В клетках тетрадного листа Из книги Шестое чувство

С зажатыми в потном кулачке мятыми листами рукописи юноша пришел в редакцию «толстого» журнала и получил направление к сотруднику Московского отделения Союза писателей СССР, ведавшему заботой о карьере молодых литераторов, и от него получил направление на мероприятия, организованные в Центральном Доме Литераторов для поддержки молодых талантов.
Молодые дарования в кулуарах шептались, что с осени начнется набор на семинары, где будут готовить к вступлению в Союз писателей — такая новая форма работы с молодыми. Поэтому надо сдать тридцать страниц прозы. Впрочем, куратор группы молодых талантов, сказала, что прозу никто не читает, годами лежат рукописи, лучше нести стихи. Но…
О если б знать, как пишутся стихи, как майский ветер шевелит равнину из одуванчиков, что ветру потакают.
И молодой талант пошел в прозаики.

Умер отец, и Вася стал ответственным квартиросъемщиком. На следующий после похорон день продал соседке по квартире бабке Лене отцову кровать и все его нехитрое имущество. В комнате осталась Васина кровать, шифоньер и письменный стол, который более года тому назад с Мишей Рыжим Вася принес с помойки. Стол тоже хотел продать бабке Лене, да она не купила.
Отец был втрое выше Васи, впятеро сильнее, с похмелья выворачивал Васины карманы и, не находя денег, бил Васю. В день своей получки отец угощал Васю и Мишу Рыжего и напивался до бесчувствия, и тут уже Мишка бил Васиного отца и забирал часть денег, а Вася отворачивался, не препятствовал.
Бабка Лена в милицию не жаловалась, боялась, Васю жалела, тихий был Вася, в мать покойницу. Отец воспитывал Васю, как нашкодившего котенка, елозя Васиным лицом по мокрой простыне по утрам. Просыпаясь утром в мокрой постели, Вася, зажмуривал глаза, сжимался и молил время остановиться. Тело деревенело и не чувствовало побоев.
Врачи рекомендовали не бить мальчика, а возить на море к витаминам и фруктам. В пьяном благодушии мать ласкала Васятку, жалела, мечтала поехать на море и обкормить фруктами, напивалась, плакала, ругалась и была бита мужем. Во дворе знали о том, что Вася мочится по ночам, но не дразнили, сторонились. Один был друг у Васи — Миша Рыжий, выше Васиного отца парень, как и Вася, второгодник.
Отца Вася ненавидел и любил, мать жалел и любил, а друга единственного, Мишу Рыжего, любил преданной любовью и гордился им.
В четырнадцать лет Вася убежал из дома и две недели прятался в бесхозном сарае у чугунного моста через Яузу в полукилометре от дома. Мать тогда еще жива была, но не хватилась пропавшего сына, и сын вернулся, будто не уходил.
Когда у отца умер брат, и они с матерью уехали на похороны, Вася остался один. На третий день голодного одиночества забрался в комнату бабы Лены и, вытряхнув из комода оберегаемые тряпицы, похитил семь рублей денег, за что получил год в колонии для несовершеннолетних под причитанье бабы Лены, сгоряча подавшей заявление в милицию.
Освободили Васю через восемь месяцев за кроткий нрав, примерное поведение и в связи со смертью матери, на похороны которой он не успел.
Насмотревшись на пьяных родителей, Вася до семнадцати лет спиртное не пил, но однажды попробовал — и к двадцати годам уже побывал в «Кащенко», где якобы вылечился: стал пить меньше, запивал водкой таблетки, которые выписывала ему старушка-психиатр из районного психдиспансера, в котором Васю поставили на учет.
Поминки по отцу организовали Рая и Люся, сменщицы-продавщицы из винного отдела гастронома, в котором Вася работал грузчиком. Пришла баба Лена, посидели вчетвером. Мишка служил в Казахстане, родственникам Вася, за заботами и по отсутствию у него адресов, о смерти отца не сообщил. Поплакали Рая с Люсей, песни попели, комнату Васину задумчиво оглядели. Сказала Рая:
— Женить тебя надо. Пропадешь.
— О чем ты, тетя Рая?
Кто пойдет за Васю? Да и не хочет он.
— Не бойся, — тетя Рая за коленку Васю взяла, — еще как понравится!
— Не трожьте мальчонку, — баба Лена вступилась, и, под благодушную улыбку пьяного Васи, переругались женщины. Баба Лена выпроводила «невест» и запечалилась на распустившего слюни и за столом заснувшего «жениха».
Не забыла Рая, написала письмо Светке, дочери сестры мужа, племяннице своей неблагодарной. Примчалась дура деревенская: «Жених московский где?». Только и сказала, взглянув на Васю:
— Ну, ты, тетя Рая, даешь!
А что даешь? Принца подавай, сына секретаря райкома! А сама-то на себя бы поглядела! Выходи замуж за тракториста в своей деревне, если за москвича, сироту с комнатой в двадцать метров, не хочешь. Добро делаешь, а они нос воротют… Родственнички!
Пожила Светка у тетки, присмотрелась к Москве — не деревня, город.
— Ну а этот-то? — спросила у тети Раи. — Он-то как?
— Моя забота.
И стала тетя Рая приглашать Васю домой — борща домашнего покушать, что племянница родная наварила, да племянницу нахваливать, да водочки Васе подливать и на радости семейной жизни намекать.
— Берегись, Васятка, за сто первый километр поедешь, — только и сказала тетя Люся, узнав, что Рая сводила Васю со Светкой в ЗАГС — документы подали.
