Бобровая падь... Глава 17

Холодно и голодно. -  Таинственный сантехник пустил воду.  -  Похоть с простудой.  -  Я, Сивый, Прокурор и батя.  -  Любовь и измена.  -  Военных у нас любили.

Ночь. Просыпаюсь  от холода. По телу гуляет мелкая дрожь. Странно. До сих пор не мёрз. Значит, заметно похолодало. Или следствие «голодовки»?  Так или иначе, когда застучал зубами,  спускаюсь на пол. Подпрыгиваю, обмахиваюсь руками, приседаю, вскакиваю. Согреваюсь, но не надолго. Опять озноб-колотун. И опять, через силу, подпрыгиваю. Тошнит. В животе голодные спазмы. Кружится голова. На лбу – испарина. Пошатнувшись, хватаюсь за шершавую стену. Впотьмах нащупываю свой большой, из плотного материала рюкзак. Накидываю его на плечи. Поверх -  плащ-никидку.

- Господи, помилуй!  - прошу через дробное постукивание зубами, - Господи, пошли тепло рабу твоему Иоанну!..
Успокаиваю себя тем,  что часа через два взойдёт солнце. Вглядываюсь в едва обозначенный, рваный клочок неба. Оттуда мне приветливо, через немыслимую толщу пространства-времени, мигает яркая, бело-голубая звезда. Может, это от неё  чуть теплее?  Вроде и зубами уже не:
- Сту-ту-ту-чу…

А сам ориентируюсь туда, где вот  уже больше двух недель отдыхает моя многострадальная корзина: «Расколошмачу её сейчас и подожгу заодно с веником. Хотя бы на полчасика согреюсь. Нет! - сдерживаю себя. – Надо перетерпеть. Подожгу лишь в том случае, когда опять услышу человечьи голоса наверху. Чтобы струйкой дыма привлечь внимание к себе».

То в ускоренно суматошных, то в устало замедленных  телодвижениях томительно тянутся минуты. К тому же плотная, мутно-серая мгла  закрывает ободряюще мигающую  мне далёкую звезду. Только через час-полтора  эта мгла светлеет, зажигается изнутри розовым светом, и вот уже, пронизанная солнечными лучами, истаивает вовсе. Сквозь рваное окно – вновь такой же рваный по краям островок атласно-синего неба. Взбираюсь на своё каменное, покрытое истёртым мхом и высохшей травой ложе. Закрываю глаза, с надеждой уснуть и восстановить силы. И вдруг… Что это?! Опять наваждение? Да-да, оно! Слесарно-сантехническое:
-Бульк-бульк, - доносится снизу.
Всё из того же затемнённого угла. Где трещина.
Вскакиваю, прислушиваюсь, не покидая лежанки. А звуки уже звонкой, убыстряющейся чередой:
- Буль-буль-буль-буль…

И лёгкий шум будто разливающейя по тверди воды. Сбрасываю ноги на пол и… «Боже ж ты мой!» – как восклицают у нас на Кубани: под подошвами сапог живой всплеск настоящей живой воды! Наклоняюсь и не верю теперь уже и глазам. Из трещины в плите бурлит фонтан, от него разбегаются, накапливаясь  в пологом углублении перед лежанкой, потоки воды. Она поднимается. На её поверхности быстро-быстро кружат ссыпавшиеся с постели соломинки, клочёчки мха и разные мусоринки. Потоп! Спасайся, полковник, как можешь! Зачерпываю воду ковшиком ладони. Пью. Довольно чистая, не очень холодная, вкусная. До дрожи в руках и коленях, опасаясь, что она уйдёт, наполняю ею до краёв обрезанную пластиковую бутыль. Плескаю пригоршнями в лицо. Этого мало. И, взобравшись на лежанку, снимаю сапоги, носки, суматошно раздеваюсь и нагишом – в купель. Вода уже – под колени. Присев на корточки, обрызгиваюсь. Исхудавшее тело, с выпирающими, как хворостины в плетне, рёбрами, синеет, покрывается мелкими пупырышками. Вода знобит, но ощущения – более, чем приятные. Особенно, когда начинаю себя тереть свёрнутой жгутом футболкой. Промокаюсь байковой рубашкой. Стираю носки, выжимаю вместе с  футболкой и развешиваю для сушки по краю лежанки.

