Декабрьский обзор от Любови Берёзкиной

Раннее Рождественское утро. Этюд возле Frauenkirche. (Владимир Белозерский)

У киоска, где Hei;e Maroni
Продаёт пышногрудая фрау,
Надоедливо клянчит ворона -
Дай каштанчик, а может и пару!

Город гол, словно вышел в исподнем.
Ветер, пыль поднимается вихрем.
Но вплетается голос Господний
В гром органа из Frauenkirche.

Солнце в тучах не ищет просвета.
В небесах беззаботно и тихо.
Одиноко шагаю проспектом.
Пахнет ладан из Frauenkirche.

Отражение - фата-моргана -
В застеклённом трамвайном перроне...
Покупаю немного каштанов
Для глядящей в глаза мне вороны.

Кошелёк не заметит урона.
Но приятно не горсточкой меди —
Поделиться с голодной вороной
Человечностью с милосердием.

----

Hei;e Maroni (хайсе марони) - горячие каштаны.
Frauenkirche (Фрауэнкирхе) - центральная кирха Мюнхена. Построена в 1494-м году.
 

Есть у немцев такая симпатичная черта – они любят угощать на улице печёными яблоками и каштанами. Но стихи Владимира Белозерского не об этом. «О Рождестве?» – спросите вы. Нет, и не о Рождестве. Это стихи о человечности. В них нет громких заявлений, они спокойные, даже созерцательные и как будто бы ни о чём: голодная ворона, пыльный немецкий город на Рождество, киоск, где дородная фрау продаёт печёные каштаны; из церкви доносятся раскаты органа, пахнет ладаном, пасмурно, застеклённая трамвайная остановка с причудливыми отражениями на прозрачных стенах... Главным героем стихотворения является не человек, а птица. Человека вроде бы и нет – только голый бесснежный город, рождественская служба в кирхе и она – ворона...

Мне вспоминается верлибр Дариуса Крушельницкого на ту же тему:
 
у придела Holy Epiphany

не уходит
смотрит
чужестранец

прихожане
в Бостоне
жгут листья

Только здесь речь идёт о Бостоне. Но оба стихотворения объединяет ностальгическая интонация и обострённое ощущение одиночества. Иногда поэзия выбирает именно интонацию, чтобы укорениться в стихах.
Хотелось бы больше неочевидности, но финал, к сожалению, подпортил впечатление – слишком прямолинейный для тонкой материи остального текста.


*  *  *

Питерские дворики (Елена Бородина)

… а Питер чистил крыши: снегопад
на днях случился, тут же минус девять
скатились в ноль – и тысячи лопат
воспряли духом, зная что им делать.
В пласты врезались с хрустом ножевым,
бросали вниз подтаявшие глыбы,
а чудилось, что плыли, тяжелы,
по тротуарам сказочные рыбы.
В привычный шум вливался снежный гул,
и тысячи зевак не без бравады
картинно восклицали: «Караул!»
и выходить боялись из парадных.
Им слышалось – как, будто от басов
до сочных баритонов, выше, выше,
на тысячи кошачьих голосов
свободно пели питерские крыши.

***
… а в Питере – зима, и новый дождь,
и небо, посеревшее от громких
взъерошенных ворон. По самой кромке
волнистой мостовой почти плывешь –
промокший и растрепанный, как те,
сидящие с утра на черных ветках
старинных лип. А дождь прицельно, метко
бьет в спину в предрассветной темноте.
Границы исторических домов
сужаются, волнуясь. Колет сердце –
в том доме делал радио Попов,
а здесь на революцию звал Герцен.
Подумаешь простецки: «Знать кабы –
сидел бы на печи, писал в тетрадке,
что в Питере – две трети, слышь, воды,
истории – лишь треть.
В сухом остатке".

***
Вороны вызывают интерес –
нет, каковы их питерские нравы!
Не прохрипят: «Карлуха, ты – балбес!»,
а молвят: «Карл Иваныч, вы не правы!» -
и шаркнут лапкой, глядя сквозь пенсне.
Вдруг вспомнишь кадры старой киноленты
о жизни – той, прекрасной как во сне.

Вороны - что с них взять?
Интеллигенты.
 

Елена Бородина порадовала нас настоящей театральной постановкой в трёх действиях, где роли исполнили снег, дома, лопаты, подъезды, дождь, крыши, зеваки и вороны. В результате перед нами, словно Китеж из-под воды, собравшись из небольших, но характерных деталей, поднялся во весь недюжинный рост достославный Петербург.
Особого внимания заслуживают финальные строки каждого «действия», выполненные с мастерством и приятной иронией.
Главный герой – сторонний наблюдатель, свежий взгляд которого замечает то, к чему остальные давно привыкли. Здесь даже птицы на улице Зодчего Росси носят пенсне и шаркают лапкой:
«Вороны - что с них взять?
Интеллигенты», – вздыхает автор.

Понравилась интонация стихотворения, хорошо схваченное петербургское промозглое настроение, во многом удачные рифмы (за редкими исключениями), афористичность финалов.
Недостаёт глубины и образности в плане своего, отличного от других, поэтического взгляда, но, возможно, автор и не ставил перед собой такой цели, а просто ёжился от непреходящего ветра и нескончаемого дождя, и воспитанные вороны его безупречно понимали.
 

*  *  *

Мне снился сон - в глубокой старине… (Воротнин Юрий )

Мне снился сон - в глубокой старине
Есть отчий дом и на двери подкова,
Меня там ждут - живого, неживого
И держат свет негаснущий в окне.

И я в тот дом по тяге родовой
Себя с кругов невольных возвращаю,
И если жив, то жизнь свою прощаю,
И оживаю, если неживой.   

Мы ещё поговорим о том, что расстояние может исчисляться временем. У Юрия Ивановича отчий дом находится в глубокой старине. Такой дом, где его ждут и принимают любого: живого или неживого.
Тяга родовая здесь играет роль пути, выводящего с кругов невольных (ох, уж эти «круги»!).
И завершающие, очень важные, ёмкие строки:

И если жив, то жизнь свою прощаю,
И оживаю, если неживой.

Простить себя бывает намного сложнее, чем других, но без этого прощения, без принятия себя, невозможно преодолеть препятствие, о котором написано следующее стихотворение.
 

*  *  *

препятствие (Игнат Колесник)

...и стеной, сквозь которую надо пройти,
ты становишься сам у себя на пути

линзой мутной воды, искажающей суть,
и тебе в ее толщу придется нырнуть

неминуемо - знать, неизбежно - тонуть,
и себя, точно темную воду, вдохнуть
 
Метаметафорическая миниатюра от Игната Колесника. Но, как говорится, мал золотник да дорог. Минимализм в поэзии заставляет автора максимально концентрировать мысли и образы, подбирать наиболее точные, ёмкие слова для реализации своего замысла. Вот и здесь, в шести строках, неторопливо и негромко раскрывается крылатая фраза из «12 стульев» Ильфа и Петрова: «Дело помощи утопающим – дело рук самих утопающих». Человек для самого себя – и стена, и кривое мутное зеркало, в которое – человек точно это знает – придётся погрузиться, тонуть в нём и захлёбываться, по сути, самим собой. Можно предположить, что и умереть придётся, и воскреснуть, потому что именно так и закаляется человеческая душа.
Пожелание: в другой раз попробовать доказать свою теорему, не пользуясь общеизвестными. Смелее!

 
*  *  *

На цинковой фотобумаге менее чем за минуту (Регина Соболева)

на цинковой фотобумаге менее чем за минуту
проявляется без проблем прекрасный уютный день.
желтый, цвет дома, кресел и занавесок.
пурпурный, цвет пышных пионов в вазе.
голубой, цвет глаз и льняных подушек.
все это под тонким прозрачным слоем
мелкой едва ощутимой водной взвеси после дождя.
нигде при этом нет никакой меня.

если за объективом хочется оставаться,
то почему так грустно фото потом смотреть?
если я против правил, вне рамок и на границе,
то почему так тянет фото сложить в альбом,
хвастаться перед всеми в (как его?) во вконтакте,
и говорить, что это - так себе, ерунда?
что если я только фотик куплю себе подороже,
то точно, наверное, сразу стану как Салли Манн.

