7. Яма

Наступил прохладный северный июнь. Было всё время светло и прохладно. Мозеро, на берегу которого стоял дом Олега Кузьмича, по прежнему студило воздух и не хотело набираться тепла. Мозеро – это потому, что большое – сразу тебе и море, и озеро. Заяц часто думал о скользких круглоглазых рыбах – как-то им живётся там, в ледяной водице? Бр-р-р. Зато шторма, когда бабушки говорили, качая головой: «Опять сЕверик зубы Оскалил» - остались в капризном мае, кукушки закуковали, но комаров и мух пока ещё не было. А если кукушки закуковали, то значит, как писали в «Юном натуралисте», наступило лето, пусть даже и снег идёт. Кукушки знают наверняка. А Наверняк – это уж такая мудрая особа, что и к бабушке не ходи.

Вот и молодая трава выскочила из земли такая зеленущая, что казалась ненастоящей и вообще густо облитой зелёнкой. Заяц скакал по свежим зелёным коврам, как угорелый, а щен Атик, видя свою первую весну, восторженно заваливался лапами кверху и радостно перекатывался с боку на бок, с боку на бок…

Хозяйские корнеплоды составляли прочный фундамент их заячье-собачьей дружбы. Щену предписывалось их грызть свойствами его редкой собачьей породы, а Заяц познавал истину любви к свёкле и моркови в сравнении с грубой горечью осиновой и ивовой коры. Пользуясь благим расположением хозяина, Атику легко удавалось снабдить своего косого друга двумя-тремя морковинами в неделю; свекла находила путь к заячьим резцам значительно реже. Но, конечно, дружба Зайца и Щена не основывалась целиком и полностью на приносимых вкусняшках, нет. Беседы и даже споры наших друзей на недавно обретённом «Общем языке» доставляли им большое удовольствие.
 
Друзья и не догадывались, что находятся у начала новой - жуткой и таинственной – истории. А началась она так. Однажды пытливый от природы Заяц быстро грыз принесённую другом морковку, глядя между жердей изгороди на зазеленевшую хозяйскую грядку. Но вот он стал грызть медленней, медленней и, наконец, замер с морковным огрызком во рту.

Атик, заметив оцепенение Зайца, быстро оглянулся направо, налево, потянув и там, и сям носом воздух. Никакой опасности или близкого присутствия. Тут Заяц снова запустил на все обороты свою овощегрызку, ускоренно доел морковный комелёк, сглотнул морковные опилки и выпалил: «Спасибо!», что на общем языке звучало как «ик-пик!» И тут же продолжил речь внезапно огорошившим его вопросом: «А откуда у твоего хузявина весною … ну, вернее, летом … такая взрослая, крупная морковка? Она ведь вон - морковка-то – только ещё всходит!?»

Атик почесал лапой за ухом, подозвал Зайца поближе, раздул ноздри, расширил глаза и сказал ему на ухо собачьим шопотом: «Отку-уда-а-а? А это у моего хузявина есть … сказать-не соврать! … такая ТА-АЙНАЯ … такая ТЁ-ЁМНАЯ … такая СЫРА-АЯ … такая ГЛУБО-ОКАЯ … ХОЛО-ОДНАЯ … ЧЁ-ЁРНАЯ-ПРЕЧЁ-ЁРНАЯ … ЯМА!!!»
«И-и-и!» – заверещал Заяц и упал плашмя на брюшко, прикрыв от ужаса глаза лапками. Атик улыбнулся краем пастички, переступил с ноги на ногу и ткнул Зайца в бок черносливиной своего носа: - «Ну ладно тебе… Не такая она уж и страшная. Яма-то. А снаружи вообще как зелёный холмик с крышей.»
- Да-а? – Заяц приоткрыл правый глаз, - а внутри-то Ш-ШТО-О?
- А ВНУТРИ-И-И… - снова пугательным шопотом начал Атик, но не выдержал, похихикал и сказал: - Внутри ящики всякие и сусеки.
- А в ящика-а-х? – прерывисто протянул Заяц.
- А в ящиках как раз морковка всякая и свёкла, а в сусеках – картошка. Хранится там всё. Холодно, темно – вот оно лучше и хранится.
- ОНО-О? – снова испугавшись закрыл глаз Заяц.
- Да оно, оно – имущество овощное! А ты что подумал?
- Уф! – Заяц сел на хвостик. – Отлегло. Овощное, говоришь?
- Овощное, друг-Заяц. – утвердительно кивнул Щен.  – Только воровать нельзя. Я же имуществу хозяйскому вроде как сторож. Разве при случае можем вдвоих на экскурсею в ЯМУ сходить.

