Что в имени тебе моем?

< Из прошлых жизней поэта Пушкина >

Великий поэт Пушкин, как известно, жил в древности в деспотической республике Урусии, которой управлял просвещенный монарх Передней и Задней Азии, покровитель изящных искусств и большой любитель муз, Бурхам Третий из династии Буханидов.

В минуты, когда Бурхама душила злая черная меланхолия на почве врожденной нефтегазовой зависимости, он обыкновенно призывал Пушкина к трону и, положив на плечо поэта могучую, как бревно, самодержавную руку свою, отягченную драгоценными золотыми перстнями, говорил:

— Слышь ты, Пушкин, а не сделать ли нам из тебя, этого-бля, чучело? Для всеобщего-бля, этого, народного, бля... просвещения!

— Судьба людей повсюду та же, — равнодушно пожимал плечами поэт Пушкин, — где капля блага, там на страже иль просвещенье иль тиран.

— Но-но, бля! Ты мне тут того, бля, этого, не борзей! — Бурхам раздраженно топал самодержавной ногой — и тут же из-за штор бесшумно, как совы, появлялись мускулистые таксидермисты в заляпанных кровью фартуках, с инструментами наготове.

— Ты прикинь-бля, в натуре, — продолжал Самодержец увещевать дерзкого стихотворца, — продубим, просмолим, распишемся. Все дела! Пятьсот лет бессмертной славы — как с куста! С гарантией! А?! Ты ж, этого-бля, того, жаждешь бессмертой славы с гарантией, в натуре, а, Пушкин?

— Кто же не жаждет бессмертной славы, Ваше Всемогущество, — скромно отвечал поэт Пушкин. — Жажду и я, грешный. Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья...

— Во-во. И еще того-бля, Пушкин, этого... В знак нашего особого, к тебе-бля, как его? — произволения! Мы вовнутрь заместо соломки, слышь-бля, — тут Бурхам переходил на задушевно-удушливый шепот и, схватив поэта за лацкан, нависал августейшей тушей: 

— Амфибрахию положим, слышь-бля, амфибрахию позабористей! Чтобы для просвещения! Прикинь, а? Ништяк мы придумали?! А?!

— Что в имени тебе моем? — вздыхал поэт, — оно умрет, как шум печальный волны, плеснувшей в берег дальний, как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке оставит мертвый след, подобный узору надписи надгробной на непонятном языке...

— Уй, бля, как загнул, стервец! — Восхищался просвещенным умом образованный Самодержец. — Ладно, Пушкин, живи пока! Но смотри-бля, этого, подумай! Насчет просвещения! А то, слышь, может, у тебя, того-бля, этого, не хватит... амфибрахии на чучело? 

И Бурхам разражался раскатистым великодержавным смехом, звонко хлопая себя по упругим ляжкам. Тут же из-за штор бесшумно, как тени, появлялись мускулистые эквилибристки в блестящих купальниках с бубнами и арфами наготове. А великий поэт Пушкин начинал потихоньку кланяться и пятиться к выходу.

После беседы с Поэтом настроение у Государя всегда поднималось, черная меланхолия на почве хронической нефтегазовой абстиненции отпускала. И остаток дня Бурхам проводил в государственной царской бане, в окружении юных прекрасных муз, нимф, гейш и гурий, покровительством над которыми испокон века славились просвещенные монархи династии Буханидов на всю Переднюю и Заднюю Азию.

8.02.24.