на цинковой фотобумаге, пусть нелегко и быстро,
проявится ли под вечер черная мгла небес
и бесконечность жажды, томление и прохлада
засухи, ливня, мокрой пропахшей изюмом земли?
цвет дружеской встречи, отблеск немой беседы,
счастья оттенок, рефлекс обстоятельств, совесть,
спелая горсть отрады, кислый гранат любви?
на цинковой фотобумаге...

Удобная вещь – цинковая фотобумага: не нужно никаких картриджей с чернилами. Моментальная печать полноценных цветных фотографий.
А всего-то необходимо остановиться на мгновение и оглядеться...
Тогда откуда берётся эта странная грусть, с которой ты смотришь на окружающий мир, спрятавшись за объективом, словно тебя и нет вовсе? Почему хочется всем показывать фото, но притворяться, что на самом деле они ничего не стоят и баловство всё это, пустячное увлечение – так, легкотня? Хвастаться, что с хорошей фототехникой ты без проблем сразу станешь, как известная американская фото-художница Салли Манн?.. И пока ты порхаешь и щебечешь в соцсетях, зачем тебя продолжают грызть сомнения в том, что на фотографии, как ни старайся, ты не почувствуешь полутона и отзвуки реальной жизни, её вкус и ароматы, безостановочное движение и преображения? Или как на этой самой лучшей, самой удобной фотобумаге напечатать да хотя бы вот ощущения от прочтённого стихотворения? И, спрятавшись от зрителей за объективом, словно по другую сторону действительности, выйдешь ли ты за все рамки или это иллюзия, самообман, чтобы только не остаться один на один с пониманием: этот дивный самодостаточный мир продолжит существовать и без тебя, даже не заметив твоего исчезновения.
Стихи Регины Соболевой отличает предельная искренность. Она не боится задавать неудобные вопросы и ищет на них ответы, которые тем более лишены приятности. Её поэтический, свойственный её личности мятеж, иногда прикрывающийся грубыми выражениями или вызывающими фразами, это несогласие с хрупкостью и беззащитностью человеческого существа во вселенной.
Стихотворение не является в полном смысле верлибром – в нём присутствует размер. Я бы сказала, что перед нами белые вольные стихи. Они обладают своей мелодией, лирической интонацией, напомнившей мне некоторые стихи Ф.Г. Лорки.
Жаль, что в целом креативный текст страдает шаблонными определениями вроде «прекрасный день», «пышные пионы», «мелкая взвесь», «чёрная мгла». При таком повышенном внимании к цветовой гамме, хотелось бы чего-то более смелого наподобие «отблеска немой беседы» или «пропахшей изюмом земли».

 
*  *  *

Зима (Видно с птичьего полёта...) (Михаил Кукин)

Видно с птичьего полёта,
как охотники с охоты
возвращаются по снегу.

И поджарые собаки,
сбившись в кучу, поспешают
за охотниками следом.

Добираясь до ночлега,
все промокли и устали
и выходят на вершину.

Уходя до горизонта,
впереди лежит равнина,
занесённая снегами.

Там далёкие деревни,
и кирпичные руины,
и готические шпили.

Там деревья и каналы,
и катки, и конькобежцы,
и дороги, и плотины.

Там пиликают на скрипке,
и служанки носят воду,
и на кухне жмутся дети.

Там прядут и вышивают,
чинят порванные сети,
выпивают у соседей.

Там из липы вырезают
немудрёные игрушки,
там расписывают глину.

Там в обнимку у харчевни
бродят пьяные солдаты
и горланят про чужбину.

В сером воздухе холодном
пахнет луковой похлёбкой,
пахнет брагою и хлебом.

Тишина повсюду веет.
День смеркается короткий.
Не оглянешься — стемнеет.

https://youtu.be/BxyxngAZSPw
 
На картину Питера Брейгеля «Охотники на снегу» не сочинял стихов только, пожалуй, ленивый. Тем интереснее предложить вашему вниманию нечто удивительное, вышедшее из-под пера Михаила Кукина.
При беглом поверхностном ознакомлении – ничего примечательного: ну, замусоленная веками, навязшая у всех в печёнках картина, ну, строчки в столбик без рифмы, нудное и невыразительное перечисление того, что на полотне изображено. И всё.
Но давайте это стихотворение рассмотрим (именно рассмотрим, а не расслушаем) пристальнее.
С первой строки задаётся высота: «с птичьего полёта». Мгновенно возникает огромный объём воздуха, ощущение свободы мысли и чувства.
И с заданной поэтом высоты мы видим вполне обычный, предположительно декабрьский, пасмурный день средневекового западноевропейского городка.
Многие толкователи «Охотников» обращали внимание на отсутствие в данном полотне присущих П. Брейгелю закодированных символов. То есть просто день, просто городок в просто Голландии, в которой откуда ни возьмись просто поднялись остроконечные вершины Альп...
Проницательный взгляд поэта схватывает узкий цветовой спектр картины, треть которой занимают небо и пруды одного и того же синюшного оттенка. Ещё треть – снег, и остаток делят между собой тёмно-серые тона деревьев и цветовая гамма от жёлтого до коричневого, которой отмечен город, деревни и отдельные детали полотна. В стихах удалось передать монотонность (как полотна, так и европейской зимы), тянущийся декабрьский день, заселённый суетящимися людьми, которые стараются успеть до темноты закончить свои занятия и развлечения. Что любопытно, именно присутствие множества людей на картине придаёт смысл не только самому полотну, но и бытию вообще – сотрите их фигурки, и опустевший пейзаж потеряет всякое значение. Горы, покровительственно взирающие со стороны на человеческое мельтешение, лишний раз подтверждают подобное предположение.
Поэзия, в отличие от живописи, может видеть сквозь стены и слышать, поэтому автор стихов заходит в дома, заглядывает в окна и продолжает то, на чём закончил Брейгель вплоть до передачи запахов. Картина и стихотворение постепенно становятся единым целым, дополняя друг друга.
Поэт позволяет рифме то появляться, то исчезать вне какого-то алгоритма, словно имитируя случайные проблески света на затянутом облаками небе или приглушённые, едва долетающие до нашего слуха, голоса.
Течение слов напоминает течение воды или вращение колеса мельницы.
Глубина отстранённости художника и скупых поэтических строк создаёт эффект того самого взгляда вечности, который уловил в «Охотниках» и Андрей Тарковский («Солярис»).
Три заключительных строки вплоть до ощущений передают наход вечернего холода и сумерек, когда не успеешь оглянуться – стемнеет. А, может быть, автор имел в виду – в прямом смысле – что если не оглянешься, то стемнеет, потому что отдельно взятый зимний день в исполнении Брейгеля и Кукина напоминает человеческую жизнь, разложенную на мельчайшие фрагменты, которая так же быстро проходит за мельтешением и повседневными хлопотами. И, может быть, перед наступлением темноты и правда нужно остановиться и оглянуться, чтобы успеть сделать самое важное...
Другими словами, если Брейгелю удалось изобразить на картине время глазами вечности, то Кукин несколькими осторожными, но предельно точными штрихами подарил второе дыхание бессмертному шедевру.
 

*  *  *

Со временем былая пустота... (Андрей Ивонин)

Со временем былая пустота
наполнится вдруг воздухом, дыханьем,
прикосновеньем рук, сердцебиеньем,
и новой дивной музыкой, а та
в себя впитает шорох и цветенье
травы, деревьев, птичий щебет, цвет
закатных облаков. И будут слух и зренье.
И будет свет.

Миниатюру отличает необычайная простота и прозрачность. Восемь строк, из которых две не зарифмованы, а остальные довольствуются нехитрыми рифмами, словно автор хочет сказать нам: рифмы здесь не главное.
А что же тогда? Момент перехода из смерти в жизнь. Андрей Владимирович, в отличие от Господа Бога, начинает своё творение с человека, через человека и человеком. Лишь в финале заключительным аккордом вспыхивает свет, и мы снова возвращаемся к мысли о том, что человек придаёт смысл творению Божьему.
Тем не менее автор всё же эксплуатирует известный сюжет, пускай и дважды запущенный в обратную сторону.
 