Вода всё выше. Поглядываю на неё уже с лежанки. Одеваюсь. Вместо носков – портянки из газет. Из тех, что были под грибами, на дне корзины. Сажусь, откинувшись на стену. До рези в глазах слежу за уровнем воды. Она уже – на ладонь от постели. Или кажется?  Ножом делаю царапину чуть повыше уровня. Интересно! Поднявшись именно до моей метки, рост воды останавливается. В голове – рой фантазий: обнадёживающих, разочаровывающих и тревожных.

До сих пор не раз мечтал: хлынули бы проливные дожди!  Такие, чтобы быстро, до самого свода, затопили мой бункер. Я бы всплыл до прорехи.  На воде я держусь уверенно. Детство хотя и проходило, там, где нет больших рек, озёр, но  тем престижнее было для меня и моих сверстников научиться плавать. И я научился: в ямах бурлящих водопадов, на глубоких стремнинах, в прудах, с  самодельными гатями. Продержусь на воде и час, и два, и больше. Только бы хлынула эта вода ливневыми потоками. И вот дождался. Не полившись сверху, она нахлынула снизу. Но, какая разница? Лишь бы поднималась скорее и до самого потолка. Вода же, перестав бурлить, кружить, тускло застыла чуть ниже моей постели. Полчаса, час, два…  Никакой даже зыби. Полный штиль. Зато теперь пей, хоть лопни. Не сходя с лежака. Захочется – купайся. До первого "ледостава". А вот прогуливаться  – разве что нагишом. И пока тепло.

Лежу. упёршись взглядом  в провал. Оставшиеся после лося редкие листья на осине из зелёных стали бледно-жёлтыми.  Скоро и вовсе  покраснеют, «сгорят», превратившись в пепельно-серебристые пластинки, затем – в прах и пыль. Так везде и во всём. Видимо и невидимо природа переходит из одного состояния в другое, отмеряя каждому свои конкретные реальные сроки.
Медленно перевожу взгляд к обугленно-серой, бугристой стене, в которую торцом упирается лежак. На высоте около двух с половиной метров - выступ породы. Полка, в локоть шириной и длиной почти в мой рост. До свода от неё – с метр. Поднимусь с водой, на ней можно будет передохнуть. Однако поверхность воды по-прежнему неподвижна.  Сажусь. На другом крае лежанки, где переобувался, цепляюсь глазом за смятый клочок газеты. Тянусь, расправляю его, просматриваю.

Ага, запоздалый привет с воли!  Напоминание о том, что потерял. Оно и в сохранившихся строчках телепрограммы. «Новости: «Как нам обустроить Россию?»  Далее строка, вполне сочетаемая с предыдущей: сериал «Бандитский Петербург». "Обустроили"! Город Святого Петра - в "бандитский" город.  Это тот самый сериал, который даже сейчас вызывает у меня отрицательную реакцию. Своею бесконечной тягомотиной,  кровавыми преступлениями, их нарочито «профессиональными» или откровенно неправдоподобными расследованиями. Но все - со стандартно-счастливыми финалами. А физиономии артистов? Они  порядком поднадоели, даже от того, что мелькают при переключениях с одного канала на другой. Особенно раздражает «физия» одного,  с уголовно-бандитской внешностью, бритоголового типа. Того, который играет роль "самого честного мента". Ниже ещё одна тема, претендующая, видимо,  пояснить,  как же нам  обустроить Россию? В смысле духовном. Телесериал «Секс в большом городе». Ох, уж этот свободно-демократический, "либерасовский" секс! Ох, эта, ничем не прикрываемая, скотская похоть!

Телепередача «Жить здорово!» Сразу вырисовывается не молодая, но молодящаяся телеведущая. В очках, в непогрешимо белой блузе и топорщащейся в стороны, короткой юбке-зонтике. С наигранной весёлостью, она спрашивает приглашённую в студию молоденькую, беременную, на последнем месяце, женщину:
- О-о-о! Кого же вы ждёте?..  Девочку? А как вас зовут?.. А мужа? Михаилом?...
И с уже с  циничной беспардонностью:
- Вы пришли к нам с простудой. А скажите, сексом можно заниматься с мужем во время простуды?
Беременная, вместо того, чтобы возмутиться и уйти, лишь слегка смущается и, принимая навязанную ей унизительную роль, гнусавит:
- Не-е  знаю-уу. Наверно, можно.
- А вот доктор, Герман Шаевич, нам объяснит! – громко, весело выручает засомневавшуюся телеведущая.

