Биомицин лекарство от всего

   
В начале 70-х в родном Конгрессе на поправку Джексона наложили сверху, как кильку на бутерброд, уточняющую (супер-)поправку Веника, и в пыльном воздухе обеих Столиц запахло реальным отъездом. А что касаемо нашей отдельно взятой мишпохи, то надо было забирать меня из Универа, пока не закончил, а то пойдут такие откупные за Диплом, что у-у-у!... К тому же академ. отпуск таким как я лоботрясам у нас не давали, но зато давали без очереди армию. И тогда ваще, у-у-у-у!

Так что долгоносые журавлики-кораблики оживились и крикливым караваном потянулись к югу. Дали тягу, как говорится. Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный над Белокаменной по списку поднялся. Со всеми своими шляпами, портфелями, кастрюлями, комодами, роялями – всё как Шагал нарисовал. 
   
    Мои благоразумные еврейские родители, тоже охваченные общей движухой, решили не испытывать судьбу и, не дожидаясь какой-нибудь новой лажи со стороны своего неформатного переростка, пока суд да дело, убрать его из города куда-нибудь подальше. На всякий случай, чтобы непредсказуемым поведением своим – а может и наоборот, слишком, как раз, предсказуемым! – не спугнул в последний момент всю их отъездную кампанию. Заодно и подальше от Военкомата. Временно, на выселки, так сказать.
   
    Куда? В Крым, к примеру. Для климатической адаптации в переходном теплом климате. Мое там содержание решено было, во избежание нецелевого использования средств, переводить "до востребования" понедельно.

    Денег, кстати, как всегда в таких случаях - перед большими отъездами то есть - оказалось как у дурака махорки! Ни с того ни с сего. Так что родители были даже несколько растеряны. Не зря же постулировал некогда налетчик Беня из Одессы, что деньги есть в каждом еврейском доме, только надо уметь их взять; последнее, кстати, относится не только к налетчикам, но и к самим хозяевам. Но всё же решили не транжирить и расходовать рационально; на мои путешествия, во всяком случае.

    - Отлично, воскликнула дочь его Сюзи, давай побываем в Союзе! – таккого типа реакцию вызвала идея об Октябре в Крыму у моего друга и бывшего одноклассника по ЦМШ Моти Гольденвейзера, в прошлом вундеркинда-скрипача с профессиональной мозолью на подбородке, ныне нашедшего приют на широкой груди любвиобильной семиструнной подруги. - Давай поедем в город Саки!

    - Почему не в Каки, чего мелочиться-то!

    В полдень поезд остановился в Феодосии - cправа город, слева пляж - и сказал:  конец пути, принехали. Перед этим мы под ропот соседей по купе до середины ночи занимались растариванием наших чемоданов от стеклопосуды, и утром проводница насилу нас растолкала.

    Было жарко. Шумела ритмично морская волна и, подкатываясь к самым рельсам, лизала колеса. Черное море было синим и раскинулось широко как шаровары Тараса Бульбы. Но нам было не до того: не имея никакого алкоголического опыта - а что до Моти так он в этом был вопросе и вообще девственником, даже в вытрезвительном профилактории ни разу не отдыхал - мы в поезде получили такой разгон, что не могли остановиться.

     Отыскав на кишащем людской живностью пляже лежак какого-то утопленника, мы сдвинули пожитки прежнего владельца временно на край, положили на это место свои чемоданы и пустились безнадежно, но с параноидальной упертостью шарить там и потрошить; так ведут себя, обычно, с бодуна «хроники» в поисках опохмеловки.
 
    Тут вдруг откуда ни возьмись, а точнее, сзади и сверху прохрипело слегка придушенным тромбоном: "Трэтьэго нэ трэба?"

    "На хера тут третий, когда нету ничего!", ответил я раздраженно, взглянув на Моти. Но тот уже обнимался вовсю с великолепным, высоким блондином со вчерашней прокисшей тоской в водянисто голубых глазах.

    Пляжная форма одежды максимально открывала ровный и нежный, какой-то, я бы даже сказал девичий, загар на гладком, совершенно безволосом теле.

