Ёжик Георгий

   Оставалось дослуживать три месяца, когда во время командно-штабных учений степной ёжик можно сказать сам прибежал в мои руки. Колонна наша встала по какой-то неведомой мне причине на пыльной дороге посреди барханов в полупустыне, я выбрался из кабины размять затёкшие ноги, успел пару раз присесть, а тут прямо из-под колёс ракетной установки, за которой по предписанию мы следовали, выкатывается серый колючий комок, и, пофыркивая, набегает на меня. То ли в глаза что-то попало ёжику, то ли случайно давануло его протектором колеса установки, но зверёк был шалый, и, скорее всего, потерявший всякую ориентацию. А то бы разве он торкнулся в мои запылённые кирзачи, да еще с лёту пытался бы взобраться по ним вверх на оттопыренное на коленках х/б. Я молниеносно сдёрнул со стриженой головы пилотку и поймал в неё, как в сачок, заполошного ушастого ёжика. Придерживая пальцами одной руки сомкнутые края пилотки, другой забарабанил в дверцу кунга, где у радиостанций дежурил ефрейтор Полетаев. Дверь резко распахнулась, я скомандовал ефрейтору опростать и подать мой вещмешок, и уже через минуту мешок этот подпрыгивал по обитому железом полу кунга.                Семь дней ёжик, обвыкая к человеку, прожил среди радиостанций на боевой машине, в гараже автопарка. Ответственным за кормёжку я назначил водителя, рязанского парня, рядового Топоркова, хотя и сам не чурался ловить ящериц – варанчиков на песчаном пустыре за казармами, а также соскабливать вечерами с фонарных столбов, обильно налипших на них мохнатых мотыльков с толстыми коленчатыми и мохнатыми брюшками.  Понемножку начал приучать ёжика и к тем продуктам, что прихватывал с собой из солдатской столовой: то кусочек варёного мяса, то ложку другую гречневой каши, то ломоть подсохшего хлеба. Через неделю перенёс гостинец пустыни в казарму, заранее обговорив со старшиной, где мне устроить своему колючему подопечному гнездо. Сошлись на сушилке. Заканчивался август, плавилась среднеазиатская жара, случалось так, что командование разрешало в воскресенье отдохнуть после обеда часок-другой, все окна настежь, однако духота не даёт заснуть, тогда берёшь простынь, идёшь в умывальник, намачиваешь, укутываешься ею с головой и погружаешься в сладкую влажную дрёму, но спустя полчаса простынь опять сухая. И снова надо тащиться в умывальник, чтобы подремать ещё хоть минут сорок. Также и портянки, подвёрнутые на ночь на голенища сапог, к утру высыхали до шороха. Поэтому-то и сушилка пустовала, и в неё редко кто заглядывал.                Сколотил я из дощечек глубокий ящик, на технической территории нашёл кусок стальной сетки, накрыл сверху новое жильё моего ёжика, и потекли красно-жёлтые осенние денёчки в ожидании скорого увольнения в запас. Сослуживцы одного со мной призыва начищали кокарды, бляхи на ремнях, сдували пыль с шевронов и погон с вензелями, в который уже раз разглаживали бахрому своих дембельских альбомов, а я всё возился с диковатым ёжиком, приручая и располагая того к себе. Имя своему питомцу я дал звучное – Георгий. Задумка у меня была: привести его домой, там подрастала племянница Лена. Когда уходил в армию, ей только исполнилось девять месяцев, теперь же она наверняка бегает вовсю. Вот это и будет подарок от родного дяди. Промелькнула пара первых вольных суток в плацкартном вагоне скорого пассажирского поезда, и ранним ноябрьским утром вышел я в шинели при параде и с чёрным кожаным портфелем на родимом полустанке. В одном отделении моего дембельского портфеля уложенные аккуратной стопкой подарки домочадцам, а во втором - гнёздышко ёжика. Надо отдать должное – Георгий за всю дорогу ни разу не нагадил, терпеливо ждал, когда я подхвачу его и снесу в тамбур, в отсек с углём. Он опростается, я его, уже в купе, накормлю, напою и снова опущу в обжитое за день гнёздышко.
