Третий побег Часть вторая Глава 8. Английский шпио

Глава 8. Английский шпион

Стоял я невыносимо долго, без костылей.
Люди злы, человек добр, говорят. Какой человек, а то ведь и один злой может весь мир угробить. А вот княгиня Верочка – Варвара Александровна, сколько жизней спасла… на таких вот николаевских старушках мир зиждется – жизнь продолжается…
Милосердие называется.
Теперь мой черед – не выдать ее.
Главврач только и успел предупредить:
– Не калечить, это медицинское учреждение, мы тут людей на ноги ставим.
Вот и поставили.
Если бы не княгиня, так босым и в подштанниках попал бы в камеру, успела сунуть узел и калоши подставить, когда пришли за мной в палату.
Дезертир тоже человек, но слушать никто не стал, выписку доктора лейтенант сунул в карман, не глядя, скомкал гад.
В камере было набито всякого роду – все бывшие: священники, философы, пленные, власовсцы, галичане и просто ворьё…
– Всегда хотели вернуться на Родину… – старик помедлил и добавил: – Но не думали что так.
Длинные волосы до плеч, белая борода до пояса, он ее расчесывал любовно и говорил словно сам с собой. Сидел он вместе с такими же на одной шконке, впрочем, так и остальные кучковались, за их спинами кто-то спал, кто-то хрипел и кашлял. Как я увидел потом, таких с допроса приводили. Кашляли кровью и стонали. А батюшка, как я его назвал, всё чесал бороду и негромко сетовал своим коллегам. Этих депортировали из Праги, и говорили они на старом русском, непривычно, как Мишель и Маша.
На лязг железного засова и ключей все оборачивались: кто следующий.
Следующим был я.
И вот я стою истуканом целый час, уже глубокая ночь, а плешивый майор всё пишет и пишет, не глядя на меня.
– Иди, подписывай, – бросил он протокол на край стола.
– Что подписывать-то?
– Как что?.. Чистосердечное признание, на вот прочти, олух царя небесного!
– Как я прочту-то? Я ж неграмотный, – возмутился я.
– Да-а?.. – потянул он. – Как же так неграмотный-то? Врешь, гад!
– Ей-богу, – я перекрестился, – не пускали в школу колхозную из семьи единоличника…
Майор поднялся со стула, лениво потянулся, сунув руки в карманы галифе, обошел вокруг меня пару раз, присел на край стола, с интересом поглядывая на меня.
– Лучше подпиши, английский шпион не может быть неграмотным, не упирайся, – по-хорошему и тихо прошипел он. – То, что родители единоличники, я потом допишу, не переживай…
– Какой шпион?! – взорвался я и переступил на больную ногу, охнув. – Мне вот эту ногу до колена отрезать хотели, ушел в бреду, в школу свою, учебную, где упал – не помню, цыганский табор меня подобрал, говорят, какая-то старуха травами вылечила! Я же сам вернулся, я не дезертир, я на бандах воевал, целый взвод спас…
На мою тираду майор всё ходил, держа в руке свернутую газетку и похлопывая по ладони, ухмылялся.
– Правильно, в банде был, беглый из поезда репатриантов, англичане освобождали, с какой целью прислали, уточни-ка, может, я чего-то не так битый час тут писал…
Взмаха я не увидел, но ломик, завернутый в газетку, свалил меня сразу. Злосчастная жаба опять перекрыла мне дыхание, я барахтался в омуте, пытался выковырять ее изо рта, но пальцы проскальзывали, и я отключился окончательно.
Мутное утро едва проступало сквозь слипшиеся веки, вода лилась на лицо, с трудом попадая в рот, дойдя до горла, вызвала рвотный позыв. Я с трудом раскашлялся, наконец выплюнул проклятую жабу, что оказалось спекшейся кровью.
Кто-то аккуратно из носика чайничка пытался меня напоить. Голова моя звенела, на коленях седовласого старца, а он что-то шептал, я расслышать не мог. Кирпичный пол начал холодить спину, я привычно хотел сжать-разжать кулаки, пальцы на ногах, но не получалось. Двое военных, бывших пленных, подняли меня, уложили на нары, старик вновь принялся отпаивать меня, обтирая лицо тряпочкой. Ни руки, ни ноги поднять я не мог, глаза так и не открылись, настолько заплыло лицо.
Язык начал с трудом шевелиться со слов благодарности, слёзы хлынули следом, болью разъедая кожу. А старец всё что-то внушал мне, я чуть мотнул головой, мол, не слышу… Боль по всему телу приводила меня в чувство собственного тела.
