Корова

КОРОВА

     Городишко, в котором я родилась, небольшой, ничем не примечательный. Всего-то жителей,  может быть, тысяч тридцать, а то и того меньше. Много таких небольших городишек по России, не счесть. Жизнь в них неспешная, размеренная, патриархальная. Ничего здесь не утаишь, ничего не скроешь. Все, как на ладони. И быт больше похож на простой деревенский. В каждом дворе – куры, гуси, поросенок в сарае сонно хрюкает, разомлев от намешанной хозяевами тюри  из картошки и всего, что без него пошло бы в помойное ведро. А иные и коровенку держат, коз, овечек.
     Центр города всего несколько улиц, упирающихся в железнодорожную станцию, где поезд стоит две минуты. Горсад есть, кинотеатр, универмаг. Большим городам в подражание магазинов прибавилось. Даже многоэтажные дома появились с удобствами, а дух провинциальный так и остался.   Не смогло новое похерить его крестьянскую закваску, оборвать, что проросло в плоть и кровь.
     Это теперь город разросся. А раньше  сразу за речкой, разделявшей центр и окраины города, лежали села – Заречье,Кривополянье. Дубовое… Через речку был построен мост деревянный, почти каждый год рушившийся под разливом речушки Ягодная Ряса, которая в половодье сносила его в щепки. Потом мост латали, надстраивали, и каждый год сулили построить каменный. Вскоре  разговоры стихали, и до следующего половодья уже никто не поминал про посулы, будто их и не было.
     Те, что жили за мостом, в центре города, задавались. Совсем городскими себя считали. А те, кто перед мостом – попроще были, не обижались, а по привычке так и говорили, если что занадобилось: «В город нужно съездить». И принаряжались перед поездкой, как на праздник – на другом берегу как-никак город, не село…
     Особо много народу шло в город в выходные и базарные дни. Со всех сел, со всех сторон шли, кто за чем. А базар там ранний. Чуть прозеваешь, проспишь – останешься ни  с чем. Мяса хорошего не купишь, разберут все. Часов в шесть утра уже поздно. Часов в пять утра нужно идти. И колышется мост, скрипит под потоком людей и машин, словно жалуется. Там доска проломится, тут оторвется, только успевай латать.
     С того берега и скотина по мосту ходила. Коров, коз, овечек на пастбища за город гнали. Доставалось мосту от их копыт! На леченом коне, как известно, далеко не уедешь. Проломился мост среди лета. Ощетинился вздыбившимися досками и разделил сельчан, как раньше, на две половины – городскую и сельскую. Шум поднялся, ремонтников вызвали. Те посмотрели, в три дня управиться обещали.
     А скотину, что утром на пастибища пошла, как переправить? Вплавь – берег крутой, да и не пойдет скотина, боится. Стали по дворам проситься на время, кто куда. К бабуле моей тоже товарка подкатила.
      – Выручай, Клаша, возьми на постой буренку мою дня на три. Обещают в три дня управиться. Приткни куда-нибудь.
     - Да что ж они, черти, - заворчала моя бабуля, - сколько уж чинят да латают, денег прорва на этот ремонт ушла, а толку нет! Давно бы уж на те деньги справный мост поставили, каменныый. Хозяина толкового нет, сколотят кое-как да и до следующего раза… Ты за корову, Машка, не переживай. На заднем дворе ставь, там мета много и тихо.
     Машка радостно махнула головой.      
     - Спасибо тебе, товарка. Траву вот принесу ей  на ночь, и до утра. Она у меня смирная, пожрет, ляжет, до свету не слыхать.
     Корову поставили  за сараем, недалеко от огорода, за которым расстилались кривые зеленые козинки. Она недоуменно осмотрелась вокруг и замычала, глядя на хозяйку.