    "Федя Волокушин, прошу любить и жаловать", оживленно отрекомендовал Моти, "вокалист! От имени и по соизволению Госконцерта вместе вычесывали провинцию. Лауреат окружного конкурса «Русский соловей». А что нету, так это даже и хорошо. А то будь она проклята, эта твоя вадяра, изблевался весь! Аж неловко перед проводницей, как она, бедная, футляр гитарный оттирала!"

    "Ну что ты, Моти - какая вадяра, когда существует прекрасное "Белое Крепкое". "Биле Мицнэ" по-крымски, кодовое название: "Биомицин" - лекарство от всего. Местного ро’злива, а также производства, Щебетовка тут винокурит, рубь сорок семь фугаска" – продолжал свою песню благодушный русский красавец, какие теперь встречаются всё больше среди сильно пьющих. Белокурый такой весь, большой, с округленным контуром. Шаляпин с Есениным пополам. И Федей звать, к тому же - как тут не залюбуешься.

     - Я вот уж неделю почти наслаждаюсь, как приехал. Всей уж чайной позадолжал, неудобняк".

      Вобщем, тронутые фединым баритональным монологом, мы уже через час вываливали наши бледные, несвежие тела в прилипших рубашках, из вонючего автобуса, доверху забитого подтухшей на жаре человечиной, в том самом славном Коктебеле, где за горой находилась та самая неведомая Щебетовка, производившая тот божественный шмурдяк по 1.47 фугаска, развозимый по-утрам бочками по торговым точкам, чтобы к 11 часам могучая буфетчица Поля со своего алтареобразного прилавка из двух-литрового чайника в стиле Винтаж окормляла  полу-километровую очередь, составленную сплошь из вибрирующих в утреннем ознобе чистейших, многократно промытых 40% водкой отдыхающих душь из Донбасса и Кузбасса. "Работники одиннадцатого часа", можно было бы назвать эту очередь за эту постоянную временную привязку.

     К этому часу утреннего набухания организмов мы, естественно, давно опоздали и направились, прихватив по дороге пару фугасок белого сухаря, прямо к Феде на хату по рублю койко-день. Отдых пошел.

     Утром, когда здоровый сон облегчил души для дальнейших подвигов, мы таки позавтракали, наконец-то, в чайной тем достославным щебетовским шмурдяком от Любы с горячими маслянистыми чебуреками от последнего в Крыму татарина Мустафы. Проходя по базару, взяли в дорогу три персика величиной с кулак и, смачно хлюпая липким соком, направились, как положено, на пляж.

      Там всё гудело о кочующем крупном стаде хиппи, пришедшем как татары из степи и залегавшем в Лягушачей Бухте. Это в получасе ходьбы по берегу, собиралась экспедиция. Мы, конечно, присоединились - а то как же!

     В Лягушке, на гальке были навалены вразброс человеческие тела, и это, правда, походило на лежбище стада тюленей; только меньше детей и вообще, порядку поменьше. И тела эти - не гладкие тюленьи, а всё больше какие-то корявые; из настоящих тюленей один наш Федя, но это пришлый и не в счёт.

    Одна тюлениха все же попалась на глаза. Не в пример всей тамошней писдабратии гладкая и аппетитная, Феде нашему под стать. Она выходила из воды, плавно поводя своими тюленьими боками, и помахала мне загорелую рукой. Это была Ольга. Нет, она не в стаде. Приехала с мамой в живет в Пис-доме, а здесь, как она случайно узнала, обретаются какие-то ее питерские друзья, и она пришла пообщаться.

    "Я еще вчера вас видела – с базара шла, а вы тыркались с чемоданами по поселку, белые, потные, жалкие. Даже подходить не захотелось, чтобы загар свой ровный не смущать".

     У нее была щель между передними зубами и подсвистываюшее "щ", и когда она сказала слово "смущать", я вспомнил этот дефект, волновавший меня еще при первом нашем знакомстве зимой.

     Я сказал, что мы отнюдь не все белые и жалкие, один вполне себе загорелый. Не так, конечно, красиво как она, но всё же… и вообще очень даже благополучного вида чувачок, хоть и покачивается.

     "Такие, обычно, самыми жалкими и бывают", засмеялась Ольга, взглянув на подошедшего к нам Федю; однако не так чтобы совсем уж без интереса. Ее "ж" тоже было забавным.

