Кадет Дмитриев. Peradventure!

Четвёртая книга о белых офицерах в Южной Америке. Кадет Дмитриев предпринимает экспедицию в Чако с генералом Беляевым в поисках озера Питиантута. Вынужден бороться за свою жизнь.Книга основана на реальных исторических событиях, исследованиях и воспоминаниях участников.


Кампа в мареве неги и лени
И лагуны, блестящие сталью,
Над синью полей, пламенея,
Летят попугаи.
Изнурённая зноем трава
И вещает седая сова,
Что так было и будет веками.
Ни дороги, ни цели не зная,
Вперёд наугад по безлюдным степям Парагвая.
                Каратеев М. Д.

Автор благодарит Дмитрия Деева за перевод раритетных материалов для этой повести.


- С Новым 1931-м годом, господа! - генерал Беляев улыбнулся в редкую бородку на узком лице, глаза хитро оживились за круглыми стёклами пенсне.
- Первый раз встречаю летом! – Дмитриев приподнял тёплую тыковку с серебряной трубкой и сетчатым наконечником. В горячей воде заваривались листья падуба, над столом серпантином поплыл дымок, комната наполнилась горьковато-древесным запахом.
- Южное полушарие! - пояснил Серебряков, чокаясь с ним своей тыковкой. – Парагвай!
- Йерба-мате… - Дмитриев, осторожно втягивая напиток, поморщился от непривычного вкуса. - Самый последний сорт уругвайского кофе лучше этой первобытной смеси. – К горлу подкатил комок, вспомнился тот отвратительный напиток в ковше. С усилием подавил позыв рвоты.
- А не засиделись ли мы в Асунсьоне? – неожиданно спросил Беляев.
- Я определённо нет. Всего-то полгода здесь, - Дмитриев потрогал обожжёный язык. 
- Догадываюсь, пригласили не только ради Нового года. Ведь так, Иван Тимофеевич? – Серебряков сердито посмотрел на генерала. - Снова в Чако? Ад в горловине континента! Плюс пятьдесят, воды нет! Что там ещё изучать? Погибнем или аборигены съедят.
- Одиннадцать раз не погиб и на сей раз повезёт. Peradventure! Наудалую! Девиз моего рода. Имел аудиенцию у министра обороны. Приказано найти Питиантуту.
- Шенони поверил в мифическое озеро?! Оазис в сельве?! – Серебряков ударил костяшками по столешнице. - Плод воображения Ваших чимакоко! Подождите, при чём здесь министр? Зачем нашей босоногой армии озеро за тысячу вёрст от ближайшей эстансии? Впрочем, не удивляюсь, генералы до сих пор носят наполеоновские треуголки!
- Найти Питиантуту – задача стратегическая. От этого зависит успех в грядущей войне с Боливией.
- Зачем боливийцам Чако?
- “Стандард Ойл” обнаружила нефть. На их кредиты Боливия закупает оружие в Европе, армия уже тридцать тысяч, а у нас нет и пяти. Однако просчитались! – Беляев снова хитро улыбнулся. – Войну выиграет тот, кто лучше знает Чако…
- То есть Вы!
-  …составит карты…
- Опять Вы!
- …контролирует источники воды…
-  Мифическую Питиантуту!
- … и кому помогают индейцы.
- Конечно, Вам! За Вас, вождя клана “тигров”! – Серебряков пафосно поднял тыковку.
- Весь Асунсьон говорит о твоей “высокой должности” у аборигенов! А ведь ты дважды генерал! Стыдно! – возмутилась на мужа Александра Александровна. – Живут у нас неделями, ходят полуголые по комнатам, жарят змей, питонов, жаб! Полиция не пускает в город, так они по ночам пробираются, в окна стучат, у соседей выпрашивают консервные банки, бутылки! Ты им всю одежду отдал! 
- Сашенька, ты же знаешь, как бедствуют в своём Чако, а ведь такие же люди, как мы, но никто к ним по-человечески не относится. 
- А к нам?! Одиннадцать лет меняем страны!
- Здесь сохраним своё, родное. 
- Чимакоки – родное?
- Я имел в виду мой “Русский очаг”.
- Эрн – родной. С “Очагом” помогает? Наоборот, к себе народ переманивает!
- Слышал о Вашем конфликте с генералом Эрном, - Дмитриев, виновато улыбнувшись, вернул тыковку Александре Александровне и отошёл к открытому окну, чтобы не чувствовался запах йерба-мате.
- Неприятная история… Николай Францевич перебивался грузчиком в Монтевидео, а до этого в Бразилии на кукурузной плантации. Жена с дочерью в Белграде, тоже с хлеба на воду. Я выслал деньги на переезд, выпросил подъёмные, отдал свою кафедру в училище, а он решил и “Очаг” с общиной забрать! Убедил министра выгнать французскую военную миссию! Союзников!
- Аргентина ближе и надёжнее, - возразил Серебряков.
- Не верю в их поддержку!
- Отчего?
- Весной в городе видел полковника Швайцера в гриме. 
- Кто это?
- Начальник аргентинской разведки. А в штабе почему-то не знают. Подозреваю заговор с боливийцами. Ударят в тыл!
      В комнате наступило молчание.
- А теперь факты! – Беляев достал из серванта тонкую серую папку. – В Чако боливийцы активно ищут лагуны и строят форты. Вот, читайте.
“Тувига приветствует Алебука! Видели десять боливийцев на мулах. Прошли в сторону Питиантуты. Если не придёшь, займут озеро, построят деревню. Со слов Тувиги записал капитан Гарсиа. Форт Пуэрто Састере. Отпечаток большого пальца вождя прилагается.”
- Тувига – вождь чимакоков, - пояснил Беляев.
- Алебук – Иван Тимофеевич, - Серебряков посмотрел на Дмитриева и улыбнулся. - Сильная Рука.
- Сам не знаю почему. Здоровьем не отличаюсь. Скорее, относится к Вам, - Беляев перевёл взгляд на Дмитриева и поморщился от яркого солнца. - Футбол, бег, водные лыжи. Что ещё?
- Мотоспорт.
- Чемпионат в Монтевидео понравился?
- Ещё бы! Первый в истории! Отменный футбол! Парагвай выиграл у Бельгии. Девятое место из тринадцати.
- Армия у нас тоже где-то снизу, - продолжал ворчать Серебряков, но в голосе уже слышалось согласие на очередную экспедицию. - А Боливия?
- На предпоследнем. Выиграем следующий чемпионат! Забью победный гол.
- Решили остаться? Офицеры нужны! – обрадовался Беляев.
- Дослужился только до кадета.
- Как с работой?
- Пока присматриваюсь.
- Подавайте в армию, дам рекомендацию, через год получите лейтенанта. Или милости прошу к нашим в “станицу”, десять вёрст от Энкарнасьона. 
- Надо сначала увидеть.
- Тогда после экспедиции. Вот ещё рапорт.
“Асунсьон. В генштаб. Генералу Беляеву. По факту донесения вождя Тувиги мною предпринята экспедиция к лагуне Пича Хентода, где Вы установили столб. Обнаружены следы 10 мулов с боливийской стороны. Капитан Гарсиа. Форт Пуэрто Састере.”
- Военный вождь чимакоков Tомарахо тоже сообщил о боливийцах к западу от Пуэрто Касадо, а это наш главный порт на северо-востоке. Через пять дней “Кабрал” повезёт пехоту в Байя Негра. Вы со мной?
- Из Касадо втроём пешком по джунглям и саванне? Самоубийство! - Серебряков глубоко вздохнул.
- Из форта Хенераль Диас выдвигается отряд сопровождения с мулами и лошадьми.
- По старой дороге через Пирисаль-Больса и Каньядон-Санта-Алехандра?! Поросла паслёном. Не дойдут!
- Чимакоки помогут.
- Оранжереев с нами? – понизив голос спросил Серебряков.
- Игорь? Нет.
- Повезло, не будет страдать от жары. А я соскучился по морозам…

   …В январе 1920-го под Нарвой было минус двадцать семь. Слышалась сильнейшая канонада и треск пулемётов, красные наступали. Дмитриев вновь почувствовал грядущее поражение и собственное бессилие. Вестовой принёс приказ эвакуировать раненых и больных, Северо-западная армия Юденича отступала на территорию Эстонии. На грузовиках в метель пересекли замёрзшую Нарву. Вокзал, товарные вагоны… обморок. Офицеры занесли в вагон с печкой в углу. Прибыли в Коппель, пригород Ревеля. По дороге умерли полсотни раненых. У Дмитриева обнаружили сыпной тиф и власти объявили карантин. Приготовился умирать у тёплой печки, но из Ревеля приехала мама и офицеры ночью тайно отвезли в квартиру.
    Мама приносила подогретую воду, вытирала обильный пот.
- Выздоровишь, мальчик мой! Записала в бойскауты. 1-й Ревельский русский отряд “Mr. Martin's own”. Станешь офицером, как мечтал.
    На узких, грязных улицах редкие прохожие в тёплых пальто и толстых шарфах, а русские солдаты и офицеры в осенних шинелях, изношенных, почти чёрных от окопов. Независимая Эстония более не помогала, опасаясь вторжения красных, готовили мирный договор, а большевики требовали выдать белогвардейцев, едва не захвативших Петроград. На вокзале британцы загоняли танки на платформы и грузили пулемёты в вагоны. Русские с мрачными лицами молча наблюдали. Получалось, союзники бросали в самый трудный момент. Отправив последний эшелон, эстонские солдаты начали нападать на русских, сталкивали с тротуаров и избивали. Когда доходило до массовых драк, подъезжали эстонские броневики и направляли пулемёты на толпу. Русские спали в казармах с оружием в руках, готовились прорываться в Польшу через Латвию и Литву, оттуда в Крым к Врангелю…

   …В Михайловском артиллерийском училище в гвардию определяли лишь одного или двух из всего выпуска, но летом 1895-го формировали новые батареи и выделили тридцать вакансий. Беляева зачислили в лейб-гвардию 2-й артиллерийской бригады, где служили три его брата и куда тем же приказом от 12-го августа командиром бригады был назначен его отец. В одну батарею с Беляевым получил назначение лучший друг Басков, а Стогов “остался за флангом”. Ночью тихо рыдал в постели. Но кто-то отказался и вакансию отдали ему. Счастливые, вместе отправились в расположение. На смотре присутствовал Император и Великий Князь Михаил Николаевич, играли оркестры Преображенского и Императорского стрелковых полков, а начальник училища Демьяненков награждал золотыми часами. Однако торжественную церемонию омрачила оплошность Беляева: попал между колёс, пытаясь вытолкнуть застрявшее 150-пудовое орудие, кони дёрнули и колесо прокатилось по руке, вдавив тело в грязь, но перлома, к счастью, не случилось. Поднялся сам, оправился и бегом в строй. Мысленно перекрестился. Император, застенчивый от природы, волновался, разделяя конфуз.
- Вступаете в ряды русской армии, высокую славу которой держать нелегко. Поздравляю с первым офицерским чином!
     Под погонами Высочайший приказ, а в душе восторг и упоение.
- Ура! Ура! Ура-а-а!!!
- Господа офицеры, по местам! - скомандовал Демьяненков. - Рысью в казармы марш!
     В канцелярию явились в блестящих офицерских мундирах. Командир батареи полковник Петроков обнял и расцеловал каждого:
- Молодцы! Красавцы! Люблю!
    Двухсотлетний Петербург в мгновение помолодел, наполнившись сотнями шумных подпоручиков и корнетов. Дамы одаривали любезными улыбками, а старики снисходительными взглядами. Пневский и Завадовский получили назначение в Варшаву, а Борисов в родную станицу на Тереке. Сердечно прощались у ворот, но Беляев вдруг вспомнил недавние жизненные утраты: на 39-м году от тяжёлой болезни почек после Балкан умер дядя, а дедушку разбил паралич и, пролежав в постели два года, тоже скончался. Последние слова: “Слава Богу, слава вам, Туртукай взят и я там”. Вскоре на руках скончалась и бабушка. Беляев решил исповедаться в Андреевском соборе.
- Желаете венчаться? - спросил настоятель.
- Новую жизнь начинаю. Отпустите грехи прежние…

   …Дмитриев осторожно осмотрелся. Никого. Серебряков остался ночевать у Беляевых. Пошёл на конечную остановку трамвая. Посмотрел в сторону города. Даже отсюда выглядит отталкивающе. А если вспомнить Париж и Прагу… Не надо! Опять начнутся галлюцинации.
    Вдалеке из-за обшарпанного одноэтажного дома с высоким забором из прогнивших досок выполз старенький трамвай. Надрывно засвистел по ржавым рельсам, загремел расшатанным деревянным телом и выпустил искры. Стояли четверть часа. Дмитриев смотрел на дом генерал на окраине Асунсьона и думал о предстоящей экспедиции. Будет трудно. Он отменный спортсмен, но всё-таки городской человек, а Чако, как сказал Серебряков, ад в горловине континента. Сколько продлится экспедиция? Месяц? Два? Дольше? Надо успеть вернуться в Сан Хавьер, пока галлюцинации не свели с ума. Прошло почти полгода. Осталось столько же, чуть больше. Если всё получится, вернуться в Парагвай и попасть в сборную. Представил себя в центре поля с кубком над головой. Трибуны скандируют “Алехандро! Вива Парагвай!” Сметают полицейский кордон и бегут к нему. Впереди старичок с козлиной бородкой, в косоворотке и лаптях:
- Алексашка! А землицу-то нашёл?!
   Хотел надавить на виски, но трамвай неожиданно дёрнулся и видение исчезло само. Под грохот колёс смотрел на унылый, полунищий квартал в запылённом окне с паутиной в нижнем правом углу. Тарантул! Машинально ударил ладонью. Но на стекле не отпечатался раздавленный труп насекомого. На ладони тоже ничего. Достал платок, вытер пот со лба и ладонь. Снова смотрел в окно, стараясь не обращать внимания на паутину. Одноэтажные дома, неопрятные снаружи и неуютные внутри, вытянутые в глубину двора, с навесом или балконом во всю длину, стойлом для скота и мрачными комнатами, в которые ночью забираются жабы. Окна без стёкол, будто пустые глазницы, и железные решётки, как очки у новых бронзовых статуй. Зимой холодно, летом зной с пылью, а осенью сквозняк с сухими листьями. Полы каменные, деревянные съедают муравьи. Без потолков, лишь стропила. Но в семьях с достатком, каковых немного, под крышей натягивают выбеленную известью холстину. Летом с одиннадцати до четырёх, в самую отчаянную жару, сиеста. Люди спят, магазины закрыты. Улицы оживают только к вечеру. Грязные, с неприятным запахом кафе наполняются посетителями в пижамах, а домочадцы ставят перед домом скамейки и стулья или сидят прямо на дороге, свесив ноги в вонючую канаву, наслаждаются прохладой. Осенние ливни превращают площади в глиноподобные лагуны. Такая полушалашная жизнь полностью убила у них желание хоть как-то благоустроить свой быт. Канализации нет. Вместо водопровода во дворах колодцы и бетонные цистерны для дождевой воды. У кого есть деньги, покупают у водовозов. 
   Показались двухэтажные дома с черепичными крышами, пыльные скверики с выгоревшей некошеной травой, лавки с беспорядочно сваленными фруктами и кафе с перекошенными старыми дверьми, а на крышах и заборах коршуны с отбросами уличных помоек в клюве. Проехали мимо синематографа полусарайного типа (таких в городе ещё три), пересекли авениды Испания и Колумбия с посольствами и усадьбами буржуа. Но даже здесь дороги не были выложены камнем, только в центральной части города из пятнадцати кварталов вдоль реки улицы вымощены булыжниками, излишне крупными и горбатыми, так что невозможно пройти пешком и проехать на лошади, а редкие авто ломают рессоры.
    Трамвай наполнился пассажирами. Как всегда, разговаривали тихо, сдержанно улыбаясь попутчикам. На фоне всеобщей заброшенности и неустроенности удивляла чистоплотность парагвайцев. Даже бедняки не жалели последних песо на кусок мыла, а если не хватало, тщательно скребли себя куском красного кирпича.    
    Показался белоснежный фасад президентского дворца в форме подковы. Главный вход украшали рельефные колонны и арочные проёмы с лепкой, а высокие прямоугольные и полуциркульные окна по всему периметру придавали зданию вид законченности и открытости. Квадратной башенкой со шпилями элегантно выделялся центральный портик. Вокруг дворца ухоженные, мощёные улицы, но через несколько кварталов вновь начинался “обычный” Асунсьон. В сторону кладбища проехал трамвай с катафалком. Пассажиры сидели лицом друг к другу, опустив головы. Не хотелось думать, что это знак. Дмитриев спрыгнул на ходу и далее пошёл пешком. Поднялся на каменное крыльцо из трёх ступенек и постучал в дверь, вновь почувствовав себя заговорщиком...


     …Бронепоезд был без брони, обычный паровоз с товарняками. Двигатель и наблюдательную кабину обшили металлическими щитами, у вагонов убрали стены и крышу и погрузили два полевых орудия. По периметру уложили мешки с песком, оставив отверстия для пулеметов.
    Вечером из штаба вернулся командир.
- Контрразведка раскрыла заговор! На правом фланге два пехотных батальона решили расправиться с офицерами и перейти к красным. Начнут утром. По местам!
   Бронепоезд двинулся к фронту. Остановились в двух милях от окопов. Дмитриеву с сержантом было поручено доставить донесение в штаб полка. Полковник, назначенный ответственным за операцию, показал на карту:
- За окопами поставил пехотную роту с семью пулемётами. Ждут вас. 
    Пошли обратно к бронепоезду. В серой дымке рассвета проявились очертания местности. В голове пронеслась тревожная мысль: вдруг мятежники уже связались с красными и ударят вместе!
    Командир ждал в наблюдательной будке. Взглянул на часы:
- Начинаем через десять минут! Готовьте пулемёты!
   Дмитриев забрался на сцепление между вторым и третьим вагонами и, затаив дыхание, ждал сигнала. От напряжения и прохладного утреннего воздуха по спине побежали мурашки. Заметив движение в окопах, бросил взгляд в вагон. Пулемётчики на местах, ладони в рукоятках. На расстоянии броска гранаты появилась цепь солдат. Спрыгнули в окопы у железнодорожного полотна и, пригибаясь, двинулись в тыл.
- Поняли, что заговор раскрыт, - догадался Дмитриев и вытащил из-под ремня револьвер.
   Бронепоезд полз за солдатами целую версту. Наконец, не выдержав, мятежники бросили винтовки и подняли руки. Окружила пехота. Четверых сержантов повели в рощу. Раздались выстрелы.
- Мятеж на фронте карается смертью! - прокричал командир полка. - Но их смерть не смыла с вас позора! Каждый второй будет расстрелян!
    Лица солдат в мгновение побледнели. Офицеры мятежных батальнов подошли к полковнику. Выслушал молча, высоко подняв голову.
- Офицеры, которых вы собирались убить, просят вас на поруки. Но если будет хоть один дезертир, они ответят головой! 
    Мятежники оживились, а пулемётчики убрали пальцы с гашеток. Вместе молча завтракали…

    …Село Леонтьевское находилось в медвежьем углу Гдовского уезда Псковской губернии. По соседству Завражье, Гверездны, Новоселье, построенное позже других, и поместье Орловых на пепелище старого морского офицера Снурчевского. Приобрёл имение прадед Беляева Леонтий Фёдорович Трефурт, внук переселившегося в Россию в 1726-м представителя старинного тюрингского рода. Поначалу поступил на дипломатическую службу, а затем перевёлся к Суворову секретарём по иностранной переписке. Вернувшись из очередного похода, женился на Елизавете Степановне Лавинской, сестре виленского губернатора. Выйдя на пенсию, приобрел 4000 десятин земли у Снурчевского и с женой, тремя сыновьями и дочкой поселился в крошечном “Новеньком домике”. Построил барские хоромы с хозяйственными постройками, разбил парк с прудом, сад и обнёс высоким валом с жёлтой акацией.      
    Однажды у Малыгинской рощи по дороге на Слутку гулял с дочерью, только что окончившей Смольный институт. На военные поселения в Выскотку шла рота Прусского полка. Впереди три офицера - сыновья переселившихся в Россию морских офицеров-шотландцев братья Эллиоты и граф Глас. В Выскотке их ожидала наискучнейшая служба: учебная стрельба глиняными пулями с тридцати шагов, сон в мокрых парадных лосинах, чтоб крепче обтягивали утром, выход в сапогах только по приезду начальства, ибо следующую пару выдавали неизвестно когда, и жалование частями с полугодовой задержкой. С радостью приняли приглашение отужинать и переночевать в “Новеньком домике”.
   Месяц спустя в гарнизон приехала помещица Дарья Фёдоровна Шишкова из деревни Сижна в трёх верстах от Выскотки.
- Иван Андреевич, Вами живо интересуется дочь Трефурта, - жеманно посмотрела на старшего Эллиота.
- Куда мне свататься, матушка?! Простой пехотный офицер о тридцати двух лет. Не сегодня-завтра на штурм османских крепостей.
- Друг мой, у Вас прекрасная наружность, воспитание и происхождение, а также симпатии местных помещиков. Папенька невесты - тайный советник в отставке, со связями, позаботится о Вашем будущем.
- Леонтий Фёдорович, позвольте поговорить наедине, - решился Эллиот после кофепития на террассе у Трефуртов.
- О чувствах Лизаньки? С радостью! Но на большое приданое не рассчитывайте. Снарядил трёх сыновей в гвардию. Но карьеру Вам обеспечу. В кадетском корпусе, чтоб не на войну.
- А на свадьбе мёд-вино текло рекой, - будто сказку рассказывала старая няня Марья Калинишна, купая Ваню в горячей ванне. Сухой, жилистой рукой растирала грудь и спину, “чтоб хворота отошла”. - Я тоже была приданым Лизаветы Леонтьевны. Ей девятнадцать, а мне тринадцать. Солдатиков позвали на свадьбу, уланов да “пруссаков”. Вечером музыка из труб медных. А ужин-то! С ног сбились, с кухни да на столы! Гвереженских, завражских да новосельских помещиков угощали в саду под листиками зелёными, а ночью фейерверк выше дубов. Ардальон Дмитрич Шишков привёз пушечку турецкую из-под Измаила и давай палить! Молодые-то поселились в Выскотке, в избе просторненькой. А как Лизавета Леонтьевна пирог с капустой готовили, тут их и схватило, доченька родилась. А в Петербурхе жизнь другая началась, в Дворянском полку да с кадетами. Вот как было. Вылазь в сухие простыни!..