– Кости целы, мясо нарастет, – кто-то сказал погромче.
Я провалился в забытьё, дергаясь всем телом. Меня аккуратно напоили тюремной баландой, накрошив хлеба в кружку.
– Кушай, внучек, тюрю, молочка-то нет, – приговаривал другой старик, говорят, известный был философ.
Я вновь почувствовал, что нахожусь в лагере, только вдруг остался один, казалось, это месье Гишен что-то втолковывает мне лично. Я слушал стариков и с трудом различал силуэты сидельцев на львовской пересылке. Вот не думал, что голова может быть размером с тыкву, только коричневую и местами почерневшую от кровоподтёков. Говорили потом, что с трудом узнали, кого бросили в камеру после допроса.
Немного погодя, как-то я смог объяснить, что со мной приключилось. Ну да, значит, банду взяли, был там такой Панас, сбежавший на станции и прибившийся к оуновцам. Это выходит, Ганкиного свёкра тоже прижали, кто ж еще-то знал подробности, старый сморчок не выдержал – сдал.
– Эх, парень-парень, – вздохнул старец, – ты ж еще молодой, переживешь сухорукого параноика, это мы уже не выйдем… так и помрем на родине, как хотели… в своей земле. Забудь, что было в Германии, всё подписывай, живым выйдешь.
– Да уж, подписывай, Афоня, не кипятись, пятнадцать лет, двадцать пять… нам-то теперь без разницы, а в Сибири-то народ другой, хоть бы уже скорей отправляли, что ли.
– Я не шпион! Еще на дезертира мог бы согласиться…
– Э-э нет… это тебе не гитлеровские порядки, подпиши, не убудет от гордыни-то твоей, а цел останешься. Молодость ведь раз дается и здоровье. Беречь надо.
– Через пятнадцать лет я стариком выйду, – возмутился я.
Военные ребята хмыкнули только и посмеялись.
– Это вот они-то старики, что ли? Самый расцвет для мужчины.
– А как же Марыся… – опешил я.
– Если девка любит, будет ждать… Говорим же, раньше всё закончится, всех дураков переживешь еще.
– Подписывай-подписывай, Афоня, не лезь на рожон… Я этого, тыловую крысу, выйду, найду и сам придушу, как полковник… бывший говорю, – сказал плечистый мужик в драной гимнастерке.
А другой из их группы пояснил:
– Ежели выёживаться не будешь, может, и с нами на этап попадешь, не ссы, малой.
– Он правильно говорит, – поддержал его старец, переложив мою голову на скатку.
Он прошелся к дверному глазку, посмотрел, прислушался, что там в коридоре творится, вновь присел рядом и заговорил:
– Вот я тебе какую загадку загадаю, – говорил он размеренно и тихо. – Жил один дурак буйный, студентом даже был, попал по глупости к политическим в ссылку. А там начальник всё беседы с ним проводил, что, мол, всё в мире на страхе держится, что, ежели захочет, то любое признание выбить может, что лучше бы признаться и выдать подельников, мол, не товарищи они тебе, гуляют-пьют на воле. Выдал аль нет, история умалчивает, но только эту науку этот студентишко развивать стал в теории. А был другой дурак идейный, всё за брата – повешенного бунтаря, отомстить мечтал. И видишь как обернулось, что власть им, как пьяная девка далась, вот уж они тут свои теории и внедрять начали, на людях проверять. А как проверишь, ежели у солдат ружье и злость, что дома разорены, а кому любо ныне в земле ковыряться, когда штык есть и бери что хочешь. Так ведь проще, да только всё кончается, что грабить можно. И вот гуляй-народец-то попер на брата, что от сохи не отрывался. Что один умник наобещал не сложилось, ну не бывает в мире равноправия, каждый в себя уродился, не в товарища своего. Как эту буйную массу примирить-утихомирить, тут-то студентишка и пригодился: тех и других страхом обуздать… Вот и обуздали, – вздохнул он и замолчал.
А я задумался, а где ж тогда Бог-то был, если он мир и людей такими создал.
– Ты всё о справедливости думаешь, а нет ее в природе, сказки это, чтобы управлять массами. Думаешь, эти умники потом на лаврах почивали. Как бы не так… они сдохли, а неприметный да безграмотный и, главное – безжалостный, свернул всех в бараний рог, но ведь и он не вечен… А постичь божественную справедливость смертному не дано, так что не гневи Бога, внучок, ой не гневи.
