взял, не продать, а так, по обстоятельствам. И где, скажи мне, правда?
- А правда в том, тётка, что нет никакой правды. Сколь я мыкался по свету, сколько меня мыкали, не встречал нигде ни совести, ни правды. Каждый у кого кулаки крепче, да глотка побасовитее, тот и прав. А другой, сиди помалкивай да соглашайся.
- А вот не боишься попасть-то?
- Куда попасть-то, тётка?
- А вот в эту, тюрьму проклятую.
- Так чего ж её бояться. И там народ скрипит. Гнётся, стонет, но ведь живёт. Сам два раза там говно месил. Один раз на Калыме, на приисках, с кайлом, за жёлтеньким гонялись. Не жравши, не спавши, вшивые, грязные, а ничего вылез, даже зуб себе соорудил.
- Так что же, так и не кормили? – охнула от такой правды Авдотья.
- Поили водой, кормили лебедой – сверкнул зубом Василий.
- А второй -то раз, второй раз, куда тебя горемычного?
- Второй раз пятёрочку в Архангельской области отбывал, там уже с топориком. Там же и дровишки рубить наловчился. Да чему только не научишься. Вот у нас был такой политический Кубасов, так он даже роды научился принимать. Гражданская повариха у нас была, пузатая. Задумала рожать прямо на кухне, вертухаи бегают вокруг неё, суетятся, граблями машут, ничего сделать не могут. За фельдшером послали, а он пьяный. Так вот этот Кубасов, старичишка такой в очках, как заорёт на вертухаев: «Что ж вы рукожопые, прыгаете вокруг как мартышки. Воду горячую тащите, тряпки чистые. Уморим же бабу.» А она орёт, аж посуда гремит. И что ты думаешь. Залез ей под подол, да и вытянул человечка-то. Пуповину мясным ножом обкромсал. Обмыл дитя-то и всего делов. А потом рассказывал: «Знаете каких страхов я там под подолом нагляделся». Мужики смеялись: «Нам бы хоть одним глазком взглянуть».
- Да – вздыхала Авдотья – каких чудес только на свете не бывает – а отец, мать у тебя были?
- Наверно были, только я не помню.
После этих слов встал, постукал каблуками по половицам, словно примериваясь. Потом та-та-та-та, та-та-та-та дробанул по полу; пятка-носок-пятка-носок и раскинув руки в стороны залихватски протянул: «А был отец мой прокурор районный. Родная мать моя воровкою была»
Затем сел устало, склонил голову и на пару секунд задумался.
- Нет, тётка, не помню ни папки не мамки. Всех воспоминаний цыгане, но я думаю, они мне не родные. Стёпа - рыбий глаз, да старая Лола в сорок юбок ряженая. Стёпа меня научил стиры (карты) метать, фокусник был от Бога, а Лола только подзатыльниками кормила да с другими цыганятами воровать посылала: «Пойдите на рынок, принесите муки, картошки и соли». И вот мы сопливые, голодные, чумазые человек по пять бегали на рынок и тащили у торговок всё, что только можно. Ну это в войну было. Потом всю цыганву разогнали, говорят пушку у них нашли. А меня в детский дом.
- А шрам-то у тебя откуда такой страшный?
- Да – засмеялся Танцор – это суки меня в свою веру собачью обратить пытались. Согнали нас приблатнённых в один барак, отказывайтесь, говорят от веры вашей блатной, принимайте веру нашу сучью. Ну я одному в рыло и плюнул. Вот они и расписали меня, там вон ещё за ухом была чуть не яма, кастетом шибанули. Ну мы потом тоже отыгрались, правда я на больничке в это время ошивался. Блатные приходили, руку жали, говорят: «Молодец Танцор, что не прогнулся и идею нашу блатную не посрамил». Вот как было.
Утром следующего дня Танцор поправил покосившийся забор. Приладил несколько свежих досок вместо прогнивших.
 Авдотья прибежала с дойки и рассказала:
- Застала я её, Зубову, как к ней мужик её с заднего двора подъехал, она открыла и флягу колхозного молока в его флягу и перелила. Написала прямо председателю, пусть выгоняют к чертям собачьим. Я что ли за неё недостачи платить буду.
Танцор развёл руками:
- Каждый живёт как умеет.
К полудню прибежал мужик Зубов:
- Ты что же это сучка задумала, нас с Танькой к Карталы упечь. Да я тебе ночью петуха красного подпущу, век помнить будешь. Иди, забирай у председателя свою филькину грамоту.
Авдотья глотала эти обидные угрозы и ни могла ничего ответить. Растерялась.
Вышел из дома на крыльцо Танцор, поигрывая финкой в ловких виртуозных пальцах. Красная рубаха, сверкающие сапоги: «Чисто палач» - подумала Авдотья. Василий спокойным голосом произнёс, глядя куда-то поверх головы Зубова.
— Это что тут за петушня раскукарекалась?
- А ты что за Аника-воин? – раздухарился Зубов.
- А вот сейчас тебе петуху козлорогому тыковку сверну на бочок, тогда и узнаешь и про Анику, и про воина. – и стал помаленьку спускаться с крылечка в сторону Зубова.
Зубов струхнул, отступил:
- Ты, ты кто такой? Паспорт покажи. А то ишь ты, раскомандовался.
И тут Танцор замахнулся и резко бросил финку в сторону забора. Она, сделав несколько оборотов, воткнулась в столб и зазвенела вибрируя.
- Пошёл вон огрызок. Чтобы ноги твоей больше здесь не было. А увижу, глас на жопу натяну.