*  *  *

Диптих памяти (Александр Закуренко)

1.    Игорек
Вкушая хлеб ржаной, и сыр,
И красное вино,
Ты счастлив, друже, оттого,
Что жизнь – честней всего.

Стирая слёзы среди сна,
Когда вокруг темно,
Ты жив, дружище, оттого,
Что смерть – честней всего.

И вот птенец в твоей руке,
Распахнуто окно.
Продрог, ты, братец, - что с того?
Любовь – сильней всего.

2.    Ры
Это было счастье –
Берег, залитый солнцем,
Море, залитое светом,
Мы с Рыженко у кромки моря –
Мидии лопаются от жара:
Их белая сытая кровь
Пузырится на противне:
Металлическом листе, найденном на раскопе
Античной Тмутаракани.
Сквозь стеклянную кожу банки
Светло-жёлтая плоть винограда,
Словно с неба струя солнца:
Мир, пронизанный богом,
Свет, пронизанный дружбой.
Те, кто убьёт тебя, Ры,
Тоже пьют в Балашихе шмурдяк,
И от белой мозаики над проливом
До ближней к тебе воинской части
Столько времени, что свиток,
Не успевает коснуться мрамора…

Две жизни, две дружбы, два счастья, две смерти, две памяти...
Довольно сдержанные строки, за которыми улавливается недосказанность и глубина. В первом стихотворении проскальзывает интонация, отдалённо напоминающая хармсовские. Честность, сила, любовь, слёзы, свобода, озноб – вот краткий перечень немудрёных слов, в которых без потерь и излишеств уместилась целая человеческая жизнь («Игорёк»).
«Ры» – очень красочное, яркое, брызжущее жизнью стихотворение, поэтому Александр Юрьевич пишет его верлибром, чтобы дополнительно подчеркнуть оглушительную свободу и счастье молодости. Сквозь, казалось бы, свободные от рифмы и размера строки, последний всё же просматривается, что придаёт тексту необычный эффект, словно человеку хочется кричать, но он заставляет себя говорить шёпотом.
Всё прекрасно:
Мир, пронизанный богом,
Свет, пронизанный дружбой.

И тут же, как выстрел в тишине:
Те, кто убьёт тебя, Ры,
Тоже пьют в Балашихе шмурдяк...

Драматический переход выполнен великолепно, равно как и противопоставление почти идиллии и шмурдяка.
Особого внимания заслуживает финал:

И от белой мозаики над проливом
До ближней к тебе воинской части
Столько времени, что свиток,
Не успевает коснуться мрамора…

Вот ещё один случай, когда расстояние измеряется не в километрах, а во времени, причём перед нами целых два расстояния: от небесной мозаики до воинской части и от первичного положения свитка над мраморным полом до самого пола, и оба они надёжно скреплены авторским взглядом, поэзией и любовью.
К сожалению, первое стихотворение всё-таки чуть снижает общий высокий уровень диптиха.

 
*  *  *

Холода (Алёна Рычкова-Закаблуковская)

Вспомнила как маменька
Собирала тятеньку в гроб:
Теплую рубашечку – не холодно чтоб.
Трусики, да маечку потеплей.
Помню, как мне муторно от затей
От её, от вдовьих... злилась как.
А сама решила вдруг: не пиджак!
Свитерочек надо бы в холода.
Глупыми и слабыми нас беда
В одночасье делает – знай держись.
В морге шторка с крабами – тоже жизнь.
Преступил за краешек – сразу шок.
Санитару старому вещмешок
Отдала и шёпотом: так и так.
Он мне: что ты, милая, не дурак...
Я работу выполню посмотреть
Будет любо дорого. Вот ведь смерть
Выбирает времечко – холод лют.
Облетают семечки, люди мрут.
Как же в землю стылую класть людей?
Надо бы одёжу-то потеплей...

Народным говорком, на одном дыхании Алёна рассказывает историю, которой я верю от первого до последнего слова. И не потому, что сама когда-то клала в гроб очки с мыслью о будущем воскресении мёртвых, а из-за того, что не понаслышке знаю, как на селе хоронят, как собирают покойника в последний путь и как потом на могилку носят пирожки да сладости. Русская вера  – особая, светлая, детская, заботящаяся об умерших подчас больше, чем о живущих. И автор как будто стесняется этой веры, боясь показаться смешным:
Глупыми и слабыми нас беда
В одночасье делает – знай держись.

И тут же немаловажная деталь:
В морге шторка с крабами – тоже жизнь.

Но:
Преступил за краешек – сразу шок.

Любопытно, что не «переступил» через краешек, а «преступил за краешек». Краешек чего? Думаю, не закона государственного, а самой жизни как единственного закона бытия, переступить именно за, а не через край которого означает смерть. Почему за? Через – значит остаться на той же поверхности чего-либо, в той же плоскости. Переступил через и пошёл дальше. А за – совсем не обязательно останешься на том же пути, скорее, он кардинально изменится, может стать бездной, а может превратиться в небеса.
Народ друг друга понимает, поэтому и санитар сетует на холодную зиму:
Как же в землю стылую класть людей?
Надо бы одёжу-то потеплей...

Заметьте: «людей». Не тела, не усопших, не трупы. Людей!
Вера в то, что у Господа мёртвых нет, все живые – это, по сути, торжество главного догмата Православия, выраженное здесь так трогательно, искренне и по-детски, что диву даёшься, как такое чудо вообще может происходить в наш оцифрованный век. Но оно происходит, и это прекрасно.
 

*  *  *

Зима. Зима. (Александр Ганул)

Зима. Зима. Снег на горбатых крышах,
Из чёрных труб дымы, дымы, дымы...
И голуби, ночующие в нишах,
Глядят во двор из зябкой полутьмы.

Свет лампочки мерцающий, лимонный
Растёкся по вспотевшему стеклу,
Там, за окном, мальчишка полусонный
Вращает ложкой в белой чашке мглу.

Вращает... И срываясь шумно с веток,
Закружат галки... Тишину двора
Им растревожить надо напоследок,
Исторгнув многократное: "Кай-Кра!"

И сгинуть, улетев туда, где пухнет
Седая туча, ( на хвосте восток),
Где мальчик полусонный в тесной кухне
Из чайника льёт в чашку кипяток.

Ещё одно стихотворение по мотивам «Охотников на снегу» П. Брейгеля. Но в этом случае – именно по мотивам, и даже возникает предположение, что сначала появились стихи, а затем к ним была привязана картина. Александр Ганул – мастер бытовых зарисовок. Идя по стопам Брейгеля, он создаёт, скорее, собственное полотно, свою жанровую сцену, тщательно прорабатывая детали. На его картине – тишина. Есть у поэзии непостижимые свойства, когда словами передаётся молчание или словами – время. Ганул более предметен, он почти сразу зажигает на своей картине лампочку и даёт жизнь полусонному мальчишке, вращающему мглу ложкой  в белой чашке. Образ мальчика приближается к образу Демиурга, размешивающего зимние мглистые облака на небесах. Ворожбу спугивают внезапно сорвавшиеся с веток галки. Что важно – у них «на хвосте восток», т. е. приближается вечер, сумерки, где мальчик, наконец, заварит себе чай из мглы.
В финальной строфе автор будто бы отдаляется от нарисованной им картины и выходит из сумерек, где оставляет светлое окно, за которым пьёт чай мальчик.
В приложении к полотну Брейгеля отдельно взятая комната с горящей лампочкой и пьющим чай мальчиком воспринимается как другой конец некого временного туннеля, проложенного Ганулом из будущего в год создания картины (1565). На сцену снова выходят время и авторский взгляд на него с громадного расстояния, измеряющегося не километрами, а веками, почти вечностью.
Мне немного не хватило развития сюжета в этих стихах и помешали голуби.
 

*  *  *

Зимняя рефлексия (Елена Копытова)

Глянешь в окно, а с неба летят пушинки.
Дышит в затылок, спрятавшись за спиной,
мальчик-январь, остриженный под машинку –
белоголовый, ветреный, ледяной.