    …Дверь открыла Мария Давыдовна, супруга генерала Эрна.
- Очередная экспедиция? Я был прав?
- Да, Николай Францевич, - слегка кивнул Дмитриев.
- Предсказуемо. Что на сей раз ищет наш романтичный этнограф?
- Питиантуту.
- Такой глупости не ожидал даже от него! – Эрн громко захохотал.
- Серебряков тоже не верит в существование озера, но индейцы докладывают, что боливийцы уже почти там.
- Снова найдёт лужу в сельве, вот и озеро, а в оправдание потраченных средств опять напишет статейку о новом аборигенском мифе вроде “Амормелаты”.
- Серебряков спрашивал об Игоре Оранжерееве, но генерал решил не брать в экспедицию.
- Оранжереев и сам более не пойдёт. В прошлый раз Беляев вернулся без него. Заявил, что погиб, обстоятельства описал туманно. Штаб решил отправить поисковый отряд, но задержались из-за бюрократии и лени, а Оранжереев тем временем “воскрес”, причём в аборигенском одеянии. Искал Беляева по всему Асунсьону, хотел застрелить. Бросил в джунглях умирать от тифа. Но нашли чимакоки, вылечили плясками. Штаб решил замять скандал. Оранжереева произвели в капитаны, а Беляева отправили в командировку в “станицу” под Энкарнасьоном к нашим несчастным иммигрантам. Слышали?   
- Иван Тимофеевич предлагал там поселиться.
- Отказывайтесь категорически!
- Выяснили, почему так получилось с Оранжереевым?
- Увы, штаб до сих пор молчит. Прибавим к Вашему заданию. Я подписал приказ о принятии на службу стажёром.
- Благодарю. Никогда не думал, что попаду в разведку, но стать офицером мечтал всю жизнь.
- Всё зависит от Вас, мой дорогой.
- Иван Тимофеевич упомянул французскую военную миссию…
- Конечно! До сих пор дуется, ведь теперь не с кем вести светские беседы! От французов никакого толку. За океаном, мы не в приоритете, пьянствовали тут. Аргентина – вот наш союзник.
- Швайцер к Вам приезжал?
- Откуда Вам известно?
- Иван Тимофеевич видел в городе.
    Эрн недовольно поморщился…
 

- Сверьте инвентарь по списку!
- Слушаюсь, Иван Тимофеевич! – Дмитриев взял блокнот. - Топографическое оборудование - четыре чемодана, бурдюки с водой – четыре, мешки с печеньем – четыре, кастрюли – две, ящики с провизией – четыре, походная аптечка – одна. Одна? Мало! Проверим. Тут нет и половины лекарств!
- Парагвай! Тут всё наполовину. Вот, положите, - Серебряков протянул свёрток. - Нафталин.
– Зачем?   
- От пик.
- Каких ещё пик?
- Паразиты, меньше земляных блох. Откладывают яйца под пальцами ног.
- Но тут каждый второй ходит босиком.
- Предпочитают наши, европейские.
- Ладно… Охотничьи ножи – пять, патроны – ящик, карабины “Маузер” – два, карабины “Винчестер” – два, пистолеты “Браунинг” – два, однозарядные “Ремингтоны” – четыре, мачете - два. Принял по списку, грузим. А это кто? – Дмитриев заметил сидевших на земле индейцев в набедренных повязках с четырьмя перьями на голове.
- Чимакоки. Идут с нами. Вождь Чичероне, Гарига и Карлитос Богора.
- Колоритные, будто памятники из бронзы.
- Ичико! - Громко произнёс Чичероне, показывая рукой на Дмитриева.
- Молодой воин, - перевёл Беляев. – Дал Вам имя. В порт! Командуйте волами!
    Дмитриев скептически посмотрел на двух тощих животных с привязанным к толстым рогам деревянным брусом и дышлом.
- Вперёд! - ударил левого палкой и повозка двинулась влево. - Куда! Прямо! - Ударил правого и повозка двинулась вправо. - Давай прямо!
   Чичероне покачал головой, щёлкнул языком и, заглянув животным в глаза, зашептал в ухо. Волы послушно поплелись вперёд. Дмитриев удивлённо посмотрел на Беляева.
- Знает язык животных, - пояснил генерал.
- Не может быть! - Дмитриев нажал пальцами на виски.
    В столичном порту Пуэрто Ботанико пришвартовался военный корабль “Капитан Кабрал”, буксировавший в Байя Негра две парусные лодки-плоскодонки с солдатами пехотного полка. Познакомились с майором Хосе Мельгарехо, капитаном Альбоном Паласиосом и лейтенантом Эрнесто Скароне. Ровно в четыре пополудни раздался протяжный гудок, взяли курс на север. Дмитриев у борта наблюдал как у берега закачались баржи с дровами, углём и апельсинами, иногда попадая в такт с развешанным на бечёвках бельём. Русло петляло, образуя отмели и островки, а низкие берега, покрытые густыми лесами, изредка освежались пологими холмами. Полунагие рыбаки приветственно махали из разноцветных лодок, в полях работали крестьяне, недавно вернувшиеся в деревни после весеннего наводнения, а в зарослях мандаринов, апельсинов и мамона паслись свиньи.
   Гражданские заставили палубу клетками с домашней птицей и корзинами с фруктами. Офицеры сидели на корме, смотрели на привязанные лодки с пехотой и бурлящий след от винта. Оживлённо беседовали. Дмитриев направился к ним.
    Наступила ночь, ослепив чернильной темнотой. Из каюты послышалось заунывное пение под ленивое бренчание плохо настроенной гитары. Дмитриев поморщился и пошёл на нос. Вошли в узкую протоку, бесшумно рассекая чёрную воду. Неожиданно закричали ночные птицы и появилась Луна, посеребрив воду. По бортам заскользили тени высоких деревьев.
- Не река, а поток ртути! – запаниковал Дмитриев. - Как выбраться?! Ухватиться за тень! Прогнётся и выбросит на спасительный берег. Но там ягуар! В глазах лунный свет, в пасти белые зубы, на лапах серые когти. Бьёт хвостом по кустам, готовится к прыжку.
   Бросило в дрожь. Судорожно сжал виски.   
   На рассвете проснулся искусанный комарами. Чесались руки и лицо. Матросы стояли вдоль бортов, забросив удочки. Уху готовили на палубе. Дмитриев встал рядом, рассматривая чёрных крокодилов на отмелях и обезьянок на ветках с длиннохвостыми красно-синими попугаями. Навстречу плыл буксир с баржей, нагруженной брёвнами. Поприветствовал протяжным гудком.
- Черепашонок с дымящей трубой в панцире, а за ним огромная мать-черепаха, зубами держит за хвостик, - невольно пронеслось в голове и вдруг охватил страх. - Нельзя приближаться! Нападёт! Медленная только на вид. Вспенит воду и раздавит беззащитного “Кабрала”. Нет, корабль военный, на носу орудие, на корме тоже, отобьёмся. Не успеем зарядить! Предупредить капитана! Всё, разошлись.
    Буксир издал прощальный гудок, прервав галлюцинацию, и Дмитриев облегчённо выдохнул, оперевшись о борт.
   Через четверть часа на правом берегу в зарослях высокой травы показалась деревушка из десятка хибарок с соломенными крышами и навесами. В окружении цикад паслись пятнистые коровы и степенно шагали страусы нанду. Помахав детям на пляже, Дмитриев пошёл за порцией ухи.
    Причалили носом у деревни в сотню дворов. Высадив гражданских, капитан понёс письма на почту, матросы с корзинами отправились на базар, а чимакоки забросили удочки. К отплытию успели наловить два ведра крупной серебристой рыбы.
   Причаливали в Антекере, Росарио и Ибалобо. Высаживали гражданских.
- Консепсьон на горизонте! 450 вёрст за кормой! – торжественно объявил Беляев. – За ним Чако!
- Кончился человеческий мир, - недовольно произнёс Серебряков.
- Большой город? – поинтересовался Дмитриев.
- Тысяч пятнадцать. Повезёт, если не будет дождей, а то на корабль не вернёмся.
- Почему?
- Ни одной мощёной улицы, глина. Люди тонут, грузовики стоят пока не просохнет.
    На песке сушились лодки, раскрашенные в цвета парагвайского флага. По крутой деревянной лестнице поднялись на пыльную площадь с таможней в окружении домов и общественных зданий европейского вида, перед которыми латочники продавали ремни, бумажники и туфли из кожи игуан и тапиров, коробки, корзинки и настольные лампы из панцирей броненосцев. Встречал губернатор с офицерами и празднично одетыми дамами, произнёс приветственную речь, пригласив на торжественный обед. Беляев поблагодарил за радушный приём, но от обеда отказался. Серебряков возмутился, но генерал хитро улыбнулся:
- Нас ждут другие обеды. Следуйте за мной.
- Опять к Шевалье? Я лучше с индейцами на рыбалку.
- А я с Вами, - согласился Дмитриев.
   По пути присматривался к горожанам. Состоятельные по местным меркам мужчины носили рубахи навыпуск, широкие штаны “бамбачо” и высокие сапоги со шпорами. Бедные босиком, в пижамах или голубовато-серой солдатской форме. У всадников на ремне нож и револьвер, а на голых ступнях шпоры, похожие на огромные репейники. С базара спешили женщины с круглыми корзинами на голове и детьми, привязанными тряпками на боку. С грохотом пронеслись два старых грузовика, подняв облако пыли.
   Француз Моррис Шевалье угощал горьким кофе с круассанами, Беляев рассказывал столичные новости, а Дмитриев о своей жизни в Париже. Вспоминали Гранд Опера, Театр Сары Бернар, Казино де Пари, Мулен Руж, Фоли Бержер и Лидо.
- Перебирайтесь в Консепсьон, – предложил Шевалье Дмитриеву. – Не Париж, конечно, но на первое время можете по-европейски устроиться в ресторан-отеле у моей соотечественницы. Чистые номера, прохладный душ, накрахмаленная постель с кисейным пологом и превосходная кухня с холодными напитками. Есть ещё два заведения, но у неё лучшее.
- Непременно подумаю.
- О чём тут думать?! В Консепсьоне есть всё для неприхотливой жизни без столичной суеты: фабрика, вальцовая мельница, почта, агрономический банк, прогимназия, аптека и полтора десятка лавок с нижайшими ценами. Устроитесь на работу и французский со мной не забудете. Познакомлю с почтенными семьями Иснарди и Ибаньес Рохас. Женитесь.
- Неплохой вариант, - саркастически улыбнулся Беляев. – Соглашайтесь, но помните -через пару месяцев сбежите от скуки. 
- Я слышал, в Вашей “станице” тоже долго не задерживаются, - усмехнулся Шевалье.
- Увы, тоже не столица…

   …Отец получил назначение в Главное артиллерийское управление и в январе переехали в Петербург на Литейный. Дядя Алексей Михайлович, генерал-лейтенант с поседевшими баками, подготовил квартиру, сделав основательный ремонт. Блестел новый паркет, а просторные комнаты пахли свежей краской и обоями. Тётя Туня повесила плотные шторы, расставила ночники, купила коричневые портьеры на двери, белоснежное постельное бельё и светло-серые накидки на диваны и кресла. Но после посещения казарм Финляндского полка Ваня заболел воспалением лёгких. Дядя приносил микстуру и “Артиллерийский журнал”, где работал главным редактором, а тётя Туня кормила домашним котлетами. По ночам Ваня рассматривал причудливые узоры обоев в свете ночника и тёмные шторы, между которыми проникал свет уличного фонаря. Вставал с постели и смотрел на заснеженный тротуар, а утром просыпался от шума ломовиков.
- Тебе сюрприз! – весело сказала тётя. 
- Фарфоровые зверьки?
- А вот и нет! - отодвинула штору.
- Золотые рыбки!
- А ещё картон для солдатиков, песок для окопов и спички для блиндажей.
    Цветными карандашами Ваня рисовал погоны и эполеты, кресты с медалями и устраивал сражения.
     Весна наступила в начале апреля. Замёрзшая Нева теряла белизну, лёд синел, набирясь холодной водой, трескался и, наконец, пришёл в движение, унося деревянные мостки у берегов. Забелели парусами ялики, задымили трубами катера, а улицы запахли ароматом тополей. Во дворах, куда дотягивалось солнце, из-под снега потекли ручейки. Из окон вынули зимние рамы и в квартире послышался шум экипажей и звон колоколов. Но с Балтики подул ветер, похолодало и по Неве поплыли поля льдин - двинулся ладожский лёд. Петербуржцы снова оделись в меха, но ненадолго. Через пять дней Нева засияла бирюзой, дрожки сменили сани, а весенние пальто меховые шубы…


- Грузовик из комендатуры обещали немедленно, но по парагвайским меркам не меньше двух часов. Подождём в кабаке, - предложил Беляев.
    В кабаке подавали только вино, канью и галеты с домашним сыром.
- Так нельзя! – кто-то положил руку Дмитриеву на плечо. Тот от неожиданности поставил стакан на стол.
- Познакомьтесь, хозяин заведения дон Маурисио, - представил сердитого незнакомца Беляев. – Извините моего друга. Не знаком с питейным коммунизмом.
- Какой ещё коммунизм? – не понял Дмитриев.
   Беляев молча отдал свой стакан вина соседу. Отхлебнув, тот передал следующему. Когда все посетители символически попробовали, Беляев отпил половину.
- Обычай. Иначе нельзя.
    Посетитель рядом с Беляевым заказал себе канью и протянул генералу. Сделав голоток, тот пустил по кругу.
- Следующий круг начинают с последнего предложившего, - объяснил Беляев.
- Увольте! – Дмитриев залпом выпил свой стакан и посмотрел на арбузы. – Дайте самый крупный!
- С алкоголем?! - воскликнул дон Маурисио. – Сильнейший яд!
- Не пытайтесь спорить. Поверье такое.
 - Теперь ещё и поверье! Предлагаю эксперимент! - Дмитриев взял арбуз и ударом ладони разбил пополам.
– А вот и грузовик! – прервал Беляев. – Идёмте, а то у них случится обморок…

    …В первые месяцы гражданской войны квартирмейстерская служба Северо-западной армии Юденича располагала скудными средствами для закупки провизии и почти не имела источников снабжения. Продовольственный паёк составлял полфунта хлеба в день и полфунта сушёной рыбы в неделю. Остальное приходилось добывать самим. Но бои шли на территории, разорённой войной и революцией. Крестьяне сами выпрашивали продукты. Поварам приходилось изобретать блюда из травы, корней, воды и муки. 14-летнему кадету Дмитриеву приходилось особенно трудно - организм требовал нормального питания, а служба отнимала все силы. Только в середине лета 1919-го начали получать продовольствие от союзников. Хлеб, бекон и кашу. 
    В госпиталях отсутствовали медикаменты, раны обрабатывались без антисептиков, а операции проводились без анестезии. Смертность среди раненых ужасала, но ещё больше умирало от болезней, чаще всего тифа. От переохлаждения и недоедания судороги сменялись припадками слабости. На марше солдаты выходили из строя и ждали, оперевшись о дерево, когда пройдёт боль. Не было мыла, брились осколками стекла. Из одежды была только старая военная форма и гражданские костюмы в клетку, к которым пришивали погоны. Когда брюки изнашивались до дыр, шили из мешковины, а если у сапог стиралась подошва, подбивали бумагой и перевязывали бечёвкой. Нижнее бельё и носки были роскошью. Красные тоже воевали в лохмотьях. Их принимали за своих и погибали.   
     В августе отступали, но пехотная рота на левом фланге неожиданно пошла в контратаку. Командир бронепоезда приказал следовать за ней, чтобы не допустить прорыва фронта. Отогнали противника на милю и бой прекратился так же неожиданно, как и начался. Дмитриев смотрел в амбразуру, пытаясь понять, что произошло, но выяснилось только вечером. В деревне белогвардейский солдат отобрал пальто у крестьянина. Когда офицеры узнали, там уже был противник, но командир батальона решил преподать урок и послал роту в контратаку, чтобы вернуть украденное. Отступили только когда приказ был выполнен.
   Наконец, союзники привезли форму, но хватило только на четыре полка. Один одели в русские светло-коричневые шинели, другой в светло-коричневые британские и фуражки с длинными козырьками, третий в светло-голубые шинели и береты французских стрелков, а четвёртый в серо-голубые германские. Получили британские винтовки без патронов, а свои не подходили по калибру. Французские орудия разрывались после первого выстрела, а двигатели аэропланов не давали частоту оборотов, необходимую для взлёта… 


- И куда мы на этом тарантасе? – Дмитриев недовольно посмотрел на старый тёмно-зелёный “Форд” с коровьей и двумя бараньими тушами в кузове. – Надеюсь, не далее соседней улицы.
- В агрономическую школу, десять вёрст. – Беляев, как всегда, хитро улыбнулся.
- Парагвайские дороги – худшее место для передвижения. Лучше бы остались в кабаке.
- А как же питейный коммунизм и отравление арбузом?
- С тушами по ухабам ничуть не лучше.    
  Поехали по грунтовой дороге через редкий лес. Ветки с лианами хлестали по лицу, а грузовик прыгал по кочкам и кренился на поворотах так, что приходилось обеими руками хвататься за борт, отодвигая ногами туши. Из леса выехали на выжженную солнцем равнину с пыльными кактусами, одинокими чахлыми пальмами и рощицами корявых, низкорослых деревьев. Удручающий пейзаж скрашивали две тощие коровёнки с жёлто-серыми птицами на спине, изнывающая от жары лошадь с низко опущенной головой и страус нанду с редким серым оперением. Стаи зелёных попугаев летали над заросшими сорняком полями хлопка, табака, кукурузы, земляных орехов и сахарного тростника. Под косогором мелькнул жёлто-зелёный прямоугольник банановой плантации, а за ней показались поля маниоки и арбузов, опустошаемые курами и свиньями.
- Иван Тимофеевич, зачем столько культур? – удивился Дмитриев.
- Насекомые уничтожают, но не все, выборочно, каждый год по-разному. Поэтому сеют всего понемногу.
   Дмитриев вскрикнул. В правое ухо больно ударила саранча, а в кузове увидел целую стаю. Принялся давить ногами, выкрикивая ругательства.
   На пригорке за забором из проволоки показалось одноэтажное здание агрономической школы с фасадом из кирпича и широкими навесами по сторонам. За ним виднелась полузасохшая плантация с чахлой рощицей. Вышел директор Лусиано и три преподавателя.   
- Дон Хуан, добро пожаловать! Ты выбрал лучшее время! Студенты на каникулах.
   Задняя часть здания была обита некрашеными досками, внутренние стены красно-коричневым деревом невероятной твёрдости, а пол выложен шершавым кирпичом. В классах и общем зале между партами и скамейками валялись пустые бутылки из-под вина и каньи. Кухни не было.
- В конце двора колодец. Принесите воды, – попросил Беляев.
  Дмитриев задержался за дверью, чтобы подслушать разговор, но вспомнив, что ещё плохо понимает по-испански, пошёл во двор. Заглянул в колодец и присвистнул – глубина не меньше тридцати метров, на дне темное пятно. Бросил ведро. Услышав глухой всплеск, начал выкручивать скрипучий ворот. Получалось легко, без усилий. На самом дне колыхалась мутно-красная жидкостью. Тут же прилетели осы.
 - Можно? - попросил преподаватель, приложился к ведру и с наслаждением выпил. - Утром ещё вкуснее! Брезгуете? Добавьте лимонный сок или сделайте холодный терере.
  Бросил ведро в колодец, достал из кармана отполированную тыковку, из другого что-то похожее на махорку, наполнил жидкостью из ведра и, вставив серебряную трубочку с сетчатым наконечником, протянул Дмитриеву.
- Пожалуй, воздержусь, - отказался Дмитриев, борясь с подступившим позывом рвоты. Вспомнился ковш.
   Во дворе развели костер, из туш вырезали длинные, плоские куски и зажарили на углях. Ели ножами.   
   Наступила ночь. Под навесом зажгли керосиновый фонарь и улеглись в гамаки. Завязался ленивый разговор под жужание комаров. Дмитриев решил спать в зале, но с криком выбежал, схватившись за виски. Пол и стены шевелились и потрескивались. Вернулся с фонариком. Рыжий луч высветил сотни огромных коричневых тараканов. Испуганные насекомые взлетели, наполнив помещение противным, усиливающимся гулом.
- Иван Тимофеевич, помилуйте, я обратно к Вам!
    Но под навесом уже лениво прыгали огромные жабы, длинными языками хватали комаров. Тяжело вздохнув, Дмитриев повесил рубашку на бечёвку и лёг на ящики.
- Не снимайте, если не хотите, чтобы утром съела корова, - посоветовал Беляев, накрываясь с головой москитной сеткой. - Не дают соль, дорого. Вот и едят потную одежду.
   Но Дмитриев положил рубашку под голову, накрылся сеткой и уже хотел закрыть глаза, как заметил жёлто-зелёные огоньки, летевшие прямо на него. В панике замахал руками.
- Боже мой, что это?!
- Светляки.
   На земле лежали насекомые длиною больше дюйма. Бросил в стакан.
- Можно читать!
    Но светляки тут же погасли. Однако на свет успели прилететь ночные бабочки размером с летучую мышь. Дмитриев громко вздохнул и, натянув майку на голову, с трудом заснул. Снились летающие электрические коровы с длинными языками, выпрашивали соль. Их отгонял старик в косоворотке и лаптях, выкрикивая:
- Кышь, супостаты! Алексашка идёть в землицу мою обетованную.
   Проснулся от кошмара и мошкары в ушах. Лежал с открытыми глазами, глядя в кирпичную стену. Успокоившись, натянул на голову сползшую майку и постарался снова заснуть, но вдруг кто-то противно зачавкал над ухом. Вскочил и увидел перед собой коровью морду, размеренно жевавшую его рубашку. Схватил рукав и кулаком ударил в лоб. От невыносимой боли едва не потерял сознание, а корова с быстротой мустанга бросилась к изгороди и, легко перепрыгнув, понеслась по сухому полю, заглатывая рукав.
- Я предупреждал! – послышался голос Беляева. – Лусиано найдёт что-нибудь на складе. А умываться придётся без мыла. Коровы успели съесть. Идёмте на рыбалку.
    Из рощицы вышли на пляж размером с большую песочницу. У берега плотной стеной рос бамбук, с деревьев до земли свисали лианы. Поплавки попеременно погружались в воду, но тучи комаров облепили так, что невозможно было держать удочку. Приходилось перебрасывать в другую руку, отбиваться и чесаться одновременно. Лишь дон Лусиано, расстегнув рубаху и засучив рукава, невозмутимо стоял по колено в воде.
- Неужели не кусают? - удивился Дмитриев.
- Привык. Бросьте в костёр свежей травы, а то не уснёте.
   Вечером лес превратился в сплошное чернильное пятно, наполняясь невидимой ночной жизнью. Под деревьями слышались шорохи, трески, в кронах ухали совы, а в зарослях что-то чавкало и рычало. В реке заиграла крупная рыба, а у самого берега показалась чёрная голова крокодила. 
- Не бойтесь, на берег не выползет, - успокоил дон Лусиано.
    Но Дмитриева пугал пронзительный взгляд хищника с отблесками костра. Взяв мачете, решил нарубить дров на ночь. Но едва углубился в заросли, как раздался неистовый рёв и многоголосое хрюканье. Замер в испуге.
- Обезьяны-ревуны. Безобидные как поросята, - вновь успокоил дон Лусиано…