     Она сказала, что раз уж мы так чудесно встретились, и час ещё не поздний, то уж не сбегать ли нам в какую-нибудь из дальних бухт, докуда получится. По искать сердоликов, агатов, бирюзы, ещё каких-нибудь хризолитов. Куриных богов, на худой конец. Тут за всем этим ходят как в лес по грибы или как на Водах - со стаканчиком к источнику.

     Я отметил, что выражение "на худой конец" применении "Куриному богу", который есть не что иное, как галька со сквозной дырочкой для нитки, звучит пикантно. Девушка с улыбкой приняла шутку, и это было похоже на начало курортного легкого флирта; для меня, по крайней мере.

     Федя, уже смешийся органично со стадом, сразу отделился и навязался за нами. Моти, слава богу, отвалился, сославшись на толстые очки и водобоязненную гитару, и всеми своими мощами залег в одну из дальних лёжек в тени у ручья. Мы сказали ему, чтобы ждал нас с победой и никуда не отлучался. И чтобы мидиями тут не обожрался до поноса с непривычки. И пошли по узкой тропинке гуськом, Ольга впереди.

    Мы с ней познакомились зимой на Чегете, и мне тогда было почему-то очень интересно увидеть ее без неприступного спускового комбеза "Элес" и бочкообразно-бесформенной пуховки. Без одежды, то есть. Но мы жили в разных гостиницах и виделись только на склоне. А это был отнюдь не март-апрель, но совсем-таки февраль и такие холодные ветры, что сказать прямо, как у Ильфа, не зная нюансов языка: "я хотел бы видеть Вас голой", язык не поворачивался. 

     И вот она идет теперь передо мной голая - почти как надо! - покачивая круглыми, тугими и при этом переливающимися боками и перебирая толстыми, гладкими  ляжками, пока с передней, скрытой от меня стороны колыхались, как сзади нетрудно было представить, того же сорта тяжелые, мягкие груди, максимально открытые  поцелуям бесстыжего луча. И игривый Куриный бог на нитке, робко выпрыгивает из ложбинки в глубоком вырезе ее зеленого купальника и сразу вновь там пропадает, как поплавок на леске в самом начале клёва. А в затылок дышал, тем временем, ровно и ритмично, потенциально предпочтительный Федя. Как стайер на дистанции, всегда готовый к упреждающему рывку.

    Тропинка наша сужалась, идти по острым камням становилось всё труднее. На входе в Сердоликовую бухту пришлось уже пробираться боком, обдирая загар о жесткую каменную стену, и она объявила, не оборачиваясь: "Кому надоело скрестись об этот наждак – за мной! Плавать-то хоть умеете?"

     И тут же, не дожидаясь ответа, соскользнула в пучину вод (оценивать глубину было при такой прозрачности ни к чему) и поплыла легко и мощно, как русалка; на море они, кажется, сиренами называются. Сразу за ней плюхнулся, как племенной кит, пятипудовый Федя.

     Пока я завистливо любовался сверху, как в изумрудной воде согласно извиваются их крупные тела цвета беж, они – еще не тела, но души, с которых всякое безобразие всегда и начинается – полагаю, успели уже познакомиться. По-курортному накоротке, без лишних церемоний, так что настигнув, я застал их воркующими как две сытые чайки на ласковой волне Сердоликовой Бухты.

     Двух-часовой заплыв был упоителен, но столь же и утомителен. Мы проплывали мимо сплошной береговой скалы с темными гротами, и когда в одном из них  мы заметили Бог весть как попавших туда людей, Ольга сплавала и принесла в сухих губах три зажженные сигареты. Как птица – в клюве.

     Федя не курил, сберегая горловой аппарат, но от такого сервиса не отказываются. Весь остаток пути он вдохновенно пел, и слегка волнистая дека тихой, едва колеблемой воды, несла его ангельскую песню к берегу, откуда рефлекторы нависающих каменных стен и резонаторы глубоких гротов возвращали его ангельскую песню обратно к ольгиным завороженным ушкам.