Сколько ни строй иллюзий под чай с мелиссой –
всё превратится в пар, разлетится в хлам.
Кажется, будто времени биссектриса
делит тебя безжалостно пополам.

Столько всего потеряно... Ну и шут с ним!
Смотришь в себя, а там не «нью-йорк-париж» –
в поезде едешь, прыгаешь с парашютом...
любишь, ревнуешь, гаснешь... опять горишь.

Мечешься в переулках шальных историй.
И пробегает эхо твоих шагов
мимо незавоёванных территорий,
мимо туманных «гриновских» берегов.

Память разносит всё на пятьсот осколков.
И, усмехнувшись, можно махнуть рукой
да разноцветным сором украсить ёлку,
выдохнуть и отправиться на покой.

Можно, но только с прошлым в одном флаконе
то, что мешает выгореть без следа –
велосипед, зимующий на балконе...
озеро, сосны, лебеди... Ерунда.
 
Настроенческое стихотворение, с глубоким дыханием и уникальной авторской интонацией.
Тёплый и нежный «вход»: пушинки, мальчик-январь... Но что-то не так – мальчик острижен под машинку, он белоголовый, ветреный, ледяной. Тепло медленно отступает, а холод продолжается:

Кажется, будто времени биссектриса
делит тебя безжалостно пополам.
Столько всего потеряно... Ну и шут с ним!..

Много беготни, разъездов, прыжков, пускай и с парашютом, метаний, от которых остаётся лишь эхо, и то пробегает мимо туманных «гриновских» берегов.
Горька усмешка в предпоследней строфе. Однако, что-то мешает окончательно разочароваться, разувериться и успокоиться, выгореть без следа. Это обычные вещи:

велосипед, зимующий на балконе...
озеро, сосны, лебеди... Ерунда.

– которые каким-то запредельным образом уживаются с руинами прошлого. Но чувствуете, каким холодом веет в конце стихотворения? Словно автор сам себя обманывает, поскольку отдельно взятые железка с педалями и озеро с лебедями и соснами ничего не значат. Они работают исключительно с «прошлым в одном флаконе», да-да, с теми самыми руинами.
Сложен человек с его мечтами, иллюзиями, шальными историями, незавоёванными территориями, «нью-йорк-парижами» и не понимает, что они-то и есть самая что ни на есть ерунда, а важное – это то, на что мы подчас не обращаем внимания: прогулка вдоль озера, старый велик и возможность на нём прокатиться, синица на ветке, капля дождя, дрожащая на паутине, лебедь, расправляющий крылья в туманной дымке над водой...
Автор подводит к этой мысли исподволь, не озвучивая её открыто, и даже остаётся неясным, понял ли он сам себя. Это очень тонко и мастерски сделано или само получилось, ведь стихи, как ни странно, иногда «обыгрывают» своих авторов.
 

*  *  *

Танго в Париже (Александр Питиримов)

Ты знаешь, я теперь с велосипедом.
Да, как курьер. По вторникам и средам
(Неважно, как — по ср;дам, по сред;м)
Гоняю. Велик к полу приторочен
И к телеку приставлен. Между прочим,
Изъездил я Париж и Амстердам,

Мадрид и Рим. Не ржи ты, бога ради:
Я — на полу, как видишь, в Ленинграде,
Как Женечка Лукашин, подшофе.
И то не горе, так себе, полгоря:
Себя до пота велотренажёря,
Спешу на велоаутодафе.

По улице героя-коммунара,
Поверженного в Риме Леонара
Дюфо, качу в Лион или Ле-Ман,
Лавируя селеньями Прованса
За лайнером Парижеавтотранса
С шофёром из алжирских мусульман.

Шанз Элизе в солёной полутине,
И серенькое небо в паутине
Опавших лип и нервных проводов,
Питающих квартиры интернетом.
Республика вотсапает с приветом
В пределы заганзейских городов.

Открыт тоннель, и сыпятся в ту лузу,
Летя в Гренобль, Тулон или Тулузу,
Дождливые марсельские такси.
И, подражая Лионелю Месси,
В пескохлориднокальциевой смеси
Пинает дворник в форменном джерси.

Снедает зиму праздная химера.
Толпится площадь имени Брюмера
Вокруг облезлой ели много лет,
Кляня отцов муниципалитета.
Но вместо шардоне, тепла и света —
Лишь светоотражающий жилет.

Воздвигнутый потомками в Париже,
По самый лапсердак в бульварной жиже
Задумчиво увяз барон Осман.
За мост Искусств из мрака декаданса
Автобусы Парижеавтотранса
Увозят запоздалых парижан.

Крутить педали — пошлое искусство.
Когда-нибудь у этого паскудства
Заклинит ход, отвалятся шкивы,
И я тогда всерьёз, не понарошку,
В последнюю свою велодорожку —
По снегу — двину в сторону Москвы.

Название отсылает нас к мировому кинематографическому шедевру Бернардо Бертолуччи «Последнее танго в Париже». Значит, стихи о безумной любви?.. Ничего подобного, стихи не о ней, но и о ней тоже. Название здесь – это бельведер со шпилем, символическая звезда над всеобщим мраком, если угодно.
Не говоря открыто о чувствах ни слова, автор вернётся к ним ещё лишь раз мимолётным упоминанием Евгения Лукашина, персонажа «Иронии судьбы».
Поэзия Александра Питиримова напоминает монументальные архитектурные сооружения с потайными ярусами и множеством скрытых дверей, коридоров и комнат. Готовьтесь, нас ожидает масса сюрпризов.
Доверительное начало: Ты знаешь, я теперь с велосипедом с ходу обещает дружеский разговор как минимум. Похоже на начало письма близкому человеку. Но не обольщайтесь. Уже в следующей строке лит. герой сравнивает себя с курьером, таким образом объясняя читателю многое, но главное в этом – что он, хотя и везёт кому-то важное послание, является всего лишь винтиком в общей системе, исполняя чужие поручения и придерживаясь заданного графика.
Курьер, однако, тоже не прост:
Велик к полу приторочен
И к телеку приставлен.

А в телеке мелькают живописные европейские маршруты.

Не ржи ты, бога ради:
Я — на полу, как видишь, в Ленинграде,
Как Женечка Лукашин, подшофе.
И то не горе, так себе, полгоря...

Сравнение с Лукашиным акцентирует внимание на замкнутости круга (в нашем случае: одной точки), внутри которого «гоняет» человек. То есть Рязановский круг, где живут люди, не осознавая своего пленения, и из которого они могут вырваться только чудом, сужается до тренажёра, прикреплённого к полу. Если это «полгоря», то, видимо, дальше будет вторая порция...
На экране телека – парижские улицы, автобус, за которым едет наш «курьер». Как проницательно заметил один из отозвавшихся на эти стихи читателей, весь упомянутый в них транспорт снабжён водителями  – движение не свободно, им кто-то руководит, выбирая маршрут и время.
В конце четвёртой строфы появляются «заганзейские города». Не думайте, впрочем, что мы туда отправимся – продолжается поездка по Парижу, и мы приближаемся к тоннелю (отличное сравнение с лузой!):
Открыт тоннель, и сыпятся в ту лузу,
Летя в Гренобль, Тулон или Тулузу,
Дождливые марсельские такси.

Значит, мы выехали из центра и оказались где-то на развязке, например, на окружной дороге. Воспользовавшись развязкой, курьер возвращается на парижские улицы, где дворник, похожий на известного футболиста, посыпает лёд реагентами, словно готовя проход на следующий, потайной ярус поэтического ребуса в шестой строфе.
Париж удивительным образом накладывается на Псков. Октябрьская площадь становится «площадью Брюмера». Брюмер – это один из месяцев календаря, принятого во Франции в период революции, второй осенний месяц, соответствующий периоду с 22 октября по 20 ноября. Перед ним идёт месяц вандемьер, а за ним следует фример. В переводе с французского «брюмер» означает «туман».
Это ещё не всё.

Но вместо шардоне, тепла и света —
Лишь светоотражающий жилет.