    …Рано утром Дмитриев занял пост в наблюдательной кабине бронепоезда. Пришёл командир.
- Доставишь в Ямбург пленного комиссара, – показал на высокого мужчину в длинной кавалерийской шинели. – Подброшу немного, заодно расставлю посты.
   Двигались по лесистой местности, высаживая солдат с пулемётами. На восьмой версте заметили своих пехотинцев. Доложили, что вокруг патрули красных. В двенадцати верстах от Ямбурга показалась дрезина с двумя железнодорожниками. 
– Давай к ним, - приказал командир. – Тут оставлю последний пост, заберу тебя с ними. Комендант города обеспечит транспортом.
   Привокзальная площадь Ямбурга напоминала армейский лагерь. Толпились солдаты, фургоны с ранеными и боеприпасами медленно двигались к мосту через Лугу. Никто не знал, где находится штаб. Дмитриев сдал пленного только вечером и отправился искать комендатуру. Комендант, жилистый нервный полковник, осаждаемый бесконечными запросами, отчаянно пытался навести хоть какой-то порядок.
– Какой тебе транспорт, кадет?! Противник в десяти верстах от города!
– У меня приказ вернуться на двенадцатую версту.
– По рельсам не заблудишься!
    Товарное депо бурлило и шумело. Маневровые паровозы формировали составы, ослепляя огнями. Дмитриев пошёл мимо постов на окраину города.
– Не дойдёшь. Красные из кустов подстрелят, - предупредил молодой лейтенант. - Мой пост последний.
   Дмитриев посмотрел в темноту и, не ответив, продолжил путь по рельсам. Из-за туч вышла Луна. Ветки сосен над полотном засветились серебристо-зелёным светом, а рельсы сошлись в одну точку в пугающей чёрной бездне. Каждый шаг по насыпи отдавался глухим эхом в тёмном лесу. Казалось, между стволами за ним крались тени, а в кустах кто-то целился. Не выдержал, спустился. Но под ногами, будто кости мертвецов, захрустели сухие ветки, а в кармане, как в пустом ведре, зазвенели патроны. На переездах вглядывался вперёд в надежде увидеть пост. Сколько прошёл – не понять. А вдруг обстановка изменилась и командир снял посты?! Вернулся на рельсы и заметил переезд у просеки. Под деревом чёрный силуэт в окантовке лунного света целился в него, положив дуло винтовки на ветку. Ноги задрожали, но продолжали нести вперёд. Хотелось броситься с насыпи, но парализовал страх.
– Кадет, ты что ль? -  голос заставил вздрогнуть, а сердце радостно забиться. Пост! Свои!
    Вокруг костра одиннадцать солдат доедали последние пайки. Дмитриеву ничего не досталось. Сел под деревом, прислонил голову к винтовке, но голод на давал уснуть. Прибежал наблюдатель с северного поста.
- Отряд! Идут на вас!
    Выкатили два пулемёта и заняли позиции. В просеке показались матросы в чёрной форме, человек восемьдесят. Ударили по ним из пулемётов и матросы залегли в кустах. Полчаса ждали атаку, но прибежал наблюдатель с восточного поста.
- Через рельсы идут!
    Перенесли пулемёты. Матросы из-за деревьев открыли беспорядочный огонь.
     Приполз наблюдатель с западного поста.
- Перекрыли дорогу на Ямбург!
   Солдаты запаниковали и бросились в лес. Но вдруг загудели рельсы и показался бронепоезд, обстреляв матросов из пулемётов.
- Давай сюда! – закричали артиллеристы, размахивая руками.
– Добрался? Транспорт был? - командир бросил на Дмитриева сочувственный взгляд. - Ночуем в Ямбурге. Отдыхай пока!
   Дмитриев вспомнил, что не спал и не ел двое суток. На мешке с песком лежал кусок чёрствого хлеба. Попытался откусить, но не получилось. Положил на табурет и лёг на подстилку. Неожиданное спасение и покачивание вагона успокоили, перебив голод. 
    Проснулся от резкого толчка. Бронепоезд остановился, застрочили пулемёты, закричали офицеры и раздался звон разбитого стекла в кабине машиниста. Дмитриев в панике выпрыгнул из вагона, но заметив знакомые очертания ямбургского вокзала, заскочил обратно и поспешил в наблюдательную кабину. Сотни красноармейцев, стреляя из винтовок, бежали к бронепоезду, падая под очередями пулемётов. 
– Красные в городе! Опоздали! – закричал командир. - Машинист ранен! Бросай дрова в топку!..

   …Весной первыми в деревню отправлялись дедушка с бабушкой, тётя Лизоня и Ваня. Дед появлялся на пороге дамской комнаты ещё до рассвета.
- Лошади поданы!
   Управляющий Гревальд грузил вещи в тарантас, а Ваня на крыльце вдыхал свежий утренний воздух с запахом сена и всматривался в силуэты Чернеца и Милашки. Лошади тёрлись мордами, лениво обмахиваясь хвостами, и оглядывались на маленькую рыжую кобылку на пристяжке. Взрослые устроились на сидениях, а Ваня между ними с картонкой для шляп на коленях.
- С Богом! Трогай!
  По улицам с цветущими яблонями, вишнями и сливами ехали к мосту через крепостной ров, отделявший средневековый, с готическими башнями Германстурм от русского Ивангорода. У Ивановского фурштата плавно поднимался полосатый шлагбаум, открывая дорогу между зеленеющих лугов и холмов из белого известняка. Через пятнадцать вёрст короткий отдых в Низах, окружённых разлившейся Плюссой, потом через деревянный мостик над холодным ручьём в разломе и по просёлкам на постоялый двор. Ваня обычно спал на стульях.
   Утром поля и луга покрывались холодной росой, но уже к полудню под солнцем раскрывались цветы и становилось жарко в тёплом пальто и шерстяном шарфе. Ваня пытался снять, но не хватало пространства, а взрослые дремали, несмотря на ухабы. Терпеливо ждал.
   Поднимались на пригорок, потом мимо густых зарослей камышей в истоке Гверездки ехали по дороге через дубовые рощи до Фединой горки из красного песчаника. Проехав по мосту через Гверездку, по окружной дороге мимо косогора проезжали пустынный выгон, удаляясь от речки, исчезавшей в густых зарослях ольхи и ракиты. За Рудненским погостом и рощей на холме наконец показывалась красная крыша родной усадьбы в кронах высоких дубов. Кони недовольно фыркали на пастушьих собак и поворачивали в ворота. На крыльце дожидалась прислуга с домашними кошками и дворовыми собаками.
- Заждались! Милости просим к столу. Хлебец домашний, сухарики, булочки с маслом, а сливки-то какие! В Питере таких, почитай, не видывали! И кофий сварили.
     В предбалконной зале накрыт широкий стол. Старинные английские часы с гирями пробивают полдень. В комнатах ещё прохладно, но дышится отрадно. На стене портрет старого адмирала с огромными бакенбардами и милое детское личико сына Ивана Андреевича, теперь уже 82-летнего старика. На олеографиях долина Ройс и Чёртов мост, который солдаты Суворова, по рассказам прадеда, восстанавливали под обстрелом французов, связывая офицерскими шарфами. 
   Каждое утро Ваня убегает в сад смотреть как распускаются почки, разворачиваются листочки и тянутся вниз светло-зелёные серёжки на берёзах. Видит, как в ворота въезжает тарантас. Тётя Женя и тётя Туня привезли его братьев. Через три дня из института приезжает тётя Махочка, за ней тётя Адя с Кокой и Зоей, а тётя Леля с Наташей, Любой и Лелей. Зоя блистает красотой, Леля опрятностью, а Люба огромными глазами. Закончив заседания в сенате, приезжает дядя Коля с детьми. Заносят вещи в “Новенький домик” у фруктового сада и идут в лес за ландышами и кукушкиными слёзками.
    Заканчиваются ландыши, но вдоль аллеи к пруду распускаются нарциссы, жасмины и розы, под окнами зацветает белая и лиловая сирень, а по колоннам балконов тянутся вьюнки, плющ и дикий виноград. Наступает лето. Под жарким солнцем рубинятся ягоды. Дети собирают и моют, а тёти в медных тазах варят варенье. Подают земляничное, ещё тёплое. Но Ваня не притрагивается к своему блюдцу, смотрит на Любу.
- Выходи за меня замуж, отдам варенье!
    Люба берёт блюдце, но как только съедает последнюю ягодку, шепчет на ухо:
- Выйду за Володю!
    На мосту слышится грохот колёс и дети бегут в круглую беседку у ручья перед рощей. Прикрыв глаза ладошками, смотрят на дорогу.
- Папа!
- Дядя Федя!
- Лелен!
    Заржицкие занимают комнату с балконом во двор, в мезонине устраивается тётя Туня с Махочкой, а Стефановичи в детской.
   В саду у каждого любимое дерево, а в огороде свой участок. После обеда читают книги под тенистой липой в орешнике на дальней стороне сада, а на закате собирают травы. В Ильин день воздух неподвижен, сад и роща бесшумны. Ночью будет цвести папоротник.  На Аграфену Купальницу тётя Адя с тётей Лелей замеряют температуру в заводи Гверездки за косогором. Туда, словно древний грек, направляется дядя Коля, закутанный в простыню. Медленно заходит в воду.
   Высокие дубы у балкона дремлют в полуденном солнце. Но на горизонте мелькает зарница и приближается завеса из чёрно-лиловых туч. Над крышей раздаётся оглушающий гром и сверкают молнии. Ливень с ветром загоняет всех в дом. Бабушка поспешно запирает окна и двери, разводит детей по комнатам и закрывается у себя в спальне.
    Утром робко восходит солнце, а неподвижный воздух покалывает свежестью. На дорожках лежат замёрзшие пчёлы. Дети заносят их домой, кладут на подоконник и ждут, когда улетят с благодарным жужжанием. Потом бегут в сад собирать сыроежки под влажными листьями. Запекают на плите и, посыпав солью, едят в столовой. Кухня заставлена лукошками и корзинками: мелкая, но ароматная земляника, мягкая сочная малина и голубика с белым налётом. Бабушка печёт пироги и готовит муссы. После обеда дядя Коля с няньками и горничными ведут детей в рощу собирать подберёзовики, подосиновики, боровички, грузди, волнушки, белянки и рыжики. Дома Наташа торжественно объявляет:   
- Я нашла 102 боровичка, Люба - 90, Леля - 60. Я больше всех!   
     На ужин подают пироги с грибами, а утром принимаются за посолы.
   К концу августа родная усадьба постепенно пустеет. Семьи разъезжаются, остаются только дедушка с бабушкой и Ваня с тётей Лизоней – первые, кто приехал ещё в апреле. Тётя водит Ваню к “рыцарским могилкам” - песчаным курганам на выгоне, поросшем вереском. Через поле, где сражались ливонские рыцари, взявшись за руки, идут к славянскому кладбищу и “татарским ямам”, где в псковичи спасались от нашествия татар, потом к Большому камню в Малыгинской роще. Садятся на валун, принесённый ледником в незапамятные времена, и читают “Робинзона Крузо”.
   Надо успеть уехать до позднесентябрьских дождей и дедушка начинает собирать вещи. Рано утром тарантас ждёт у крыльца. Выходят прощаться домашние: Марья Калинишна, Лизуля-портниха, Устинья и Афимья с белобрысым сынишкой Лёвкой.
- Подсунь! Вишь, неладно, - суетится конюх. - Сенца подбрось, чтоб помягчее. Ухабища-то какие! С Богом, пошёл!..


- Почему решили приехать в Парагвай? – строго спросил Эрн.
- Статья Беляева в русской газете в Париже.
- “Парагвай – страна будущего”?
- Именно. Как раз собирался в Уругвай на чемпионат, а князь Волконский показал статью. Я написал Ивану Тимофеевичу. Он пригласил посмотреть.
- И как?
- Ниже всяких ожиданий.
- Не один Вы соблазнились пустыми обещаниями. Беляев выпустил целую брошюру! - Эрн взял с полки тонкую книжечку бежевого цвета. – Послушайте. “В Парагвае прекрасно вызревают все виды европейских фруктов: яблоки, груши, сливы, вишни, персики.” Ничего подобного здесь не растёт! Яблоки и груши привозные, продаются только в лучших магазинах и только в Асунсьоне. Поштучно! Цена как за дюжину ананасов! А сливы, вишни и персики вообще не найдёте! “Со времени владычества иезуитов в стране осталось множество садов, изобилующих этими фруктами”. Ни один парагваец не ведает, где находятся эти благословенные сады. 
- Обман, конечно, но всего лишь фрукты. Иван Тимофеевич – генерал, дворянин. Вероятно, никогда не жил в деревне.
- Не было усадьбы в какой-нибудь Беляевке?! Не верю. “Один человек может расчистить гектар леса за неделю. Земля прекрасная, растёт всё, что посадите.” Я был в “станице Беляева” под Энкарнасьоном. Знаете, что рассказывают наши иммигранты? Чтобы расчистить гектар, работают от рассвета до заката втроём два месяца! А если лес с лианами и колючками, то трактором не вытащишь! Неделю жгут! Пни не выкорчевать, ждут пока сгниют. Между ними лопатами сажают маниоку и кукурузу. Завели коровёнок, но на жаре молоко портится за пару часов, а мясо и до вечера не сохранишь. Вялят на солнце, варят вонючую бурду. Кто приехал с капиталом, купили расчищенные участки с грызунами! Половина урожая им. “Выдаются кредиты на покупку земли и строительство жилья, а инвентарь бесплатный.” Инвентарь покупают сами, кредиты ждут годами, а с землёй дело тёмное - принадлежит не казне, а крупному землевладельцу, может забрать в любой день. Живут в хибарках из кольев, а то и под навесом! Пол земляной, дверей нет! Начали строить общежитие для новых иммигрантов, вкопали десяток столбов и бросили, уехали в Аргентину. Станичный атаман – единственный, кто остался из первой группы. Беляев наведывается раз в полгода, обещает помочь, а сам в Чако…

   …До полудня вернулись в Консепсьон. Матросы на палубе варили уху из огромных суруви, дорада, пати и паку, а Серебряков прижимал мокрое полотенце к лицу.
- Оса в глаз укусила, - показал опухшую половину лица, правый глаз заплыл. - Как стемнело, пошёл в город и вдруг под балконом целый оркестр на двух авто. Влюблённый мачо, как больной кот, мурчит заунывные серенады, в такт не попадает, из минора в мажор не вытягивает, дама сердца на балкон не выходит. Пожалел его, запел арии. Красавица давай бросать розы. Как кончились, полетели комнатные цветы.
- Значит, не оса, а горшком в глаз, – засмеялся Дмитриев.
- Оса.
- Ночью?
- Утром на трапе. А Чичероне в трюме с рваной раной на ноге. Наступил на ската. Лежал, подлец, в песке. Плоский, чёрный с жёлтыми пятнами, будто камень красивый. Потом кинулся ко мне. Я из воды как карась на крючке. У Чичероне жар, бредит…

   …Беляев бредил. Жар не отпускал.
- Не испугаешься, если повезём в госпиталь на катафалке? – спросил брат Миша.
   Сели с Сашенькой по бокам, будто ангелы. Солдат на козлах изо всех сил подгонял клячу, привыкшую таскаться на кладбище шагом. Наконец, остановились у ворот мрачного здания. Опустили в холодную ванну. На минуту сознание вернулось и снова беспамятство. Виделось, что попал в бездонный колодец, наверху отступает пехота, кавалерия и родная артиллерия, застрял санитарный обоз. Не выбраться ни им, ни ему!
   Очнулся в пустой комнате. Полумрак. В углу низкая кровать под знакомым стёганым одеялом с зелёным шёлковым пододеяльником на розовом подбое. Пополз по холодному полу, потерял сознание. Очнулся, снова полз. Из последних сил забрался на кровать и тут же заснул. Разбудил громкий голос:
- Что вы делаете, генерал! Кровать для жены! У Вас тиф! - над ним с керосиновой лампой стоял доктор Кроль. – Сестра, пропало сердцебиение! Колите дигален!
    Сознание вернулось только через несколько дней. Сашенька сидела на кровати, в слезах чистила турецкие мандарины. Положила на грудь три дольки. Вошёл доктор Кроль.
- Выздоравливаете. А я умру. Сердце слабее Вашего. Вчера чистил язык генералу Веверну. Укусил за палец. Через восемь дней появится сыпь, а в Батуме осталась дочь совершенно без денег.
- Даю слово, доктор…
- Ванечка, у меня после мандаринов осталось пятьсот рублей, - Сашенька вытерла слёзы. – А в Атаманский дворец привезли барона Врангеля. Тоже тиф. Открыл глаза и первым делом “как мой Беляев?” Деникин с Романовским готовят наступление на Москву, но он хочет на Царицын. Мы с ним?..

   …Приказ срочно возвращаться в полк. Пустили коней рысью. Краткий отдых на постах, овсянка из котелка, овёс Арыму и снова в путь. Разместились в полусгнившей крестьянской хижине на краю деревни. Дмитриев лёг на скамейку и мгновенно заснул, не дождавшись ужина. Разбудил стук в окно.
- Бегом на пост наблюдения!
  Всем телом оттолкнулся от скамейки и тут же повалился обратно. Закружилась голова и бросило в жар. Сержант повёл на дальний пост.
- Не стреляй! Ждём взвод разведки.
   На берегу показались всадники. Назвали правильный пароль и ускакали в тыл. Сержант привёл Арыма.
- Снимайся! Полк передислоцировался. Догонять надо.
    С трудом забрался на коня. Трясло от лихорадки, но Арым сам вывез и нашёл место в походном строю. Через тридцать вёрст скрутило живот. Потерял сознание и упал. Очнулся в авто. За рулём солдат с недельной щетиной. Снова потерял сознание. Очнулся на куче рыболовных сетей на берегу озера. К сапогам подкатывали волны, начиналась буря. Застонал от боли в боку, но услышал только плеск волн.
- Отвезу в Гдов, - прокричала в ухо сестра милосердия баронесса Розен. - Слышите?
- Где Арым?
- Вас привёз Тимофей, не Арым.
   В Гдове поставили диагноз перитонит. Оперировали в Нарве. Четыре месяца провёл в госпитале…

    …В Пуэрто Касадо встречал майор Мануэль Гарай с комиссаром Рамиресом и лейтенантом Фернандесом де Камили. Рамирес пригласил на обед, представил жену. Гарай знал французский и Дмитриев общался в основном с ним. Серебряков исполнил арии и очарованная сестра Рамиреса Джулия называла его Бомбонсито - пупсик.
  Переночевали в гостинице, а утром получили приглашение от старого друга Беляева, самого богатого человека в Парагвае, владельца порта и железной дороги Карлоса Касадо. Отобедав в паласио, собрали вещи и по узкоколейной дороге на двух платформах отправились на полустанок “145-й километр”.
- Хорошо, что нам не туда, - Серебряков показал на восток.
- Что там? – насторожился Дмитриев.
 - Пантанал. Хуже Чако. Князь Туманов ходил на своей посудине. Летом сплошные болота, зимой засуха. Солончаки, змеи, тысячи крокодилов и миллионы комаров.
- Отчего такой пессимизм, Василий?
- Без Родины всё пустое. Страна чужая, экспедиция пустая, жизнь без смысла.
- Почему тогда согласился в экспедицию?
- Чтобы не видеть Асунсьон, а лучше - умереть. Lindo dia para morir. Прекрасный день, чтобы умереть. В Чако таких дней много.
    Искры из трубы паровозика прожигали одежду, а едкий дым покрывал красно-кирпичной пылью. На полустанке с пятью лошадьми, двумя мулами и провиантом ждали лейтенант Эрмес Сагьер, капрал Давалос и рядовой Франко. Отправились на запад, в Чако…

    …В начале июля бронепоезд стоял в ближнем тылу в четырёх милях от фронта, готовый поддержать пехоту, без труда отражавшую нерешительные атаки красных. Но вдруг противник начал интенсивные обстрелы шестидюймовыми орудиями. Ответить было нечем. Ночью после короткого совещания командир дивизии приказал захватить артиллерию. Утром трёхмильным фронтом пошли в атаку. Красная пехота поспешно бежала, оставив батарею. На лафетах молча курили четыре офицера, мобилизованные в Красную армию. Не пытались бежать, но и на службу к белым не просились. Неожиданно красные пошли в контратаку. Офицеры развернули орудия и открыли огонь по “своим”. Дмитриев с удивлением наблюдал, как они, словно механические куклы, без эмоций заряжали и наводили, уничтожая тех, с кем полтора часа назад делили фронтовой паёк. Но их безразличие выглядело вполне безобидно на фоне жестокости в неофицерских частях Северо-западной армии. Солдаты, деморализованные многолетними боями, утратили чувство долга и дисциплину, а командование было не в силах вернуть их моральные качества. Но эти части не дезертировали, что заставляло командиров смотреть сквозь пальцы на невыполнение приказов, мародёрство и даже преступления. Труднее было с офицерами, превратившимися в грабителей и убийц.
    Пленные также не проявляли преданности к своим, воспринимая переход на другую сторону как малую перемену в жизни. Перевоплощение из красного в белого длилось лишь несколько часов, пока шёл допрос, проверялись старые документы и выписывались новые.
    Во время атаки в лесу Дмитриев заметил под деревом раненого красноармейца. Тот поднял руку и хриплым голосом попросил:
– Не убивай. Вступаю в Белую армию по собственной воле.
    Дмитриев присел рядом, осмотрел пулевое ранение в руку и осколочное в голень.
– Все так говорят в плену. Хитришь, коммунист! 
– Мобилизованный, заставили, не смог сбежать. Посмотри документы в кармане. Когда вы пошли в атаку, рота побежала в лес, а меня ранило. Бросили, сволочи! Кричал, умолял, никто не вернулся.
- Хочешь жить, потому и просишься.
   Но через месяц увидел его на соломе с белыми солдатами. Делились махоркой, курили, смеялись…