     В общем, когда мы выползли в изнеможении на гальку какой-то дальней безымянной для нас бухты, прелестной и маленькой как частный фьорд принца Людвига 1 Австрийского, Ольга, была уже размягчена вся до полной готовности, и только внезапно мешком навалившаяся усталость, которую мы на фоне нашего кайфа не хотели замечать, мешала им с Федей пользуясь безлюдьем – я не в счет – тут же и приступить к своему прямому, благословенному делу.
 
    Однако голод не тетка, а пожарить мидий было не на чем, и мы после недолгого забвения, так и не отдохнувши толком, снова попёрлись в начавшее хмуриться,  уставшее от нас не меньше, чем мы от него, море, которое ветром и течением,  выталкивало нас обратно на берег, теперь уже совсем не такой гостеприимный, как при нашем прибытии всего лишь каких-нибудь час-полтора назад. Никто не радуется незванным гостям, особенно, когда визит затянулся.
 
    Стремительно холодало. Перспектива голодной ночевки при свежем бризе голышом на голой гальке и безо всякого прикрытия, гасило всякое помышление о предмете нежном. Во всяком случае, у меня, которому и так-то ничего тут, кажется, и не светило кроме, может, прозрачной и неаппетитной луны, от которой стыла душа и всё вокруг.
 
    Закончилось всё однако вполне благополучно – наши обезъяньи крики и прыжки, которыми мы пытались привлечь каждую проплывающую лодку, были-таки замечены и в сгущении сумерек некое запоздалое экскурсионное плавсредство, нас подобрало и доставило на "большую землю". Голодными, синими от холода как дохлые цыплята второго сорта.

      Эта дорога вдоль мрачнеющей на глазах торчавшей из воды по-пояс мощной груди Кара-Дага заняла не больше полу-часа. Мы сидели на палубе, завернутые в бумазейные одеяла, принесенные нетрезвым боцманом, и молча глядели на сумеречные береговые скалы, оценивая весь наш дневной путь, утомительный и бессмысленно-прекрасный. Не было сил даже разговаривать; только у Феди нашлись, но только на то, чтобы спуститься в трюм, поберечь там от свежего ветра свое драгоценное горло. Похоже, так и не сберег, так как на следующее утро с нами на пляж, ни даже к Поле в Чайную не пошел. Попросил только принести морской воды для полосканий.

      Когда в полдень мы с Моти, умаянные жарой, нагруженные остатками  нашего файф-о-клока и 3-литровым жбаном полиной борматухи, каким-то чудом уцелевшей от завтрака, вернулись из Чайной, он всё так же лежал на кровати, и, в обнимку с мотиной гитарой, обреченно глядя в потолок, намурлыкивал из Вертинского. За ним  на фоне черного татарского ковра с лебедями, привалясь к подушке, курила, сбрасывая пепел в блюдечко, установленное на его бескрайней как степь и такой же гладкой груди, роскошная Ольга.

    Голая с развратной какой-то полу-улыбкой, опершись о пухлый свой локоток с ямочкой, слегка задрапированная хозяйской застиранной простынkoй – то ли Даная, то ли Психея. То ли вместе. Развал грудей умопомрачительный! Развал и схождение, если точно. Восторг и отчаяние боролись в моей душе в тот момент, и борьба их была, бескомпромиссна как у Исава и Иакова в утробе их матери; но при этом и бессысленна как у нанайских мальчиков на елке в Клубе Строителей.

      Нездоровое мое любование смутило нимфу вроде бы не сильно, но всё же она сдернула со стула мою красивую фуфайку из посылки с похожим на мишень магендодом во весь фронт и гордой надписью "LET MY PEOPLE GO" и небрежным лениво-кошачьим движением напялила на себя.

      Дальнейшие наши пути решительно расходились: остаток вечера Ольга проведет с мамашей за исполнением их курортных светских обязанностей. Так она назвала традиционный пикник у подножия Кара-Дага, устраиваемый каждую неделю какими-нибудь отъезжантами из Пис-дома с присоединением всех желающих с пляжа; из посвященных, разумеется. Праздник, который обидно пропускать, и никто этого никогда себе не позволял.