     - Ну, чего ты, чего, - зажурила ее Машка. – Денька на три всего с мостом морока будет, потом опять домой приведу . А пока уж здесь, на постое… Да не вздумай мне чудить что… Я ее , Клаша, привяжу на всякий случай. Мало ли чего… - Машка зацепила корову за кол у забора и облегченно вздохнула. – Сейчас травы принесу, подою – и домой…
     Две охапки свежескошенной травы упали к копытам коровы. Корова снова покосилась на хозяйку и стала медленно пережевывать, цыркая в подойник тугими белыми струями. Машка доила ловко, загорелые жилистые ее руки тянули соски легко и, казалось, что это привычное для нее дело не требует никаких усилий. Ведерко быстро наполнялось, источая сладковатый запах парного молока. Нежная перламутровая пена в пузырьках переливалась разноцветными огоньками в лучах заходящего солнца.
     - Ишь, удойная какая, - похвалила корову бабуля, - целое ведро дала. Хорошая корова.
     - Хорошая, - Машка заулыбалась в ответ. – Грех жаловаться. И молоко жирное. Угощу не то… банку неси.
     - Да есть у нас, - отмахнулась бабка. - Каждый день по четверти беру. Надьке если только, - бабка кивнула на меня. – Ишь слюни пускает. Плесни ей в кружку.
     Молоко было теплое, сладкое и густое. Огромная бабкина литровая кружка была мне не под силу. И я, с трудом выпив, граммов триста, вернула ее бабуле. Бабка отхлебнув глоток, одобрительно закивала.
     - Хорошая корова, Машка. Молоко густое, поди, и сметанка, и маслице свое?
     - На все хватает, Клаша, - кивнула Машка – И продаю еще. Хорошая корова…
     После Машкиного ухода бабка еще раз заглянула на задний двор.Корова лежала на треве и  дожевывала последние клочки травы.
Вечер стоял теплый, июльский. Удивительные в июле бывают вечера. По ветру расстилается запах скошенного сена и жаркого, насыщенного солнем воздуха, пропитанного испарениями земли, сочных цветущих трав, насыщенных медом и чем-то еще не уловимым, сладковато-фруктовым, ягодным, как зреющая огородина.
     Бабка вздохнула.
     - Ставь-ка, Надька, самовар. – тихо сказала она, - пора чай пить.
Какая-то непонятная грусть была в ее словах. Она села на лавке возле дома и замолчала, глядя на дорогу, по которой ушла ее товарка. Потом тяжело  поднялась, словно устала после трудной и  долгой работы и молча начала собирать на стол. Внезапное мычание коровы заставило ее вздрогнуть. Непонятный испуг тенью пробежал по ее лицу. Она посмотрела на меня и быстрым шагом направилась на задний двор к корове.
     - Надька, неси-ка нож,  - донеслось до меня. – какой поболе бери.
     Я схватила большой мясной нож и бросилась к бабке. Бабка стояла возле коровы и корила ее.
     - Ну что мычишь, глупая, - укоризнегно качала бабка головой. – Мало тебе, стало быть, не наелась… Вот ужо Машке скажу. И то правда, что корове две оапки? Как ничто… Вот погодь, милушка, я тебе сейчас…
     Бабка ловко выхватила из моих рук нож и начала , как серпом, кружить им стоящие на заднем дворе ушастые и сочные зеленые лопухи. Большие разросшиеся листья с треском отваливались под ножом, и из них тут же выделялась бледно-зеленая терпко пахнущая травяная кровь. Лопухов было много. И бабка быстро нарезала целую копешку. Корова посмотрела в ее сторону и повела своим влажным нежным розовым носом.
     - Му-ууу,  протянул она, явно понимая, что это лакомство для нее.
     - Тебе-тебе, - поддакнула бабка, - вываливая листья перед коровьей мордой. – Ешь, милая… Лопухи-то какие, - повернулась она ко мне. - Прямо сок течет. А то что такой корове две охапки? Вот я Машке завтра скажу… Нечто так можно, что ей две охапки?..
     Утром бабка по-хозяйски распекала Машку за вчерашнее.
     - Нечто ты сдурела, Машка, - кипятилась она, -  да разве же корове столько надо? Ей, милая ты моя, много надо. А впроголодь нечто можно скотину держать?! Она вчера как начала реветь, -  бабка повысила голос, словно хотела показать, как заревела корова, - так я чаю пить не могла. Пошла ей лопухи резать . Что ей твои две охапки?  Сколь она тебе молока дает, а ты ей две охапки?!.