    …Чёрный лес очертаниями напоминал корабль, врезавшийся носом в луга, разбросав редкие рощицы, где скрывались австрийские роты. Поздно вечером Беляев с командиром полка приехал осматривать линию обороны. С собой взял капитана Шихлинского и телефонистов. Наблюдательный пункт оборудовали в кустах под деревьями. Решил поставить свою батарею в прогалине в версте от окопов, 1-ю за деревней, 3-ю за выступом леса, а мортирную капитана Докучаева, с которым когда-то служил во 2-й бригаде, для усиления общей обороны расположил в лесу. Таким образом обстрел могли вести в любую сторону.   
    За полчаса до рассвета разбудила стрельба. 
- Пехота отдыхает в резерве, раненые лечатся в тылу, а нам нет покоя ни днём, ни ночью! - вырвалось у Беляева. 
    Противник атаковал отчаянно, но ураганный огонь всех батарей, сосредоточенный на главном направлении атаки, отбросил наступление. Раненые австрийцы махали платочками с портянками.
- Прикажите остановить стрельбу, - попросил Шихлинский. – Пусть унесут.
     Раздался треск телефонного аппарата.
- Говорит генерал Шипов. Иван Тимофеевич, дорогой, что у Вас там? От командиров полков нет донесений. Ближайший пункт в восьми верстах, а Вы совсем близко.
- Успокоилось, Ваше превосходительство. Рассчитывали застать нас врасплох, но отбились.
    Снова треск аппарата, вызывал правофланговый разведчик Алавердов.
- Ваше высокоблагородие, в роще устанавливают пулемёты.
   Беляев пополз в окоп Докучаева.
- Дайте по роще!
    Вдруг почувствовал удар в бок и сильную боль в правой руке. Над головой посыпались ветки, срезанные пулемётной очередью.
- Я ранен! Носилки! - пополз в блиндаж.
- Вот человек! - воскликнул санитар Антоненко, осматривая раны. - Насквозь просадило, а крови нет.
    Беляев схватился левой рукой за спину. Между позвонков под кожей застряла пуля.
- Не трогай! - закричал Рустам-бек. - Верный столбняк! Носилки! На перевязочный!
- Прощайте, братцы! Передаю командование капитану Шихлинскому.
    Четверо солдат несли заботливо, как младенца. Догнал Коркашвили с носилками:
- Ах, не успел! Молчи, а то умрёшь!
- Должен попрощаться с батареей.
- Стоим крепко! Враг отступает! Молимся о тебе, командир!
    Все восемь вёрст до перевязочного пункта Беляев лежал неподвижно, глядя в голубое небо сквозь листву ясеней и клёнов. На душе почему-то было отрадно и спокойно, как перед церковью тихим ранним утром.
- Лучший день в моей жизни, - пронеслось в голове. – Я нужен им. Думать о жене и не умру. Письмо... “Ванечка, умоляю, не бросайся в атаку. Помни, твоя Сашенька на коленях, со сжатыми ручонками умоляет не делать вдовой.”
    В операционной ждал хирург. В углу икона Божьей Матери.
- Рука - второстепенное. Чувствуете боль?
- Нет.
- А здесь?
- Нет.
- Тут?
- Нет!
- Попробуем вынуть пулю.
   Чтобы не застонать, Беляев крепко сжал пальцы левой руки. В окне увидел испуганные лица обозных и постарался улыбнуться.
- Считайте, что выиграли двести тысяч, - произнёс хирург. - На волосок ближе - инвалид постельный. И кишечник в порядке. Хорошо, что не ели, а рука - пустое. Возьмём в лубки, загипсуем. Санитарный фургон отвезёт в Станислав.
- Иван Тимофеевич, дорогой, как Вы? –в палату зашёл генерал Шипов. - Отвезём в лазарет Её Величества. Государыня с дочерьми выходят. Вестовой, чаю! - Вместе с чаем Крупский принёс фотографическую карточку жены и письмо. – Что ещё могу для Вас сделать?
- Если не выживу, умоляйте Государыню не оставить Сашеньку без попечения.
- Моя дочь в Царском Селе, непременно попросит.
    По пути в город Станислав неподрессоренный фургон подскакивал на каждой кочке, вызывая боль в спине. Беляев лежал между австрийским офицером раненым в колено и русским прапорщиком с пулей в кишечнике. Прапорщик был без сознания.
- Так всегда при перитоните, - пояснил сопровождавший доктор Брон. - Перед концом.
   Ночью у Беляева была лихорадка. Виделись белые грибы во мху, рыжики в опавшей хвое, белоснежные платья танцующих барышень и орудие, захваченное австрийцами. Вперёд! Отбить! Ах, убит разрывной пулей.
    Вдруг услышал взволнованный голос жены:
- Я ведь тебе писала, умоляла.
- Как же можно не обжечься у плиты? – Беляев открыл глаза и постарался улыбнуться.
     Дома устроили на софе в гостевой комнате.
- Ранен? Боже мой! – сокрушался отец. – В церковь! Поставлю свечку о здравии. 
    Вернулся с просвирой в руках и слезами на щеках. Беляев заметил, как сильно он постарел, потеряв мужественный вид и энергичную наружность.
    Тётя Махочка позвала к столу. После обеда доктор Брон отвёз в лазарет и определил в отдельную палату в низеньком домике в саду. Сделали радиографию руки.
- Почему не стонете? Неужели не больно?
- Больно от каждого вздоха, потому и молчу.
   Утром приехала Государыня с двумя старшими дочерьми. Ходячие выстроились в длинном коридоре, покрашенном белой масляной краской. Государыня с княжной Гедройц зашла к Беляеву в перевязочную.
- Невероятный случай, Ваше Величество, - волнуясь, рассказывал Брон. - Сквозное ранение живота, пуля на волосок от позвонка, не задела кишечник. Чудо! Входное отверстие уже затянулось, а рука заживает. Сняли лубки, наложили гипс. Но организм истощён.
- Как долго на фронте? – спросила Государыня.
- Девять месяцев беспрерывных боёв.
    В конце коридора в отдельной палате с оторваной ногой лежал барон Таубе, знакомый Беляеву по первому году службы в дивизионе. Тогда он был адъютантом лейб-гвардии 1-го Его Величества стрелкового батальона, потом вместе сражались под Скродой-Рудой. Капитана Гаскевича в соседней палате готовили к ампутации раздробленной ноги. С ним лежал кирасир штабс-капитан лейб-гвардии Егерского полка Ноне и эриванцы с князем Головани. 
    Наконец, у Беляева прошёл шок от ранения, боли утихли, а лечение превратилось в рутину. Наблюдал, как эриванцы развлекали Великих Княжон, ходячие в передней за роялем исполняли романсы, а во дворе играл в крокет Цесаревич с сёстрами.
- К Вам жена! – в палату заглянула сестра милосердия дочь генерала Грекова. - Дожидается в саду.
    Беляев накинул халат.
- Ванечка, отпросись в город. Выберем мне шляпку. У тебя отменный вкус.
    Сели в вагон. Беляев смотрел в окно и думал, что на фронте погибли, искалечены лучшие солдаты и офицеры, под Станиславом потеряли тысячи гвардейцев. Не дай Бог смута, не устоим...

   …Продвигались бодро, обходя каньоны по редким пальмовым рощам. Но постепенно рощи превращались в леса, а леса в джунгли, где невероятная жара и запредельная влажность быстро лишали сил. Дорогу прорубали по очереди двумя мачете, отмахиваясь от потревоженных ядовитых ос.
- Предупреждают одним укусом в голову, - произнёс Беляев, надевая пробковый шлем. – Больно, но не смертельно. Отбегайте подальше, иначе набросятся роем. Шесть-семь укусов достаточно, чтобы умереть в муках.
    Толстые, как канаты, лианы с красными, белыми, жёлтыми и фиолетовыми цветами, словно гирлянды рождественской ёлки, опутывали стволы деревьев незнакомых пород. Кроны тоже были покрыты густой сетью лиан, петлями свисавших до нижних веток.
- Не прикасайтесь, - крикнул Серебряков. - Легко перепутать с удавом. И не вздумайте нюхать цветы. Нос раздуется как переспелая груша.
  На стволах сидели голубые с металлическим отливом бабочки размером с ладонь, на ветках туканы с длинными, широкими оранжево-красными клювами и красные попугаи ара с синими подпалинами и толстыми белыми клювами.
- Зелёные очень даже вкусные, - Серебряков показал рукой на кроны, где виднелись стайки пёстрых попугаев. - Осторожные, но если подстрелить одного, то легко перебить всю стаю. Покричат, покружатся и садятся на то же дерево.
- Не трогайте кусты! – Беляев схватил за руку. – Обожжёт так, что крапива покажется лопухом. К веткам деревьев тоже не прикасайтесь, там шипы как иголки. Кончик отломится – не вытащишь, нарывает неделю. Смотрите под ноги! Муравейник! Искусают до мяса, побежите без штанов. А на отдыхе не прислоняйтесь спиной к стволам. Насекомые ужалят – искры из глаз!
- Ад какой-то!
- Я предупреждал! – напомнил Серебряков. – А ещё пауки-птицееды, сколопендры, скорпионы и тарантулы.
- У этого списка есть конец? 
- Ха! Ещё каракурты. Плетут огромную паутину. Крепкая, лицо режет. А из гусениц самые опасные бурые. Мохнатые, длиннющие. Прикоснётесь и получите опухоль.
    Началась сельва с мелкими болотистыми лагунами. Разбив лагерь, пошли собирать яйца страусов нанду и охотиться на уток.
– Тут всегда смотрите под ноги, - советовал Серебряков. – Видите пушистого зверька? Чёрный с белыми полосками на спине. Вонючка сорильо! Если поворачивается задом и поднимает хвост, бегите до Асунсьона. Брызнет, ничем не отмыть вонь! А на ночь не снимайте обувь! Летучие мыши прокусывают большой палец на ноге и пьют кровь.
   Дмитриев с улыбкой наблюдал, как еноты с тупыми мордочками и короткими хвостами тщательно полоскали добытую пищу, мимо них медленно передвигались неуклюжие опоссумы с густой шерстью и голым хвостом, вдалеке бегали зайцы с короткими ушами, а в небе парили коршуны. На мгновение ощутил себя в детской книжке-раскраске. Он - весёлый мальчуган в шляпке и широких штанах, любуется цветными карандашами, пляшущими по зверькам и деревьям. Доходит очередь до него. Шляпка становится алой, штаны бирюзовыми, а рубашка лиловой.
- Чудно! – произносит он, смеясь от щекотки.
   Но вдруг в рот втыкается коричневый карандаш.
- Пей до дна зелье окаянное!
    В испуге поднимает глаза. Над ним старик с бородкой и редкими зубами.
- Не-е-ет! – вырывается крик из горла, а руки сами сдавливают виски.
- Осторожно! – Серебряков схватил за предплечье. – Нора броненосца! Ногу сломаете!
   Ночь давила смоляным безлунным небом. Ухали совы, оркестром стрекотали насекомые, мелькали глаза хищников. На рассвете Дмитриев проснулся от дикого, отвратетильного шума в зарослях. Стая рыжевато-бурых обезьян-ревунов криками и хрюканьем приветствовала восходящее солнце.
- И вам доброго утра, предки наши! А ну вон отсюда! Дайте поспать!
   Но обезьяны закричали ещё громче. Рассерженный, Дмитриев выстрелил из карабина в их сторону. Одна из обезьян повисла на намотанном на ветку хвосте. Остальные, истерично рыдая как плакальщицы на похоронах, бросились к ней. У Дмитриева от жалости к животному и ненависти к себе сжалось сердце. Пошёл к дереву, но ветка обломилась и обезьяны проворно утащили соплеменника. 
    Позавтракав, отправились дальше на запад. Трава в пояс кишела змеями. Отгоняли палками и матече. Наконец, показалась роща. Разбили лагерь на опушке и отправились на охоту и поиски воды. Беляев остался с лошадьми и мулами. Услышав воркование голубей, поспешили туда и вышли на поляну с небольшой лагуной, покрытой розовыми и сиреневыми цветами. Наполнили бурдюки и подстрелили два десятка голубей. В лагерь Серебряков возвращался первым, громко распевая арии. Но вдруг Сагьер с криком бросился к нему.
- Каскабель!
   Сбил с ног и оба покатились по земле. Cагьер вскочил, выхватил маузер и выстрелил с колена, перебив тело змеи точно посередине.
- Не подходите! Яд даже мёртвого смертельно опасен!
     Отрубил голову и зарыл.
- А у нас в аптечке ни одного противоядия! – вспомнил Дмитриев.
- Слишком дорого, - развёл руками Серебряков. – Жизнь дешевле. Так получается.
    Подавленные, пришли в лагерь, но Серебряков вдруг упал на землю.
- А! Успел укусить! Умираю! Каскабель...
- Можешь спасти его? – Беляев бросился к Чичероне. Но вождь покачал головой.
    Вдруг Серебряков, смеясь, вскочил на ноги.
- Ха! Хотел развеселить.
– Со смертью нельзя шутить, - не оценил шутку Беляев. Погруженный в раздумья, два дня ни с кем не разговаривал…

   …В ночь на 19-е апреля 1875-го скромная квартира обер-офицера артиллерии Тимофея Михайловича Беляева в доме Гарновского, где располагалась лейб-гвардия Измайловского полка и 2-я артиллерийская бригада, наполнилась безмерным семейным счастьем, а через пять дней столь же безмерным семейным горем: родился Ваня, а мать скончалась от пневмонии. Погоревав только год, отец женился на 16-летней красавице из купеческой семьи.
   Тёти пытались заменить мать. Незамужняя Туня, всегда спокойная, выдержанная, опрятно одетая, переехала к ним помогать няне Оле. Учила играть на рояле, укладывала спать, а по утрам умывала и водила на прогулки. Тётя Махочка никогда не сердилась, учила поджаривать на свечке кусочки сахара и молиться перед сном, а тётя Лизоня после занятий в художественной академии учила рисовать карандашом и масляными красками. Строгая по натуре, иногда даже деспотичная, не выпускала из комнаты, пока не получался прелестный этюд. Тётя Женя вела домашние уроки по программе гимназии, без души, но безукоризненно, как настоящая учительница, а тётя Адя приглашала творческих интеллигентов: Тургенева, Гончарова, Григоровича и Дружинина. Тургенев называл её греческой богиней…

    …21-го июня 1930-го в Вильфранш-сюр-Мер Дмитриев сел на корабль “Конте Верде”, отправлявшийся в Монтевидео. Поразила роскошь: бассейн, кинотеатр, библиотека в стиле тосканского ренессанса, витражи и потолочные росписи. Невероятно повезло – на борт поднялась сборная Франции, президент ФИФА Жюль Риме и трое судей: француз Тома Бальве и бельгийцы Джон Лангенус и Анри Кристоф. На пароходе уже находилась сборная Румынии, севшая в Генуе, и Фёдор Шаляпин, плывший на гастроли. В Барселоне присоединились бельгийцы. Тренировки проводили прямо на палубе. Уговорили судей показать кубок в виде богини Ники с чашей из позолоченного серебра и лазурита. 
   В Рио-де-Жанейро на борт поднялась сборная Бразилии. 4-го июля прибыли в Монтевидео. Через два дня из Марселя на корабле “Флорида” приплыли югославы.
   Столица Уругвая оказалась небольшим городом между заливом Ла Плата и рекой Санта Лусия. Белые дома с плоскими крышами, провинциально уютные чистые улицы и маяк с крепостью Артигас на холме. После Рио-де-Жанейро бросилось в глаза, что все горожане европейского типа. Деревья также не выглядели экзотично: дубы, сосны, эвкалипт и платан. На главной площади возвышался кафедральный собор в стиле барокко и колониальные дома с внутренними двориками. К западу от порта до холма Серро тянулся промышленный район Вилья-дель-Серро с прямоугольными кварталами, а вдалеке виднелся построенный к чемпионату огромный стадион “Сентенарио”. Дмитриева впечатлило эклектическое здание парламента и недавно построенная ратуша. Заметил, что в городе много театров и памятников генералам. Осмотрев основные достопримечательности, отправился на поиски недорогой гостиницы…

   …Заканчивалась провизия и совсем не осталось спичек. Огонь пришлось добывать увеличительным стеклом. Наконец, вышли к лагуне. Пополнили запасы воды, разбили лагерь и отправились на охоту. Заснули под крики ночных птиц и вой волков агуара гуасу. 
   Разбудили дикие крики и беспорядочная стрельба. С трудом выпутавшись из москитной сетки, Дмитриев испугался ещё больше - Чичероне и Карлитос Богора палили не в невидимых хищников, а себе под ноги. Приглядевшись, увидел, что по земле движется сплошной чёрный ковёр, издавая сводящий с ума чавкающий звук, будто исполинский кабан надвигался из чащи, предвкушая обильную пищу. Лошади и мулы дико заржали, пытаясь сорваться с привязи, а чимакоки бросились поджигать кусты. Дмитриев широко открыл глаза и сдавил пальцами виски, пытаясь избавиться от галлюцинаций, но ковер уже шевелился под ногами. Вдруг десятки мелких зубов впились в голени.
- Муравьи мигрируют! – прокричал Серебряков, отрывая его ладони от лица. – Стреляйте! Прыгайте! Давите!
    Тысячи гигантских плотоядных насекомых сметали и пожирали всё на своём пути.
- Алебук, дерево! – закричал Чичероне.
   На ветках сидели до утра, пока не прошла муравьиная армия, превратив костры в чёрный пепел.
- Ночевал в усадьбе у местного помещика, - вспоминал Серебряков. - Пили терере в апельсиновом саду. Оранжево-зелёная идилия, алый закат, тишина. А утром весь сад голый. Муравьи-стригуны листья срезали. Забираются на ветки, перекусывают черенки листьев, режут на земле и тащат в муравейник за версту.
- Василий, - с довольным видом произнёс Беляев, - а ведь Питиантута переводится как “озеро покинутого муравейника”. Значит, мы на верном пути. Не миф!
    К вечеру вышли в поле, покрытое глиняными башнями в человеческий рост.
- Опять муравьиное царство! – недовольно произнёс Дмитриев.
– Термитники, - вздохнул Серебряков.
- Будем ночевать на деревьях?
- Обложим лагерь кострами.
   Принесли старое бревно. Вдруг Серебряков, ругаясь, задёргал ногами и сорвал одежду. Инстинктивно взглянув на себя, Дмитриев увидел муравьёв, проворно карабкавшихся вверх по штанинам.
- В бревне муравейник! – закричал Серебряков. – Поджигай!
   Дмитриев сбросил с себя одежду, но муравьи уже были на теле, больно вонзая крепкие челюсти. Из башенок, окружая жертвы, спешили тысячи термитов. Снова пришлось лезть на деревья…

   …Чемпионат впечатлил. Посмотрев игру лучших футболистов мира, Дмитриев понял, что сможет играть на их уровне, но надо регулярно тренироваться, попасть в приличный клуб и проявить себя. В Европе практически невозможно – навсегда чужой. Уругвай, Бразилия, Аргентина – там тоже трудно, много выдающихся игроков, а Парагвай - команда среднего уровня. В газете генерал Беляев пишет, что правительство активно принимает русских иммигрантов, уже большая община, “Русский Очаг”. Надо посмотреть. А пока чемпионы мира – уругвайцы. В команде шесть двукратных олимпийских чемпионов. В первом матче победили перуанцев, а их главные соперники аргентинцы французов, но со скандалом. В конце матча Луис Монти забил победный гол и бразильский арбитр Жилберто Рего по южноамериканскому братству дал финальный свисток. Но зрители выбежали на поле, требуя продолжить игру. Конной полиции пришлось наводить порядок. Доиграли оставшиеся шесть минут, но счёт не изменился.
   В полуфинале под ливнем аргентинцы разгромили американцев с разницей в пять мячей. Дмитриев удивился, что американцы прошли так далеко, но понял, посмотрев состав команды - шестеро британцев. Нечестно!
    Во втором полуфинале также был скандал. Мяч выкатился за линию поля, полицейский отдал пас уругвайцу Ансельмо и тот отправил в ворота югославов, а Рего засчитал гол. Югославы забили, но Рего определил офсайд, которого не было.
  Перед финальным матчем Монтевидео напоминал бандитский Чикаго. На улицах толпы аргентинцев скандировали “Victoria o muerte!”, слышалась стрельба. Судил матч Лангенус – единственный из арбитров, кто согласился рискнуть жизнью. На входе в стадион полицейские изъяли 1600 пистолетов и револьверов. Начало игры затянулось, так как команды спорили каким мячом играть. Лангенус бросил монету. Первый тайм играли аргентинским, второй - уругвайским. Уругвай победил, в стране объявили праздник, а в Буэнос-Айресе посольство Уругвая закидали камнями.
   Выйдя из гостиницы, Дмитриев ещё раз прочитал телеграмму Беляева: “Повторяю: Парагвай – страна будущего! Приезжайте, не пожалеете. Помогу всемерно. Отправимся в экспедицию в землю обетованную”. Пошёл на вокзал покупать билет в Асунсьон. На улице Серрито увидел вывеску на кириллице “Центр имени Тараса Шевченко. Объединение русских, украинцев и белорусов”. Ниже висела программа мероприятий на август: чаепитие с беседами о родных местах, казачьи танцы и концерт “Песни далекой Родины” под аккомпанемент балалаечников. Хотел войти, но увидел замок. На уровне груди прорезь и надпись жёлтой краской на русском и испанском “Для пожертвований на нужды общины”. Собрал деньги по карманам, уронил, поднял и бросил в щель две купюры…

    …Лагерь разбили у каньона Вислабугда и два дня ждали отряд чимакоко. На третий день Беляев с Сагьером, Франко и Карлитосом пешком отправились на поиски, Дмитриев решил ехать на муле белого окраса по кличке Али. Но животное упорно не хотело покидать лагерь. Наконец, двинулось медленным шагом, а Дмитриев заметил под пальмой винчестер Беляева. Приблизившись, наклонился, но седло сползло. Упал на землю, а ботинок застрял в стремени. Мул от испуга бешено понёс по склону, где чимакоки вырыли яму с кольями. Поняв, что не освободиться, начал молиться и готовиться к мучительной смерти. Однако спасла пальма – ударился всем телом и высвободил ступню, а мул с ботинком в стремени понёсся обратно в лагерь. Закружилась голова, а деревья задвигались экзотическим хороводом. Вдруг между танцующих стволов показалось два десятка нагих аборигенов без перьев. В руках копья, в носах кости.
- Чимакоки нагими не ходят, - пронеслось в голове. Надавил пальцами на виски.
  Аборигены не заметили его и растворились в роще, словно капли в лагуне. Ещё раз надавив на виски, пополз в лагерь. Успел придти в себя до того, как Давалос с Серебряковым вернулись с дровами. Решил не рассказывать об аборигенах - вдруг снова галлюцинации.
    Ночью разбудил Давалос.
- Выстрелы с севера! Из винтовки!
- Боливийцы! Прячем записи! – забеспокоился Серебряков.
    До утра прятались в кустах. В полдень вернулись Беляев, Сагьер, Франко и Карлитос.
- Нет чимакоко, - расстроился генерал. – Выстрелы? Они! Охотятся.
   Вечером из рощи вышли двадцать чимакоко с вождём Шиди. В набедренных повязках, голым торсом и перьями на голове. За спиной однозарядные “ремингтоны”, луки и стрелы. Принесли тушу кабана и оленя. Беляев по-братски обнял Шиди…


- “Последний из могикан”, - прочитал Ваня на обложке книги. - Тётя, зачем ему перья на голове? А топор? Дровосек, что ли?
- Прочитай и узнаешь. Сколько хотите?
- Двенадцать копеек.
- Двенадцать, как мне лет.
- Сбросите на Рождество для мальчика?
- Не могу-с.
   Пришлось целый час ходить по Андреевскому рынку Васильевского острова. В руках корзинки с картошкой и свёклой, книга в торбе через плечо – не почитаешь на ходу. Суббота, утро, нет уже полдень, стреляла пушка в Петропавловке. Придут гости. Не отпустят даже если сказать, что будет читать “Историю артиллерии” фон Деккера. Придётся ночью. Последний из могикан. Кто такие? Почему последний?
   Снова на Андреевский рынок. Фенимор Купер, Майн Рид! А в библиотеке Джордж Кэтлин, “Обычаи, традиции и положение североамериканских индейцев”. С гравюрами! “Жизнь среди индейцев. Книга для юношества”, “Последние путешествия к индейцам Скалистых гор и Анд”! А на чердаке? Сколько пыли! Фолианты в пергаментных переплетах. Прево! 22 тома на немецком! Четырнадцатый. Карты индейских племён! Где тут могикане?..

