Натюрморт

Человек — болезнь.
Такое короткое словосочетание, но, сколько выражений, чувств и эмоций можно вместить в дефис между двух слов. Мне кажется, что в этой драматической связке люди проходят три этапа.
Первый, когда нервные импульсы только начинают пропускать признаки сбоя в работе организма, но человек отмахивается и убеждает, что всё ЭТО может случиться с кем угодно, но только не с ним.
Второй этап, когда ему же, по истечении неопределённого количества времени (тут кому, как «повезёт») в пропахшем хлоркой кабинете, сообщают диагноз. У каждого индивидуальный, (хотя нет, совпадения случаются), но реакции людей практически одинаковы. Тут или стоическое принятие своей болезни и решимость бороться с той минуты, когда дрожащие руки взяли листок с заключением. Или, наоборот, начинается фаза  «отрицания» и обвинения других людей в том, что они, сволочи, здоровы, а ты нет. Человек погружается в депрессию, и как долго он там пробудет и сможет ли взять в себя в руки – зависит от множества факторов. Но, так или иначе, второй этап – самый острый к восприятию и самый длительный.
А вот третий этап драматической связки случается не у всех (слава Богу), но случается в последние годы сумасшедшего 21 века довольно-таки часто. Да, третий этап, когда тебе (опять всё в том же, кабинете, пропахшем хлоркой и человеческой болью) сообщают, что, увы, болезнь одержала верх, и тебе осталось по скромным подсчетам врачей несколько месяцев, недель, дней…
Женька был весельчаком и балагуром. Про таких говорят - «свой парень» и всегда стараются вовлечь в свою компанию. Знаете, есть просто заурядные, ничем непримечательные люди, которые «ниже травы и тише воды», есть люди-нарциссы, которые хотят находиться всё время в центре внимания, но окружающим людям кроме восхваления собственной персоны ничего предложить не могут. Есть люди просто коммуникабельные, активные или на «своей волне».
Женька не принадлежал ни к одной их этих групп. Он был особенным. Своей очаровательной улыбкой, прищуром серых глаз, в уголках которых расходились множественные морщинки и умением быть душой любой компании, не пытался расшевелить тех самых малоприметных индивидуумов и не высмеивал «нарциссов». Он воспринимал людей такими, какими они были и сам далеко не был идеальным.
Женьке давно перевалило за сорок, но обращаться к нему как-то по-другому язык не поворачивался. Именно в такой форме (не Женя, Женечка, не Евгений или Евгеша) раскрывалась и особенность его характера, и наше доверие, лёгкость общения.
Мы были знакомы с Женькой лет 10, а может и 15. Я честно даже не припомню, где и при каких обстоятельствах это произошло. Но в последующие годы мы четко верили в то, что Женька присутствовал в нашей жизни всегда. Мы не стали закадычными друзьями, с которыми как говорится и в пир, и в мир — всегда на связи. Нет.
Но мы точно знали, что можем приехать к нему в любой момент, и он обязательно позовёт нас на кухню пить горячий кофе и станет дымить там же, за столом  совсем не ароматными сигаретами.