И вот она, родная пятиэтажка, наш второй подъезд, первый этаж, утеплённая дверь, заветная кнопка звонка. Увольняли нас вечером, в вагон сели ночью, при пересадке на разъезде до почтового отделения, чтобы отбить телеграмму, идти да идти, а времени между поездами в обрез, так и прибыл я после двух лет разлуки к отчему порогу подмороженным утром как снег на голову. Звоню. Слышу шаги, дверь открывается, и появившаяся в проёме, постаревшая мама секунды три смотрит на меня широко раскрытыми глазами, что-то силится сказать, я вижу, что ей не достаёт дыхания и она медленно начинает опускаться на пол, и едва успеваю подхватить и прижать к груди свою теряющую чувства от неожиданной встречи мамочку. Минут пять она лишь всхлипывает от радости, не в силах произнести ни слова. Я поглаживаю её по седеющим волосам и подрагивающим плечам, растерянно оправдываюсь.                -Ну что ты, мама, миленькая, успокойся - я ведь вернулся. Живой и здоровый. А позвонить или дать телеграмму было неоткуда. Сама же знаешь, служил в песках на точке. Папка-то где?               
- На работу вот только что, перед тобой, ушёл, - мама несколько успокоилась и слегка отстранилась от меня. – Дай хоть я погляжу, какой ты стал, сынок.                - Мам, я мигом сбегаю за отцом, - так и не пройдя в комнаты, я только бережно поставил свой застёгнутый портфель в прихожей, и уже из коридора на ходу бросил: – Вернусь с папкой, и тогда уж раздам армейские гостинцы.
На Октябрьские, на третий день после приезда, праздновалось, как и было повсеместно принято в те благословенные годы, моё возвращение из рядов Советской Армии, отмечались Встречины. Гостей набралось как всегда – на всю квартиру, своих столов не хватало, принесли от соседей большой, раздвижной, и составили все в один общий, прерываемый коридором, на две комнаты. Плясали и танцевали на кухне и в промежутке между персидским ковром на стене и ломящимся от блюд и настоек, сдвинутом столе. Щемяще и заливисто звучали аккорды гармони-двухрядки, когда же дядя Митя присаживался перевести дыхание да опрокинуть рюмку, из радиолы у окна в углу нёсся зажигательный то ли твист, то ли шейк, или текла плавная музыка лирического танго. Мне, отвыкшему за два года от гражданки, всё было внове и всё так радостно прикипало к захмелевшему сердцу.                Гости разошлись поздно, те из родни, кому ехать далеко, по давней традиции остались ночевать у нас. Разнесли по соседям столы, лавки и стулья, высвободили пространство. Тем, кому не достало места на кроватях и разобранном диване, постелили на чисто помытом перед этим и укрытым толстыми дорожками полу в обеих комнатах. В первом часу ночи квартира утихла, и только из разных углов поминутно доносился то храп, то сонное хмельное бормотанье кого-нибудь из моих дядьёв или тётушек. Взбив кулаком большую перьевую подушку, медленно начал проваливаться в сон и я. Вот я вхожу с плаца в казарму, мне почему-то, как офицеру, отдаёт честь дневальный и уже раскрывает рот, чтобы звонко крикнуть: «Дивизион, смирно!», но вместо этого в уши вонзается тётин Катин истошный вопль: «Матушки мои! Вася-а! На