    …На улице Гуавижу в районе Гоес Дмитриев увидел православный храм. Белые стены с малым количеством окон и голубой купол с высоким крестом. Церковь Воскресения Христова. Перекрестился. Зайти? Здесь не должно быть заперто.
- Господин хороший, - раздался голос за спиной. 
   Дмитриев удивился виду незнакомца: изношенные лапти, широкая косоворотка навыпуск, козлиная бородёнка и густые брови, наполовину закрывавщие глаза. По телосложению не более тридцати, на вид за пятьдесят.
- Вижу, русский, с дворян.
- Здравствуйте. Рад встретить соотечественника. Храм-то какой красивый.
- Атоть. Перекреститьси изволили. Протоиерей Изразцов с Аргентины устроил богодельню сию. Тут наши, сербы с греками да сирийцы с болгарами. Даже ахсетин есть, Мисост Гайтов. Поначалу построили вон той домик с верандкой. Рясного поселили, утварь привезли да иконостасик походнай, а литурговали в гостинай. Как народишку поприбавилоси, пристроили коридорчик длиннющий с галерейкой. Там и служили, но мало показалоси. В садочке по камешку церковку собрали, куполок надвинули, а деревья под корешок! С Югославии выписали нового рясного, Митрофана Виноградова, а в домике устроили взаимопомощь да клубик для казачков. Недалече строют книговну да школку с садком для малых. Раз ты с дворян, то ахфицер, небось?
- Кадетом был, - Дмитриева насторожила странная речь незнакомца.
- Сюды приходють умнёхие господа в очках да ахфицеры, всё больше врангелевцы. А ты к нам в землю уругвайскую насовсем аль как?
- Проездом.
- Ой печаль-то какая!
- Отчего же?
- Познакомил бы табя с людьми тутошними достойнымя. Вот послухай кто есть ишо. Заведует взаимопомощью Степан Бурляй, кредиты даёть. А староста церковнай - Сашка Белов. Советником у яго ахфицер Мишка Мушкетов, а другой, с крестом на груди ходить, Тимошка Долгов. А ишо механик Костька Кухта да фотограф Колька Еремиев. С книжками таскается Колька Алтухов, истории учить. Анька Томисич на пиянине играт, а Андрюшка Поярков псаломы затягиват. Приехал ишо рясной Александр по фамилии Шебашев, тоже с крестом на грудях. Говорять, водил наших солдатиков на немца да крестом размахивал, в Гичоне землицу купил для монахинь нашенских с земли китайской, но они в Чилию отъехали. А казачки сбираютси у майкопского Мишки Морозова на улице Мануэль Эррера, празднують Покров. Всё в черкесках, шароварах да с шашками, а на столе мясо, квас, сидр да рыбка копчёная. А дом яво виллой кубанской кличуть, потому как кубанцы туды ходють. Игоришка Чеботарёв, Сашка Шилкин да Колька Чёрный, а ишо донцы Костька Жиров, Сашка Манухин, Тимошка Козьма да терцы Мишка Агадьянов с Петькой Аликовым.
- Как всех помнишь?
- С малых лет всё под шапку кладу да ничегошеньки не вымаю. Казаки-то хотять в России-матушке большевика изничтожить, капитан Мацылев в какой-то РОВС зазыват. А покамест шашки точють, извозчиками да конюхами роблють, охотой да рыбой промышлять и коров с лошадью держать. А Жиров теятр “Солис” украсил изнутрёв. Видал теятр-то? Ох большущий! Ты голоднай, небось? Идём к лошадке моей. В телеге припасы имею, домашния, запечёныя…

   …Дмитриев засмотрелся на двух девушек из отряда чимакоков. Робко опустили глаза, замерли и молчали. Подошёл молодой, крепкий воин.
- Ичико! Моя жена, а это младшая сестра Киане.
    Киане подняла глаза и что-то сказала на своём языке.
- Говорит, у тебя глаза голубые. Никогда не видела. Красиво. 
    Киане отошла, но Дмитриев заметил, что наблюдает за ним. Вечером подошёл к костру чикакоков. Брат Киане указал на место рядом с ней…

   …Беляев ехал в Петербург навестить больную тётю. Накануне был Императорский смотр и он едва успел к поезду, отходившему с дачной платформы ровно в семь. Зашёл в вагон и замер, увидев изящную молодую барышню в шляпке с цветком. На вид лет семнадцать. Ясные, голубые глаза смотрели приветливо, тёмные густые брови придавали личику черты твёрдости и прямоты, щёки горели нежным румянцем, а золотистые волосы на фоне прелестного белого личика казались бронзовыми. Рядом никого! Однако подойти к неземному видению казалось святотатством. 
   В вагон вошёл кавалерист Фоминицын, импозантно подошёл к барышне и, взяв под козырёк, попросился присесть рядом, но тут же извинился. Заметил Беляева.
- Здорово, батенька! Попытался было устроиться, да место, говорит, уже занято! Так я к Вам, благодетель мой. Как прелестна! Но подле неё определённо никого! Одна едет!
    Говорили о стороннем, но Фоминицыну было явно не по себе, продолжал оглядываться.
- Вышла на площадку! Заговорить бы надо, да не знаю как.
- Попросите закурить, - съязвил Беляев.
- Шутить изволите?
- Тогда скажите, что сами хотели бы закурить, но боитесь лишиться её общества.
- Верно!
    Когда подъезжали к Лигову, Фоминицын вернулся недовольный: 
- Поговорили ни о чём. Направилась на выход.
     Барышня спустилась на платформу, а Беляев почувствовал уныние и пустоту. Вышел на площадку, робко отвернулся от платформы и с грустью смотрел на крыши дач. Зазвенел колокольчик вожатого и поезд тронулся. Вдруг за спиной хлопнула дверь и прелестная незнакомка поднялась в вагон. Беляеву удалось поймать взгляд. Несмотря на деланную серьёзность, в глазах светилось что-то детское.
- Простите, но Вы так вылетите из вагона, - закричал, увидев как барышня, обвив пальчиками поручни, повисла над шпалами.
- Крепко держусь. Ну хорошо, не буду, если Вы так переживаете за меня. Ведь переживаете, да?
    Затворила дверь и встала напротив, заложив руки за спину и не отводя от него взгляд. Беляев почувствовал, как кровь приливает к сердцу и оно начинает отчаянно биться.
- Я думал, выходите в Лигове.
- Еду в Дудергоф, но хотела сойти в Лигове. Пристал молодой офицер с пренеприятными манерами.
- Я тоже Вам мешаю?
- Нет, с Вами не страшно, хотя вижу в первый раз.
    Солнце, ослепляя, заходило за мелькавшие деревья, но Беляев видел только белоснежное личико, вьющиеся локоны и милые, чистые глаза, а в Дудергофе забыл спросить имя и адрес, лишь представился, горячо поблагодарил за чудесный разговор и отчаянно смотрел вслед, пока барышня не исчезла в темноте посреди дач.
     Офицеры в казарме играли в карты.
- Ваня, что с тобой? Таким не видали!
- Влюблён.
- Вот так чудо! В кого же?
- Имени не знаю.
- Прекрасная незнакомка? Где живёт? Едем немедля!
- Если бы я знал… Сяду на коня, обскачу окрестности. Поможете?
- Вестовые, коней!
    Две недели поисков оказались напрасными. Снова сели за карты, но Беляев играл отрешённо, бросая без разбору. Посадили за болвана. Вдруг в комнату ворвался недавно прикомандированный к дивизиону портупей-юнкер Сергиевский, серьёзный и скромный, всегда стеснявшийся вмешиваться в офицерские разговоры. Но тут его будто подменили.
- Господин штабс-капитан! Нашёл!
    Карты упали на стол.
- Говори!
- Бродил по Дудергофу, спрашивал про барышню. Встретил кадета из Николаевского корпуса. Живёт с матерью, вдовой богатого генерала. Посулил ему кое-что от Вас и… Барышня квартирует в доме Иголкина, катается по озеру с дочерью хозяина, ездит в Петербург отправлять письма на бульваре между дачами и Дудергофским вокзалом, потому как брат её, судовой механик, служит в Порт-Артуре. Торопитесь, сударь!
- В седло! – воскликнул Беляев.
- Ваня, - строго произнёс Стефанов, пронзительно глядя ему в глаза, - ты старше меня, но в делах амурных болван карточный. Сам устрою, не мешай.
     На следующий день, в субботу Беляев со Стефановым поехали на бульвар. Ожидали долго. Вдруг показалась барышня с письмом в руке. Беляев вздрогнул.
- Нет, не она!
- Прозеваешь - не поправишь! – горячо зашептал Стефанов - Догоняй! Лицо посмотри!
- Говорю же, не она. Ой, она! Она!!!
- За ней! Мадемуазель, позвольте представить сего чудака. В полку самый храбрый, а с барышнями робеет. Вань, теперь ты меня! - Но Беляев молчал.
- Маруся, - представилась барышня.
- Вы на почту?
- Оттуда. Письмо получила.
 - На вокзале оркестр скоро заиграет, - робко предложил Беляев. - Может…
- Идёмте, а то дома скучно. Где же Ваш приятель?
- Наверно, уже там.
- Мне кажется, мы с Вами так давно знакомы.
- И не расстанемся никогда!
- Но я не смогу стать Вашей женой!
- Отчего же?
- Закончила только четыре класса, отец - лесник в имении близ Вольмара, мама – по дому, со мной, сёстрами и внуками, а брат в Порт-Артуре. Дома вяжу на спицах, на камушке в лесу книги читаю. А Вы вон какой офицер! Дворянин, сразу видно. 
- Наша любовь одолеет все преграды!
- Ах, как была бы счастлива! Тут знакомая дамочка, прелестная, как картинка, гуляет с молоденьким красавцем-кавалеристом. Любуюсь ими. Неужели и у меня будет настоящая любовь?!
- Уже есть! Присядем на скамейку?
     Утром Беляев проснулся в своей комнатке и счастливо зажмурился под ярким лучом солнца.
- Я люблю и любим! Ничто не может сравниться с небесною радостью, которую испытываешь в осознании, что все мысли и дела твои принадлежат тому, кто любит тебя более всего на свете, для кого весь мир наполнен любовью к тебе!
   Решили оставить отношения в тайне от всех, кроме особо доверенных лиц. Беляев даже не ездил к Марусе на дачу, чтобы хозяева не заподорзили. На рыжем, почти чистокровном жеребце Ваверлее подъезжал с вестовым к заветному камушку. Маруся садилась к нему в седло и вместе исчезали в тенистых лесах Коерова, скакали по высокой ржи под Александровкой и косогорам Дудергофа и Киргофа. 
   В сентябре Маруся сняла комнатку в городе. Беляев навещал через день и вскоре из казармы переехал в квартиру брата, перебиравшегося к невесте. Маруся приходила обедать и оставалась до вечера. Готовил и убирался денщик Ворона, поверенный в амурных делах. Для продолжения образования Беляев хлопотал о приличном пансионе для Маруси. Познакомил с отцом и братом. Оба пришли в сердечное умиление при виде прелестной красавицы. Отец тайно от мачехи купил для них мебель, назвал Марусю “милой доченькой” и уехал к командиру бригады хлопотать о разрешении на брак…   

    …Дмитриев попробовал подняться, но не смог даже пошевелиться. Тело было ватным, бессильным. Почувствовал запах соломы и с трудом приоткрыл глаза. В стене напротив под низким потолком едва светилось оконце, завешенное старой тряпкой.
- Очухалси, малохольнай? – над ним склонилось бородатое лицо. – Не вздумай бежати. Цепь до ведра токма.
- Кто ты?
- Василько. Аль запамятовал? Перевстренились у бесовского храмика. Крест-то твой снял. Таперича буду научати вере истиннай, праведнай, а то ишь машешь кулачищем на луковицы.
- Где я?
- В хатке моей, в леску дремучем.
- Зачем?
- Чудак-человек! Говорю ж, научати буду на царствие.
- Какое царствие?
- Помазанное, преходящее. Преобразиси у меня.
- Что ты несёшь, сумашедший?!
- Ан нет! Обкумекал всё много летов уж как. Царствовать чрез тебя буду. Меня тутки дурачком привечат, а токма не дурачок, поумнёхей ихнева буду. Давай до ведра, а поутру научати стану. Обронил ты весточку преславную, а я нашёл по замыслу вышнему. Сколь годков ждал! – Василько помахал телеграммой Беляева. – Землица обетованная! Выпей вот. До дна, до дна! - насильно влил горькую коричневую жидкость из деревянного ковша…

   …Закончилась сельва. Снова начались джунгли, но через полдня пути неожиданно расступились, открыв вид на равнину и лагуну Орнаменте полверсты в ширину, мелкую, не выше колен. Чимакоки пошли охоту, Давалос собирал яйца вокруг лагеря, а Дмитриев полез в прибрежные кусты наломать сухих веток для костра. Животные, напившись воды, паслись у берега. Только мул Али неподвижно стоял у берега, грустно наблюдая за ним.
- Животное, а сожалеет! – удивился Дмитриев, вспомнив страшный удар о пальму. – Надо помириться.
    Подошёл сзади, протянул руку, чтобы погладить спину, но мул неожиданно ударил копытом в живот. Дмитриев упал на спину в сажени от берега. Стеклянными, неподвижными глазами смотрел в небо и широко открытым парализованным ртом изо всех сил пытался сделать вдох. Вдруг почувствовал, как вода двумя струйками попадает в рот. От страха потемнело в глазах, а в небе показалась огромная рука с деревянным ковшом. Потянулась к нему, но путь преградила морда мула. Почувствовал, как зубы схватили рубашку и, разрывая ткань, вытащили на берег. Смог повернуться на бок, согнулся и наконец начал дышать.
   Утром двинулись дальше через джунгли. Заканчивался февраль, а с ним и лето. Из запасов оставалось только двадцать фунтов сахара, десять банок сгущёнки, сто двадцать галет, полмешка муки и последний пакет какао. Решили кормиться только охотой и побегами пальм, напоминавшими по вкусу капусту. Чимакоки приготовили свой деликатес. Срубили пальму и вынули мягкую сердцевину. В ямку положили горячие угли и посыпали почками, а мякоть завернули в пальмовые листья, уложили на угли и засыпали грунтом. Пока готовилось, пили “пальмовый чай”. Сердцевина пальм оказалась удивительно вкусной.
     В последний день февраля дошли до Тагдора, а третьго марта до “рубежа” у лагуны Пича Хентода в Нилибитивуте, крайней точки предыдущей экспедиции. Там под огромным деревом Беляев вбил деревянный кол. Вдруг чимакоки замахали руками и беспокойно затараторили.
- Что происходит?
- Чувствуют запах морос, - объяснил Беляев.
- Запах чего? – не понял Дмитриев.
- Каннибалы морос. Чимакоки когда-то жили в этих землях, но пришли морос и многих истребили. Теперь панически боятся.
- Ходят нагими?
- Да, совсем дикие. Откуда знаете?
- Ну, если совсем дикие, значит нагие, - Дмитриев не решился признаться, что видел их среди “пляшущих” пальм, но обрадовался, что чимакоки обнаружили до нападения и что видение оказалось реальностью.
   Ночью не жгли костёр, заняли круговую оборону. Дмитриева не покидал страх, что его съедят первым. А утром у Серебрякова обнаружились признаки цинги: боль в ногах, закровоточили дёсны и расшатались зубы.
 - Lindo dia para morir. Прекрасный день, чтобы умереть, - произнёс он не в силах подняться. – Я говорил, тут много дней, чтобы умереть.
- Перестань! – возмутился Дмитриев. – Грамматчиков вылечит в Асунсьоне. Нам с тобой ещё боливийцев победить надо.
    Чимакоки о чём-то нервно говорили вокруг костра.
- Боятся идти дальше, - перевёл Беляев. – Пусть возвращаются, заодно доставят больного в госпиталь. Оставим две лошади и два мула.
- Я с тобой, Алебук! – гордо заявил вождь Шиди. – Возьму трёх воинов.
   Остался Гарига из клана “уток”, исполнительный, невозмутимый, проницательный, отличный охотник, легко находил съедобные растения. Озорной подросток Кимаха из клана “обезьян” отлично лазил по деревьям за мёдом диких пчел, яйцами и фруктами, свистком подзывал птиц и стрелял из лука. Выносливый Турго из клана “страусов”, как казалось Дмитриеву, был неразумен и трусоват, но лучше всех ориентировался в джунглях, первым уходил за дровами и готовил пищу. У Шиди взгляд меланхоличный, торжественный и зловещий, как у настоящего вождя аборигенов. Забирался на деревья, чтобы определить путь, а по вечерам пел священные песни и на ломаном испанском рассказывал сказки. Беляев записывал.
    Вечером Дмитриев крепко обнял Киане. Молча смотрели на Луну в кронах и звёзды над головой. Ухали совы и хохотали чахи. Вдруг раздался рёв голодного ягуара. Киане вздрогнула, посмотрела Дмитриеву в глаза и положила палец на подбородок. Ночью ворочался под москитной сеткой не в силах уснуть. Сел рядом со спящей Киане, накрыв своей сеткой. Утром Давалос улыбнулся и отдал свою. Подошли Шиди и Киане с братом. Киане заплакала и сказала что-то на своём языке.
- Ичико, она будет ждать тебя в нашей деревне, - перевёл Шиди.
    Оглядываясь, Киане уходила последней, а Дмитриев долго смотрел вслед, даже когда отряд исчез в джунглях…
   