И Герман Шаевич, громадный, сутулый, с волосатыми, длинными, как у гиббона руками индивид, полусерьёзно объясняет:
- Можно! Муж и жена – одна сатана.
Вспомнив эту сцену, до хруста в пальцах комкаю газетный обрывок, с отвращением швыряю его в корзину. Паскудный, развратный мир!.. Почему же так хочется в него вернуться? Чем он дорог?  Дорог не он. Дорого то, что, к счастью, в нём ещё не развращенно, не опошленно, не загаженно.
Откидываюсь на рюкзак. Думаю. Засыпаю. Сон.  Не «типовой». Однако в нём всё так, как было в жизни. Давным-давно.

                *                *                *               

Тёплый летний вечер.  Залитая лунным светом поляна. Под тенью дикой яблони-одиночки я жду свою любимую. Зинку Карпоносенко. «Карпоносенчиху». Отличницу. Спортсменку. И не просто комсомолку – комсомольскую секретаршу нашей  школы. Втянувшую в комсомол и меня. К тому времени уже не «Святого крепкого». Скорее – грубияна, «розбышаку», подражающего своему книжному герою Павке. В то время в комсомоле было модно брать шефство над «несознательными», «трудными» и «отстающими».  Зинка и тут решила отличиться. Тем более я не сопротивлялся её намерению.

Вместе со своими корешами-сверстниками я к тому времени повзрослел, огрубел, лучше освоился в жизни. Мы уже не бездельничали в свободное время. Не били «байдыки», по выражению моей мамки. Вместе с родителями пахали, сеяли, сажали, косили, силосовали, копнили, стоговали… Не только в своих хозяйствах, но и в хозяйстве «обчём», колхозном. Зарабатывали свои жалкие подростковые трудодни. Всё чаше случалось и так. Готовлю уроки, а батя огорошивает:

- Завтра в школу не пойдёшь. Поедем в лес за дровами. Бригадир подводу выделил.
С утра едем. Всю дорогу молча. Покачиваясь в такт выбоинам  на дороге и  ленивой поступи быков. То в гору, то в балку. Но все выше. Пока в отдалении, за синими горами, среди покрытых ледниками и снегами хребтов, не обнажается во всём своём величии белый, сверкающий под солнцем Эльбрус. Края его, у основания, темнеют загадочно-недоступными,  опирающимися на другие горы обрывами. «Шат-гора!» - называют Эльбрус хуторские деды и бабки. А иногда, кто-нибудь из них удивит или напугает нас очередной сказкой или предсказанием. Такой, к примеру: «Вот был один казак-богатырь. Силы многа-премнога. А ума мало.  Увидал он, што из чёрной Шат-горы дым идёть, как ото из трубы. Хвастаить тот богатырь перед своёй невестой-любушкой: «Пойду и трубу буркой своей  накрою». Надел белую, как снег, бурку и пошёл. А к вечеру началась такая буря, та с грозою. Огонь и чёрная хмара над той горой. И так неделю. А можа, больши. Распогодилось. Казака всё нет. И не будет, как догадалась его невеста и другие люди. Тольки белая бурка теперь видна на Шат-горе, двумя горбами. Сам он в огненну пасть горы упал-провалился. А бурку белую успел сбросить, штоб невеста увидала, што он туды всё ж дошёл».
Серьёзные же люди, даже наш учитель географии, говорят, что Эльбрус спящий вулкан. Если проснётся, расплавленной внутри  и вокруг себя  породой все долины зальёт-изничтожит.  Кубань-река одним пшиком испарится. Страшно от таких  россказней. Спросить бы у бати, что он думает об этом, да не ловко  отвлекать от его собственных думок.