Или Женька сам без предупреждения мог заявиться к нам в дом, будь то раннее утро или поздний вечер. Он не любил заходить в комнату. И тогда мы выносили огромную чашку с горячим кофе, и Женька, сидя на корточках во дворе, неизменно доставал  пачку сигарет и начинал рассказывать забавные истории. А их у него в запасе было неограниченное количество. И ты уже забывал, который час и что собирался ложиться спать или, наоборот, что в такую рань приезжают только сумасшедшие или не совсем воспитанные люди. Нет. К Женьке это неприменимо. Он был нормальным, в меру воспитанным (хотя любил скрасить свои рассказы отборными матами, но они звучали в его лексиконе как-то не грубо и не отталкивающе), с чертовской улыбкой и сотней припасенных притч на все случаи жизни.
Стоял ноябрьский промозглый вечер. За окном уже стемнело, и только слышно было, как дождь барабанит по стеклу тяжёлыми крупными каплями. Я сидела в гостиной и собиралась начать рисовать очередную картину. Знаете, когда заканчивается лето и наступают невероятно длинные, тёмные вечера, но ты ещё не перестроился на иной сезон и не можешь заставить себя лечь спать в восемь часов вечера только потому, что темень непроглядная — надо найти себе занятие. Моим спасением в осенне-зимний период становились картины. Включая весь свет, который только можно было, я устанавливала мольберт посредине комнаты, бросала тюбики, которые уже утратили свой первоначальный эстетичный вид и были похожи на скрюченных гусениц разных цветов, и рисовала. Никогда не знала изначально, что это будет. Я полностью отдавалась вдохновению и ждала, куда оно меня вынесет на этот раз.
Так вот, только я разложила все свои «талмуды» — так говорил мой муж (не знаю, что это за слово, но в нашей семье оно употребляется с завидной частотой), как входная дверь распахнулся и в ней показался Женька. Когда мы виделись в последний раз? Кажется, в июле? Нет, в августе, точно. Собирались семьями у реки, жарили мясо, купались и, как обычно, отгоняя надоедливых комаров, долго не могли разойтись по домам.
Поскольку погода была скверная, я слышала, как мой муж наливает кофе Женьке на кухне. Они о чем-то беседовали, пока я снимала свой испачканный красками фартук, закручивала крышки на только что открытых тюбиках с масляными красками.
Когда я поднялась в кухню, Женька сидел на стуле, закинув ногу за ногу и дул на горячий кофе. У нас дома даже чашка была именно для него – большая, чёрная, с изогнутой своеобразным вензелем ручкой. Мы же предпочитали пить из небольших кружек. Муж сидел напротив него, шелестя фантиками из-под конфет.
 Я решила, что интереснее будет провести серый ноябрьский вечер с ними, чем со своей картиной, которую я так и не начала. Вдохновение отказало мне сегодня в посещении.
Женька что-то рассказывал о своей работе. Я не особо прислушивалась, пока заваривала себе зеленый чай (кофе вечером я не пью), но поймала себя на мысли, что что-то с голосом Женьки не так. Я взяла чашку и присела рядом с мужчинами за стол. Посмотрела на Женьку — да всё вроде бы по-прежнему: та же улыбка, те же серые глаза, те же глубокие морщинки, уходящие практически в виски.