  …Герцог Макленбургский был многим обязан отцу Беляева, но суровый Баумгартен оставался низкого мнения о его артиллерийских способностях и герцог, опасаясь за своё положение, принял формальную сторону.
- Ваш сын - офицер, гвардеец, дворянин из достойной семьи. Может жениться только на девушке достойного происхождения.
    Между тем год назад приятель Беляева Макеев женился на дочери пивовара из Риги и герцог не возражал. Беляев попробовал устроить удочерение Маруси в приличной семье, но не получилось. Свадьбу отложили и летом Маруся уехала в Леонтьевское с Махочкой и Ангелиночкой. А осенью Беляева командировали провести перепись в родном Гдовском уезде. У железной дороги недалеко от Луги заметил новую церковь.
- Гордость моя и несчастие несказанное, - жаловался настоятель. - Уже заканчивали работы, как украли деньги. Отдал все сбережения, но остался должен. От сего жена захворала и дитя за ней. Нужда крайняя, безгрошовая! Прихожане предлагали помощь, но я ведь знаю потом укорять будут.
   Предложив нужную сумму, Беляев попросил о тайном венчании. Снял в Петербурге уютную квартиру в три комнаты, привёз мебель и прислугу Машу из Леонтьевского, так как денщик Ворона ушёл в запас, а другого Беляев брать не хотел, чтобы не разглашать тайну. Туманным октябрьским утром в тусклом свете фонарей отправился в казармы просить отпуск. Во дворе было тихо, но поднимаясь по лестнице, услышал шум и оживление в казарме. На лестнице ожидал фельдфебель Ивко.
- Ваше высокоблагородие! Начальник артиллерии спрашил о Вас. Бунт! Объявлена мобилизация. Вы назначены командиром. Генерал Хитрово только что убыл в 4-ю батарею. Успеете нагнать.
    Беляев слетел по лестнице. У казармы батареи догнал генерала в сопровождении старого чернобородого фельдфебеля.
- Ваше превосходительство!
- Иван Тимофеевич, милейший, волнения в Финляндии, мобилизован сводный гвардейский отряд генерала Щербачёва, преображенцы и павловцы сведены в батальон, усилены нашей батареей. Командуйте!
- Я?.. Как же так?.. А полковник Шульман?
- Заболеть изволил.
- Но я самый младший по званию!
- Кому же, как не Вам, милейший?
- На законном основании?
- На самом наизаконнейшем! Получите пополнение от гвардейских батарей и на Финляндский вокзал. А пока мобилизуется гвардейский корпус, отвечаете и за столицу.
   Беляев побежал в канцелярию. Шульман в кабинете дымил сигарой, офицеры поспешно собирались. Построились у ворот на выход из бригадного двора, но пришёл приказ ждать нового распоряжения и Беляев помчался домой. Маруся пребывала в слезах.
- Ванечка, священник утонул с семьёй на переправе через Волхов!
- Господи, помилуй! Я срочно отбываю. Переезжай ко мне вместе с Машей.
     Вдруг стук в дверь и звон шпор в передней.
- Ваше высокоблагородие, извольте прочитать, - вестовой вручил депешу.
“Отряду спешно погрузиться на Балтийском вокзале, восстановить сообщение с Государем и идти на Ораниенбаум. Кронштадт горит. Комендант оказывает отчаянное сопротивление с тремя ротами пехоты против 20 взбунтовавшихся экипажей. Немедленно исполняйте.”
    Разоружение шло медленно, но без столкновений, лишь в трёх случаях пришлось навести орудия. Трое суток Беляев провёл на улицах и в казармах. Бунт был подавлен. В ночь на 5-е ноября получили приказ грузиться обратно. Шёл домой ночью, один, по мокрым тротуарам. Не оставляло предчувствие, что смута не закончится с окончанием мятежного 1905-го года.
- Маруся! Венчаться! В самой глухой деревне! Не завтра, так послезавтра!
- Непременно, а пока ложись, третий час уже.
   Снилась Мишина свадьба в Леонтьевском. На санях по заснеженным полям мчались через сосновый бор. Снега столько, что не видно ни одной иголки. Миша женится! Счастье какое! А вокруг такая красота, что душа радуется и за него, и за родные места. Но в пустом доме холоднее, чем на улице, протоплены только две комнаты для молодых. Переодевшись, помчались в церковь, построенную купцом Хроповым на высоком бугре за еловой рощей. Священник из уважения к семье так затянул службу, что окоченели руки с золотыми венцами и замёрзло шампанское под овчиной в санях. На обратном пути на краю оврага ямщик “на счастье” вывалил молодых в глубокий снег. Дома отогрели шампанское, открыли без хлопка, раздался звон бокалов, смех и снова помчались по родным полям и косогорам при полной Луне…

- Оклямалси, малохольнай? Поешь вон, как уйду. – Василько положил узелок на табуретку, потянул кольцо на полу и спустился по пояс в погребок. – Учить буду, вразумляти, - положил на пол стопку старых исписанных листов.
- Чему?
- Эх, памяти ни у кого нетуть, токма у меня. Разумишко с гору, а народец наш признават не хочить. Ничего, тебя признають, только подучити надоть. В преображение вводити буду. Скока молилси и вот пришёл ты. Найдёшь землицу обетованную и поведёшь народишко наш, а меня папашей объявишь там. Преображуси, - Василько противно засмеялся, обнажив полупустой рот. - Слухай да запамятай.  – Сделал умное лицо и взял первую страницу. – Община наша – “Новый Израиль”. А почему новый? Потому как старый преобразилси. А “Израиль” потому как мы народец избраннай. Полмильёна человечков со всея Руси набралося. Руководили нами папаши - боги на земле. Поначалу пришёл Парфентий Петрович Касатонов с Борисоглебска Тамбовской губернии. Дошёл до самой до ампиратрицы. Приняла она “Израиль” и мужа свово Александра-то Второго убедила в вере истиннай. Рассказал ему Касатонов про беды крестянскава люда и отмениласи крепость-право. Опосля Касатонова принял божество крестянин Донковского посёлка Воронежского уезда Василий Фёдорович Мокшин. А за Мокшиным - Василий наш Семёнович Лубков, мещанин с города Боброва Воронежской губернии. Отверг он в двадцать годков родителев своих и жёнку да иконки ихины. За деяния сии святыя сослан был в городишко Ардаган Карской области. Но ослобонилси чрез три годка и поселилси при станции Таловой у дяди свово Петра Захарыча Лубкова, проникшевася эфиром нашим как раз в эти три годка. Уступил дядя племяшу жёнку свою Надежду, а взамен взял себе в жёны-мироносицы трёх родных сестёр, дочерёв крестянина Василия Кутузова. Веру, Надежду да Анастасию. И пошёл Василий к ампиратору Николаю-то Второму, но тот не пожалал приняти яво. Василий проклял и убили яво в подвальчике, а Василий увёл народец наш в Ростов да на Дону, а опосля пред горы кавказкия. Там забогатели раем земным, пооткрыли лавки бакалейныя, гастрономическия, мануфактурныя, галантерныя, скобяныя, кожевеныя да обувныя. А помогал муж учёный Владимир Димитрич Бонч-Бруевич. Поболе всех поклонялси Василию и с Лениным дружил. А Василий передал чрез него Ленину, что победит он Николая-ампиратора. А было то в годе двенадцатом. Тада же послал Василий Житкова да Забелина сюда в землю уругвайскую узнать про дела земныя, потому как слишком много рая стало пред горами пред кавказкимя. И поплыли сюды очищатиси от прелестев. Три месяца сидели в карантине. Горницы грязнющия, тараканы большущия, а всё для очищениев. - Василько многозначительно поднял указательный палец и посмотрел на Дмитриева.
- Что за дурь?!
- Слухай в молчании смиреннам да запамятай усердна, а то не выпущу на свет-околицу! Как откроиси народишку нашенскому, допытыватси будут до подробностев преображенец ты аль самозван. А праздник преображенскай установилси у нас в году в 1901-м октября месяца да перваго дня в Романовскам посёлки при станици Кавказкай в зале огромнай. Сел Лубков с женой-мироносицей Шурой на стуле-троне, а вкруг четыре старца да семь праведникав, да двенадцать безгрешникав, да двадцать четыре проповедникав. Встали на коленки, запели “Слава вышнему из нас” да “Свет Израиля”. И ты так сделай да выбери жёнку себе одну аль поболе, а в начальники назначь на каво покажу. А ну, выпей из ковша! Давай до дна!..

   …Наконец, закончились джунгли, но началась безводная равнина с высохшей травой и низкими кустарниками с ядовитыми шипами. Приходилось петлять. Охота не ладилась, дров для костра не нашли. Легли спать голодные. Но утром Турго откуда-то принёс тонкие сухие ветки и Дмитриев предложил съесть мула.
- Ты ешь друзей, Ичико? – спросил Шиди.
- Нет, конечно.
- Мы тоже. Мулы – наши друзья.
- Аборигены! Умрём от вашей дружбы! – выхватил револьвер и направил на мула.
- Отставить, кадет! – приказал Беляев. - Если застрелите, индейцы уйдут, а без них не найдём озеро и не выберемся отсюда. Поворачиваем на северо-восток, к пальмовым рощам. Поживём в деревне, потом вернёмся.
    Пошли бодро, с хорошим настроением. Вдруг Шиди припал к земле и, трясясь, закричал:
- Морос!
- Держите оружие наготове, приказал Беляев.
    Вышли на поляну со старым навесом.
- Морос были тридцать ночей назад, – сердито произнёс Шиди, осмотрев место. – Но если есть навес, значит рядом вода.
    Гарига и Кимаха отправились на поиски. Нашли небольшую лагуну с кристально чистой водой, полную угрей. Разожгли два костра и ели до изнеможения. Снова ловили, коптили в дорогу, но хватило только на два дня. Вновь появились страхи о голоде. Вдруг Гарига, шедший впереди, остановился, поднял руку и бросился в рощу в овраге. Послышались выстрелы. Побежали за ним. Гарига сидел на туше чёрного быка и по-детски улыбался.
- Увидел тапира, а навстречу бык. Тапир убежал, а быка съедим.
- Загуа-а, - с довольным видом произнёс Беляев. 
- Что это? – не понял Дмитриев.
- Одичавший бык, сбежал с ранчо. Деревня отменяется, пируем. 19-е апреля. Мой день рождения! Пятьдесят шесть уже...


- Доставишь в штаб! - Унтер-офицер вручил Дмитриеву депешу. – Требуй приказ с чёткими инструкциями!
  Перед сараем сидели солдаты, смачно хрустели светло-зелёными яблоками.
- Эй, кадет, угостись! Завтра Яблочный Спас.
- Так сегодня 18-е августа?! Мой день рождения! Пятнадцать стукнуло, господа!
- Набирай поболе да без червяка! – показали на открытую дверь. – На роту хватит.
   Обрадованный, понёс депешу дальше. На площади стояли два лёгких и три тяжёлых танка. Британские офицеры обучали русских. 
- Хочу к ним, - пронеслось в голове.
    Унтер-офицер остался доволен полученным приказом и согласился перевести в танковый батальон. Британцы сочувственно смотрели на его помятую фуражку с переломленным козырьком, протёртые брюки из мешковины и ботинки с бумажными подошвами на босу ногу. Пригласили в столовую, но Дмитриев отказался, глядя на их новенькую, отглаженную форму. Однако отказ не приняли. Подали три блюда с джином и ликёром, а утром на тумбочке у его кровати лежал новенький комплект британского обмундирования: китель, бриджи, ботинки, ремень, фуражка, три пары носок и подштанники. Рядом лаконичная записка “От британских офицеров совершенно непьющему русскому кадету” и британские фунты на клочке бумаги: “Заходите в нашу лавку и ни в чём себе не отказывайте. Белый хлеб, бекон, галеты, сыр. Всё отменного качества”.
   Обучали почти месяц на окраине Нарвы. Приказ о наступлении на Ямбург встретили криками “ура”. Позно вечером танки съезжали с платформ в миле от фронта. Двигатели оглушающе гудели, выдавая замысел командования, но артиллерия красных молчала. Из цистерн вёдрами носили бензин и смазку, проверяли гусеницы и пулемёты. На отдыхе Дмитриев забрался на танк и смотрел в темноту в сторону фронта. Виделось будто его танк идёт на прорыв в Петроград. Залез внутрь. Тесно, не вытянуться, а холодные стальные плиты не давали согреться и уснуть. Проснулся до рассвета, дрожа от холода. Ноги затекли, руки трялись. Британский офицер протянул консервную банку с горячим кофе и запахом смазки. Не успел допить, как раздался приказ “по местам”. Сел впереди с капитаном, проверил пулемёт и посмотрел в прорезь. Въезжали в поле, за ним лес. Вокруг начали рваться снаряды, но шум мотора заглушал взрывы, поэтому не было страшно. Послышалось глухое постукивание в корпус танка. Пулемётные очереди красных выбивали из внутренней части брони кусочки краски и металла, больно ударяя по лицу и ладоням. Вдруг заметил движение среди деревьев и нажал гашетки, выпустив всю ленту.
   Выехали на узкую лесную дорогу и замедлили ход, пропуская вперёд пехоту. Маневрируя между деревьями, заехали на возвышенность. Показался Ямбург и река Луга. Спустились в поле. По еле заметным облачкам пара перегретых пулемётов, определил расположение красных и выпустил туда ещё одну ленту. Пехота тем временем захватила понтонный мост, а к вечеру и Ямбург. Но танки не могли пройти по лёгкому мосту, а железнодорожный требовал ремонта. Пришлось искать брод. Пока переправились, пехота ушла на 80 миль. Погрузились на платформы и отправились в Гатчину. Воздух там казался другим, петроградским, со вкусом победы. Дмитриев закрыл глаза и представил шпиль Петропавловской крепости с куполом Исаакиевского собора.
    Рано утром выехали на дорогу в Царское Село, трижды атаковав окопы красных. Вечером едва вылез из танка. Вырвало. Отравился выхлопными газами. Упал и прижался щекой к холодной, сырой земле. Но всё было тщетно, отступили через три недели. В пасмурный октябрьский день прибыли назад в Нарву. Северно-западная армия Юденича расформировывалась, а вера в победу превратилась в прах…

- Так вот, в том карантине – не запамятовал? - грязь, тараканы, паучьё да теснота. А всё для очищения помыслав да чистоты душевнай чрез мерзость бытовскуя и нечистоты телесныя. Кто был особливо грешен, заболел страшна. И детятки заболели, а всё по грехам родителев. Увозили их в Монтевидеу в больнички белёсыя и мало кто оттель верталси. И сидели так, и горевали. Тады ремесленнички нашенския пошли работку искати в городишке, а пахари напрямки в думу уругвайскую. Уселиси и ждуть пред дверьмя параднымя. И вышел Альберто Эспальтер, выслушал да обратно в зданию. Говорил мужам научёным дать землицу нам обетованную, а они ни в какую. Тады подарил он стране своей уругвайской землицу свою, что в Рио Негро под городишком Пайсанду, и наказал раздати нам будто от думы той. А брат евойнай поддержал да ишо банку приказал деньжищ нам дать. Поплыли мы туды на двух корабликах, ютилиси в тросниковых шалашиках, а укрывалиси брезентиком. А весной ранёхонькой Василий Лубков запряг в плуг мужичков, пробороздили две улочки да землицу размежевали. Получилася деревенька, а назвали “Труд, Знание и Совесть”, потому как без совестев никуды. Деревьи для изб рубили да на руках носили, кашу ели да лепёшки с кукурузы. К осени дома поставили, сады-огороды посадили, скот завели, амбары с мельницами, те два пароходика благословенных прикупили да завод маслобойный сорудили. А таперича школку для малых строють, всё из дерева да стали листовой. Порешили переназвати деревеньку и получилси “Офир”, как страна сказочная, золотая да диковинная. А вырос с неё городишко, назвали именем сына Эспальтера - Хавьера. Сгинул молоденьким. Вот и получилси наш Сан Хавьер. А хатка моя, где лежишь предо мною таперича, в пяти верстах от няво за полями подсолнешнымя да за пасеками медовымя, что рученьки наши посадили да по молитвам папашиным выросли. Всёго-то у нас в избытке-прибытке. И масло, и мёд, и сметана чрез края течёт. Возим в подводах на базары уругвайския чрез ручей Негро. Деньжищ у нас тьма, а во тьме нет преображения, токма грех людской. Потому снова вести надоть народишко в землицу обетованную, новую. А кто поведёть? Мы с тобой стал быть. Выпей таперича из ковшика да спи запамятай. До дна, до дна-то!..

       
- Нааскамшута, - Шиди показал на долину впереди. - За рощей - Питиантута.
   Первыми на берег озера вышли Дмитриев, Турго и Кимаха. Залюбовались синевой в обрамлении изумрудной сельвы, необъятностью красок и пением тысяч птиц по берегам и в небе. Показалось раем. Из рощи вышел Беляев с Шиди и Гаригой, сфотографировались.
- Вы первый европеец, кто увидел Питиантуту. Поздравляю! Запишем дату– 12-е марта 31-го! Два месяца и шесть дней как отправились из Пуэрто Ботанико.
      Разгрузили животных и бросились в воду. Гарига поспешил на охоту. После первого выстрела в диком испуге взлетели тысячи птицы, сталкиваясь и оглушая криками. Кимаха нашёл старый индейский колодец. Напились чистой воды. Лагерь разбили на берегу, развели костры и сварили уток. Ночь выдалась безветренная, тёплая, лунно-звёздая. Дмитриев лёг спать под москитной сеткой Давалоса, а чимакоки с дымящимися тыковками сели вокруг потухающего костра. Покрикивали ночные птицы, напомнив о последнем вечере с Киане. Вдруг чимакоки, дрожа от страха, вскочили с криками “Морос! Морос!” Но вокруг не было ничего подозрительного. Беляев постарался успокоить, но тщетно. Неожиданно поднялся сильный ветер, раздув костёр и страхи. Не спали до рассвета. Утром чимакоки развесили на ветках бусы и осколки цветного стекла. К вечеру они исчезли, а чимакоки ещё больше испугались и дежурили всю ночь, не разжигая костёр. Утром вокруг лагеря нашли следы и примятую траву. 
- Хотели убить нас ночью, - мрачно произнёс Шиди.
- Сделаем топографическую съёмку и уйдём, - решил Беляев.
    Для безводного Чако озеро оказалось огромным – две версты с севера на юг и пять с запада на восток. На восточном берегу обнаружили самый большой, питавший озеро родник и Беляев сделал на карте пометку для постройки форта. Повёл Дмитриева по индейским тропам. 
- Вот направление на Парапити и Альто-Пилькомайо. А это на Касадо к железной дороге и реке Парагвай. Легко перерезать нам тылы. Пообедаем и пойдём на север в Байя Негра. Надо оторваться от морос.
     Шли быстро, переходя в брод мелкие лагуны и грязные ручьи, постоянно петляли, запутывая следы. По вечерам вокруг лагеря сооружали “предупредительную линию” в форме подковы, обвязывая кусты верёвками, одеждой и упряжью. Подвешивали всё, что могло греметь: миски, ложки и пустые консервные банки. В открытой части “подковы” привязывали лошадей и мулов. Они тоже могли предупредить о приближении морос…


- Я посмотрел карты Беляева, - недовольно произнёс генерал Эрн. - Хорошего качества, как в Императорском географическом обществе, но офицеры дальних фортов докладывают, что не всегда соответствуют местности. Подал рапорт министру. Так разгневался, что хотел отправить Беляева в отставку, но стране нужны наивные колонисты вроде наших и в Чако никого не загонишь. Министр едва не отправил в отставку меня. O tempora, o mores!..

    …Первое время служба заканчивалась к шести, оставляя время для посещения Императорского географическоого общества, куда Беляева приняли по рекомендации профессоров Богуславского и Мушкетова. Отныне у него был доступ к библиотеке, где зачитывался до закрытия, когда не было заседаний, а если выступал сам Семёнов-Тян-Шанский, заранее занимал место в аудитории, ибо всегда присутствовало много публики.
   Однажды Сергей Фёдорович Ольденбург пригласил на заседание академической секции. Беляев был единственный в военном мундире. Приват-доцент Бертельс выступал с докладом о полуистёртой надписи на монете, найденной близ Самарканда. Раскрыл целую картину среднеазиатской торговли, доказывая, что монета была предназначена исключительно для обращения вне города. Вдруг на каферду поспешил высокий сухощавый старик с резкими манерами и живыми чёрными глазами. 
- Радлов, - шепнул Ольденбург. – Сейчас начнётся.
    В предельно сжатом выступлении Радлов опроверг доклад Бертельса, доказывая, что предлог на монете не был полустёрт, ясно обозначая “в”, а не “вне”. Таким образом, монета обращалась в самом Самарканде. Бертельс нерво гладил тонкие усики, а присутствующие одобрительно кивали…


- Севодни слухай про мир. Как был сотворён - то неведомо. Стоить на трёх китах-рыбах, а рыбы плещутси в море-окияне да помогають друг дружке не утонуть под грузом тем. Одному киту имя Совесть, другому Знание, а третьяму Труд. Потому деревеньку назвали именами теми. А почему? Потому как мир заново мы строим, да чтоб без греха, потому как за околицей царствия бесправная, богатых да сильных, а бедным да слабым непосильно. А “Израиль” наш “новый” в царстви своём добрай, премудростю от века помазан, от начала землицы посажен. Народилси он ишо до бездны, до воды, преж холмов, полей да пылинак. Псалом премудрай запамятай, глаголить будешь на собранях по миру да устройству яво:
Что как коса будеть косить,
Не успеють тел носить,
Вот приходять переборы
На все духовныя соборы.
Наставнички примуть горе,
А детушки вдвое.
Рулём править не умеють,
А безбожные ныло пьють.
- От народца требуй повторяти “Свет ты наш папаша! Мы, недостойна тварь твоя, осмеиваемси глаголити с тобою, припадаем к пречистым стопам твоим ноженькам, просим со слезами в глазницах свет наш папаша не остави нас сиротами да не возгнушайси нами, прости грехи знаёмыя, а пуще незнаёмыя. Недостойны милосердия тваво, но зная, что милости у табя боле, нежели грехов у нас, очисти сердца наша да просвети разум. Недостойна тварь мы, не в силах отблагодарити табя за великия милости к нам грешнам, что ты не оставил нас в темноте и тени смертной. Били нас и кидали в баню и хотели сжечь, но ты защитил. Токмо с тобой не пропадём”. Опосля таво назначишь на кого укажу четырёх старцев, да семь праведникав, да двенадцать безгрешникав, а с ними двадцать четыре проповедникав. Дашь им карту мира да устройства яво, лобок диковиннай. По наставлению твоему пойдуть по даль-далёким сёлам-весям прославляти преображение твоё, найдуть пророчиц да возьмуть в жёны-мироносицы. А ишо прикажешь в сёлах-весях найтить просветильникав да подначальникав да народишко мелкий и окормляти их денно-нощно, чтоб не воротилися да не помешали мне царствовати преображенно в землице обетованнай. А покась, выпей вот из ковша. До дна, до дна!..

