Чужой

Путешествие — как маленькая жизнь, даже такое, не слишком удачное.
Собрав чемоданчик, я оглядел бабушкину комнату, где бездарно провалялся шесть дней, лучшую часть моих зимних каникул с тяжёлой простудой. Я тут всё успел изучить до деталей — и белую русскую печь, отгораживающую вход от комнаты, нехитрую мебель, немудрящий рисунок обоев: волнистые коричневые короткие линии-червячки на жёлтом фоне, и в который раз взгляд мой задержался на картинке, искусно выполненной из ракушек разного размера — Кёльнский собор, подарок сына Полины Ивановны (её же, нянюшку мою, я как и прежде звал «бабушкой», а короче — «Ба») морского офицера, Володи. Знаком я с ним не был, видел только на фотографии с женой эстонкой, как ни странно, брюнеткой, красавицей, учительницей эстонского языка. У них два сына — старший, Александр, полуслепой, и младший Артур, которых я тоже знал только со слов Ба. В семье той она чувствовала себя неуютно: все, кроме Володи, говорили на эстонском. Сын понимал эстонский, но говорил по-русски. Старший, Саша, несмотря на свою слепоту, закончил Тартусский университет. Все были настроены антирусски, кроме Володи, который на эту тему отмалчивался. Ба была типичная псковитянка — сухонькая, выносливая, аккуратная: лицо кругленькое, нос картофелинкой, полуседые волосы назад зачёсаны в пучок, сеточка морщинок… Мне казалось, что с годами и десятилетиями её внешность совершенно не менялась. Муж её, моряк, в войну в море погиб. Получается, дети её старше меня были. О них рассказывала мало. Лишь однажды поведала мне с обидой на младшего внука: «А Артур нынче говорит, — и зачем такой большой России такая маленькая Эстония нужна?» Я промолчал, для меня этот вопрос не казался однозначным.
Да, не повезло мне на этих первых студенческих зимних каникулах, по собственной дурости не повезло. В первый день приезда, только добрался до Пирита, где жила Ба, отправился гулять по окрестностям, к морю. В ту зиму весь Таллинский залив был покрыт серым и гладким, как каток льдом. Захотелось мне по этому льду прогуляться и пошёл я вперёд, думал, может воду свободную ото льда увижу и назад. Ветер дул ледяной с моря, а мне было весело! Смотрю довольно далеко от берега ёлочка изо льда торчит, справа, метрах в ста ещё одна и слева тоже. И кто же их сюда поставил и зачем? Удивился — К новому году что ли? — а спросить не у кого. Зашагал дальше — ещё метров сто прошёл, но тут уж окончательно промёрз и назад повернул. Мне дураку и в голову не пришло, что эти ёлочки отмечали зону, за которую дальше идти опасно — лёд может проломиться. Посмотрел я на старинное трёхмачтовое судно «Король Юхан», как мне перевели буквы, пришвартованное к молу, переделанное под ресторан для финнов и прочих иностранцев, куда советскому гражданину ход был заказан, вернулся домой к Ба, а к вечеру меня свалила лихорадка, температура под сорок и кашель, вся комната перед глазами поплыла, даже голову от подушки не мог поднять.
А ведь как хорошо всё начиналось! Первые студенческие зимние каникулы, первое самостоятельное путешествие в любимый Таллин! Романтика началась с платформы вокзала, где я услышал незнакомый (бывший в раннем детстве таким знакомым) плавный эстонский язык. А потом я стоял в коридоре купейного вагона и любовался на зимний солнечный день, предвкушая новые впечатления, встречи, наслаждаясь дорогой, свободой. Снег ярко блестел, свежели зеленью башни елей, а в голубом небе блестел алюминием кажущийся отсюда игрушечным самолёт.