А надо сказать, что «яма» по-собачьи будет – «уррф!», возможно, это слово произошло от немецкого «шурф», что означает «отвесная глубокая яма различного поперечного сечения». Вероятно, это слово было занесено к российским собакам немецкими овчарками.

Долго ли коротко ли протекло времечка, а скорее всего прошла лишь пара дней и Олег Кузьмич стал с утра заниматься своей ямой. Дело в том, что хранимые овощи прошлого урожая подошли у него к концу. Вынес он из ямы домой остатки клубней и корнеплодов, выставил на солнышко ящики для просушки, вымел мусор и палую землю из сусеков. После чего оставил яму открытой – проветриваться. Атик всячески помогал Хузявину: ходил следом, норовил протиснуться у Кузьмича середь идущих ног змейкой, как мопсик в цирке, всё проверял и обнюхивал на предмет мышиной отдушки. Помогал и думал, вздыхая, что теперь яма для Зайца не будет так интересна. Морковки-то и свёклы там уже нету. С другой стороны, зато и стырить Зайцу на экскурсии будет нечего, а значит и переживать муки собачьей совести, слава Хузявину, не придётся.

После полудня впервые за лето припекло и Атик решил, что час экскурсии в ЯМУ настал. Он выбежал «по собачьим делам» за изгородь, быстро унюхал своего косого друга на дневной лёжке, а потом увидел и его чёрные ухи над подросшей травой. Заяц только что набил живот всякими свежими листочкамы и Щен было подумал, что друг временно утратил тягу к познаниям, но при слове «ЯМА» тот оживился и вытаращил глаза. «ЯМА!» - повторил за Атиком Заяц и содрогнулся от смешного пушистого носа до кончика хвоста, хотя, собственно, весь хвост у него и был кончиком самого себя.

Решились идти на экскурсею в ЯМУ дружно вместе, гуськом. Атик вышагивал впереди, а Заяц пытался ковылять за ним след в след; передними лапками попасть в атиковы следы получалось, а вот задние лапы всё время норовили прыгнуть обе разом, и там уж которая куды попадёт. От следоступного старания Заяц даже лоб наморщил, так что Щен, когда оглянулся, не сразу его узнал: лба у Зайца и так маловато, да ещё морщины на него набежали. До ЯМЫ оставалось уже немного. На подходе к ней, так как она являлась объектом экскурсеи, у Атика проснулся инстинкт экскурсовода. Он откашлялся, чихнул и неудержимо начал:
- «Наша знаменитая, всем известная ЯМА, по словам моего дорогого хузявина, вырыта в земле на месте некогда стоявшего здесь домика Старой Девы. Домик этот стоял как раз в конце деревни на горушке. Не все ведь жили в удовольствие, как говорит мой любимый хузявин, и в каждой почти деревне, кроме больших крепких домов, всегда имелась парочка малых хибарок. Так вот. Старая Дева жисть прожила холостой, а под старость замуж пошла. Была она, по словам умнейшего моего хузявина, очень достойная и красивая женчина, а прозывка по деревни у неё была такая: «Катя-Чистюля». Мужик у ей занимался сапожным делом, а она вела хузяйство. Фатерка у ей, по воспоминаниям моего ласкового хузявина, вся изнутри светилась от чистоты, всё было выскоблено добела, печь выбелена, самовар начищен, а мосты обсниманы на три воды…»

- Какие «мосты начищены»! – не выдержав завопил Заяц, затряс ушастой головой и ударил переднима лапкамы по земле, - какая «фатерка обснимана»! Какая «Старая Дева-Сапожник»! Я и так волнуюсь, а он тут! Не мешай знакомиться с загадочным и таинственным!
- О;бснимать – означает просто пол водой помыть… После того, как дресвой его потёрли… - робко начал пояснять Атик, но Заяц снова затряс головой, зашипел и приложил короткий палец с коготком к своим заячьим губам.