   …Дни становились прохладными, ночи холодными. Костёр согревал только лицо и руки, а спина мёрзла от леденящего ветра. Провизия закончилась. Утром Шиди кричал:
- Алебук, Ичико! Мате!
    Дмитриев до сих пор не мог пить травяную жидкость, напоминала о ковше. Смотрел сквозь плотную москитную сетку на подползавших к костру: сонные, обросшие, замёрзшие, в лохмотьях.
    Охотились на броненосцев, лягушек, ящериц и цапель. Чимакоки поймали удава и предложили съесть сырым, но Беляев с Дмитриевым отказались. Тогда индейцы зажарили его на костре, но русские всё равно отказались. Гарига пошёл на охоту и подстрелил тапира.
   Начались болота, охотиться было не на кого. От голода и слабости не обращали внимания на укусы насекомых. Чимакоки срывали с деревьев пало санто плоды и листья, Кимаха в кронах искал мёд диких пчёл. Из гнилых стволов выковыривали личинок, на сухих пригорках ловили ящериц, а в болотной жиже черепах. Ночью не давали уснуть жабы и светляки. 
   Беляев, старший по возрасту, первым выбился из сил. Посадили на лошадь, выбросив часть скраба, но ноги у животного были больны от тяжести грузов, длительных переходов и болотной жижи. Лошадь повалилась на бок, придавив Беляеву ногу. Дмитриев вытащил, попытался поднять животное, но тщетно. Пришлось оставить умирать. Съесть не могли – конь стал родным. Погрузили скраб на двух мулов, часть пришлось выбросить. Дмитриеву пришлось идти пешком…

   …Верховая езда нежданно стала большим испытанием, хотя Ваня, как и братья, сел в седло в раннем детстве. Рассматривал синяки и ссадины, морщился и злился на себя. Но когда получил кабардинское седло и скакуна кавказских кровей, почувствовал духовное родство и слился с ним в кентавра, а субтильное телосложение, унаследованное от гурайских предков бабушки, сделало из него настоящего джигита. Барон Врангель не без зависти поглядывал на его кавказскую посадку.
   Поступив в гвардию, должен был приобрести коня за свой счёт, но непросто было найти подходящего. Выручил бывший лейб-гусар берейтер Крейтнер. Он частным образом объезжал лошадей и обучал верховой езде.
- Ваше высокоблагородие, нашёл! 
   Два рейткнехта ввели под уздцы бодрого гнедого жеребца с крепкими ногами, широким торсом, гордо выгнутой шеей и умными глазами. Окинул присутствующих огненным взглядом и звонко заржал.
- Шестьсот рублей! – объявил Крейтнер. - Продаёт адъютант лейб-гвардии 3-го стрелкового батальона поручик Лытиков. Атлет, борец, но справиться не может. Норовистый, выносит из строя. Подарок богатой дамы. Скорее к ней.
   Беляев несказанно обрадовался, ведь именно шестьсот рублей из своего крошечного наследства выделила ему на коня тётя Лизоня.
- Мой подарок, - подтвердила когда-то красивая и цветущая, а теперь увядающая дама. - Может распоряжаться, как хочет, мне всё равно, - на лице появилось выражение бесцельного существования.
    Её просторная квартира была обставленна дорогой мебелью. В полумраке будуара над широкой тахтой висела огромная картина обнажённой в окружении амуров. Хозяйка, томно вздохнув, полулегла на софу, указав гостям на пуфы.
- Никак не может найти подходящую лошадь. Уже третья. Деньги отдайте ему. Скажите ждала весь день вчера и сегодня. Скучаю безмерно.
- Едем, - шепнул Крейтнер.
    За дверью послышался весёлый мужской голос, прерываемый звонким женским смехом. Открыли две девушки, за ними улыбался высокий молодой офицер.
- Лошадь Ваша, - небрежно засунул деньги в карман. - Принесу аттестат.
- Завод вдовы Шуриновой, жеребец Ломбард, сын Хромого, Свирепого… родился в… Шесть лет… Отменно! – остался доволен Беляев.
- За месяц объезжу, будет ходить как овечка, - пообещал Крейтнер. - Как назовёте?
   Сотни имён завертелись в голове: Баярд, Барон, Буян, только не Ломбард - пахнет деньгами и слезами.
- Дорогой! Пусть будет Дорогой!
    Два дюжих рейткнехта под уздцы с трудом сдерживали могучего коня. Дорогой нервно танцевал, раздувая ноздри и распушив хвост. 
- Извольте попробовать, - через месяц с гордостью на лице и в груди предложил Крейтнер.
- Прокачусь на Марсово поле. Ты мой славный! Ну стой же! Нет, не Дорогой! Васька! Запишите Васькой!
   Осенью Васька заболел воспалением легких, затемпературил в 42 градуса. Беляев натянул ему шерстяные чулки и накрыл попонами, а доктор утром и вечером колол лекарство и качал головой:
- Ох не выдержит.
    Мимо вели кобылу. Васька неожиданно поднял голову и поприветствовал громким ржанием.
- Конец чует, а нрава не бросает! - посочувствовал конюх, вытирая слезы.
   Но Васька выздоровел. На Императорском параде дрожал от напряжения, чувствуя, что не время показывать характер. Раздувал ноздри, огненными глазами следил за роскошным выездом Императора на великолепном скакуне, за ним Императрица с дочерьми в карете, запряжённой шестёркой цвета тамбиевского тавра, далее свита Великих Князей и послы в расшитых золотом мундирах и шляпах с перьями. На торжественное “Боже, царя храни” наложилось тысячеголосое “ура” и тут же по очереди зазвучали полковые марши. Процессия двигалась вдоль дивизиона Беляева и - о ужас! - Буцефал командира, испуганный первыми аккордами “Гвардейского похода”, повернулся задом и попятился на самого Государя! Но в двух шагах развернулся и вернулся на место. Государь “не заметил”. Только Великий Князь Сергей Михайлович, ростом выше всех, покачал головой. Судьба командира была предрешена: до самой осени Беляев исполнял его обязанности…

   …Утром было холодно. По колено в воде шли в обход джунглей по каналу, соединявщему две лагуны. Впереди Гарига, Шиди, Кимаха и Беляев. Дмитриев и Турго вели мулов. Мул Али, когда-то сильный и выносливый, но непредсказуемый, упал, окатив водой. Попытались поднять, но тщетно. 
- Переложите скраб на другого, сколько сможет нести, а этого придётся оставить, - приказал Беляев. –  Не ходок уже.
    Дмитриев остался с Али. Мул честно служил ему и стал настоящим другом, несмотря на удар копытом и смертельную гонку по косогору. Было жаль животное, против своей воли вовлечённое в непосильную экспедицию. Обнял на прощание и пошёл, не оборачиваясь. Услышав тихое ржание, сделал над собой усилие, чтобы не обернуться, но ржание повторилось. Повернулся и увидел, как Али пытается встать, а из глаз текут слёзы. Заплакал сам.
   Вышли к лагуне в окружёнии низких деревьев и разбили лагерь. Из веток сделали дубинки и по пошли охотиться на голубей. В округе не было хищников и голуби растолстели, почти не умели летать. Нашли гнёзда розовых цапель и полакомились яйцами. Переночевав, двинулись дальше. Вдруг вдалеке раздался выстрел.
- Морос пугают. Съедят нас ночью, - с мрачным лицом произнёс Шиди.
- Нет, у морос нет винтовок, - ответил Беляев, - Боливийцы охотятся, ищут Питиантуту.
    Осторожно двинулись дальше. Охота не получалась, а запасов еды совсем не осталось. Ослабели до такой степени, что не могли прорубать путь. Беляев приказал отдыхать два дня. Помылись в грязной луже пореди зарослей, ели корни, листья и мякоть пальм, греясь у костра. В спину дул холодный ветер.
    Едва двинулись в путь, как Беляев споткнулся о корень дерева и вывихнул ногу. Шёл последним, падал, отставал, но от помощи отказывался.
    На закате вошли в узкую протяжённую долину между двумя каньонами с длинной лагуной. Чимакоки ушли искать сухой пригорок для ночлега, а Дмитриев с Беляевым, медленно продолжали путь вдоль берега, тянули выбившегося из сил последнего мула. Неожиданно Беляев упал в воду. Дмитриев бросился к нему и посадил в седло. На поляне за кустами ждали чимакоки. Сняли генерала с мула, завернули в пончо и напоили кипятком с почками пальм…


- Я запросил у доктора Грамматчикова медицинскую карту Беляева. Здоровье совершенно не армейское, тем более не для экспедиций, а в Чако постоянно просится.
- Рассказывал, что были проблемы с сердцем в молодости, но вылечил доктор Боткин. А ещё ранение на австрийском фронте.
- Может, не генерал вовсе? – задумчиво произнёс Эрн. –Характер слишком мягкий.
- Характер не армейский, - согласился Дмитриев. – Но в генеральском чине не сомневаюсь. Был лично знаком с Врангелем, Богаевским, Романовским.
- Только с его слов.
- Я в Париже встречался с атаманом Богаевским. Называл генералом…

   …С детства тёти приучили к нежным заботам. Мягкий и отзывчивый по характеру, Беляев невольно ждал этого и от других. Денщик-однофамилец Алексей Беляев ухаживал за ним, как няня. Но однажды, переутомившись на службе, Иван Тимофеевич потерял сознание. Басков повёз в госпиталь.
- Счастье Ваше, что не принимали лекарства. Сердце перегрузили бы, - со вздохом произнёс доктор Пастернацкий. – Вот капли, но только на крайний случай. Если найдётся тётя в глуши, поезжайте на два месяца, не меньше.
    Всё лето с денщиком провёл во Владикавказе.
- Не сердце, а инвалид, - осмотрев Беляева в больнице Царского Села, заявил лейб-медик Императорской семьи Боткин. - Строевая служба противопоказана. Тыл и строгий режим. Направляю в Евпаторию. Потом снова ко мне.
     Евпатория показалась сказкой. Санаторий Императрицы, спектакли, яхты, рестораны. Нежданно получил телеграмму: “Папа при смерти.”
   Тарантаса не нашлось, но выручил инженер Паша Богуславский, нашёл ландо и Беляев успел на поезд. Отца застал в последние минуты. Уже прибыли с фронта все братья, кроме Володи, попавшего в плен, и Коли, работавшего в Лондоне в правлении Русского экономического общества. Отец узнал всех, но говорил с трудом и, медленно опустив веки, скончался. Согласно завещанию, похоронили в Сергиевой пустыне рядом с супругой. После поминок Беляев отправился к Боткину.
- Сердце будто заменили! Бьётся превосходно! Отменно отдохнули? Можете служить где угодно!
     Императрица подарила молитвенник и серебряный образок Георгия Победоносца. Беляев получил назначение в 4-й Отдельный полевой дивизион тяжёлой артиллерии в Могилёве-Подольском. В дороге сильно нервничал, ибо не имел ни малейшего представления об орудиях Виккерса морского типа на импровизированных лафетах с огромными колёсами, напоминавшими колесницы фараона. Не оплошать бы перед младшими офицерами!..

    …В начале мая, пройдя короткую сухую равнину, снова вышли на болота. Продвигались медленно, по колено в гнилостной жиже. Беляев снова отказался сесть на мула, но упал и не мог подняться. Дмитриев, не обращая внимания на протесты, понёс на спине. 
- Что Вы делаете?! – возмущался Беляев. – Чимакоки перестанут уважать!
- Хотите остаться тут в полном уважении? Вы, Иван Тимофеевич, вождь Сильная Рука, а вот про ноги аборигены вежливо умолчали.
    В полдень не смогли отдохнуть – не нашли сухого пригорка. Пришлось забираться на такуру - низкие, остроконечные термитники. Ноги болтались в воде, на спине сушились штаны, ели сырые почки пальм. Снова шли пока не стемнело, но ночевать было негде, ни пригорка, ни такуру. Подул ветер и заморосил холодный позднеосенний дождь. Бросило в дрожь. Наконец нашли два карликовых дерева и разгрузили мула, повесив скраб на нижние ветки. Дремали в кронах, боясь упасть в болото. 
     Утром голодные, продрогшие продолжили путь на онемевших ногах. Весь день моросил дождь и давило свинцово-серое небо. Но вечером снова вышли к такуру. Ночевали на них, “поужинав” сырыми почками пальм, а утром у всех начались приступы малярии.
    Гарига, шатаясь, пошёл первым. Вдруг резко остановился и поднял руку. Послышался собачий лай. Гарига трижды выстрелил вверх из револьвера. В ответ раздался выстрел из винтовки и показались солдаты на мулах. По команде офицера быстро заняли оборонительную позицию, а офицер двинулся навстречу.
- Я узнал Вас, генерал Белиаефф. Но сначала подумал боливийцы. Садитесь на мою лошадь. Сержант, дайте свою этому русскому, - показал на Дмитриева. – За Вашу голову боливийцы объявили награду в 400 тысяч боливиано, а в аргентинских газетах написали, что всех нашли мёртвыми, но мы всё равно отправились на поиски.
- Значит, пока не суждено умереть. Всё в своё время…

   …В восемь утра Беляев уже был в канцелярии, оформлял двухдневный отпуск. Шульман, к счастью, отсутствовал. На батарее встретил Сергиевского и Стефанова с повязкой на голове.
- При выгрузке упал в открытый люк, - пояснил Сергиевский. 
- За мной, в Леонтьевское! – распорядился Беляев.
    Маруся уложила в чемоданы подвенечное платье и парадный костюм. Через шесть часов на поезде прибыли в Нарву и на тройке по первой пороше отправились в родное Леонтьевское. Усадьба светилась огнями. Пока местная учительница одевала Марусю, Беляев побежал в церковь. Сбылось недоброе предчувствие - батюшка забыл протопить. Окна заиндевели, морозно как на улице, ледяной пол будто слился с ногами. Пришлось надеть валенки. Пытаясь сгладить оплошность, батюшка венчал торжественно, неторопливо, растянув службу на три часа. Отогревались в его протопленной горнице. Стефанов подсел к местной красавице Гранитовой. В новой, элегантной шубке она старалась произвести впечатление городской барышни. Налив шампанское, Сергиевский закричал “горько”.
    В Петербурге штабной писарь показал Беляеву секретный запрос командующего гвардией Великого Князя о тайных браках офицеров. Он сам недавно обвенчался без огласки и теперь интересовался, кто ещё мог так поступить, надеясь оправдаться, если откроется тайна. В бригаде нашли офицеров в постоянных отношениях с дамами низкого сословия, но женатых церковным браком не оказалось.
- Маруся, подготовь квартиру, - предупредил Беляев, – и место в гардеробе.
   После обеда в дверь позвонили.
- Вот, решился навестить, так сказать, - на пороге стоял новый командир Беляева капитан Свидерский-Пономаревский. - Уютно. Столовая?
- Да. Направо мой кабинет. На кушетке спит отец, когда приезжает из Кронштадта. Просела пружина, но уверяет, что ямка доставляет величайший комфорт. Спальня. Прошу!
- Мило. Портрет батюшки? А это? Дама сердца? В отношениях?
- Мама. Скончалась через пять дней после моего рождения.
- Простите великодушно, – сконфузился капитан. – Я, собственно, на минуту.
    Вскоре Маруся серьёзно заболела. Лето провели в Леонтьевском на свежем воздухе, а весной целый месяц в Красной Поляне, но Марусе лучше не стало и Беляев выпросил недельный отпуск, чтобы снова отвезти в Леонтьевское, но было уже поздно.
- Умереть не страшно, - прошептала Маруся. - Переживаю только за тебя. Как один будешь?
    Не прожив двух лет в браке, Беляев потерял супругу…


- Таперича слухай да запамятай про семьи каверзныя. Должон знать, потому как никому не верять, сумлеваютси да испытывати табя будуть, а ты им в морду напрямки - стал быть видовать вас не видовал да не слыхивал, а всё про вас знаю-ведаю. Как расскажешь, так поверять, ты и есть истый преображенец. Слухай про них, окаянных. Мишка Футин с хутора Карповского, из донских казачков о восьми годах потерял отца. Помер ён. А Мишку в армию бесовскую не взяли по болести. Женилси да с котомкой шасть из хаты на заработки. Ан ничегошеньки не нашёл. И не спроста ведь. Вернулси к жёнке и перевстренил у самого села наших новоизраильских, дали яму книгу “Духовный алфавит”, принял веру истинну. Родня кулаками по мордам, а рясной помогал им. Уехал Мишка к нашенским в Либаву, в землю латышскую да на пароходике “Обан” приплыл с ними в Монтевидеу в мае месяце, а года тринадцатаго. Выучилси мебель мастерить, а работку нашёл в соседняй эстансии Фаррапос. Харчевалси там в кухоньке прокопчёнай, как смола чёрнай, потому как топили бездымоходна. А получал ён токма пятнадцать песов. Уговорилси с Сёмкой Куликом купити у яво в долги четырёх мулов да вместях хозяствовати. А за каждого заплатил 75 песов. Хозяствовали-то вместях, а деньги на мулов зарабатывал на сторонушке. Кулик хотел хозяство себе забрати, токма Лубков не спозволил. Чрез два годка выплатил Мишка всё сполна, вернулси в Сан Хавьер да женился на вдовушке, а она яму шестярых народила: Каталинку, Татьянку, Эльвирку, Аделку, Басилиу да Педру. А отчего? Уж больно много в Мишке жисти, прям чрез край бьёть. На лисапете бесовском цельный год катаетси да в реке зимой плават ако окунь. Выгонишь яво, а то по мордам нам с тобой дасть. Запамяташь, что ль?
- А Яшка Бураков с Розкой Дударевой приплыли тоже в годике в тринадцатом да с дочкой с Аделкой. Народилася на кораблике на аглицком, потому “агличанкай” кличуть. Тутки ишо две народилиси - Наташка да Ольга, но хворые получилиси. Свезли их больничку в Монтевидеу да никоды не забрали. Припомни им, извергам! Яшка работал в поле, а Розка в грех впала - книги медицинския почитывала да роды у бабёнок примала. А сама народила ишо Кольку, Ленку, Франциска, Пабла, Лидку, Гришку, Сашку, Хуана, Федерика, Динку и последнего Яшку, как отца. От стольких родов да от книг бесовских померла в больничке в Пайсанду. Яшка сам таперича растить детей. Ты яго за то похвали и сразу кулачьём в морду, мол, людишки нужны, а до смертёв доводить баб не можно.
- Так вот, енти приехали попервась. А таперича слухай, что недавнось. Их тож напугашь знанем неведомам. Васька Венустов, дохтур ён, потому кличут уважительно Василь Василич. Лечит по-бесовски да роды принимат, как Розка бывалось. Глаголил, у папаши нашенскава, у Лубкова-то, почка хворая. Свёз яво в Монтевидеу да вырезал. А я-то народцу давай шушукать, что ж за папаша такой преображеннай, почка у яво квёлая, а в казне деньжищ куча цельная. А ишо припомнил как девку молодельную на ночь свёл да выгнал поутру. И кумекал я, что признають дар мой и объявять папашей. Но Сёмка Сушков влез поперёд. А Лубков испужалси да порешил вертатиси в Россию-матушку. Послал Жидкова да Кравцова пред горы пред кавказкия и увёл к Бонч-Бруевичу на реку Маныч пять десятков семеюшек, а за ними цельна тыща поплыла. Назвали там деревеньку “Красным Октябрём”. Но помер ужо Ленин, а в газетке “Безбожник” прописали, что Лубков мошенник да расточитель, а “Израиль” наш – секта бусурманская, потому и дожей не было два годика, да неурожаи всё. И послали Лубкова со старцами в темницу тёмну. Тутки в Сан Хавьере дочерь яво осталаси. Ты яё первой в жёнки бери. А покась, выпей вот из ковша. До дна, до дна!..

   …Прибыли в форт Хенераль Диас на берегу лагуны Ибиета. Лейтенант угостил мате, молоком и сухарями. Показалось лакомством, но от мате Дмитриев отказался. Помылись, побрились и не узнали друг друга.
- Завтра идём к себе в деревню. Иди с нами, Ичико! – обратился к Дмитриеву Шиди. -Возмёшь Киане в жёны, подвиги совершишь, вождём станешь после меня.
   Дмитриев с тяжёлым сердцем отказался…

   …Овдовев, Беляев не находил покоя. Отводил душу с сестрой и братом Мишей. Переехал к старшему брату Сергею, как просила Маруся перед смертью.
- Он самый добрый, Ванечка, спокойный и сдержанный. Лучше всех поможет без меня.
     Офицеры и солдаты искренне сочувствовали, но вне службы Беляев испытывал крайнее одиночество. Хотелось умереть или уехать на край земли, но парагвайского представительства в Петербурге не оказалось, а Мексика и Филиппины отказали.
   В тёмный декабрьский день 1907-го пошёл на почту в Сапёрном переулке, откуда когда-то посылал Марусе письма и посылки. Работали только две барышни. Одна смотрела на него, не отводя глаз даже когда разговаривала с соседкой. Беляев вспомнил, что раньше она работала этажом выше, но ничем не привлекла его внимание. Теперь же казалась родной и близкой. Выходя, невольно обернулся. Она продолжала смотреть на него и улыбнулась.
- Кто эта барышня? - спросил у швейцара на парадной лестнице.
- Не могу-с доложить. О ней все спрашивают, но сказывать не велено. Провожаю через чёрный ход. Извольте видеть, - показал на тёмные силуэты по углам улицы.
- Вижу, ты из солдат, поймёшь меня, офицера. Я не волокита. Должен узнать, кто она и где живет! Будет моею!
- Вижу, из благородных будете! Зовут Александра Александровна, а живёт в Басковом переулке, на третьем этаже второго дома от Бассейной. Помоги Вам Бог! 
    Утром без семи восемь Беляев шёл по Бассейной. Она! В норковой шубке со зверьками на шее. Догнал у самого входа на почту.
- Простите, что осмеливаюсь... В котором часу открывается ваше заведение?
- Ровно в восемь, - радостно осмотрела Беляева с головы до ног. - Опаздываю!
- Не хочу более потерять Вас из виду! Вот моя карточка. Никто не скажет худого слова. Где могу встретить Вас? В театре, на балу, у знакомых?
- К родителям ни за что! В других местах не знаю, когда буду. Уже опоздала, простите!
- Где и когда увижу Вас?
- Так и быть! Послезавтра, в пять вечера, здесь.
    Послезавтра было холодно и Беляев закутал её ладони своим башлыком:
- Согласны стать моей женой?
- Совсем не знаю Вас!
- Весь пред Вами! Недавно потерял любимую жену и раз жизнь не оставляет меня, а смерть не находит, то не могу оставаться один. Будьте моею! Клянусь, буду беречь, никогда не обману! Верите?
- Не знаю почему, но верю. Но что скажет общество? Разве не посмеются над нами?
- А мы посмеёмся над ними, от радости и счастья.
- Как Вас зовут?
- Иван!
- Боже мой! Няня говорила, что выйду за Ивана и притом за вдовца! Когда увидела Вас год назад, постаралась узнать кто Вы и даже отказала многим, решив ждать Вас целый год. Год прошёл и Вы пришли!
     Стали видеться каждый день. Однажды Беляев застал её в слезах.
- Смотри, какое гадкое письмо! Теперь и ты откажешься от меня.
    Отец Сашеньки, Александр Андреевич Захаров, уроженец Бежецкого уезда Тверской губернии в ранних годах женился на прелестной молодой крестьянке Ульяне и бежал с нею в Петербург, спасаясь от помещика, сын которого был влюблён в неё. Был принят вольным слушателем в университет, разбогател, купил дома на Фурштатской, Сергиевской и Бассейной, приобрёл кирпичный завод на Неве и завёл крупную торговлю сеном в родном уезде, где подружился с помещиками Хилковыми, Забелами и Радзивилловыми. Брат Ульяны, начав службу простым моряком, отличился в севастопольской кампании и дослужился до адмирала. Тётя, Мария Кузнецова, вдова богатого московского купца Кузнецова, оставившего ей огромное состояние, приглашала к себе, возила в Москву, заграницу и даже в Америку. Познакомила с семьёй полковника кавалергардов графа Стенбока, человека добрейшей души и удивительно благородного. Приглашал погостить к себе в Ропшу, где Сашенька играла с его детьми, одевала индейцами, раскрашивала лица и вставляла в волосы перья. Тётя баловала её богатыми подарками, обещая оставить наследство, если выйдет замуж по её одобрению. В Москве познакомила с немецким офицером, бароном фон Вальценом и намекала на достойный брак. Но Сашеньке предлагали руку и другие благородные люди. Нравились тёте, подходили по положению, но даже увлекаясь ими, Сашенька не смогла полюбить ни одного. А после первого свидания с Беляевым написала тёте восторженное письмо, но получила сухой, жёсткий ответ, что раз устраивает жизнь, не посоветовавшись, то не получит ничего. Но вскоре тётя сама вышла замуж за барона и уехала в Германию.  Однако барон оказался авантюристом.
- Не переживай, - успокаивал Беляев. - Хватит моего жалования, а остальное Господь пошлёт.
   Отправились к его отцу, когда мачехи не было дома. Подарил Сашеньке Евангелие, посадил на оттоманку и завёл сердечный разговор. Беляев пошёл знакомиться с её родителями. Александр Андреевич начал нахваливать свой “товар”:
-  Женихи толпятся, всё графы, князья, доктора да инженеры. Не отдам за кого попало. Вы каких кровей будете?
    Но мама, пожилая, красивая женщина, держала себя просто и повела разговор в дружеском тоне. Беляев любовался Сашенькиной съёмной комнаткой. Уютная, со вкусом меблированная изящным гардеробом и никелированной кроватью, покрытой роскошным брюссельским кружевом. Стал заходить по вечерам. Ужинали с хозяйкой, которая в Сашеньке души не чаяла, и с семьёй Василия Ивановича Добронравова, который устроил её на почтамт и привозил корзины с фруктами, когда отец обанкротился и пришлось всё продать с молотка.
- Иван Т-т-тимофеевич, - сказал Добронравов, слегка заикаясь от волнения, - берегите Сашеньку, не давайте плакать из-за Вас. Бог не п-п-простит, а я спрошу основательно...