меня чёрт колючий нападает! Вася, спаси!». Я вскакиваю с кровати и - к выключателю. Нахожу на ощупь, отмечаю машинально: не забыл, значит, что и где находится в доме, щёлкаю, загорается люстра, и комнату наполняют недовольные полусонные голоса: «Что случилось? Давайте уж спать! Чё, кому-то приспичило? Не можете дождаться утра!». Поворочались, опять улеглись, и одна лишь тётя Катя, жена отцова сродного брата Василия, так и сидит на полу, на своём смятом матрасе и водит по сторонам испуганными глазами, громко шепча при этом: «Чёрт колючий так фыркал ужасно, что даже сердце оборвалось!». Полупьяный дядя Вася, в трусах и майке, жилистый, с редкими седыми волосами на голове и груди, успокаивая жену, ласково приговаривает: «Катюша, не бойся, я рядом, если что - дак я ему, чёрту лысому, все колючки повыдергаю! Ты только, Катюша, укажи, где его прячешь. Уж ты-то меня знаешь, язви тя в гробину!». Из соседней комнаты на шум заглянула заспанная мама и недоумённо обвела нас взглядом: «Что за пожар тут у вас?». Я, уже догадавшийся - что явилось причиной ночного переполоха - полушёпотом разъясняю всем, кто не спит: «Тётю Катю напугал наш Георгий». Дядя Вася, услышав это, встрепенулся, мускулы на его голых руках дёрнулись и напряглись: «А ну-ка, племяш, покажь этого Георгия! Я ему живо все зубы пересчитаю!». «Дядь Вась, да это же всего лишь мой армейский ёжик. Он теперь, небось, забился где-нибудь под кровать и с перепугу пятый угол ищет». «Какой ещё ёжик? А кто тогда к Катюхе приставал!? Не темни, племяш! Ты же знаешь, в гробину тя язви, ни один фашист от меня не ушёл!». Дядя Вася воевал в Великую Отечественную на Волховском фронте, по праздникам на пиджаке его красовались боевые ордена и медали. Трезвый он был молчалив, про таких говорят: каждое слово у них надобно выкупать; но если попала стопка, то хоть святых выноси – смолоду дрался со всеми без разбору, крушил всё, что попадало под руку. Его ловили, вязали верёвками, укладывали где-нибудь в затишке до той поры, пока дядя Вася не опамятует, не придёт в себя. С годами буянства в нём поубавилось, однако и теперь ещё иногда в дяде Васе просыпался бесстрашный синеглазый пехотинец, удалец рукопашного боя, и тогда уж в ход шли припасённые накануне верёвки. Оно ведь, и другие мои дядья, редко кто мимо фронта или тюремной зоны прошёл, народ боевой и бесшабашный, долго церемониться не привыкший, спеленать любого могли в два счёта. Хотя трезвого дядю Васю все уважали.                Недовольно фыркнувшего и свернувшегося в подпрыгивающий колючий клубок Георгия после недолгого поиска я извлёк из-под кровати и, дав его поближе рассмотреть пришедшей в себя после пережитого тёте Кате и немного унявшемуся дяде Васе, отнёс, завёрнутого в полотенце, в ванную комнату, где и выпустил ёжика на кафельный пол. Утром, за столом, разговевшиеся гости весело обсуждали ночное происшествие, а выпущенный из ванной Георгий топотал из комнаты в зал, принюхивался к углам, да как всегда пофыркивал, только теперь уже с какими-то хозяйскими, что ли, интонациями: тише вы, дескать, а то своей болтовнёй всех мышей мне распугаете.