ЯМА снаружи действительно представляла из себя холмик с крутыми дерновыми стенками, перекрытый сверху двускатной кровелькой. Этакой земляной домик. Окон, конечно, не было – ни к чему они в ЯМЕ, а дверь, конечно, была. Иначе внутрь не попасть. Но на самом деле двери не было: запиралась ЯМА двумя приставныма люкамы. Это такие сплочённые клиньямы (а по-иностранному – «шпонками») щиты из досок. Сейчас оба эти люка были Олегом Кузьмичом выставлены на подпорочки – для солнечного обогрева и просушки. Были тыи люки оба тяжеленные и с большими ручкамы-перекладинамы посредине. Также по обе стороны от зияющего чёрного лаза, на наклонной травке скатов лежали ящики и плахи от стен сусеков. Всё, понимаете, требовало солнечнаго облучения для одоления плесени и прочей сырой заразы.
 
Друзья подобрались к прямоугольному чёрному лазу и, принюхиваясь, заглянули внутрь. С таким же успехом можно было сунуть голову в тазик с чёрной китайской тушью. Глаза не получили никаких зрительных впечатлений, словно и не были с любопытством вытаращены. Зато в носы ударило подземной затхлой сыростью и неподвижным холодом.

- Потому её хузявин и проветриват – вона как – ни живинки в воздухе нету! - прошептал Атик и, храбрясь, продолжил: Ну, пойдём-зайдём, што ли…
Тут уже, для храбрости, решили идти вместе, бок о бок. Друзья разом переступили первый порожек и оказались в обшитом со всех сторон досками сухом коридорчике.
- Хузявин эту деревянную нору называет «ТАМБУР», хотя по-деревенски будет – «УСТЬЕ», - шёпотом доложил Атик, - а дальше – само ХРАНИЛИЩЕ. Оно и есть – ЯМА. Я с ним туда за морковкой ходил. Только у хузявина вонючая лампа такая была с собой. «ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ» называется. От неё бывает светло, но не очень. И тени по стенкам, как будто летучие мыши кружатся…

- А-а-а-а… - тонко проверещал Заяц, - страшно то как… И без свету страшно, и со светом ещё страшнее…

Атик, чтобы подбодрить боязливого друга, уселся у второго деревянного порожка перед ХРАНИЛИЩЕМ и бодро начал рассказывать:
- Но тогда всё было не так! Сейчас-то все удобства тебе: заходи, проходи! А тогда ещё, бывало, был морозец. И весь этот ТАМБУР, брат-Заяц, как есть целиком, был набит болотиной! Ха-ха! Это тебе не тая болотина, с грязью и тиной, что за деревней, а сухая трава такая крепкая и скрипящая, зовётся она так – «болотина». Плотно-плотно набито было травы-болотины и пришлося всю её, понимаешь, выволакивать наружу. Я тоже таскал. И вот добрались мы с хузявином до второго люка. Он «НАКРОВ» называется. И тут…

И тут на улицы ка-ак сверкнуло! как грохнуло!! - так, что стенки ямного устья затряслись и сверху затрусились струйки земляной осыпи. Перепуганный Заяц ойкнул и упал в обморок, а Щен опрометью кинулся к выходу. Четвероногие экскурсанты за тревогами и рассказами не заметили, что на деревню наползла иссиняя грозовая туча. Наползла она тишком, из-за лесу, да ка-ак вдруг треснула молоньей чуть не в горушку Старой Девы, в которой, как всем известно, теперь была вырыта ЯМА.

Навстречу Атику уже бежал Олег Кузьмич с двумя подхваченными ящикамы в руках. Щен вылетел из ЯМЫ на улицу, а хозяин, чертыхаясь, стал закидывать в тамбур ящики, плахи, внутренний люк и, наконец, закрыл тамбур тяжёлым наружным люком. Первые крупные капли захлопали по двускатной кровельке. Кузьмич успокоенной трусцой побежал в дом, а растерявшийся Щен скулил, метался и царапал когтями обеих лап неумолимо замуровавший Ушастого Друга тяжкий люк. Бедный Заяц остался там – в кромешной тьме, в земляном плену, в самом сердце горушки – беззащитный, приужахнутый, лишившийся со страху сил и соображенья… Ай-я-яй…
И ко всему ещё хлынул дождь – как с ушата.