— Женька, ты что простыл? — спросила я.- Хрипишь, как дед старый. Может тебе молока с мёдом вместо кофе?
— Не, я не простыл, — делая глоток ароматного напитка, ответил Женька. — А ты что не в курсе?
— В курсе чего? — всё ещё не понимала я.
— Да у меня же рак, — как ни в чём, ни, бывало, ответил Женька. — Это побочный эффект химиотерапии.

Если бы я стояла, мои ноги  точно подкосились бы. А поскольку  сидела на стуле, то только почувствовала, как гулко забилось моё сердце, и обмякла рука с чашкой чая.

— Не может быть, — глупее ответа вообразить нельзя. Ведь разве может человек просто придумать себе такое или пошутить. Нет. Конечно, если он говорит, значит, так оно и есть.

— Ах. Да! Я же сам просил Серёгу не говорить никому, — продолжил Женька, имея в виду моего мужа. — Знают только он и жена. Детям и родителям не стоит зря расстраиваться, всё нормально!

Я перевела взгляд на супруга, в котором повис вопрос, как так Он не рассказал Мне о Женьке.

— Я обещал, что никому не скажу, — пожимая плечами, ответил Сергей.

Женька посмотрел на нас двоих и поведал мне свою историю сам. Как три месяца назад ему стало неудобно глотать. Как он долго не шёл в поликлинику, думая, что это от ледяной воды, которую они пьют с коллегами на работе в летнюю жару. О том, как отоларинголог ничего не найдя, всё же прописал ему лечение больного горла. И только спустя ещё две недели, когда ком так и не проходил, его  направили в областной онкологический центр, где и подтвердилась 4 стадия рака горла.
Скажите — вот вы знаете, как реагировать, когда человек признается в том, что у него рак? Я — точно нет. И не знала в тот момент. Первое что возникает, это точно чувство жалости. Оно неуправляемо. Ты сидишь и пытаешься сдержать слёзы, а перед тобой человек с последней стадией болезни, пьёт кофе и рассказывает, как они с мужиками по палате после химии сбегали покурить в ёлки у отделения.

— А ты что и теперь не бросил? — выдавила я из себя.
— Да ерунда это всё, — махнул рукой Женька. — Знаешь… Там, сколько таких, которые никогда сигарету во рту не держали! А в итоге лежим в одной палате.

«Нет, не знаю и знать не хочу», — подумала я. А ещё подумала, что я тоже хотела оказаться в том кругу, который Женька выделил, как особенный — для людей, которым не положено знать о его болезни. И сидела бы я спокойно допивала свой зелёный чай и смеялась с очередной байки Женьки, и не думала о том, когда мы увидимся в следующий раз, в точной уверенности, что это обязательно произойдет. А что теперь? Четвертая стадия… Интересно, какой процент выживаемости с таким диагнозом? Надо «погуглить». Нет. Я вообще не хочу ничего знать про эту болезнь. И про то, выкарабкается ли Женька или нет. Такой мысли допустить даже страшно.
Вот он сидит перед нами, хохмит, потягивает сигарету и ничто, кроме осипшего голоса не может сказать о том, что у него такой страшный диагноз.
Прошло два месяца. Женька вышел на работу. К нам он за это время не заезжал, но муж держал с ним связь по телефону и рассказывал мне. Скрыть от близких людей свои частые поездки в районный центр у него не получилось. Узнали и родители, и дети. Но все отреагировали спокойно. Возможно оттого, что сам Женька заверил, что с ним всё в порядке. Возможно, все близкие люди внутри себя сходили с ума от такого известия, но не показывали ни ему, ни друг другу.
И мы тоже успокоились. Женька регулярно ездил в онкоцентр. Он работал. Он, как нам казалось, был полон сил и энергии.
В июле мы с семьёй вернулись из отпуска в жаркой стране. Отдохнули, загорели, зарядились солнечной и морской энергией. Женька заехал к нам со своей женой Валечкой. Они были такие разные и внешне и по характеру, что только диву можно было даваться — как они прожили столько времени вместе! А может, и правду говорят — противоположности притягиваются.
Мы запекали картошку в черных углях некогда горящего огня. На столе стояло большое блюдо с овощами и зеленью — люблю июль и август, можно довольствоваться продуктами со своего огорода, вкусно и полезно. А в глубокой миске уже остывал, снятый с шампуров шашлык. Мы непринуждённо болтали, как говорится обо всём на свете.

— А сколько же сейчас стоит путевка за границу? — откусывая сочный розовый помидор, вдруг поинтересовался Женька.
— Всё зависит от того, куда и на какое время ехать, — ответила я
— Да вот хотел бы свою семью отправить на море, чтоб отдохнули. Все, кто там был, говорят с нашими курортами не сравнить.
— А с чего ты взял, что мы куда-то полетим без тебя? — нахмурила бровки Валечка. — Даже и не думай! Или все вместе или никто. Мы и дома и на даче, замечательно отдыхаем.