Со временем прижился и обвыкся степной ёжик в нашей квартире. Племянница Лена, девочка живая и сообразительная, быстро сошлась с Георгием характерами. Он как-то сразу проникся к ребёнку и даже давал ей погладить себя, ослабляя и укладывая в одну сторону свои тёмно-серые, с проседью, иголки. Они тогда не кололись, и Лена не только осторожно проводила пухленькими ладошками вдоль спины ёжика, но и перебирала пальчиками прилёгшие иглы. Я выстрогал палочку, привязал метровый шнурок с растрёпанным мотком цветных ниток на конце, вручил всё это Лене, и теперь она бегала по комнатам, волочила за собой по ковровым дорожкам моток, а ёжик притаивался где-нибудь за диваном или под сервантом, и, выждав подходящий момент, набрасывался из своего укрытия на – в его понимании – раскрашенную пробегающую мимо мышку. Нам всем это ужасно нравилось.                Ещё одна любопытная особенность была у нашего ёжика. Если Лена находилась в детском садике или у себя дома, а не у деда с бабой, значит, Георгию играть не с кем, и он тогда прятался и дремал под кроватью или диваном. Но стоило ему услышать металлический стукоток раскладываемых на кухонном столе ложек и вилок, когда мама накрывала обед, ёжик, как обычно, мелодично топоча четырьмя лапками по полу, прибегал на кухню, и, сделав своеобразный «круг почёта» на половиках, вероятно для того, чтобы обозначить таким образом своё присутствие, укрывался между батареей отопления у стены и холодильником. Мы улыбались, отец поднимался с табурета, доставал с нижней полки холодильника припасённый кусок подстывшего мясного фарша, и крошил его в стоящую на полу миску. Не сразу, а, видимо, выждав для показа своего ежиного приличия минуту другую, Георгий с достоинством выкатывался из-под батареи и начинал неторопливо поглощать перекрученное сырое мясо. Наблюдать за ним в эти мгновения доставляло нам такое удовольствие, что мы прерывали свою трапезу, и молча, боясь неуместным разговором спугнуть ёжика, наслаждались тем, с каким благородством Георгий управляется с пищей. Кстати, под место опрастывания наш ёжик выбрал укромный уголок между шифоньером и кладовкой, мы это заметили и пододвинули туда коробку с песком, он это принял, и все проблемы с помётом решились раз и навсегда.               
А вот с другой напастью – линькой ёжика – дело складывалось из ряда вон. Ближе к апрелю мама, при уборке в доме, а особенно во время мытья полов, когда отжимала мокрую тряпку, стала часто накалывать, иногда до крови, пальцы рук. Да и мы теперь опасались ходить босиком по квартире. Никогда до этого я бы ни поверил, что ежи, как, например, зайцы или те же лисы и волки, меняют по весне часть своего покрытия. Ладно, там шерсть, она может вполне безболезненно выцвести, сваляться в клочья и, в конце концов, где-нибудь в колючем кустарнике повиснуть на задиристых ветках. Иголки же прорастают из тельца, и, наверное, ёжику страшно больно их терять, так думал я, жалея нашего линяющего квартиранта. Однако сам Георгий, даже если ему и было больно, то виду не показывал, а бегал себе, топотал по комнатам, заглядывал во все углы, охотился на кого-то одному ему известного, и почему-то любил это делать по вечерам, в те часы, когда мы выключали свет и укладывались спать. Причём топот раздавался гулко и звучно, и чем-то напоминал мне знаменитые шаги легендарного Командора. Но к этому неудобству все скоро привыкли и смирились, мы с Леной даже нашли в ритме топота что-то схожее с мелодией финальной песенки из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!».                Чтобы обезопасить маме мытьё полов, я взял на себя обязанность по утрам подметать в комнатах, и как можно чаще перетрясать во дворе половики и дорожки. Но все равно это, когда на улице потеплело, не спасло Георгия от высылки на дачу. Наши дачные четыре сотки находились в одном из садоводческих обществ выше посёлка на склоне горы. Прямо за домиком в тенёчке под кустом сливы сколотил я из широких досок короб размером метр на метр. Вкопал его сантиметров на десять в землю, по внешнему периметру отсыпал что-то наподобие завалинки, притоптал плотно грунт, и накрыл короб сверху частой, обтянутой полиэтиленом, дощатой решёткой. Георгий побегал по своему новому узилищу, пофыркал, обнюхал все четыре угла и, угомонившись, свернулся в клубок на приготовленной заранее матерчатой подстилке. Ни к чистой воде в глубокой миске, ни к пище, любимому мясному фаршу, на картонке, он в этот день так и не притронулся. Ничего, голод не тётка, покапризничает немного, да никуда не денется: всё съест, решили мы, а я, на всякий случай, остался ночевать на старом диване в домике.                Едва рассвело, вышел глянуть, как там освоился наш ссыльный ёж, приоткрыл крышку, а в коробе пусто, лишь под одной из досок видна аккуратная норка, и рядом с ней горка свежей сырой землицы. Растяпа, что ж я не додумался сделать для надёжности деревянные полы в коробе - ведь хоть в лесу, хоть в пустыне, а живут-то ежи в норах, и, значит, рыть их в любую сторону - ещё как обучены!                Так вот и ушёл на волю наш Георгий. А я, расстроенный, весь день пробегал, прошарил по кустам и вдоль штакетника, разглядывал каждую травинку, раскапывал попадающиеся мне норы и трещины в земле, спрашивал у соседей: не попадался ли им ёжик на своих участках? Люди недоумённо пожимали плечами и разводили руками, в наших местах в те годы ещё не водилось диких ежей, разве что в школьных живых уголках.