Выпрягаем быков на дне балки с ручьём. Вода чистая-чистая струится. А дно чёрным, похожим на крупную рыбью чешую, хрящём покрыто. Обрывистые берега тоже из такого слежавшегося хряща. Батя отыскивает, рубит сухие деревья, обрубает с них ветки.  Я таскаю их к бричке. Если дровеняка тяжёлая, подцепляем её к ярму и отволакиваем быками. А в голове время от времени - школа. Новая тема по физике. Да и по алгебре не избежать мне двойки. Обязательно на следующем уроке меня к доске учительша вызовет.

Предчувствия не подвели. Через день – двойка. Ещё одна, после поездки с батей за сеном. На Киверову поляну. Учительница Нина Григорьевна и до этого меня поругивала, а тут в крик:
- Класс подводишь, лентяй
Я ей, правда, грубовато:
- Не вам же с передовым классом сено для нашей коровы перевозить!
Ругают и некоторые другие учителя и учительши. И за двойки, и за плохое поведение. Грозят вызвать нас с батей на какой-то свой педсовет.
А я уже и на батька злой.

Везём домой опять дрова. Вместо того, чтобы поехать через пологую гору, он решил ехать напрямую. По руслу того самого светлого ручейка, с чёрным, хрящеватым дном. Накануне был дождь. Образовались новые заводи и ямы. В одной и застряли передними колёсами.
-Цоб-цобе! – кричит батя на быков.
Они напрягаются, потрескивают занозки в ярме, а воз ни с места. Рубим кусты. Подкладываем в грязное мессиво, под колёса.
- Цоб-цобе!

Воз лишь слегка дёргается. У меня уже в сапогах чавкает. У бати – в одном сапоге. Он в беспамятстве хватает длинную, толстую хворостину и начинает остервенело бить ею и без того старающихся быков. Больше почему-то достаётся правому, светло-серому «цобу», по кличке Сивый.
Велев мне  тащить быков за накинутую им на рога бечёву-налыгач, сам батя всё с тем же ором: «Цоб-цобе!» упирается плечом в грядушку гружённой брички. Воз дёргается сильнее. Батя плюхается в воду. Мокрый, разъярённый, он встаёт, подшкандыливает на своей деревяшке к Сивому и уже безостановочно, озверев, лупит его по бокам, хребтине, голове, по чём попало. Бедный Сивый падает на колени и издаёт жуткий, утробный мык. Глаза у него закатываются.
- Перестань! – подскакиваю к батьке.
Он, сильный, плечистый, поджарый, одним взмахом, словно щенка, отбрасывает меня на обрывистый, хрящеватый берег.
- А сам ещё хвалился, што Лысуху с Сагайдаком спасал! – с ненавистью кричу в его обезумелые,  сверкающие гневом глаза.
И он сникает. Опёршись спиной о скалу, тяжело, с сипом дышит.

Молча берёмся за разгрузку. Вызволив бричку из ямы, загрузив её снова, также молча доехали до двора.

А когда в колхозе начали заготовку силоса, я попросил пастуха для моей брички ту же пару быков – Сивого и Прокурора. Жалел их, как мог, до конца летних каникул. Затем, чтобы хоть немного сгладить те страдания, которые причинил им мой батя…
Ох, ёлки зелёные!  Я же отвлёкся от того интересного, с чего начал. От моего сна. От свидания с Зинкой Карпоносенчихой.
               
                *                *                *               
…От залитой лунным светом полянки, с дикой яблоней, Зинкин двор в трёх минутах ходьбы. За тем вот густым ольшаником. Над берегом Ужумки. Она появляется из под тени мерцающих под лунным светом деревьев неожиданно и тихо. Как призрак.
- Ой! – тихонько вскликивает, когда подхватываю её под обнажённые колени на руки, хохоча, кружу её. А она, радостная, счастливая, быстро-быстро покрывает моё лицо, лоб, шею и даже уши влажными, тёплыми поцелуями:
- Ой, Ванечка, денёк не видела, а так соскучилась!
- Я тоже. Чем занималась?
- На покосе была. Вечером книжку интересную читала.