Соседями по купе оказалась миловидная пухленькая блондинка (эстонка?), серьёзный мужчина средних лет в свитере, который сразу достал газету с готическим шрифтом (немец? — даже удлинённое спокойное лицо у него, готическое!) и молодой симпатичный лейтенант с перекрещенными пушками на лацканах кителя (ракетные войска). Общительный лейтенант быстро всех перезнакомил: звали его Валентин, ехал в Таллин аж из казахского Актюбинска. Затем он вышел из купе, а через полчаса появился в дверях с бутылкой шампанского и блюдом с фруктами — апельсинами, яблоками, предлагая всем попутчикам устроить небольшой пир. Он мне сразу понравился, я почти в него влюбился — маленькая антично изящная голова, красноватое лицо, гармонично сочетающее интеллигентность и мужественность. С юмором рассказывал, как впервые попал по месту назначения в часть, пошёл на танцы и был бит местными офицерами. Неудивительно — все девицы и жёны кинулись на новенького красавчика. По пути в Таллин он должен был сойти во Пскове, чтобы подъехать дня на два на свадьбу каких-то родственников. Почувствовав, видимо, и ко мне симпатию, стал приглашать махнуть с ним под Псков, прокомпоссировав билеты, а потом вместе добраться до Таллина. Но в Таллине меня ждала Ба и, если задержусь, это вызвет её тревогу, и я вынужден был отказаться от заманчивого предложения. Дал ему адрес Ба, чтобы он отправил телеграмму, когда во сколько прибудет его поезд в Таллин. Ах, как мы погуляли бы по Таллину! Какие неожиданные встречи и повороты мне мнились! Дух захватывало от восторга! И вот на следующий день моего лежания на кровати Ба приносит голубенькую телеграмму: «Встречай сегодня во столько-то часов, поезд номер такой-то, тчк Валентин…» А я с кровати подняться не могу, температура под сорок! Хоть плачь! И ещё хуже становилось при мысли, что, не встретив меня, он подумает обо мне, как о каком-то раздолбае, который слова не держит!
Странно, но ни у Ба, ни у меня не возникло тогда мысли врача вызвать: казалось поначалу отлежусь день-два и отпустит. Но когда градусник и на третий день показывал 38, Ба решила меня лечить по своему: принесла четвертинку водки на ромашке настоенную. И себе Ба принесла. «Только матери не рассказывай» — упредила, откупоривая. Я, конечно, не всё залпом выпил. Я в то время шаманское-то пил раза два в жизни: первый раз полстакана на выпускном вечере на теплоходике с нашим десятым «В», по Москве реке идущем. У меня до того времени зарок был «Не пить!»: да я и сам веселиться мог, без вина. Другие полстакана в поезде с Валентином, они вообще не подействовали, а тут водка! Но лекарство ведь! Налила мне Ба грамм сто. Выпил без удовольствия, но ведь лекарство, надо терпеть! Улёгся, стал глядеть на жёлтые обои с коричневыми червячками, и вдруг эти червячки задвигались, зашевелились, в воздухе какая-то золотистость появилась, в голове лёгкий туман, что мне не очень понравилось: я дорожил ощущением ясности сознания. Ба выпила свою дозу и слёзы на глазах у неё появились: «Ах, как я тебя любила, когда ты маленький был!» — плакала и улыбалась.
На следующий день, когда Ба ушла на работу, я опять выпил «лекарство» и снова червячки на жёлтых обоях ожили, зашевелились, простые предметы словно подсветку какую получили, будто на какую-то тайну намекая, и наблюдать за ними было интересно, даже безмысленно, и время быстро помчалось. Я перечитывал путеводитель по Старому городу и предвкушал то посещение Вышгородского замка, повторяя названия его башен, — Длинный Герман, Корона Страны, Точащий Стрелы, то дворец Екатерины в Кадриорге, мысленно бродил по узким улочкам…
На третий день уже смог вставать и немного ходить. А к вечеру к Ба пришли её друзья: краснорожая плотная почтальонша и муж её тихий сухой и маленький старичок. Они поллитру принесли. Сидели, выпивали: я свою настойку, они — поллитру. Вот тут и выяснилось, что старичок этот — капитан дальнего плавания на пенсии. Странно было представить в нём капитана, который, как говорят моряки, на корабле больше, чем Бог! Рассказал, как попал однажды в Баренцевом море в особенно сильный шторм. А везли они тогда с Новой Земли учёных физиков, которые обследовали тот остров после первого испытания на нём водородной бомбы (это после неё Хрущёв в ООН грозно стучал ботинком по трибуне!). А когда вернулись в порт, натерпевшиеся от шторма физики нежно и благодарно гладили сталь корабля: «Спасибо тебе, выдержал!»