     - Да я думала хватит ей,  оправдывалась Машка. – Охапки вроде большие были.
     Бабка махнула на нее рукой.
     - Ноне больше приноси или своди корову со двора. Я голодную скотину терпеть не буду. Сроду не терпела и теперь не стану. Где хошь бери, не ленись, Машка. Сил нет терпеть, как она ревела. У меня ведь тоже корова была, да не хуже твоей, а может, лучще даже. Так сроду того не было, чтобы у меня скотина с голода реветь начала. Со скотиной так – сам голодным останься, а скотину накорми. А по-другому и заводить нечего! Ишь, доить утром пришла. А с голодузи много ли надоишь?! Не балуй, Машка!
     Машка обиженно терпела. Было видно, что ей неприятно бабкино порицание, да нечего делать. Куда сводить корову, к кому еще проситься? Да и права Клаша, что ни говори.
     На второй вечер Машка принесла травы много. Тяжело вздохнула, молча подоила корову и, не говоря бабке ни слова, ушла к себе.
     - Обиделась, - констатировала бабка. -  А на что  обиделась? Нечто я не права?
     Конечо, она была права. И обида ее товарки сказалась из-за того, что слишком назидательно сделано было замечание, слишком грубовато и откровенно свысока, как девочке-неумехе. Бабкину правоту Машка признавала и в душе была совершенно согласна с ней, но по-бабьи ей было не просто  обидно, а язвитеьно паскудно, что больно било ее по самолюбию и никак не давало успокоиться.
     - Скажи ты футы-нуты, - ершась, оправдывалась бабка, - надула Машка губы! То трещит, не уймешь, а то молчит, как рыба. А мне просто коровенку жалко стало. Вот я и сказала…
     - А ты сама с ней заговори, - подсказа я бабке. – Так просто, словно ничего и не было. Может, она боится тебе теперь слова сказать. У тебя, бвбуля, характер не сахар, палец в рот не клади.
     - Соплива еще советы мне давать, -  отрезала бабка. – Характер… Я такую жизнь прожила, кабы не характер, сгинула б давно. Сколь одна с ребятишками мыкалась… Дед то на войне был, то Вальке-цыгану зубы выбил и в тюрьму загремел… А у меня мал-мала меньше… Да неурожай после войны, да голод… - Бабка вздохнула. – Характер… Много ты понимаешь…Твое дело телячье пока. С ребятишками, вон, играй, на речку ступай, а в мои дела не лезь!..
     Однако вечером, когда Машка вновь пришла на дойку к корове, бабка воспользовалась моим советом.
     - Ну чего губы-то надула, - приступилась она к Машке. – Ну и сказала что, так не со зла. Коровенка твоя как замычала, я свою вспомнила. У меня еще п получше твоей была.
     – А разве и ты держала, - с облегчением и как будто даже обрадовавшись, ответила Машка. – Когда же это?
    -  Держала, - в бабкином голосе тоже чувствовалась какая-то радость, - хорошая корова была. Еще до войны. Молоко жирное давала, пять  с лишним процентов. Нам и поставки Сталинские срезали за жирность. Другие все лето таскают, а мы нет. Лидка, моя старшая, приучила корову пить мясные помои. Всю траву с чужих огородов , бывало, ей перервет, только бы корова сыта была. Вплавь через речку воровать траву бегала. Корова, бывало, с пастбища идет, а молоко у нее из вымени так и капает. И мычит, родимая, дескать , доите быстрее. Распирало у нее все. Мы молоко не продавали. Куда? Ребятишек много. Она кормилица. Мы и в войну с ней не голодали. Все было. И маслице свое, и сметанка, а что творогу – так всю зиму в бочку ныряла, где мороженый творог хранила. Напеку ребятишкам преснух – они едят, только за ушами трещит. Да огород свой, картошка, огурцы, лук. Не голодали.