Через много лет, поскитавшись по белу свету, вернулся я домой. Старая наша дача давно уже была продана. Мы с женой купили себе садовый участок в этом же обществе, только не в логу, где располагался отцовский сад, а чуть в стороне, на бугре. И вот однажды весной вскапываю грядки под морковь, жена что-то готовит на столике под яблоней, внуки рыщут по вишнёвым зарослям. Слышу звонкое:                -Деда, баба, идите скорей к нам! Мы ёжика в кустах поймали!                Нам интересно, мы спешим на голоса ребятишек. Под коряжистой древней вишней, у плотного забора, в поисках дырки, чтоб выскользнуть прочь, бегает серый ёжик. Остановится, зыркнет в нашу сторону бусинками глаз, фыркнет, и опять, приминая остатки прошлогодней жухлой листвы, топочет туда, сюда. Я пригляделся к нему. Как он всё-таки похож на давнишнего нашего Георгия! Те же серые, по кончикам седые, иголки, те же светлые, мохнатые, будто перепончатые лапки, да и фырканье ну точь-в-точь как у нашего степняка. Мне показалось, что и уши такие же продольные и большие, как у Георгия. Неужели наш беглец каким-то образом отыскал тогда свою пару, сдружился с такой же сбежавшей от юннатов ежихой, и они здесь обжились, а потом и потомство после себя оставили? А вдруг?
  Я улыбнулся и посоветовал внукам, чтобы не сильно докучали перепуганному ежу: пусть уходит.                - А разве мы не возьмём его себе, деда?                - Зачем? Вы с ним наиграетесь, он вам надоест. Надо будет его отпускать на волю, а вдруг да осень на дворе. Чтобы перезимовать, ежу нужно нору рыть, припасы себе на зиму готовить, а не из чего. Ни ягод, ни орешек, ни корешков – все урожаи собраны. Холодина кругом. И голо, примерно, как сейчас. Но сегодня-то весна, тепло, и скоро всё распустится и зацветёт, еды для ёжика будет навалом. А осенью что впереди?                - Снег, деда, и морозы.                - Вот и подумайте сами, каково ему будет одному и на морозе. Точно пропадёт.                - А знаешь, что, деда, пусть ёжик живёт в нашем саду. А мы ему конфеты с печеньем будем носить, пока не зацветёт его еда.                - Я тоже думаю, что так будет правильней. А пока идёмте все под яблоньку, к столу, пусть ёжик отдохнёт и придёт в себя от испуга.
После этого случая ёжик никому из нас больше не попадался на глаза, но что он жил и охотился где-то рядом, возможно и среди наших грядок, фруктовых деревьев и кустов – это неоспоримый факт, так как все прошлогодние, осыпавшиеся норки и извилистые земляные ходы мышек-полёвок, нынче не подновлялись и не было видно, чтобы кто-либо по ним передвигался. А позже, в августе – ни подъеденной сбоку моркови в гряде, ни высохших из-за подточенных корней бутонов цветов, ни вышелушенных стручков пригнутого к земле гороха, ни растеребленных подушек в домике, ни прогрызенных лазов на стыках досок в стенах сеней. И за это особая благодарность нежданно-негаданно объявившемуся в нашем саду ежику, тому самому, которого я втайне до сих пор продолжаю считать потомком моего армейского нечаянного гостинца.