    …Рано утром в сопровождении сержанта, на лошадях выехали в Фуэрте Олимпо в ста верстах от Хенераль Диас. В полдень разбили лагерь на пригорке. Сержант развёл костёр, вскипятил воду в бидоне, раздал печенье и вяленое мясо. Пили терере с корицей, ванилью и лимоном. Дмитриев не отказался. Скакали до самых сумерек, пока не показался свет фонаря у ранчо. Послышался собачий лай. Хозяева знали сержанта, пустили на ночлег и накормили ужином. Дмитриев увидел граммофон и попросил поставить музыку. Но пластинки были старые, с трудом угадывались польки и песни гуарани. На завтрак подали жаркое с маниокой, а сын хозяина вызвался проводником.
    Ночью добрались до другого ранчо. Там через курьера уже знали о них. Приняли тепло, накормили, а курьер ускакал в Фуэрте Олимпо предупредить о прибытии. С хозяином и двумя гаучо на каноэ поплыли между пальм по разлившейся реке Парагвай. Дул холодный южный ветер, заливая воду через низкие борта. Наконец вышли в русло. Показался Фуэрте Олимпо и бразильские джунгли на горизонте. Навстречу плыли переполненные каноэ. Первыми подплыли солдаты с начальником форта лейтенантом Сесаром Сентурионом. Дал пончо и поднял правую руку. Захлопали в ладоши и закричали ‘Вива хенераль Белиаефф!’ Шумной процессией проплыли по улицам подтопленного форта. У гостиницы горожане приветственно махали белыми платками и стучали в барабаны. Оркестр заиграл задорную польку и “Боже, царя храни!”
   Лейтенант Сентурион выделил комнату, выдал Беляеву парадную форму и плащ, а Дмитриеву сапоги, брюки, рубашку и тропический английский шлем из пробки. Офицеры в костюмах хаки произносили приветственные речи, а дамы в ярких, разноцветных платьях широко улыбались. В передней ждал обед - уха пира кальдо и обжаренное в сухарях мясное филе миланеса. На десерт подали канью из сахарного тростника и косерева из апельсиновой кожуры и чёрной патоки. На террасе тем временем солдаты готовили асадо: грилили мясо и кровяную колбасу, приправляли соусом чимичурри, резали хлеб, готовили салаты и разливали по высоким стаканам красное вино. На десерт принесли сыр с айвовым вареньем. Оркестр заиграл вальс и начались танцы.
- Прямо свадьба какая-то! – восхитился Дмитриев.
- Ради такого стоило блуждать в Чако, – ответил довольный Беляев…

   …Наконец Беляев получил положительное решение офицерского суда чести на пристойность брака. Начались предсвадебные хлопоты и 20-го мая настал желанный день. По обычаю, не видел невесту с самого утра. Посаженным отцом был Добронравов, шаферами - брат Беляева Тима и старый приятель по дивизиону. В парадной форме присутствовала вся бригада. Тима в роскошном автомобиле повёз невестой. Запели “Гряди, голубица” и вышла Сашенька в серебристой фате. Подошли к аналою, раздалось “Исайя, ликуй” и Сашенькины щёки вспыхнули ярким румянцем, а лицо засияло лучезарной улыбкой.
    Утром, любуясь чудной панорамой Дудергофского озера, предались вспоминаниям.
- Ты жила на Вороньей горе? Ходила за водой к ключам? Значит, я видел тебя ещё ребёнком.
- Подростком. Я была худенькая, заплетала две косы.
- Так это ты! Прелестное личико с тёмными глазами и густыми бровями.
- Да, а потом мы жили на Кавелахтах.
- И там помню тебя! Бежала по улице, кричала мальчику “Коля, Коля, не отставай!”
- Брат мой.
- Поздней осенью мы гуляли в Кавелахтах. На дачах никого, лишь в садике перед домиком юная барышня с книжкой на коленях, смотрела на нас тёмными глазами.
- Снова я! Мы по дороге окрест озера ходили на Фабриканку в торговые бани. Как-то свернули в улицу и на красивом скакуне пронёсся молодой офицер. Перескочил через страшный ров и исчез в Военном поле.
- Я! Едва поставил ногу в стремя, как мимо пронёсся кабриолет с двумя шикарными дамами. Скакать за ними по дуговой дороге неудобно, а перегонять ещё хуже. Решил напрямик. Избегал брать барьеры, берёг ноги коня, но тут меня захватило. Поскакал широким галопом и махом через ров. Догнал кабриолет, отсалютовал дамам и умчался в Военное поле.
- Мимо меня пронеслось счастье! На Дудергофском вокзале мы провожали Гугочку Бере, уезжал на войну в Маньчжурию. Катя увидела тебя: “Смотри, тот офицер, что промчался сумасшедшим галопом”, но ты уже исчез.
    На следующее утро сидя на постели в матине и лёгких туфельках, Сашенька взяла Беляева за рукав мундира:
- Подожди, хочу рассказать сон. Сижу на скамеечке, что ближе всех к домику Петра Великого на холме Дудергофа, вдруг подходит твоя Маруся, светлая, радостная, обнимает и говорит: “Отдаю тебе Ваню. Береги.”
- Как же ты узнала её? Никогда не видела!
- Она жила на даче Иголкина, а мы с Гугочкой гуляли там. Всегда говорила мне приятное. Однажды сказала, что безумно счастлива, потому что у неё чудный жених, офицер. Шёл дождь и я дала ей зонтик дойти до дома.
- Так это про тебя она мне рассказывала! И зонтик показала! Но почему ты раньше не открылась?
- Не хотела волновать. Видела, как ты переживаешь её смерть. Но теперь будь спокоен. Она сама соединила нас своею любовью…


- Опосля проповеди приказывай бабам да мужичкам голосити песни духовные. Не вздумай креститися, икон не поминай, постов каверзных не назначай да венчати не вздумай. Кто с кем жить захочеть – пущай живёть. Всю жисть, аль год, аль недельку, аль денёк, аль ночку. Читай им молитву: “Даёти обет предо мной ты, избранная сестрица, да брат избранник твой. Пойдёти в чудную страну, сольётиси в сердце да в любови неизреченною радостию, райскою сладостию”. А попросить брат втору аль третью жёнку, не противися, покажи щедрость душевнуя. Всё ж для преумножения любови. И себе взяти можешь сколь хошь. Вон у Лубкова пять жёнок было, но напослед оставил одну Наталию Григорьевну, мамашу превыше всех даров, над нами покров, от скорбей-печалев утешения. А на собраниях сляди, чтоб каждый пять копеек давал да глаголил “мир дому сему”, а в ответ “с миром к нам” и целуйтиси по щёкам. Кто опосля проповеди твоей в пляс пойдёть духовный, тому в ладошки хлопай, то знак всем, чтоб тоже в пляс пустилиси да сладостями от табя причастилиси. 
   Василька снова достал стопку старых исписанных листов.
- А вот ишо про какие семейки знати табе надобно, чтоб приняли папашей и власть мою за тобой. Шесть годков тому в городишко Фрай-Бентос прибыли баптисты. Поселилиси близ Сан Хавьера, недалече от станции “188-й километр”, верста по-нашенски. А другия из них поселилиси в Колонии-Кангуе под Пайсанду. Привезли пшеничку, подсолнухи да лён, завели живностю, набили перинки да подушки, а мясо всё впрок от жарищи несусветнай, колбасы из печёнок, голов, языков да потрохов. Поставили цеха мясныя да продавати стали народишку уругвайскому. Сурудили печи из глины, хлебов напякли, пирогов творожных, капустных да со щавелями. Мужики квас забродили, а бабы, что постарея, на спицах давай вязати, а молодухи вышивати. А три годка тому прибыл Игнатка Слусар с жёнкой Ефроськой Остричук да сынком-полугодком Андрюшкой. Светлячков поначалам боялиси. Игнатка наёмничал в поле, землицу получил да огородик посадил, птицу завёл. Родилоси у их трое малых: Васька, Лидка да Аделка. А тем временем Васька Своник прибыл с жёнкой по фамилии Мельчаер да с дочерью Анькой. Поселилиси в Сан Хавьере. Родили Ивашку, Лидку, Ваську, Серёжку да Сашку. Васька в земельке ковырялси да овощ продавал во Фрай Бентосе. Заприметил у комиссара Фрай Бентоса дона Панчо Фацио богатства многия да отдал Серёжку пасынком. Укори яво за енто да по мордам дай, опосля выгони и пир устрой за широким столом деревяннам да с борщом в тазу малированнам, с пирожками картофельнымя да луком жареным, а ишо варениками со сметанкой в котелке помятом. Тем котелком окаянным меня по балде огрели. А ты их корми да приговаривай: “Неча было Васильку обижати, таперича вкушайте по доброте моей папашиной”. Опосля прикажи клуб бесовский футбольнай закрыти да одёжу скоромную сжечи во огне-пламени да бросити учить язык гишпанскай, чтоб никто не соблазнилси прелестями уругвайскими да не сбежал. А ну, выпей из ковшика! До дна давай!..

    …Ночью из Асунсьона прибыло пассажирское судно. Дмитриеву с Беляевым выделили каюту, повезли в Байя Негра. На борт поднялся штаб майора Хосе Мельгарехо, пригласили в офицерское казино. Мельгарехо произнёс длинный тост, поблагодарив за экспедицию, а Беляев ответил скромно – “мы только выполнили приказ”.
    Ночью отплыли в Пуэрто Касадо. Там ждали Серебряков и Сагьер.
- Напал ягуар, - рассказывал поправившийся после цинги Серебряков. - Отпугнули выстрелами. Лошади пали от болезни ног. Добирались на своих. А я поступил на службу в кавалерию майора Кабрала.
- Возьму и Вас, - предложил майор Дмитриеву.
- Он должен сопровождать меня в Асунсьон для доклада министру, - отказал Беляев.
- Что слышно о Киане? – поинтересовался Дмитриев.
    Серебряков опустил глаза.
- У деревни выследили морос. Убили её и брата.
    Позже узнали, что та же участь постигла Гаригу и Кимаху. Спаслись только Турго и вождь Шиди.
    В Асунсьоне министр обороны Шенони, выслушав доклад Беляева, пожал ему руку и объявил благодарность.
- И всё?! – возмутился про себя Дмитриев. – Столько мучений за благодарность?!..


- Вот он храмчик, где перевстренилси с тобой, - Василько показал на высокий крест церкви Воскресения Христова. – Тутки, в Монтевидеу. И вокзальчик рядком. Ты ж сбиралси в Асунсьон к генералу искати землицу обетованную? Как найдёшь, вратайси ко мне в хатку, объявлю табя папашей да поведём народишко наш, а там я правити буду. Всем припомню! Накось, выпей зелье бодряще, освежи тельце немощная да разум затемнённай.
   Дмитриев лежал в телеге под пологом. С трудом выпил сладкую жидкость из ковша, приоткрыл глаза и зажмурился от яркого солнца. Тело и вправду налилось силами, сонливость прошла.
- Глякость, опять ахфицерам стал да дворянинам, - Василько протянул зеркало с деревянной ручкой. – Остриг табя грешного, оскоблил щёки по-бесовски да одёжку твою простирнул. Поедешь с чемоданчиком ако барин.
    Дмитриев легко спрыгул с телеги и первым делом хотел ударить Васильку в мясистый нос, но вокруг были люди, по улице ехала конная полиция.
- Вот билетик табе в землицу парагвайскую, - ехидно улыбнулся Василько. – Буду ждати взадки, как найдёшь землицу обетованну. Генерал не обманет, небось.
- Никогда! Найду тебя и отомщу!
- Чудак-человек! Глаголил же табе, окаяннаму, умнёхий я. Зельем табя поил чудотворным. Чрез годик не вратиси – с ума сбрендишь. А покамест видеть виденья будешь да сумлеватьси в головешке своей. Так вот! - Василько снова ехидно засмеялся. - Запомни денёк севодний. Ровнёхонько годик у тебя. Вернёси, дам лекарству. А нет, так сгинешь…


- Значит, благодарность от министра Вас не устроила, - прохладно улыбнулся Эрн.
- И не могла.
- Что доложите о Беляеве?   
- Карты имеют мало общего с местностью, ибо в Чако Иван Тимофеевич занимается не столько топографией, сколь благоустройством индейцев, языком и фольклором.
- Эпос “Амормелата”? Наслышан.
-  Карты составляет основательно, но наполовину со слов индейцев. Просил оставить на службе с сохранением звания и жалования, чтобы заниматься переездом наших иммигрантов, экспедициями и индейцами.
- Предполагаю, ждёт пронунсиамиенто.
- Что это?
- Военный переворот. Тут часто случается. Генералы свергают президентов. При новой власти восстановит своё положение.
- Думаю, его настоящая страсть – индейцы. Всей душой с ними.
- Не впадайте в пафос поэзии!
- Вот, посмотрите. Удалось добыть несколько листов из дневника.
“Слава Богу, экспедиции продолжаются, правительство даёт деньги, но, увы, мало. Если бы платили за это жалование, бросил бы военную службу, убедил соотечественников переселиться в Чако и воссоединились, осуществились бы непреходящие мечты: детская – индейцы, парагвайская - “Русский очаг”. Душа болит за соотечественников, изгнанных из Родины революционерами всех мастей, но боль стихает, когда всё больше их переселяется сюда, землю обетованную. Радуюсь и за милых чимакоков. Из индейских племён они ближе всех к сердцу. Некогда многочисленные и воинственные, ныне обычные охотники и собиратели, столь пострадавшие от каннибалов морос. Клан “тигров” выбрал вождём. Меня! Столь щуплого, тихоголосого, в пенсне! Я похож на вождя как гвоздь на панихиду! Впрочем, на генерала тоже. Жена зовёт заинькой. Надеюсь, никто из наших не слышал.   
   Чако! Там более половины территории страны, а живут только индейцы с закалённым суровым климатом здоровьем. Их бронзовая кожа не восприимчива к укусам насекомых и палящим лучам полуденного солнца. Прекрасные охотники, они не нуждаются ни в одежде, ни в избыточном питании, безошибочно находят дорогу в наигустейших джунглях и бескрайней саванне, а главное – воду. Лагуны чувствуют по едва повышенной влажности воздуха. Помогут найти и Питиантуту.
   Умиляюсь, вспоминая свои детские альбомы с вклеенными пёрышками петербургских голубей. Отрадно, что с годами не пропала страсть, не пришло разочарование от увиденного. Не могло сие случиться, ибо ни один народ в мире не сравнится с чимакоко в их подкупающе простодушном благородстве, упрямой честности и непоколебимой преданности тому, кого они признали своим братом. А выражаются столь высокие душевные качества не кудрявыми фразами, не крепкими объятиями и каплями крови на порезанных ладонях, а полными преданности глазами и братскими поступками! Настолько любят меня и нуждаются, что пешком проходят сотни вёрст. Как не ценить сие! Как не употребить все силы на благоустройство их столь тяжёлой жизни! В окружении суровости и опасностей они, на столь скудном этапе развития, будто по взлёту своего первобытного духа, ещё не отделившегося от матери-природы, создали несравненную “Амормелату”! После войны непременно попрошу у правительства средства на школы и театр, поставлю пьесу, пусть весь Парагвай, нет, вся Америка увидит таланты моих чимакоков. Благослови Боже на труд сей!”
- Вполне искренне, - подумав, с некоторым неудовольствием произнёс Эрн. - Тем более что писал для себя, не на публику.
- Поэтому “станицу” забросил.
- Выяснили про инцидент с Игорем Оранжереевым?
- Не пришлось.
- Поступил на военную службу. Преподаёт в артиллерийской школе и на курсах пулемётчиков. Так что я смог допросить как военного.
- И что же?
- Действительно в экспедиции заболел брюшным тифом, аптечки не было. Их преследовали каннибалы, какие-то морос. Беляев решил пожертвовать им, но спас всю экспедицию. Оранжереев на эмоциях принял за предательство, но я объяснил, как офицеру, что бывают жертвы малым ради спасения большого. Согласился. Ну что ж, я вполне доволен Вашей службой. Завтра подпишу приказ о присвоении звания лейтенанта и милости прошу ко мне в разведку. Готовы к следующему шагу?
- К службе? Всегда!
- К вступлению в РОВС.
- Российский общевоинский союз? В Европе предлагали, но было не до того. Есть в Парагвае?
- Я возглавляю. Вступил в Бразилии, состоял в Уругвае. Противодействуем проникновению большевиков на континент. Подозревали Беляева. А в Уругвае через секту “Новый Израиль” активно действует прислужник Ленина Бонч-Бруевич. Может, слышали?
– Увы, ничего.
- Согласны вступить в РОВС?
- Непременно подумаю…

    …Дмитриев вернулся из интенданского склада, разложил на постели форму. Необтягивающий мундир с непомерно широкими рукавами и крупными круглыми пуговицами, воротник-стойка, прикрывающий шею, по две звёзды на округлых погонах, выступающих над плечами, свободные бриджи, широкая перевязь и ремень в цветах парагвайского флага. Сжал голенища лакированных ботфортов, постучал пальцем по пробковой каске и погладил французский палаш. Фуражка оказалась с высокой тульей и непомерно широким круглым полем. Надел, посмотрелся в зеркало. Неплохо, но комично. Улыбнулся и отдал честь. Лёг в постель, не раздеваясь.
- Сбылась мечта – я офицер! Но что теперь? Остаться и сойти с ума или вернуться к Васильке в рабство? Вся жизнь в Чако, в секте. – От жалости к себе навернулись слёзы. - Один, совсем один на целом континенте! В Европе были друзья, двоюродный брат, университет, футбол. А здесь? Стал игрушкой в руках сумашедшего!
    Потрогал острый клинок палаша. Вдруг в дверь постучали. На пороге был мужчина европейского вида.
- Позволите? – спросил на чистом русском.
- Кто Вы?
- Проскурин, бывший офицер Петроградской военной контрразведки и командир эскольты президента Парагвая. Ныне страховой агент в Рио-де-Жанейро. Имею к Вам разговор.
- От генерала Эрна?
- Не знаком. Прекрасная форма! Палаш уже обнажили… Понимаю и постараюсь помочь.
- Объяснитесь.
- Василько.
- Откуда знаете?
- В августе прошлого года провёл отпуск в Монтевидео. Из любопытства заехал в Сан Хавьер. Вам знакомы те места, не так ли?
- Допустим.
- Сразу после Вашего, так сказать, отъезда уругвайская полиция зачистила Сан Хавьер. В молитвенном здании “ Нового Израиля” проходило подпольное собрание, выступала депутат от коммунистической партии Хулиа Аревало и профсоюзный активист Идальго из Пайсанду. Пренеприятнейшие речи, признаюсь Вам. Будто снова попал в Петроград 17-го. Сектанты оказали сопротивление. Один погибший, раненые. Нашли переписку с Бонч-Бруевичем – большевик из Москвы и страстный поклонник “Нового Израиля”. Но Вас, думаю, беспокоит прежде всего Василько. 
- Откуда знаете его?
- Нашёл в хижине десятка три страниц о Вас и его плане. Провёл допрос с пристрастием. Знаю, что терзает Вашу душу, потому и приехал. Так вот, Василько поил Вас не зельем чудотворным, а опиатами. Выменивал у шамана.
- Но я сходил с ума!
- Отнюдь. Всего лишь галлюцинации и самовнушение на почве услышанного. Галлюцинации возникают в процессе приёма и первые месяцы после окончания. В последнее время прекратились, не так ли?
- Да.
- Противоядие не требуется, так что не зачем обратно в Сан Хавьер. А Василько я сдал в психиатрическую больницу в Монтевидео. У меня скоро поезд. Будьте счастливы. Даст Бог, свидимся.
      Дмитриев снова лёг в постель в форме. Долго смотрел в плохо побеленный потолок и не заметил, как заснул. Снились друзья, двоюродный брат, университет и футбол. Утром написал рапорт о вступлении в РОВС.