     Война к нам не дошла, а громыхало совсем рядом. Году уж в сорок втором к нам беженцев прибило. Женщину с девочкой, евреев. Они у меня две недели жили. Тихие такие, напуганные. В Москву, вишь, возвращались. Худые, оголодавшие. Я их молоком отпаивала.
     - Это они тебя, бабуля, научили есть огурцы со сметаной? – Влезла я в бабкин разговор.
     - Они, - подтвердила бабка. – Нам до них и невдомек, что так вкусно да просто. Я увидела и думаю, дай и мы попробуем. С тех пор так и зову еврейская еда. Когда уезжали, собрала им котомочку. Картошки, огурчиков и сметанки с творожком. Мало ли чего там, в Москве… Война была… А после войны заголодали…
     - С чего то? – Удивилась Машка. – В войну было сытно, а после войны… Корова же была…
     - Не было уже коровы. – Бабка горестно вздохнула. – Продали мы ее, как надумали вот этот самый дом покупать. Дом-то поповский, большой, теплый. Мы с Машкой, сестрой моей, его пополам и купили. Деньжонок не хватало, так и продали кормилицу. А тут неурожай, голод.  Лебеду  ели, очистки картофельные. Пухли с воды… Горя что было!.. Корову продали и дед сел… Осталась я опять одна с ребятишками. Наварю бурды какой-нибудь, а они выхлебают да глядят, как волчата голодными глазами. Сменяю что-ничто на молоко, налью по кружке, а они:   «Еще бы кружечку!».
     - Одни слезы, - Машка вытерла глаза рукой.
     - Не было слез, - возразила бабка. – Некогда плакать было. В колхоз гоняли и дома забот невпроворот, некогда плакать было… Это, вон, Надька мне говорит, что характер у меня… А хлебни-ка с мое…
     - Да и ты, Клаша, на меня не серчай, - подсуетилась Машка. – Нечто я идеал. Все мы , бабы, кого ни тронь… - Она задорно махнула рукой. – Только зацепи!..  Им-то не понять нас. – Машка кивнула в мою сторону. – Они того не знают. И слава богу…
     На следующий день Машка свела корову со двора к себе. Бабка ласково потрепала корову по крупу и обнялась со своей товаркой.
     - Спасибо тебе, Клаша, сказа Машка и хмыкнула носом. – Ежели что не так, не серчай.
     - И ты на меня не  обижайся,  - тихо и скорбно ответила бабка.-  Мало ли чего..
     Она еще долго смотрела им вслед, прищурив свой правый глаз. Потом взохнула и нарочито  громко начала греметь посудой.
     - Ужинать собирать надо. – Сказаа она. - Давай-ка , Надька, сбирай на стол.
     - Жалко тебе , бабуля, что они ушли? – Осторожно спросила я.
     - Чего же жалеть? Домой они пошли. Прошлое ворошить больно…Я ведь корову свою так и не забыла. – Бабуля остановилась возле стола и вновь поглядела куда-то вдаль, как будто разглядывала в этой дали только ей видимое прошлое, скрытое уже темной дымкой дней. – Не помню, сколь времени прошло, два ли, три ли года. Не покрылась наша корова и ее зарезали. Я про то прослышала, пошла на базар. Встретила ту бабу, которой корову продала. Распросила, что да как. Мяса  от своей коровы купила, принесла, а есть не смогла. Так, будто меня саму зарезали… Вот те и характер…- И из ее глаз потекли слезы.
     - Прости меня, бабуль, - дрогнувшим голосом проговорила я, готовая тоже зареветь.
     - Стол давай сбирай, - сквозь слезы улыбнулась  бабуля. – Эх, ты!.. Характер у меня, а как без него?!.
     Много лет спустя, уже став старше, вспоминая свое детство и непростой, порой суровый характер моей бабули, я поняла, что эта суровость могла появиться в ней да и во многих русских женщинах ее поколения из природы той тяжелой, горестной жизни, которую пришлось им пережить, перемочь на своих бабьих плечах без возможности скинуть эту непосильную ношу на другие плечи и выстоять, не сломаться в тех надрывных бедах и потерях, которые выпали на их долю.