В следующий раз, когда мы увиделись с Женькой, был юбилей нашего общего товарища. Праздновали в ресторане. Собралось человек тридцать и знакомых и незнакомых нам людей.
Женька был одет в шикарный костюм цвета чистого летнего неба. Он так ему шёл, оттеняя цвет глаз, и придавал какой-то особый шарм. Женька так же развлекал тех, кому посчастливилось сидеть рядом с ним за столом, танцевал под зажигательные ритмы музыки и подпевал в караоке любимые песни. Однако мы не могли не заметить, (может от того, что находились близко, может просто обратили внимание) — что он ничего практически не ел. Так, ковырял вилкой в тарелке и продолжал балагурить в своём репертуаре. А потом выходил на заснеженное январём крыльцо ресторана и, всматриваясь куда-то в пустоту, доставал сигарету и долго крутил её между пальцами, прежде чем закурить.
В феврале мы узнали, что он ушёл с работы. То, чем он занимался всю жизнь, стало ему не под силу, а легкого труда в данной специфике просто не было.
В начале марта мы с мужем решили заехать в гости к Женьке. Долго думали, что же купить, чтобы не с пустыми руками. Остановились на банке хорошего импортного кофе и свежих, только что испеченных в кондитерской ароматных булочках с корицей.
Валечка открыла нам дверь, и было видно, как она обрадовалась. Мы прошли на кухню. Через минуту вышел Женька. Точнее половина того, что осталось от того Женьки, которого мы знали столько лет и видели всего три месяца назад. Он значительно похудел. Нет, он просто высох, если можно так сказать про ещё живого человека, а не про дерево.
Мы переглянулись с Сергеем. Валечка поставила четыре чашки и, разливая кипяток, рассказывала, как они с Женькой делают ремонт в своей спальне. Что детская уже полностью обновлена, и мы после чаепития обязательно пойдём её оценить.
Я смотрела на эту пару и не понимала, что происходит. И только потом, спустя несколько недель, мы с Сережкой признались себе в том, что они просто видели в нас способ отвлечься от того, что изматывало их ежедневно. Что Валечка хотела переключить хоть немного свои мысли и минутку свободного времени, которое у неё уходило в обычные дни на угасающего любимого мужа, на что-то другое. Что Женька, которого съедал рак, таким образом, глушил свою боль, которую  никогда не смел никому показать. Они отвлекались и затеянным ремонтом и разговорами с редкими гостями.
Это мы осознали намного позже. А тогда мы пили вкусный кофе, уплетали ароматные булочки и рассказывали друг другу планы на предстоящее лето.
Расцвёл во всей красе май. Наконец-то закончились эти тёмные долгие вечера, слякоть и ветер. Тянулась к солнцу зеленая трава, пчёлы, сбивая друг друга, летели на ароматные белоснежные цветки вишен и слив, детвора всё больше проводила время на свежем воздухе, и дворы наполнялись шумом и гомоном.
Сергей пришел вечером с работы, и я с порога почувствовала, что его что-то беспокоит. Он прошёл в ванную комнату, долго мыл там руки. Затем сел на кухне и, включив телевизор, стал беспрерывно переключать каналы.

— Серёжа? — присела я рядом с ним. — Что случилось?
Он продолжил щелкать пультом и только спустя минуту перевёл на меня взгляд.
— Как страшно жить и знать, что ты скоро умрёшь. Я не могу даже представить, что сейчас в голове у Женьки творится.
— ?
— Они ездили к профессору, в Москву. Его рак не операбелен. Ему так и сказали — одному Богу известно, сколько ты проживешь: день, неделю или месяц. Сделать ничего нельзя. Понимаешь ни-че-го…

Текущую неделю мы занимались чем угодно, только бы не возвращаться к этому разговору. Но мысли — они словно живут вне законов, вне твоего контроля. Мы хоть и не говорили о Женьке, но точно каждый из нас думал, что же он испытывает в данный момент. А как бы мы вели себя, услышав подобный диагноз впервые? И потом, спустя полтора года, когда лечение перестало помогать организму, нам в «открытую», вот так сказали: «Всё. Идите домой умирать. Вам ничего не поможет. Ни-че-го».

В начале июня солнце уже припекало так, что спасение было только в зданиях с кондиционерами или, на худой конец, под тенью деревьев. Растения, так активно начавшие свой рост в мае, притормозили и пытались просто выжить под сорокаградусными лучами палящего солнца.
Вечером я старалась реанимировать посадки холодным душем из шланга. Периодически  подставляла струе воды своё лицо и, охладившись, таким образом, продолжала поливать растения. Сергей, который занимался кладкой кирпича во дворе, вдруг вышел ко мне, переодетый в джинсы и футболку.