Протестное движение жёлтых жилетов во Франции, появившееся в конце 2018 года, названо так из-за светоотражающих жёлтых жилетов, используемых участниками манифестации с целью идентифицировать принадлежащих к этому движению. Первоначально причиной данных манифестаций послужило намерение президента Макрона повысить налог на углеродное топливо, в основном на дизель. Впервые в тексте появляется намёк на некий протест против системы.
Из Пскова мы снова попадаем в Париж. Барон Осман известен своими градостроительными реформами. Еврейское словечко «лапсердак» колоритно выписывается в общую замысловатую текстуру произведения.
И, наконец, автобусы, а за ними и наш курьер, – следуют за мост Искусств из мрака декаданса. Что примечательно, в реальности мост Искусств закрыт для автотранспорта и является пешеходной зоной.
Второй раз мы отмечаем, что автору не нравится, как обстоят дела в современном мире – мрак декаданса. То ли дело при бароне Османе! С этим трудно не согласиться.
И финал:
Крутить педали — пошлое искусство.
Когда-нибудь у этого паскудства
Заклинит ход, отвалятся шкивы,
И я тогда всерьёз, не понарошку,
В последнюю свою велодорожку —
По снегу — двину в сторону Москвы.

Разумеется, велосипед здесь и близко не стоял. «Крутить педали» напоминает жаргонное выражение «крутить динамо», что в разных источниках трактуется, как «обманывать» (динамить). «Делать динамо» – бежать, убегать откуда-то.
Так кто кого обманывает и кто от кого бежит?
Лгать пошло, и ложь рано или поздно будет разоблачена. Сам образ прикрученного к полу велика с телеком и человека, по сути, впустую расходующего энергию на верчение педалей и просмотр парижских городских маршрутов, – уже относится к обману: вел не едет, а в Париж теперь нужно через Турцию или Египет добираться. Да и найдутся ли время, средства и возможность туда когда-нибудь сгонять? Мир изменился, но так ли это? Система никуда не делась, миллионы людей продолжают по инерции «крутить педали» в отведённых им «коробках», представляя, что они куда-то едут, когда на самом деле они не движутся с места. Матрица.
Да, какие-то протесты проходят. Да, кто-то осознаёт, что наступил «мрак декаданса». Но с «дистанции» не сойти, потому что не так-то просто стать Лукашиным. Даже в том случае, когда отчётливо понимаешь, что топчешься на месте.
Но лит. герой всё же не отчаивается, определённо зная, что устоявший порядок вещей рано или поздно разойдётся по швам, и вот тогда:

И я тогда всерьёз, не понарошку,
В последнюю свою велодорожку —
По снегу — двину в сторону Москвы.

В Москву поедет вольноотпущенный велосипедист, не в Париж. По снегу.
На Москве замыкается общий круг стихотворения – не забудем, что автор родился в Балашихе. Как бы мы ни стремились вырваться из круга, он замкнулся, как захлопывается мышеловка.
У Александра Владимировича, как правило, подлинный глубокий смысл стихов спрятан очень тщательно, но докопавшись до истины, мы понимаем почему так: потому что она горькая и безысходная, как притороченный к полу велотренажёр. Как человек, накрепко «привинченный» к навязанному ему образу жизни различными обязательствами и обстоятельствами, бессильный изменить что-либо даже во имя умопомрачительной любви, пределы которой трудно представить. И, если не случится чудо, всерьёз, не понарошку освободить его может только смерть.
Отдельно хочется отметить мастерство, с которым исполнен текст: шестистрочные строфы, интересные свежие рифмы, безупречная форма, оригинальность замысла и та самая неочевидность, без которой не бывает поэзии.
 

*  *  *

Стрелочник (Наташа Корн)

Когда я падаю на рельсы,
и зажимает ногу сталь,
а мне в глаза прожектор светит,
и матерится магистраль.
а стрелочник на переезде
берёт ружьё и с бодуна
два чёрных ледяных отверстия
нацеливает на меня -
 
я вспоминаю, что забыла
сегодня утром впопыхах
поцеловать ладошки сына,
веснушки на его щеках
пересчитать.
Их сколько, сколько?
Да я ж не помню ни черта!
Он шоколадки любит с солью,
 
Ещё просил меня вчера
чтоб разбудила...
я - забыла...
 
И не погладила щенка,
Сказала - Ждать.  Опять спешила...
Я видела - два ручейка
по морде расплывались влажно,
 
И то не важное так важно,
о чём всегда и все молчат
и без свечей, и при свечах...
 
я не сказала,
Не узнает.
Как жаль...
а может быть и не...
 
А скорый мимо пролетает,
подходит стрелочник ко мне,
 
Помог мне встать.
Воды напиться
он предложил...
И я ушла...
 
А через миг всё повторится
Не целовала...
Не нашла...

Неожиданный образ современной Анны Карениной, заслуживающий внимания и осмысления.
Наташа Корн пишет дерзко, может быть, даже вызывающе, не оглядываясь на критиков, не щадя читателей и саму себя. С первой строки она выливает нам ушат холодной воды на голову: Когда я падаю на рельсы... То есть не один раз падает главная героиня, а регулярно. Дальше – чисто наше, русское: героиня лежит на рельсах и ждёт смерти, а стрелочник с бодуна, вместо того, чтобы пожалеть несчастную, как сделал бы, например, европейский гражданин, и предложить ей позвонить в бесплатную круглосуточную службу психологической поддержки, нацеливает на неё ружьё – мол, разлеглась тут, корова, а ну, вставай! И тут происходит нечто неожиданное: героиня не бросается грудью на «амбразуру», а вдруг приходит в себя и вспоминает, сколько важных вещей она забыла, в спешке пропустила мимо глаз и сердца, и вещи эти связаны с любовью к ребёнку, щенку, ещё кому-то дорогому и близкому. И автора прорывает:
И то неважное так важно,
о чём всегда и все молчат
и без свечей, и при свечах...

Момент истины: важна не отдельно взятая твоя жизнь, а жизнь, сопряжённая с судьбами любимых и любящих тебя. Отдельной жизни – не бывает.
Поезд промчится мимо, стрелочник поможет встать, предложит водички, героиня вернётся восвояси, но:
через миг всё повторится
Не целовала...
Не нашла...

Ещё один замкнутый круг, в котором видится единственный выход – смерть, но и она не выход до тех пор, пока ты кому-то нужен.
Хотелось бы большего внимания к рифмам, и строфа о щенке, на мой взгляд, нарочито «плакательная» и перетягивает на себя внимание с более важных и глубоких образов.

 
*  *  *

Сеет с неба... (Константин Вихляев)

Сеет с неба моховые ноябринки
Князь мороза, развязав тугой мешок,
Облетевший старый сквер Александринки
Укрывается периной на вершок.

Полчаса, - и малахаи на сиренях,
Бах – в буденовке, Кутузов – в картузе,
Разъезжают на бензиновых оленях
Преогромные пирожные безе.

Демонстрируя искусство джигитовки,
Балансируя на куртках и пальто,
Хлопья едут на прохожих без страховки,
Только им не аплодирует никто.

От Казанского собора до Манежа,
От вокзала до Гостиного двора, -
Всё по власти озорного первоснежья,
Первосчастья первогорода Петра.

Пух безмолвен и на вкус немного солон,
А толпа и говорлива, и густа.
Экскурсантами облепленными полон
Тротуар гостеприимного моста.

Под перилами - Фонтанка в манной каше,
Надо мною взвились кони на дыбы.
Я влюбляюсь, как рязановский Лукашин,
И хмелею от иронии судьбы.

Самое тёплое стихотворение из того, что мне довелось в этот раз рецензировать. Князь мороза не поскупился на обновки, для всех нашлись перины, малахаи, куртки, пальто, картузы и будёновки. Но разве одеждой единой жив человек? Нет, конечно. Человеку нужны бензиновые олени с шапками снега на крышах, похожими на гигантские безе, сладкие снежные хлопья и солоноватый снежный пух. Человеку, в конец концов, нужна Фонтанка в манной каше, толпы горожан и экскурсантов, предпраздничное настроение, как можно больше озорства и счастья. Но главное – человеку нужно чудо, чтобы безоглядно влюбиться, как Женя Лукашин, почувствовать себя живым и вырваться из привычного замкнутого круга. Даже если предстоит влюбиться в новогодний Петербург.
Из огорчающего: текст чересчур пестрит образами, на раскрытие которых попросту не хватило времени; царапнуло сочетание «тротуар моста» и не совсем понятно, откуда взялись Бах и Кутузов, пока не догадаешься, что речь о памятниках.