     Мероприятию предшествовала двух-дневная подготовка. На пляже собирали деньги, несли их на базар, договаривались там с татарином, который назавтра привозил на осле уже разделанного барана средней упитанности, замаринованного в двух ведерах с луком и помидорами, и на закате солнца алчущей на отстегнутой от осла тачке, запряженной вечерней зарей, шумной толпой транспортировали в ллинистическую рощу у подножья горы Сюрюк-айя, где пожирали жареную на баванину, сходящую ароматным жиром с мясистыми крымскими помидорами под медленный рокот гитары во тьме, похотливое козлиное блеянье и сладкое повизгивание приведенных с собой и нереид в мерцании умирающих углей. Бухло каждый притаскивал своё и сваливал в обшую кучу в тачке - сухое и, конечно же, Биомицин, где наиболее точно сбалансирован был грам/градус. Что оставалось разбирали потом самые трезвые. Гуманная мудрость таких пикников состояла в том, что обратный путь шел хотябы под горку, а это в состоянии алкогольной и пищевой перегруженности немаловажно. Возвращались как солдаты из боя, повиснув на своих нимфах, у кого были, как на костылях, под боевой гимн "Очи черные"

      Назавтра ведра из-под бедного бяши отвозили на той же тачке обратно на базар и возвращали татарину. Присовокуплялась красненькая на чай. Посуду сдавали Поле.

    Но это всё – только по ольгиным рассказам, приглашены-то мы не были! А есть-то хотелось! Она сказала, что сожалеет, и рекомендовала потратить наш неизрасходованный взнос тем же вечером на набережной. Параллельно как бы. Заодно и её проводим: там, на баллюстраде у ларька, было у них и место сбора.

      В ларьке загрузили нашу авоську парой фугасок, сразу отпили на дорожку и, чуть повеселевши, сдавши девушку в надежные руки ее , направились дальше по набережной в татарскую чебуречную, испускавшую в этот сумеречный час такой дух, который даёт только первая закладка чебуреков в свежеразогретой жаровне.
 
      Проходили по набережной мимо литературных скамеек у балюстрады – в этом месте, и особенно в этот час, всё тут было исключительно литературное - сквозь галдящюю толпу вывалившихся из столовой ковыряющих в зубах. Горячо обсуждался изданный только что на Западе (если считать таковым Израиль) самиздатовский шедевр тогдашнего нового радищева от пост-модерна, Венички Ерофеева, "Москва – Петушки".

      Незаметно для самого себя, но самым естественным образом, оставив своих безразличных к литературе друзей и влившись в "базар", я позволил себе заметить простодушно, что книга несколько как бы чрезмерна. Что все рассыпанные с такою щедростью по тексту роскошества раблезианского гротеска со всевозможными склянками, пузырьками, флакончиками, мерзавчиками, фуфыриками, перегружают текст до полной потери плавучести, тогда как тут, как показал наш с Моти скромный опыт, пара-тройка фугасок какого-нибудь биомицина компактно заменила бы эти аптекарские излишества на все 12 перегонов; а если разумно расходовать, то даже и со скромными угощениями разных случайных попутчиков. И с неменьшим эффектом для печени; хоть без этого, правда, наивного выебона.

      За этот грубый, минималистический и однобокий, подход к неохватной теме о тоскующей в электричках русской душе я получил гневную отповедь ото всей литературной кадрили с немедленным изгнанием из общественной песочницы. "Забирай свою гитару", одним словом; т. е. тремя. Что я и сделал, с позором, пока по мордасам не схлопотал, переместившись на ночной пляж, где гитара та, с прихваченным из чебуречной чебурекром, завернутым в пляжное полотенце, как будто уже смиренно поджидала. 

      На пляже было темно, но обмылок луны ещё позволял различать силуэты. Волна шипела пеной по верхам, как в ту роковую ночь, когда старик, изгнанный старухой, воротился обратно к Рыбке.

     Мои компаньоны к тому времени были уже там и сыто икали после чебуречной - долго же я однако дискутировал! - поочередно прикладываясь к спасенной ими с баллюстрады фугаске Биомицина. Моти, сидя на груде сваленных в углу лежаков подстраивал свою гитару под шум волны, Федя пел с трагическими интонациями входящую тогда в патриотическую моду псевдо-кабацкую песню про поручика Голицина. 
    