— Поехали к Женьке, а?

Я посмотрела на него, не выпуская шланг из рук. Мы знали, что последние дни Женька не выходит из дома. Что он не может ни есть, ни спать. А когда уже сил не хватает совсем и организм проваливается в поверхностный сон, Женька не выпускает из рук икону Николая Угодника. И спит он, сидя в кресле, потому как лёжа сразу начинает задыхаться. Я представила эту картину и по телу пробежали неприятные мурашки.

— Я не смогу, - прошептала в ответ мужу.
— Что? — не понял он сразу.
— Я не смогу видеть его таким… Прости. Я не поеду.
— Хорошо, — согласился Сергей. — Я ненадолго.

Когда я услышала звук мотора отъезжающей машины, я медленно опустилась на землю и зарыдала. Возможно, от несправедливости в этой жизни.
Почему так рано должны уходить хорошие люди? Почему родители стали переживать своих детей? Почему в 21 веке, когда создают искусственный интеллект, читающий мысли, когда с помощью космического телескопа делаются новые фееричные открытия в космической галактике, когда людям с ограниченными возможностями предоставляется шанс полноценно жить, используя бионические современные протезы, до сих пор не изобрели лекарство от рака?!
А возможно, я рыдала от собственной слабости, что не смогла найти в себе силы поехать к Женьке.
Полными слёз глазами я смотрела, как из брошенного на землю шланга течет вода, образуя рытвину в землю. Интересно — наша жизнь так же утекает из нас…  Быстро, неумолимо и в пустоту?

Через три дня, уже поздно вечером Сергею позвонила мама Женьки и сообщила, что он умер. Последние дни, его мама по очереди с Валечкой дежурили дома, чтобы не оставлять Женьку одного ни на минуту. Плача в трубку, она рассказывала, как Женька утром встал в добром расположении духа, и казалось, полным сил. Побрился, прикрутил полочку в гостиной. На обед даже съел целую тарелку борща. И как ни упрямилась Валечка, отвёз её в магазин за необходимыми продуктами, чтобы та не несла тяжёлые сумки сама. Как ему удалось сесть за руль и преодолеть расстояние туда и обратно — остаётся загадкой. Но зайдя в дом, Женька вдруг схватился за горло и упал…
Больше слышать продолжение я не могла. И попросила Сергея не рассказывать. Мы сидели друг напротив друга и молчали.
На следующий день, приняв несколько таблеток успокоительного сразу, (Сергей отказался) мы поехали в дом Женьки. Увидев у входной двери крышку гроба, я пошатнулась и вцепилась в руку мужа. Нам навстречу вышла Валечка, в чёрном платке на голове и с серыми, словно выжженными, кругами под глазами. Я почувствовала, что вновь давать слабину не имею никакого права и направилась к ней.

— Вот и нет больше моего красавчика, — содрогнулась Валечка и положила голову мне на плечо.

Как можно утешить человека, который потерял навсегда любимого человека, свою половину, часть своей души? Вы знаете? Я тоже нет.
Я гладила её по спине, понимая, что надо что-то сказать, надо как-то поддержать. Но ни одной мысли в голове не возникало. А может и не надо ничего говорить? Может просто надо быть с людьми рядом?