 
*  *  *

Хорошо мне (Виктор Брюховецкий)

 Х    Х    Х

Хорошо мне в моей избе:
Окна с видом на горизонт;
Мокрый петел на городьбе
Да три яблока на вербе.

Дед когда-то давно чудил —
Черенок на вербу привил,
И прохожий, за городьбу
Взявшись, смотрит на ту вербу.

Так заглянет и так зайдет,
Ствол потрогает: нет — верба!
И, качая башкой, пойдет...
Хороша у меня изба!

То ли думал дед, то ли нет —
Я живу в избе сорок лет,
Сам любуюсь на ту вербу.
Никому не продам избу.

Х    Х    Х

То ли червь земляной,
То ли глаз слюдяной,
То ль подворье звездами разоткано.
Заглядишься во мглу —
Ан, башка на колу,
Приглядишься — подсолнух и только-то.

А уже в голове,
Как тепла в рукаве,
Столько мыслей дурацких заверчено.
Вот, перо не возьми —
Пролежишь до восьми,
А с восьми — разве сон, жди до вечера.

Только вечером вновь
Та же боль в ту же бровь;
На дворе серебра навезенного!
Выпь кричит за рекой,
Как дозорный, с тоской,
И подсолнух похож на казненного...

Деревенская лирика отличается от городской мягкостью, плавностью, напевностью и неторопливостью строки. Вот и стихи Виктора Васильевича – как пламя свечи: спокойные, яркие, тёплые... Тепло и доверительность усиливает нетрадиционное ударение в слове «верба». И правда, так говорят в сельской местности. Читатель, конечно, понимает, что дело не в вербе с привитой веткой яблони, а в дедовой избе, но то, как это сделано, вызывает невольное восхищение, которое, к сожалению, исподволь подтачивают небрежные глагольные рифмы, особенно «зайдёт-пойдёт».

Чего только не примерещится в ночной деревенской темноте! Какие сказки не оживут! И вот уже: «То ль подворье звездами разоткано» (снова это любовное деревенское: «звездами»), и пошла-поехала молодецкая удаль да с народным говором. И, как зачастую случается не только в сказках, кто-то прощается с головой – в нашем случае под раздачу попал подсолнух.
Отборная поэтическая мистика для вслушивания и размышления.
 

*  *  *

Снежный лягушонок. (Владислав Кузнецов)

В старом парке потеплело.
Пробудясь в тепле,
мухи снежные несмело
двинулись к земле;

и, улыбчивый спросонок,
морща снежный лоб,
лезет снежный лягушонок
на большой сугроб;

и, упорный от пелёнок,
не снимая ласт,
выползает лягушонок
на колючий наст;

и, зажмурясь снежно-снежно,
снежных мух, пучком,
лягушонок ловит нежно
снежным язычком.

Детские стихи в Рекомендованном – большая редкость и тем приятнее составлять на них комментарий.
Несмотря на «снежное» название, Владислав Кузнецов начинает своё стихотворение с тепла: «В старом парке потеплело» и продолжает его мягко и тепло: «пробудясь в тепле». С первых строк читателя охватывает ощущение уюта и предвкушения чего-то доброго и хорошего, потому что со злом обычно ассоциируются холод и колючесть.
Любопытно, что словосочетание «в старом парке» первоначально показавшееся мне затёртым до дыр штампом, при последующих прочтениях зазвучало иначе, создав эффект неожиданности: старый парк, с которым вроде бы всё ясно – читатель уже приготовился к чему-то скучному и заурядному, как вдруг происходит чудо.
Случается оно без предупреждения прямо во второй строфе: смешной и улыбчивый снежный лягушонок – проснулся! Автор находчиво развивает выражение «белые мухи», по-детски буквально его (выражение) воспринимая.
Кто-то, наверное, помнит мультик «Осторожно, обезьянки!», в котором есть песня «В каждом маленьком ребёнке». Так вот, в этой песне есть строки:
Каждый новенький ребенок
Вылезает из пеленок
И теряется повсюду
И находится везде!
Он всегда куда-то мчится
Он ужасно огорчится,
Если что-нибудь на свете
Вдруг случится без него!

Стихотворение Кузнецова перекликается с песней из «Обезьянок» по размеру, поэтому мы можем почти со стопроцентной вероятностью утверждать, что в текст помещена аллюзия на песню в строке: и, упорный от пелёнок.
Напомним первый куплет:

В каждом маленьком ребенке
И мальчишке и девчонке
Есть по двести грамм взрывчатки
Или даже полкило!
Должен он бежать и прыгать
Все хватать, ногами дрыгать
А иначе он взорвется, трах-бабах!
И нет его!

Итак, наш лягушонок, несомненно с пелёнок знакомый с текстом песни, написанным Эдуардом Успенским, отважно следует лучшим детским традициям: прямо в ластах (!), он выбирается на колючий наст и,  зажмурившись от удовольствия, нежно (!) ловит снежных мух (пучком загребает) снежным язычком. Обычно слова, к которым применена уменьшительно-ласкательная форма, в детских стихах выглядят приторно и притворно. Но не в этом случае, где всё соразмерно.
Автор не отстаёт от лягушонка и тоже следует лучшим традициям советской детской поэзии: преемственность – не последняя вещь в стихосложении. В результате получилось замечательное детское стихотворение, где поэзии больше, чем зарифмованных строк.
Все основные требования к детской поэтической литературе: наличие чуда, точной рифмы, выверенного размера, морально-нравственный аспект, следование детскому мышлению, предельная искренность, а не имитация – в тексте соблюдены безукоризненно.

- Лягушонка на снегу видишь?...
- Нет...
- А он есть.
 

*  *  *

Серебряная весна (Игорь Белавин Песни)

Зима уже прошла, а я и не заметил;
И город погружен в серебряный раствор,
Как будто не впервой в такие сферы метил –
И ближе, может быть, чем было до сих пор.

Открыты створки рам широким разговорам.
К обочинам дорог сгребли культурный слой.
Заснеженным дворам и головным уборам,
Одевшись наобум, мы говорим “долой”.

В такие вот деньки Москва еще глазастей.
Обычный воробей и тот глядит орлом.
Лениво сыплет дождь. Мечтается о счастье…
О счастье без границ, о счастье напролом!

Так рукотворен мир, что кажется: завесу
Сейчас поднимет Бог, убрав попутный хлам,
И синева небес, пыля известкой к лесу,
Печали утолив, согреет сердце нам.

Грохочут поезда, слетаясь к трем вокзалам,
Но холодно в лесу. И солнце морщит бровь.
И если счастья нет, а просто показалось,
Давай хотя бы фильм посмотрим «про любовь».

Темнеет на глазах. Уже ложится иней
На крыши, на кресты, на медный пятиглав.
Бог, так и не узнав, что стало с героиней,
По лестнице витой уходит спать, my love...