Зубов, уходя пригрозил:
- Я вернусь ещё с участковым, и посмотрим тогда кто тут огрызок.
- Не боись тётка. Это гнилой сорт людей, но они ссыкло.
- Так он же участкового приведёт.
- Да чего ты разволновалась. Бог даст, прорвёмся.
Назавтра Авдотья поехала на проходящем поезде в район за продуктами. Кончилась мука, пшёнка, соль. Нужно ещё прикупить рыбных консервов и подушечек к чаю.
Танцор, протягивая десять рублей попросил:
- Купи шоколада и чекушку беленькой, вечером почаёвничаем.
Из района Авдотья вернулась чернее тучи уже затемно. Привезла всё, что намечала. Разгрузила в сенцах привезённое, убрала в сундук. Поставила на стол четвёрку колгановой водки и положила плитку «Гвардейского» шоколада, рядом высыпала сдачу, семь пятьдесят:
- Забирай, чего просил.
- Ты чего такая, тётка, мрачная, или случилось что? Сейчас чайку согреем, расскажешь.
- А не буду я с тобой чаи гонять, собирайся немедленно и уматывай, участковый скоро приедет по твою душу.
- Да что случилось-то – спросил Танцор, о чём-то уже догадавшись.
- Да ты там в районе на каждом столбу расклеен. Разыскивается за совершение особо тяжкого преступления. Может иметь при себе оружие, при задержании очень опасен. А там ещё Зубов возле отделения ошивается.
- Точно я? – переспросил Танцор, надеясь в душе что произошла какая-то ошибка. Хотя знал, что никакой ошибки тут нет. Быстро же они его вычислили. Набарагозил в Новосибирске, а долетело аж сюда. Быстро.
- Ладно, пора подрываться. Не удалось пожить по-человечески.
И когда уже собрал свой коричневый чемоданчик и стоял у двери, поблагодарил Авдотью:
- Спасибо, тётка за тёплый приём. Ей Богу, если бы когда-нибудь у меня была маманя, я бы хотел такую как ты.
Она вдруг как будто очнулась и спросила:
- А у тебя за ухом родинка есть.
- На смотри.
Родинки не было, был только след от кастета, сморщившаяся, рваная, багровая уже давно затянувшаяся рана.
- Тётка, я там тебе под матрасом денежку невеликую оставил. Поставь свечку за здоровье раба Божьего Василия.
Танцор открыл дверь и исчез в темноте.
Участковый и с ним двое приехали через час:
- Где постоялец, Авдотья?
- Так нет его, съехал.
- Когда?
- Да утром ещё, я в район поехала и он со мной. Там разошлись.
- Смотри, баба, пойдёшь как соучастница. Ты хоть знаешь кто он?
- А откуда мне знать? Живёт человек и живёт. Платит исправно. Я его ни о чём и не расспрашивала.
- Плохо что не расспрашивала. На нём клейма негде ставить. Инкассаторов в Новосибирске ограбил. Хорошо, хоть без жертв.
«Хорошо, хоть без жертв» - на душе отлегло.
Приехавшие обыскали дом, двор, где тихо чавкала сеном сисястая Манюня. Один даже зачем-то заглянул в конуру. Кузька огрызнулся, но из конуры не вылез…

С тех пор минуло два года и однажды в дождливую осеннюю ночь в окошко постучали.
- Кто там? – спросила Авдотья. Она давно никого не боялась.
- Открой, хозяйка, я тебе весточку принёс.
Она открыла. На крылечке стоял коренастый мужичок, в прорезиненном плаще.
- Пустишь ли в дом, промок совсем.
Она пустила.
- Ты что ль Авдотья будешь?
- Я Авдотья и буду. А чего тебе, мил человек, надо-то от меня?
- Привёз я тебе привет от Танцора. Знаешь такого.
- Не знаю, и знать не хочу – огрызнулась женщина.
- А вот он тебя сказывал, знает.
- Ну чего хотел-то? – поторопила она ночного гостя.
- Хотел тебе книжку на предъявителя отдать. Там немного, тысяча двести всего. Но дом тебе подновить хватит.
Авдотья отстранила руку с протянутой сберегательной книжкой.
- Ворованное не возьму.
- Да нет, тётка, деньги чистые, он их в катране за столом натряс. Специально для тебя натряс, чтоб ты не засомневалась, откуда они. Я хотел, чего греха таить, книжечку эту на карман положить. Но как учили старые, последнюю волю покойного не выполнишь, фарта не будет. Вот я и выполняю.
- Так он умер? – Внутри что-то ойкнуло.
- А я и говорю, свиделись мы в тюремном лазарете. Там он лежал, его беспредельщики на ремни порезали. Вот он и доходил. Попросил меня найти тётку Авдотью и кланяться ей земно. Рассказал, где книжечку схоронил, да какая честная денежка на ней. Это если ты будешь спрашивать, что да как. Потом забредил. Про какой-то граммофон начал лепетать. Как будто этот самый граммофон, кому-то привет должен передать, или наоборот. Плохо слышно было.
- Старый, старый Агафон, вам прислал земной поклон? – уже всё уложив в своей голове спросила сквозь слёзы Авдотья.
— Вот, точно. Точно. Агафон. Ну ладно, тётка. Своё обещание я сдержал. Прощевай.
Гость ушёл в дождь.
Авдотья села на кровать и опустила голову, обхватив её руками. Она представила в темноте его выстукивавшего дробушки на полу. Он развёл руки в стороны и как ей показалось с грустью в голосе пропел:
«А был отец мой прокурор районный. Родная мать моя воровкою была»
Слёзы ручьём катились из глаз Авдотьи на старенький домотканый половичок.