Лицо у неё белое-белое, от луны. Волосы жасминоми пахнут. Дужки бровей чёрные-пречёрные. Синие днём глаза сейчас тоже чёрные, с искорками. Рассказывает: книга, которую она читала, про попавшего в плен к немцам русского солдата Андрея Соколова. Зинка передаёт прочитанное живо, интересно, впечатляюще. Когда обрисовала картинку расстрела врача-еврея, я её спрашиваю:
- И за што эти немцы так евреев не любили?
Зинка секунду с удивлением вглядывается в меня и, быстро осмотревшись по сторонам, полушёпотом отвечает:
- А за то, што они нашего Бога-Христа распяли.

И умолкает. Будто застеснявшись, что упомянула Бога. Я щажу её безбожную комсомольскую совесть. И тоже молчу. Боже ты мой, как это хорошо иногда помолчать с любимой! С той, которая понимает тебя и без слов. А она опять целомудренно тянется ко мне. Обвивает руками шею и серьёзно спрашивает:
- Ты всегда будешь любить меня?
- Всегда!
- Разлюбишь, брошусь с моста в Ужумку…

А Ужумка шумит ночью сильно, неумолчно. Шум от неё поднимается высоко в небо и уносится вдаль, вместе с её чистыми струями-потоками. По этому ночному шуму реки мамка погоду предугадывает.  Я почему-то лежу у самого её берега.  Прохладные всплески воды уже омывают мои ноги, холодят кисти рук…
Просыпаюсь от этого холода. Ужас! Вода в пещере подмывает уже мою постель. Взбрыкиваюсь, становлюсь на ноги. И мгновенно - за реализцию плана по случаю наводнения. Вынимаю из прошивки горловины рюкзака шнур. Расправив рюкзак, нахлобучиваю его на поверхность воды. Он раздувается, и я завязываю шнуром, не вынимая из воды,  собранную пучком его горловину. Теперь у меня довольно надёжное плавсредство. Подобное можно сделать также из плащ-накидки. Надеваю высохшие носки, футболку и всё остальное. Обуваюсь. А вода уже поднимает, шевелит мою сухую, травянисто-моховую постель. Она омывает голенища сапог. И опять тускло замерла. Мне теперь не прилечь. Присаживаюсь на перевёрнутую вверх дном корзину. Полагаюсь на Бога:
- Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя!

В хлопотах, тревоге ощущаю однако какую-то теплинку-светлинку в душе. Что? Отчего? «А-а! – вспыхивает в сознании, - сон о свидании с любимой! Есть ли на свете, что приятнее!..».

… Прошел год. Десятый класс ей вздумалось заканчивать с станице Старо-Ужумской. Там жила её старшая сестра. Там у неё и Аттестат будет не какой-то хуторской, а районной школы. И ещё в станице большие кинотеатры, Дворец культуры, стадион, парк, эскимо продают… Со сладкой, бьющей в нос газировкой. Кроме того, в Старо-Ужумской  богатые, шумные, весёлые базары. По воскресеньям. Приехав туда однажды, в толчее торговых рядов нос к носу сталкиваюсь с Зинкой… Идущей, задрав подбородок, «под ручку» с приехавшим в отпуск пограничником  Лёнькой Горылютой. Моим двоюродным братом. В зелёной фуражке, начищенных сапогах. И с золотыми сержантскими лычками на погонах. Вытаращилась она на меня. Хочет что-то сказать, но не получается. Губы то сожмёт бантиком, то растопырит в жалкой улыбке. Схватил её за свободный локоть, притянул к себе, а Лёнька отвалил в сторону и заскалился: детсад, мол! А я в её разозлённые глаза, потихоньку, с насмешкой:
- Идёте, будто зарегистрированные!
- А што! – округляет она с вызовом глаза, - Лёша даже меня поцеловал!

Да, военных в нашем крае любили. Намного больше, чем даже бухгалтеров, ветеринаров и всяких там агрономов… Само собой, это тоже сказалось на выборе мною профессии. Было однако и что-то большее. Сидящее глубоко внутри меня. И до конца не осознанное. Сызмальства оно давало о себе знать моей тягой к военным и оружию. Заметив однажды на улице военного дядьку, с шашкой и кобурой на ремне, плёлся за ним, не отрывая взгляда от ребристой рукояти шашки и от кобуры, пока его не нагнала и не увезла легковая машина. Потом стало доступным и кино,  про войну и военных -  любимое для меня и моих сверстников развлечение.