Мы прошли в комнату, где стоял гроб, а рядом на стуле сидела накаченная лекарствами его мама. Поодаль на диване сидели сёстры и кто-то ещё, я не присматривалась. Мне было всё равно. Надо было сделать несколько шагов к Женьке.
Я обратила внимание на выражение его лица. Оно было измученным. Измученным борьбой с проклятой болезнью, борьбой за каждый день жизни, борьбой с болью, которая была ощутима только им. Никогда прежде, при жизни мы не видели Женьку злым или нервным или расстроенным.
Он лежал в том самом голубом, как летнее небо костюме, в котором отплясывал на юбилее нашего общего знакомого. И в голове у меня всплыли воспоминания, как Женька, разгорячённый танцами, брал микрофон и, оглядывая собравшихся гостей в зале, говорил: «А давайте теперь нашу». И мы пели, нет, мы орали во весь голос нашу любимую песню.
Я невольно улыбнулась. Потом представила, как это выглядит со стороны — женщина стоит у гроба и улыбается. Бросив прощальный взгляд на Женьку, я поспешила выйти из комнаты.
На крыльце стоял незнакомый мужчина и подкуривал сигарету. Посмотрев на меня, он почему-то протянул мне пачку, а я зачем-то вытащила одну  дрожащими пальцами. Так мы постояли около трёх минут, а я всё крутила в руках сигарету.
Вышел Сергей. Его ресницы были влажными. От воцарившегося молчания меня стало подташнивать. Сунув так и не прикуренную сигарету в карман, я направилась с мужем в машину. Всю дорогу мы продолжали молчать. Хотя изнутри обоих просто разрывало на части. Мы даже сейчас не могли поверить в то, что с нами уже никогда не будет Женьки. Что Женьки не будет уже просто, самого по себе. Как личность. Как мужа. Как отца.
Самих похорон я просто не помню. Они прошли как в тумане. Много людей. Очень много. Родственников, коллег, друзей и просто знакомых. Его могилу засыпали  цветами. Искусственные венки просто утонули под тяжестью некогда живых, как сам Женька, цветов с траурными лентами.
Вернувшись домой, я долго стояла у раковины с водой и всё тёрла-тёрла руки мылом, вспоминая, как бросала горсть земли в могилу. Мне казалось, что вместе с мыльной пеной должна уйти и часть боли, которая сидела занозой в душе.
Я вышла из ванной и, проходя по коридору, заметила свой мольберт, который стоял в углу с марта. И хотя сейчас совсем не сезон для моего осенне-зимнего хобби, я достала кисточки, краски, натянула свой фартук и нервными мазками что-то стала набрасывать на холст.
Не знаю, сколько прошло часов. Я боковым зрением видела, как в комнату несколько раз заходил Сергей, но, ничего не говоря, уходил обратно. Я слышала, как он в свою очередь переключает каналы на телевизоре.
Когда я, наконец, почувствовала усталость и в спине, и в руках, опустилась на стул и посмотрела на часы. Стрелки показывали половину одиннадцатого вечера. Виски больно и гулко стучали кровью по венам.
Я стянула перчатки и подняла глаза на картину. Оказывается, я рисовала натюрморт. На деревянном столе огромная чёрная чашка с кофе наполовину пуста, хрустальная пепельница и дымящаяся сигарета в ней. Словно хозяин отошёл на минуточку и сейчас вернется допивать свой кофе и, затянувшись едким дымом, продолжать травить смешные байки.
На сороковой день мы пришли в дом Женьки узким кругом близких друзей и родственников. Удивительно, но я поймала себя на мысли, что никто не плакал. Все просто сидели за поминальным столом и разговаривали о Женьке. Вспоминали его приключения, его розыгрыши, его забавный смех. Нам было (стыдно сказать) так легко и просто. И когда мы разоткровенничались, то оказалось, что каждый чувствует, что вот-вот откроется дверь и появится Женька со словами: «А давайте нашу?!»

И когда слышался какой-то шелест или скрип половицы, мы, как один, поворачивали голову в сторону входа и действительно ждали, что Женька появится в нём.
Может на самом деле, человек уходит только в физическом понимании? Просто покидает своё тело, и душа рассыпается на сотни фрагментов, закрепляясь в тех людях, которые хранят память? И чем больше мы помним о близких нам людях, которые (нет, не умерли) оставили физическое тело, тем дольше они продолжают находиться рядом? Видят, слышат, просто не могут ответить. Не могут произнести слов: «А давайте-ка нашу?»