Берег

БЕРЕГ

Злой он был, тот морячок, Володя! И зачем меня моя, Ба, Полина Ивановна с собой взяла? Наверное, думала, что при мне жену бить постесняется. А он только вчера с рейса, первый раз за три месяца на землю ступил и в кабак первым делом, конечно. Вот и сидит у стола боком – пьяный, злой, и серый пёс судовой товарищ у его ног крутится. А он, конечно красив – морда львиная, грива волнистая жёлтая с рыжинкой и глаза синющие ни на нас с нянюшкой, ни на жену с трёхлетним сыном не смотрят, а смотрят в стену напротив, будто фильм на ней какой-то показываают. И не нраваится ему этот фильм очень, хмурится, кривится зло, а оторваться не может… Одна лапа лежит на столе – сбитая грубая, как клешня. А вот грудь у него узковата, как у меня в ту пору шестнадцелетнего, хотя столько морским воздухом пользовался. Хотя вообще-то он моторист, и на палубе ему сильно уродоваться с тралом не положено. А рубашка на нём синяя, новенкая, в обтяжку, с кармашками – видно жена постаралась – маленькая блондиночка: у неё беседа, как бы посторонняя с моей Ба. А пацанёнок такой симпатичный, ангелоподобный с игрушками на полу возится. «Знаешь, признавалась Ба, я его так полюбила, почти как тебя маленького!» Да, мальчонка симпатичный, только вот два верхних зуба передних срослись в один – видно что-то врождённое, стигма какая-то – всё впечатление портит.
А Володя смотрит свой фильм и кривится: «Мать твою так! Ах мать твою!» Клешня его, задевая рассыпанные цветные карандаши сына, сжимается в кулачище.
А жена и Ба моя беседуют, будто не слышат.
– И куда плавали? – пытаюсь завести разговор.
– Гавно плавает – моряки ходят – цыкнул, не глядя.
– Далеко?
–  На Ньюфаунлендскую банку, – нехотя отвечает и снова свой фильм смотрит, а мне как-то и расспрашивать его расхотелось.
Пёс в ногах у Володи крутится. Он наклоняется, гладит его, за ухом трёт, возглашая: «Вот кто мне никогда не изменит!»
– Вова, успокойся! – это, значит, моя Ба.
– А ты пошла туда-то, старая…!
Тут кровь ударяет мне в лицо: это ведь он моей Ба, которая меня на руках носила, соску с манной кашей давала! Я его мигом возненавидел. Драться!? Но я ни разу человека в лицо не бил, руки мои онемели и я уже знал – своей клешнёй достанет, но придётся и от этого пустота какая-то внутри настала такая, что жить не захотелось, но придётся и я медленно стал вставать с горящим лицом. Однако Ба заметила моё состояние и потащила меня вон.
– До заватра, – сказала вслед жена рыбака, будто ничего не случилось и не случится.
– Вот как из плаванья придёт, так, значит, начинает… – говорила мне Ба, пока мы шли к её комнате по коридору, воняющему кислыми старыми досками и мышами.
– И ещё начинает свой кинжал искать: «Где мой кинжал!» а я его у себя спрятала.
Она показала нож. На кинжал он, конечно, не тянул, лезвие коротковато. Хороший нож был, самодельный, но со знанием дела и с удовольствием вытачиваемый  за долгое плавание: лезвие мёртво сидит на рукоятке, рукоятка гладкая, обмотанная пластмассовыми кольцами – сама в ладонь просится.
– А ты возьми его себе, от греха подальше!
– Ладно, – сказал я и в чемоданчик мой спрятал: будет память о Ньюфаундленской банке.