А на тую пору - на то времечко Зайцу, тревога за которого просто съедала его друга Атика, было, пожалуй, лучше всех в деревне и её окрестностях. Потому что он вдруг перестал бояться жутких опасностей, перестал стесняться своей редкозубой улыбки и летней несуразной пятнистой шкурки, даже перестал гордиться своими длинными ногами. И ему снилась МАМА. Забытая за жизненными сложностямы, сама, наверно, давно забывшая его, тридцать второго своего зайчонка, милая МАМА. Она была большая, тёплая и красивая единственной и незабываемой маминой красотой. Он вдруг ясно и отлично её вспомнил, а она, МАМОЧКА, никогда и не забывала ЕГО, своего тридцать второго… Она ласково шевелила ушами, гладила Зайцеву мордочку и нежно говорила: «Шустрик ты мой, зайчонок удалой, мамин любимчик, сладкий гостинчик!» Заяц захлюпал, блаженно вздохнул во сне и слёзы счастья потекли по его таким уже взрослым шерстяным щекам.

МАМА ласково утирала его слёзы молодым лопушком и легонько похлопывала Зайца то по одной щеке, то по другой: «Ну что ты как лейка в огороде! Ну-ка открой глазик, что в глазки попало? Что любимчику попало?»
Заяц и вправду открыл глаза, но совсем ничего не увидел. «Может, мне снится, что я открыл, а на самом деле я и не открыл?» - подумал он и похлопал для верности веками.
- Ничего! Даже интересно. Даже приятненько - как бы и глаза отдыхают. Ну-ка потру-ка я их лапками! Как всё-таки волшебно – МАМУ повидать!
Заяц бодро стал тереть лапками глаза и вдруг услышал ласковый мамин голос:
- Ну наконец-то, очнулся! А я уж думала, со страху кивиштался.
- Киви… што? – незадачливо переспросил Заяц и чихнул от всей своей маловесной души.
- Киви… ладно! У вас в языке такого слова нетути. И здоров будь!
- А ты меня научи, МАМА. Я знаешь, какой понятливый – я вона «общий язык» надысь межзаяче-собачий придумал! Во-от!
- А я не МАМА. Я здешняя Ямная. Или Яменья. Незримый Комендант.

- О-и-и-й… - ошарашенно сказал Заяц. К счастью, привычный и могучий в светлом мире СТРАХ здесь, в кромешной темноте, почему-то никак его не душил.
- Ты назад-то подайсе, подайсе – там стенка будет за спиной, тебе сидеть основательнее будёт. И не так стра-ашно.
- А я тебя… вас… и не боюся! – неожиданно сказал Заяц и всем своим существом удивлённо и уважительно посмотрел на себя как бы со стороны.

В двух вершках за спиной действительно оказалась стенка. Заяц доверчиво привалился к ней своей костлявой спинкой и для смелости пожевал губамы. Смелости от этого не прибавилось, но и не убавилось. Заяц смиренно развесил уши на стороны и вежливо промямлил для зачина бесёды:
- А вы здеся, в ЯМЕ … этово… постоянно проживаете или, может быть, прохаживаетесь куда-нибудь там?
- Ну-у, - ответил мамин голос Яменьи, - я своё хозяйство не брошу! Какого ляда мни прохаживаться-то?
- Ну дак… темно ведь тута. А какое может быть хозяйство, если ничего не видать.
- Хи-хи-ха-хо! – чрезвычайно просто рассмеялась Яменья, - меньши видишь – лутьше спишь! А хозяйство у мни большоя и сохранности требует – путёвой! Писча видь, писча знатная, не шавульки каки бросовыя! Отборная овосч!
- А кака тут у вас, ваше степенство, потрава быть может? Я, к примеру, овосчи и сам обожаю, да только в вашу норку ни за каку морковку вперёд не полезу!
- Эх ты, верхолёт! У всякой блошки своя дорожка. А мышь сера? А полёвка рыжа? Им волю дай – дак одни шалупки по засекам останутся, и тыи согниют.
- А што же вы супротив них поделать-то можете? – озадаченно поёрзал впотьмах Заяц. – Я вот видал, кошки ихнего брата мыша хорошо добывают. Да и собаки, кто не дурак… А вы, часом, не по кошачьей линии жисть вести изволите?
- Я-а то?? Хи-хи-ха-хо-о!! Ой, уморил! Ой, висилля мни како! Сроду в моей ямине так не хАляндали!  - смеялась Яменья как-то странно, словно натужно кряхтела диванная пружина. – Я ни по кошачьей! – наконец, отсмеявшись, поведала Яменья, - От грызуна есть всяки способы. Сильные всяки. Верные. Их тока знать надо.