Лёгкая лирика, исполненная, что любопытно, шестистопным ямбом, который сам по себе является тяжеловесным размером. Но автора это не пугает, и он начинает с «оптимистичной» ноты, с «серебряного раствора», который у меня лично ассоциируется с кладбищенской серебрянкой.
Итак, зима незаметно прошла, – и город умер... Но весеннее воскрешение не заставляет себя долго ждать: широкие разговоры (отличное определение), культурный слой, который сгребли к обочинам (меткая метафора), забытые дома шапки... Читатель узнаёт, что он, оказывается, вместе с лит. героем находится в Москве, где и воробей при определённых условиях может глядеть орлом, а главное – мечтается бесплатно и без ограничений. Что ж, по-моему, это неплохое описание столицы, где всё настолько рукотворно, что остро ощущается Бог за завесой. Парадокс, казалось бы, но вдумайтесь: а ведь действительно – Он проявляет Себя именно тогда, когда «рукотворность» достигает верхнего предела, погребая под собой память о чуде.
И вот уже лит. герой оказывается на «площади трёх вокзалов» и будто бы раздумывает: уехать ему из пыльного города или всё же в лесу ещё слишком холодно, да и солнце морщит бровь... Настроение, улучшившееся в середине стихотворения, опускается на прежний уровень: И если счастья нет, а просто показалось... Ничего не остаётся, как вернуться домой и смотреть фильм «про любовь». Воскресший было город снова одевается серебрянкой, и Бог, так и не дождавшись финала мелодрамы, по витой лестнице уходит спать на Свои небеса, не утолившие наши печали и не согревшие нам сердца. А тогда кто же утолит и согреет?.. Обращение «my love» в заключительной строке помогает догадаться, что фильм был если не американский, то хотя бы английский, и смотрел его лит. герой не один, а с возлюбленной, – человеку нужен человек и немного домашнего уюта.
Шесть строф, вместивших день жизни немолодого, уставшего от всего, москвича, обретающего утешение посреди мегаполиса от просмотра фильма в компании любимой женщины. Человечно, немного грустно и очень тепло. Почти по-французски.
Я бы обратила внимание на рифмы первой и третьей строк, и в четвёртой строфе хочется больше внятности.
 

*  *  *

 

перестань, соловушка... (Екатерина Камаева)

перестань соловушка петь "не спи"
сладко спать с утра да и сон мне люб:
скачет прадед мой по донской степи
заплетая ветер в вихрастый чуб

у гнедой кобылы все десять ног
а ладонь степная – его ладонь
не знакома с ним я но всё равно
он во мне течёт как далёкий Дон

видно время в сонном моём чаду
повернуло вспять и вокруг оси
по-над степью вольный казачий дух
и красив мой прадед, он так красив!

жмёт упор босую его стопу
а ему и впору такая жизнь –
под палящим солнцем и свистом пуль
не горюй, казак, да в седле держись

отпылит столбом за верстой верста
выжгут войны степь и глаза невест
на груди у прадеда три креста
и в душе четвёртый расплавлен крест

а когда отноется отболит
поп свершит над всем погребальный чин
мне на память – узел из тех молитв
замолчи, соловушка, за-мол-чи...

Зов крови, генная память, – туманная и зыбкая область сущего. Екатерина Камаева, впрочем, вторгается в неё без страха соловьиным посвистом, народной песней, и вот уже:
скачет прадед мой по донской степи
заплетая ветер в вихрастый чуб

Понравились строки:

у гнедой кобылы все десять ног
а ладонь степная – его ладонь

и финальные две строфы:

отпылит столбом за верстой верста
выжгут войны степь и глаза невест
на груди у прадеда три креста
и в душе четвёртый расплавлен крест

а когда отноется отболит
поп свершит над всем погребальный чин
мне на память – узел из тех молитв
замолчи, соловушка, за-мол-чи...

Интересно было сравнить стихотворение одной донской казачки со стихами другой: Елена Шилова «Говорила Машенька» https://stihi.ru/2012/12/14/8750
Обе избирают один и тот же размер, пишут о предке, только Камаева – о прадеде и Первой Мировой войне, а Шилова рассказывает о деде и его судьбе во Вторую Мировую войну:

Говорила Машенька: –– "Не убей!"
Скоморошье зёрнышко, лебеда.
–– "Вот подишь ты, жук себе скарабей,
а закатит солнышко не туда...
...

Под Андреаполем – в районе километра.
И каждый был там загодя прощён.
С винтовкой и брезентовым плащём
(иль что там выдавали в разведбате?),
короче – на отборном русском мате
стояли насмерть. Смерть не заждалась.
И порезвилась, и от пуза нажралась.

Говорила Машенька: –– "Трын-трава
по дорожке стелется – не пройти..."
Помолись как следует в Покрова,
помолись за выживших, Господи!..

Удивительно, как работает родовая память, заставляя двух незнакомых друг с другом женщин обратиться к одной и той же теме одинаковым размером строки, слыша одну и ту же музыку славного прошлого своих дедов и прадедов.
Хочется пожелать Екатерине Камаевой обращать больше внимания на детали и не увлекаться обзорными текстами, потому что при всём очаровании «Соловушки» ему не хватает глубины, которая достаётся лишь прорисовкой бытия до самого его основания. Это бывает болезненно, но безупречно работает.

 
*  *  *

Меня забыл Андерсен (Владимир Мялин)

Ганс Христиан меня не помнит…
Не является со свечкой
Ночью в белой холостяцкой,
До полу, ночной рубахе,
В колпаке, как будто гномы,
Долговязый и нелепый,
Не сидит напротив в кресле;
Не молчит всю ночь под лампой
Красно-медного торшера, –
Так похожий на семита.

А уже полвека с лишним
Он мне дорог бесконечно.
Между тем его не видно.
Не является ночами
В косяке двери; из ночи
Не приходит белым овном.

«Жили-были Кай и Герда…», –
Говорил мне сказку ветер
И стучал в стекло – со снегом –
Напрягая стёкла в рамах,
Как пчелой жужжащий парус.
Это Дании дыханье
Всё ещё ко мне стремится
И под вечер беспокоит,
И под вечер поднимает
Наболевшие вопросы.
И осколок, как булавкой,
Колет правый глаз порою;
Вдруг, алмазом огранённым
В сердце старом шевельнётся.

Владимир Евгеньевич мастерски выполнил «вход» в стихотворение.Одна строка, но сколько сразу сказано: Ганс Христиан меня не помнит…
Примечательно, что великий сказочник молчит всю ночь под лампой и когда является, то целой россыпью  образов: то он напоминает привидение, то похож на долговязого и нелепого гнома, то на семита, то на овна.
За Андерсена сказки рассказывает ветер и рвётся в окно дыханием далёкой Дании, вороша пережитое... И всё бы ничего, если бы ни осколок в глазу, оживающий всякий раз при шёпотном порыве воздуха за ночным окном. Если бы ни сердце, где огранённая временем льдышка то и дело напоминает о себе посреди длинной вьюжной зимы.
Отказ от рифмы, с одной стороны, подчёркивает некую дисгармонию происходящего, а с другой, приближает поэтическую речь к разговорной.
Лирический герой разговаривает с читателем, вовлекая его в размышления, но тон диалога тёплый, доверительный, вызывающий симпатию к собеседнику, который грустит, потому что помнит Андерсена, но тот всё равно забыл о нём и больше не возвращается.
Нет рядом и Герды – о ней вообще не упоминается в тексте, словно под действием чар Снежной Королевы она начисто исчезла из памяти лирического героя: он забыл самое главное, и поэтому великий сказочник больше о нём (герое) не вспоминает.
В простом и ненавязчивом тексте, полном – как может показаться – «ненужных» деталей, зашифрована горькая мысль: если не беречь в себе то, что делает тебя человеком, ближе к старости от чудесных сказок может остаться лишь аккуратно отшлифованный кусочек льда в сердце и холодное дыхание прошлого за окном.
Несмотря на мастерство и глубину этой печальной сказки, мне не хватило поэтических дерзаний и открытий, на которые бесспорно способен автор.


*  *  *

Айседора (Марк Шехтман)

 ...Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.
                Сергей Есенин

*   *   *

За истину приняв, что все мы твари,
С божественным слия;нные в одно,
Я думаю об этой странной паре,
Где женщину понять мне не дано...
Наверно, в мире вышнего порядка
Легла на жизнь Господняя печать,
Что в середине пятого десятка
Ей выпадет поэта повстречать.

Иначе как танцорке-босоножке
Запутавшей страстей и жизни нить,
Не просто с ним расслабиться немножко,
Не переспать разок, а полюбить?
Как ей (годами старше лет на двадцать!)
Вдыхать его дурман и пьяный гнев
И, русских слов не зная, любоваться,
Когда он их слагает нараспев?
 