Прошло шесть дней, пока я не почувствовал себя совершенно здоровым, на Таллин оставался всего один, седьмой день — на восьмой у меня уже был обратный билет в Москву. За время болезни я вдоль и поперёк изучил путеводитель по Старому Таллину: Замок Тоомпеа, Старый город, дом Черноголовых, Сад датского короля… И вся эта романтика всего в получасе езды отсюда! Перечитал около десятка книжек (Ба взяла у соседей), от которых ничего в душе не остаётся. Я составил план моей однодневной экскурсии так, чтобы за день посетить наиболее интересные места.
Когда я, положив под подстилку ключик, вышел из дома, сыпал влажный снег. Через полчаса, а то и меньше, автобус довёз до города. Сыпал снег, превращаясь под ногами пешеходов в сероватую кашу. Я оставил чемоданчик в камере хранения вокзала и пустился бродить по городу в оставшиеся четыре часа до отхода поезда.
Старый город с его улочками и башнями небольшой и его можно обойти без всякого транспорта. Зима и снег придали ему ещё больше живописности и сказочности. Я втайне надеялся, что вдруг встречу Валентина, всматривался в прохожих, но напрасно, обошёл музеи, и самое большое впечатление на меня произвёли рыцарские латы и меч палача — длиннющий и двуручный, с готическими буквами на лезвии, ниже которого была табличка с переводом: «Каждое утро, поднимая этот меч, я дарую грешнику вечную жизнь». Потом не без труда я отыскал дом, в котором провёл раннее детство — двухэтажный финский домик напротив больницы (мы обитали на втором этаже), обошёл его и мне никто не встретился. Я вернулся в Старый город и, когда шёл под аркадой Ратуши сверху из раскрытого окна освежающим ливнем хлынули звуки рояля. Я шёл и чувствовал себя почти счастливым. Но вслед затем и несчастным: чувствовал, как истекают последние минуты моего присутствия здесь, что время неудержимо, и по мере того как приближался час отхода поезда, я всё быстрее и быстрее шагал, почти бежал по Старому городу, проходя порой одни и те же улицы и закоулки, будто пытаясь как можно глубже впечатать в себя эту готику. Руки замёрзли и, почуяв запах кофе, зашёл за стеклянную дверь «кохвика». Выпил кофе с коньяком, и мне стало теплее. Немного отогревшись, снова начал бродить, шагать и вышел на улицу «Лай» с суровыми стенами Олевисте и шпилем, одним из самых высоких в Европе, как я помнил из путеводителя. Задрал голову к шпилю, меня шатнуло: суровая серая стена с готическими окнами валилась прямо на меня. Я опустил голову и удержался на ногах. Зашёл в высокие двери. Шла служба: лысеватый пожилой пастор в синем костюме служащего на балкончике одной из колонн читал библию на эстонском. Здесь всё было по пуритански сурово: голые стены, колонны и лишь у распятого Христа стоял густой букет замечательных свежих роз. В этом городе умели каждой детали придать смысл. Сиденья для прихожан напоминали школьные парты, только «столики» были узкими и холодными, широкие лишь настолько чтобы можно было поместить молитвенник или прижаться лбом к холодному жёлтому дереву. Прихожан было немного. Тихо и полнозвучно, будто что-то предвещая гудели трубы органа. И мне не хотелось возвращаться завтра туда, где другие уже кирпичные трубы извергают не торжественные полные тайного смысла звуки, а заводской отравляющий дым.
Я присел на заднем ряду, где лежали наушники, одел их. Молодой голос переводил слова пастора, и слышалось шуршание перелистываемых страниц: «…мы встречаем образ креста в жизни на каждом шагу, крест это символ события, его зарождение, начало — пересечение линий, пересечение дорог и судеб людей. Крест — это принятие решения, наш выбор… У каждого свой крест, каждый несет свой крест, крест выбора, судьбы…» Огромная синяя волна прибоя надвигалась на меня, но я не отступал, с восторженным замиранием ждал: достанет, зальёт или не достанет? Вот ещё миг и всё решится!.. И тут кто-то тронул меня за рукав и, очнувшись, я увидел, маленькую пожилую эстонку в коричневом берете: «Молодой человекк, молодой человекк, — повторяла она, — служба закончена и все ушли.»
Я встал и направился к выходу меж опустевших сидений. «И почему сны так часто заканчиваются, когда вот-вот наступает момент разгадки? — Недоумевал. — И не могла же знать эта служительница сюжета сна!?» В этом чудилась какая-то неведомая связь действительности и потустороннего.