– Так я лежу-молчу, не спорю, – возразил я тягостно. – Что вы, батюшка, мысли читать умеете?
– Ну… можно и так сказать. Скоро придут за тобой, сразу подписывай, что дадут, хоть ночь спать будешь.
Так всё и вышло. Пришли, забрали на допрос. Плешивый сунул бумагу, я молча накарябал свою фамилию отбитыми пальцами, увели.
Отсыпаться долго не пришлось, через три дня пришел эшелон, отправились мы по этапу…
Этап – это страшное дело…
Когда нас угоняли с евреями было тепло и душно, хотелось пить и есть, но у кого-то всё-таки что-то было с собой… И три дня, это не неделя.
Неделю без воды человеку не выжить, а когда еще на дорогу дают ржавую селедку и кусок хлеба – это смерть, долгая, мучительная. Уголовники у наших стариков селедку поотбирали, то, что было в чайничке литровом у старца не в счет, да и пролилось, пока запихивали в вагон. Я привычно рассасывал по крохе хлебушек, стараясь не принюхиваться к селедке, кто небрезгливый сразу стал пить свою мочу, я смог только на третий день, а на пятый сначала лизнул селедку и даже не понял, как сожрал ее…
Ох меня и крутило как в аду. Благо на шестые сутки открыли двери товарняка, стали выгружать трупы и лежачих.
Охранники с любопытством рассматривали нас, высаживая прямо на размокшую землю, в перетоптанную снежную сукровицу. Не было героев, все зачерпывали грязь горстями и обсасывали распухшими растрескавшимися языками.
Пока мы стояли на коленях, охранники осматривали вагоны, мат-перемат слышался по всему составу. Пассажирские-то вагоны в голове поезда находились, граждане выходили на дощатую платформу. Перед нами ряд конвойных стоял с винтовками наизготовку.
Вояки, бля…
Командовал молоденький лейтенантик писклявым голосом в белом овчинном полушубке и фабричных валенках с калошами.
Эх! Не поносил я свои кирзовые сапожки, остался вот в портянках да калошах, а тут зима еще правит. Вроде уже и апрель-месяц, а тут всё еще колотун и ветер ледяной…
Недовольный мужик вел коня с подводой, куда складывали мертвецов. Самыми крепкими оказались бывшие военнопленные и, как ни странно, наши старики-батюшки.
Я привычно озирался, а второго-то пути не было, узкоколейка. Селений тоже не видно, хвойный лес громоздился на сопках.
Где ж тут лагерь-то?
Очистив вагоны, закидав туда соломы, принесли бак с водой, драться сил ни у кого не было. Да и кружки были не у всех, никто же не готовился в ссылку, окромя стариков, пожалуй.
– Сразу много не пей, почки могут не выдержать, – придержал меня старец за рукав фуфайки.
Я кивнул и с наслаждением каплю за каплей всасывал в себя, озираясь вокруг.
– Как больно и тесно жить, зато до чего ж вольготно помирать на наших-то просторах… – добавил пражский философ.
– Никак на Вятку направление-то?
– Так-то на Предуралье похоже, а там увидим, если доедем, конечно.
На перекличке нас переписали, кинули угля для буржуйки в теплушке, бак воды и большой чайник. К похлебке выдали паек сухарями, но без селедки, дня на три, как сказали. У кого не было посуды, те постарались затырить хоть миску, хоть алюминиевую кружку или жестянку какую из-под ног.
Паровоз затарился, дал гудок, нас загнали в товарняк, дернулся состав, заскрипел – тронулись в светлое будущее…
Мужики сразу распределили места и дежурства у печки и воды, прикинув расход на неделю, дураков-то не было верить начальнику. Оставаться без воды было страшно. Урки побузили, но что супротив бойца, прошедшего войну, концлагеря и пытки, могли сделать эти ссыкуны.
Ничего.
Я хоть и был по виду моложе всех на этапе, но страх давно потерял, забрался на нары и крепко уснул под любимый перестук колёс. И снилось, что фрау со смущенной улыбкой протягивает мне новую связанную шапочку, что-то приговаривая… я потянулся и свалился на пол. В темноте плясали блики огня из печурки, шел пар изо рта, народ вполголоса гомонил о своем жить-бытье.
– Иди погрейся, солдатик, – позвали меня и подвинулись.
На мое место кто-то забрался и захрапел. Чьё-то плечо прижалось ко мне, заскорузлая от крови рубаха царапала шею… я грел руки и завороженно глазел на огонек без всяких думок.
08.02.2024