Как с преданностью чуть ли не собаки
Сносить враньё, загулы, тумаки,
Платить за тиражи, цилиндры, фраки
И пудрить под глазами синяки?
Как через год промёрзшим эшелоном
Умчать в Берлин с рязанским молодцом,
Где будет водку пить он по салонам
С надменным и растерянным лицом?

Когда мил-друг сбежит из-за границы,
Она сквозь слёзы скажет: «Он поэт...».
А кончится всё в Питере и в Ницце
В двух пе;тлях с промежутком в пару лет.
Стихи о ней, хотя их и немного,
Получат у братвы большой успех...

Я верю, ду;ши вложены в нас Богом.
В поэтов тоже. Жаль, что не во всех.

Стихи Марка Шехтмана заставляют думать. Они заостряют и без того острые углы, побуждая читателя выйти из повседневности и погрузиться в размышления о сущем, сравнивая полученные впечатления с личным опытом и находя новые оттенки бытия, на которые раньше некогда или незачем было обращать внимание.
Для того, чтобы «попасть» в стихотворение «Айседора», где звучат такие строки*:

Я думаю об этой странной паре,
Где женщину понять мне не дано...

и

И как не перепутать страсть и морок,
Когда преступают наш порог
Печали в письмах женщины за сорок
И брань, что не простит поэту Бог?

стоит начать с эпиграфа к нему, который я приведу здесь полностью и кратко проанализирую через призму процитированных поэтических фрагментов.

Сергей Есенин

Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпёж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Или в морду хошь?

В огород бы тебя, на чучело,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила
Со всех сторон.

Сыпь, гармоника! Сыпь, моя частая!
Пей, выдра! Пей!
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей.

Я средь женщин тебя не первую,
Немало вас.
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.

Чем больнее, тем звонче
То здесь, то там.
Я с собой не покончу.
Иди к чертям.

К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая… я плачу…
Прости… Прости…

1923 г.

Нет сомнений, что приведённые выше стихи Есенина посвящены Дункан. 1923-й. Они уже год в браке – несколько месяцев, и их союз окончательно распадётся. Затем, через пару лет после расставания, повесится Сергей, и ещё через два года трагически погибнет Айседора.
История этой любовной драмы, произошедшей век назад, оставила после себя немало гештальтов, как теперь принято говорить. Основные:
1. Что побуждало её терпеть его пьянство, побои, ругань и пренебрежение?
2. И, в таком случае, любил он её вообще?

Попробуем читать между есенинских строк.  Очевидно, что равнодушием, характерным «мертворожденным» бракам здесь не пахнет. Напротив, в каждой строке ощущается могучая отрицательно заряженная энергия. Есенина откровенно бесит собственная жена: она не пьёт с ним (первая строфа); она опытна в любви и славе, знает себе цену (вторая строфа); не ведает крестьянской доли и не понимает русского деревенского нутра (третья строфа); слишком умна, утончённа и независима (четвёртая, пятая). Предпоследнее четверостишие уже адресовано не жене, а смерти – с ней поэт продолжает свой отчаянный разговор и в финале снова возвращается к Айседоре, упрекая её в непохожести на него, возможно, в её «нерусскости» («К вашей своре собачей пора простыть»), но тут же спохватывается, осознавая, какую страшную боль (см. предпоследнюю строфу: «Чем больнее, тем звонче...») он причиняет ей: «Дорогая… я плачу… Прости… Прости…».
Финальные две строфы не оставляют сомнений в искреннем и глубоком чувстве Есенина по отношению к Дункан – подделать такое невозможно, поэзия сразу забуксовала бы, сломалась, зазвучала бы фальшиво. Другое дело, до какого безумного отчаяния должен дойти человек, чтобы так возненавидеть любимую женщину за свою любовь к ней?.. Здесь мы вступаем в мало исследованную область души и психосоматики. Одно можно сказать наверняка: кто хотя бы раз не горел желанием убить любимого человека, тот не любил. Таков основополагающий парадокс истинных отношений между мужчиной и женщиной. Это – ответ на второй вопрос.

Понятно, что очаровало Есенина – мужчин притягивают сильные смелые успешные женщины. Так что же произошло между двумя влюблёнными? Какая сила столкнула их в пропасть отчаяния?
На мой взгляд, прошло время ярко выраженных отрицательных и положительных героев, наступила пора не плохого и не хорошего человека, а человека во всём многообразии его душевных проявлений. Достаточно ознакомиться с биографическими материалами обоих, чтобы сделать выводы о природе любви Дункан к Есенину. Перед нами печально известный тип любви «жена-мать». Похоронившая троих своих детей, Айседора нашла в «За-ла-той га-ла-ве» не только оживший образ романтических грёз, но и тень своего старшего сына Патрика. Встретились две совершенно разные культуры: изысканная и изнеженная западная и не просто русская, а деревенская, глубинная, сермяжная... Можно предположить, что Есенина Айседора первоначально воспринимала с восторгом как «неистового дикаря», но, наблюдая за ним изо дня в день и проникаясь его сложной и, по сути, самоубийственной жизнью, отважно бросилась «спасать» возлюбленного от него самого. Такое тоже случается.
Если вспомнить, как ей приходилось вытаскивать его из борделей и из пьяных драк, оплачивать их совместные разъезды, издания его стихов и даже перевод их на французский язык, то не удивительно, что «жена-мать» довольно быстро стала «матерью-женой», что для Есенина безусловно явилось вызовом его мужскому самолюбию и в конечном итоге начало откровенно раздражать и бесить. Немало тому поспособствовало их заграничное проживание, когда поэт оказался в полной зависимости от своей прославленной, состоятельной, умудрённой годами супруги.
«Русская любовь» – многозначительно называла она пьяные побои и брань своего мужа. Трудно возразить, не покривя душой. Алкоголь и творческая натура – гремучая смесь, а если в неё добавить любовь...
По возвращении в Россию, Дункан говорила, что «привезла этого ребёнка на его родину», но у неё больше нет сил его терпеть.

Вернёмся к стихотворению Марка Шехтмана.
Поэт деликатно подходит к сюжету, хотя и не скрывает своего осуждения в адрес Есенина.
В третьей строфе я бы порекомендовала «босоножку» взять в кавычки или дать разъясняющую сноску – не все так хорошо знакомы с творческой биографией А. Дункан.
Шехтман восхищается Айседорой и одновременно пребывает в непреходящем изумлении: зачем, во имя чего она буквально пожертвовала собой?!
Действительно: почти не владея русским языком, стихов своего избранника она не понимала и могла различить на слух лишь музыку поэтической речи Есенина. Вывезла это «рязанское чудо» в Европу, выставила себя на всеобщее посмешище, учитывая как вызывающе вёл себя в обществе её «дикий» супруг. Ей придётся не выпускать его из дома без сопровождения, а он будет списывать всё на её «пещерную» ревность. Но огонь, пылающий в их сердцах не погаснет. Не погаснет он и после того, как она привезёт «этого ребёнка» обратно и уедет восвояси – ведь Есенин так и не женился на Бениславской, с которой жил. Он почти дойдёт до алкоголизма и погрузится в тяжёлую депрессию, она – постарается утопить горе в работе и светских раутах. И оба задохнутся: он повесится, она погибнет от удушения собственным шарфом, запутавшимся в оси колеса прогулочного кабриолета.

«И как не перепутать страсть и морок?...» – спрашивает Марк Шехтман.
Увы, мы не можем ответить на этот вопрос. Может, потому, что страсть тоже отчасти является мороком, или из-за того, что чем сильнее, ярче личность, тем выше поднимается пламя от её жертвенного костра. И мы не можем доподлинно знать, простил ли Бог Есенина, но хочется верить в лучшее, потому что никто из нас не застрахован от ошибок.
Вместе с тем в этом стихотворении, побудившем меня как читателя провести небольшое исследование, вызванное ярким впечатлением от прочитанного, мне не хватило поэзии в тексте, предназначенном в основном для интеллектуалов, а не для ценителей лирики. Хотелось бы побольше глубины и конкретики: текст получился обзорным, а настоящий накал чувств втиснулся в краткий эпиграф.

*Комментарий написан на версию стихотворения от 3.01.2024