Вася улыбался, он всегда улыбался после горсти седуксена, запитого стаканом водки, и молчал, блаженненько жмурясь.
Замуж Светка вышла, а жить к Васе не пошла, у тети Раи осталась после скромной, почти тайной свадьбы — из родственников только мать Светки и знала, но не приехала.
Дурак дураком был Вася, а обиделся так, что в больницу жалостливая психиатр Васечку положила, а бесстыжая Светка в комнату Васину въехала, и на бабку Лену не посмотрела.
Вернулся Вася из больницы — не узнать комнаты, занавески-шторы, диван, цветы на подоконнике.
— Обувку сымай, — Светка командует, — грязь мне разводишь.
Стали жить. Светка прописку бегала оформлять. Видела баба Лена, не спят молодые вместе, гундела: фиктивный (откуда слово такое узнала!) брак, фиктивный, скажу участковому, не пропишут тебя, лимитчицу. Прописали.
Что делать Светке с придурком, по ночам сопящим, подсматривающим за телом молодым, за красавицей, от мужиков отбоя не знающей? Исхудал Вася, блеск нехороший в глазах… Рая и не рада своему сватовству, а Люся — та и вовсе с Раей поругалась: жалко Васю, сгноит его Светка…
Врач-психиатр, старушка божия, приковыляла. Вякнула на нее Светка:
— Не вызывали!
А той — как с гуся вода: профилактическое посещение. Да к Светке с вопросами: как живете, как Вася, как настроение? Да под одеяло лезет, мол, как он по этой части?
Ей-то чего, дуре старой? А врачиха вежливо, как с сумасшедшей, со Светкой говорит: вы, мол, не кипятитесь, мол, успокойтесь, спокойнее, спокойнее, Светлана Петровна, на учете он у меня, дееспособный ли, отвечает ли за свои поступки, сомневаюсь. И к Васе: сю-сю-сю, Васенька, отчего редко стал заходить? Васечка, ты заглядывай, таблеточки пьешь? А Вася — противно даже: Рената Руфовна да Рената Руфовна… Имя-то какое, господи, не выговоришь! Из евреев бабка, должно быть, наверняка к комнате Васиной подбиралась, а Светка и опередила.
Рае рассказала о посещении врача, Рая предупредила: на учете он, выпрут тебя по суду, обманула больного, замуж вышла и не живешь. Задумалась Светка, но с родственницей-продавщицей говорить не стала: десять лет Рая в Москве, а как была продавщицей, так и осталась. А Светку начальник автобазы закадрил, «секретуткой» обещал взять, уволит свою старую секретаршу и возьмет. Светка — красавица, в модели ей путь, в манекенщицы или в министерство какое-нибудь.
Нажралась, прости господи, как-то Светка со своим «начальником автобазы» — треплом, обманщиком, шофером простым, что возил начальника на «Волге». Привез ее любимый балабол домой и оставил, разгоряченную, в комнате со спящим, разметавшимся по кровати Васей. Черт ее дернул, разделась — и к Васе: надевай Вася изделие, любить тебя буду.
Не поймет спросонья Вася, дрожит, гнется достоинство Васино, не надеть Светке презерватив. Кричит на Васю Светка:
— Придурок, импотент! Женился, не сказал, что девушку не удовлетворишь, не мужик ты, тварь…
Завалила на себя Васю, щекочет, Васин кончик вялый тычется в голый Светкин живот. Заплакал Вася, а Светке полегчало, скинула Васю, на свой диван легла и заснула мгновенно.
Баба Лена проснулась: чего это Светка кричит? Послушала тишину за дверью баба Лена, ушла к себе в комнату, а Вася осторожно, не разбудить чтоб, оделся — и вон из дома.
Очнулся в городе Александрове, как и прочила Люся, за сто первым километром. Есть хочется, пить хочется, жить не хочется, крик Светкин в ушах стоит, таблеток нет, водки нет. Поболтался Вася у пивного ларька: где кружку пива допил, где ошметки недоеденной воблы обсосал, прогнали конкуренты. Дошел до кремля Александровского, на нищих взглянул, встал поодаль, руку протянул — и пинка получил, кубарем вылетел к реке, собакой бездомной, никчемной, свету белому ненужной. Отца любимого помянул, Мишку Рыжего. Не плакал, в воду быструю глядел.
На вокзал вернулся, нет поездов в Казахстан… Буфетчица зазевалась, пирожок Вася взял и прочь пошел, думал, не заметят. Но догнал милиционер, за ухо схватил, не успел Вася пирожок съесть.
Дрожь била Васю в милиции, молчал, ни слова, как ни бились милиционеры, не сказал — в себя Вася ушел, безразличие, пустота навалилась. В камере забился Вася зверенком в угол, на вопросы сокамерников не отвечал, есть дали — не стал, пить — не стал, ночь, скрючившись, просидел в камере, не двигался… Выковырнули милиционеры Васю из камеры поутру на пересменке: что делать с преступником?
Милиционер, вчерашний дежурный, по дороге домой проводил Васю до станции, хлеба купил в ларьке. Вася не взял, молчал. Махнул на него рукой милиционер, оставил Васю.
А Вася на платформу не пошел, вдоль путей пошел. Идет, а поезд мимо колесами стучит, ветром тянет… И до того потянуло Васю под колеса поезда проходящего, что не совладал с желанием, шагнул…
Труп не опознали.
Васю в розыск объявили, Светку допрашивали. Рая — та уверена была, что стерва подзаборная Васю убила, хахаль ее убил. Того так допрашивали, что почти признался, но труп, как ни пытали, выдать не смог, и дело закрыли.
Люся с Раей переругалась, бабка Лена с обеими не разговаривает, ждет, верит, что вернется Вася. Рая и не рада, что в Москву притащила эту скотину, племянницу… Бог — он все видит, не будет ей счастья.