       Я сказал, что эти поручики с корнетами за шампанским своим просрали нам страну, так что теперь ничего не остаётся, как валить за родителями в Израиль.  Федя сказал, что сколько бы я ни ерепенился, она всё равно не даст; Ольга то есть. - Верно, Мотька? - Моти с высоты своего гастрольно-концертного опыта грустно подтвердил зловещим гитарным аккордом.

       Я  сказал, что это тут не при чём, а Федя - солдафон, погромщик, фашист и антисемит. Федя особых возражений на это не высказал, но по уху я поимел, весомо и с самой благожелаительной улыбкой. Наспех размазав пьяные сопли, я полез, как требовала того белогвардейская честь в стиле поручика Голицина, оголтело в драку.

       Не обращая особо внимания на комариные мои хуки и аперкоты Федя выдернул один лежак из груды пляжной мебели, громоздившейся под Мотей, от чего тот вместе со всей своей музыкой с грохотом куда-то провалился, и спокойно опустил сей предмет мне на голову. После чего гомерически взоржал и так трахнул тем лежаком об угол бетонной стенки, что лежак развалился на отдельые доски.
 
       Я по странности от фединого удара не окачурился и даже не протрезвел, но поднял, как перчатку, одну из тех рассыпанных досок и пошел махать ею из стороны в сторону, натыкаясь ею на федин аккуратный пробор. "Вот сейчас прозвучит, наконец, "жидовская морда", и я его добью" думал, я тогда, если, конечно, это слово применимо к моему тогдашему состоянию.

       Не прозвучало. Но добил, как показало время. А прозвучало тогда: "Русские, вперед! Бей жидов, спасай Россию!", весело и задорно, как пионерская песня. Это Мотл из-под груды досок.

       Тут Федя неожиданно опустился, на те проклятые доски, положил голову на руки и горько заплакал; почти беззвучно, только сотрясаясь весь. Вероятно, от обиды.

       Шумело ритмично море, из-под груды заваленных лежаков лились навстречу волн переборы мотиной гитары.

       Наутро я встал весь как надо – в синяках и фингалах, и с дурным шумом в голове. Вспомнился почему-то читанный год назад в Самиздате "пляжный" роман Камю. Может, по ассоциации с одноименным коньяком, жарой и нашим славным Биомицином?

       Так, прошли еще дня три нашего отдыха – Море, борматуха, белогвардейские федины песни. Последние – в мотином единоличном исполнении, т. к. Ольга, ромен-роллановская очарованная душа, назавтра уехала и увезла в своем купе затихшего Федю.

       И тут, когда весь мой ресурс был уже исчерпан, и уже не было ни сил, ни желания утром встать с кровати, пришла вместе с деньгами телеграмма. Срочная, с принятым тогда текстовым стандартом - без пробелов и запятых: "приезжайзптнасборыдвенеделитчк".


       Я потом, уже после израильской армии встретил Моти в Тель Авиве - приехал посмотреть, как живут евреи на новом месте. Мы все это время не переписывались: я - ото всех от них отдыхал, он - наслаждался бурно пошедшими там переменами. Всё прошлое отлетело тогда куда-то на задний план.

        На мой вопрос о Феде он рассказал, что тот пережил наш "эпизод в Тавриде" - и обоюдный интерес к друиде - отнюдь не в таком безобидном виде, как произошло это у меня. Точнее вообще не пережил. Множественные черепно-мозговые травмы с последующей глубокой деменцией. В таком состоянии птицы не поют.

        Я, получается, его искалечил.

        Ольга ушла из Университета, чтобы водить его за руку и менять подгузники. Она хотела с ним пожениться, и непременно в церкви, но ей почему-то сказали, что неперспективных они не венчают, и брачный чертог – не богадельня. В церкви были тогда тоже крутые времена.

        - А у меня перспективный – настаивала своенравная невеста. - К весне принесу доказательство. А пока вот, есть справка от гинеколога.

        Обвенчали. Они стали жить с ребенком у фединой матери. Ещё была там с ними федина сестра. И все любили бедного Федю, вернее то, что от него осталось и вместе ухаживали за ним, и Моти привозил им всё, что им надо для жизни. И девочка росла в атмосфере культа этого фединого остатка и под его песни на хриплом магнитофоне "Весна".