- О-и-й! – поёжился Заяц. – А как же вы, к примеру, распоряжаетесь, ежли овосч от них сберечь наб?
- Ну-у. Как-как. Вот норка у их, у мышастых, в уголку прогрызена. Давай оны шастать в неё туды-сюды. Грызут да гадют по своему следу. Дак тады надо што? Наб курки с репейника собрать, только спелыя, сухии. Ну, головки то есть, с колючкамы. И этых курок им в нору затолкать поплотняе. А мышь она боится, брат, когда ей к шубке курки налипнут, да колятся во вси бока. Тутока ей не до свисту ставает. Поделом: в лишни сани не пихайся!
- Да-а, - понимающе поддержал Яменью Заяц, - репьи они особливо как на хребтинку сядут – дак бяда, ни лапой не достать, ни водой отмыть. Бегай как полохало! Таки скверныя штучки, я вам скажу!
- Можно вересу колючего наломать, мелки веточки поверьх репы разложить. Он и кипарисовый дух от нечисти даёт, и рыльца им колет.
 
«Кака ты така сама Яменья-то из себя есть? – подумал Заяц, - Но, видать, что не из нечисти сама будет, раз так про кипарисовый дух отзывается».
- Но это, брат, так всё – мяханика! – таинственным голосом сказала Яменья. - А главное-то средствие… Никому гляди!
- Дак я ить и жив-то не знаю как на солнушко выбраться! Кому уж я тут, горемышный… - занЮгайдал Заяц, но утёр кулачком глаз и, вздохнув, вежливо отозвался: Да-да!
- Вот сложил ты всё по зАсекам. Всё как есть, лежит у тебе справно: картофь, маркофь, репа, брюква. И редька – с квасом хлебать. Так! Идь потом из ямы на дорогу, становись на четыре кости и бяри зубамы с дороги камушек. Взял? – неси сюды и клай в яме в один угол. Так во три угла камушки клай. В четвёртый токо не наб. А потом и говори тако: «Как моему зубу камень тверд, так будь вся моя овосч – картофь, маркофь, репа-брюква-редька! для мышьего зуба тверда камнем!» И три раза так скажи. И никака сама размышаста мышь ни одну твою овосч не угрызёт! А? Крепко, брат, подпёрто – с Яменьей ни пропадёшь!
-А-а… Ведь камень-то зубами не ловко брать, я чай.
- Не мошь зубамы – бери двумя пальцамы: большим и безыменным. Вот.
- Эхе-хе… Нету у миня большого пальца – конституция такая. Дак и ямы своей нету. Это я так – для общего сведения антирисуюсь...

Надо заметить, что от кромешной чернильной темноты, не дающей глазам никакой зрительной пищи, слух Зайца обострился до небывалой прежде тонкости. Теперь, в перерыве бесёды с Яменьей, он явственно услышал стуканье и шелест дождевых капель по крыше и наружным дерновым скатам ЯМЫ. Немного погодя до ушей Зайца долетели и смутные отзвуки повизгивания и погрызывания дерева собачьима зубамы. «Атик! Дружище ты мой! – горячий уголёк радости словно прокатился меж заячьих ушей и свалился куда-то в пятки, выгоняя оттуда упавшее сердце. Теперь Зайцу сделалось действительно интересно и весело. Да и Яменья, видимо, вспомнила нечто волнующее и приятное и, помолчав, продолжила вещать добрым маминым голосом:

- А вот когды овосч годовая вся закончиласе и засеки пустыи стоят, то яму на лето открывает хузявин. Это сёгодни ясчики сушиться под дожжь было выставил, дак и бегал, обратно их скидывал. А так просохнут оны на вольном духу, составит их как есть к стенкам и яму всё летышко проветриват. Время летне, мимолетне… А осенямы, недели за дви до того, как свежую картофь в яму засыпать, у мни тут знаешь чого? У мни тут на полу костерок жгут. Небольшенький такой. Положат лист-железку и жгут настоясчий костерок! Да не раз, а один день и на второй тоже. Счепки зажгут – и дёру отседова, а то из дыму и жив не выберешься. А накровом устье прикроют, но не плотно. И дымом, брат, знатно всю поредню тутока пропарят. И словно посуше в яме сделается от горячего воздуху. А я, брат, уж загодя в тенёчки за ямой сижу-посиживаю, под валуном в норки окУтившись. Вот это и есть единай во всём годе случай, когда бабка-Яменья на свит белый показывается.

- Какая Вы… - Заяц запнулся, подыскивая слово, - до-обрая. И бесстрашная. И му-удрая. И, наверно, большая и красивая. С таким точно голосом, как у моей МАМЫ… Я всегда себе представлял, что у МАМЫ такой голос.
- Опеть, ляй, вясилля затевает! Большой такой, а всё «мама, мама!» Сыночик мни, старой-виковичной, сыскалсе! Совсим, видать, отАпорился - побравее сибя дёржит. Што-то матушка-землица подрагиват – ни хузявин ли сюды идет?

Действительно, глаза и уши Зайца вдруг начисто отложило от бархатной обморочной черноты и пять ослепительных линий-лучей, покачиваясь, замаячили перед ним в отдалении. Снаружи донеслись далёкие раскаты грома, нетерпеливое тявканье Атика и приближающийся голос Олега Кузьмича: - Ни счесть алмазоф в камянных пище-е-ра-ах, Ни счесть бутылок в мори полудё-о-онном, Далёкай Индии чуде-е-ес…

И прежде, чем Заяц сообразил, что он, качаясь на нетвёрдых лапах, глядит на светящиеся щелки меж досками люка-накрова, как люк убрался в сторону и в яму хлынули разом: солнечный свет! радостный щен Атик!! и пьянящий послегрозовой воздух!!!

Заяц закрыл глаза лапками, чтобы их не резало светом, прижал к спине уши, боясь неминуемой встречи с хузявином, при этом восторженно взвизгнул, и тут снова заплакал! От радости спасения, от чудесного лугового духа, от тёплого солнышка, от запаха мокрой псины, от того, что пропал мамин голос – ото всего, ото всего.
 
Олег Кузьмич, снова вынув из устья-тамбура ямы давешние ящики на просушку, протиснулся вслед за Щеном внутрь и с удивлением увидел небывалую сцену: посреди хранилища сидел плачущий Заяц, но со счастливой мордочкой. Рядом с ним, потыкивая Косого носом в бок, сидел его, Кузьмичов, Атик. Перед друзьями, приподнявшись на передних лапках, застыла старая-престарая жаба, морщинистая и даже словно бы седая, с жемчужными бельмами вместо глаз.

Олег Кузьмич почесал затылок и сказал Атику: - «Пусти его, пусть бежит! Надо же – Заяц в яму попался! Наш видать, окрестный!» А потом сказал, обращаясь к старой жабе: - «Ну, Яменья, давай снесу тибя на твой камень, хоть погреться тебе. Напугал, поди, тибя Косой – немалый звирь!» И, взявши на руки, бережно вынес жабу на улицу и посадил на низкий замшелый валун справа от входа.

Заяц ни скакать, ни бежать ещё не мог и Кузьмичу пришлось тоже вынести его из ямы на воздух. И тут, ощутив тёплую травку под лапами и услышав хлопок в ладоши над головой, Заяц припустил во все лопатки, так, что только ветер в ушах засвистал. На том и эта история вся, вся закончилася…

Июнь – июль 2017.