Из каких потемок памяти выплыл Вася, чтобы умереть недописанным рассказом разочарованным в литературном труде юношей, так и не подготовившим тридцать страниц прозы — проходного балла для участия в соискании членства в союзе писателей?
Юноша продолжал ходить на конференции молодых литераторов, слушал доклады функционеров от литературы, посещал семинары, на которых «разбирали» молодых, опубликовавших первые книги, ежемесячные встречи в гостиной ЦДЛ с известными поэтами — писал «в стол» и не покидал группу из одиннадцати талантов, ученически внимая наставлениям литературных мэтров.
Юрий Нагибин призывал молодых литераторов гнать его и других писателей с пьедестала чтобы освободили дорогу молодым; Владимир Солоухин шутил, по мнению интеллектуального юноши, не то, чтобы плоско, но на грани, Дмитрий Сухарев читал свои стихи, а Виктор Берковский пел. Григорий Бакланов говорил о стихах Набокова, а котором юные литераторы в те годы почти не слыхали, Сергей Наровчатов на встречу с молодыми привел писательницу из журнала «Новый мир», которая напомнила бытовавшую в шестидесятых годах поговорку: «Зачем нам читать книги? За нас читает Сергей Наровчатов», и спросила мэтра, что он сейчас читает и что посоветует читать молодым. Мэтр ответил, что не согласен с неким авторитетом, сказавшим, будто человек за свою жизнь может прочесть не более шести тысяч книг. — Ерунда, считаю, можно прочесть и двести тысяч книг. — отрубил мэтр, —Я, например, наверняка прочел не менее ста тысяч книг, в день читаю по двести-триста страниц, причем одновременно до пятнадцати книг, не считая журналов. Я выписываю до пятидесяти наименований газет и журналов. Но на вопрос, какие книги читает сегодня, назвал всего девять.
Олег Попцов сказал запомнившуюся юноше фразу: «Как унизительно быть бездарностью в искусстве».
На одной из встреч один из молодых шепнул юноше, что начались новые семинары, и странно, почему юноше не прислали приглашения. Вскоре из одиннадцати молодых на встречах с великими осталось девять. А вскоре ушел юноша и почти перестал задумываться, что останется от нас, когда…

Учитель губкой формулы сотрет с доски.
Волна залижет раны,
Что нанесли песку босые ноги.
И солнце скроется, и небо упадет в объятья звезд.
И поздно или рано
Век отойдет. И нас помирит смерть
Одной эпохой. Не свершить обмана,
Не убежать, не вымолить.
Грядущий человек лиц наших не увидит.
Одно лицо в пыли страниц
Из наших, из неповторимых лиц.
Одно лицо — эпохи лик. А нас не будет.
Нам вместе жить и умирать не порознь.

Юноша приблудился к ученым, начал терять страх перед чистым листом бумаги, приручил слова, цепочкой шелухи семечек, отпадающих с губ статьей в научном журнале, привык к усыпляющему гулу научно-технических совещаний и ученых советов, научился говорить похвалу «выдающемуся» ученому с допустимой правилами Игры долей сарказма и борзо писал научно-технические отчеты.

Но билось в клетках тетрадного листа умирающее Слово.