Однажды в ненастную погоду

                Карл Иса Бек
                рассказ
               

               
                Vivere militare est
Seneka

Дождь моросил беспрестанно несколько дней кряду. Для жителей небольшого, аккуратного и чистенького немецкого городка Люббекке, что на северо-востоке Земли Норд Рейн Вестфалия, такая погода – привычное дело. Здесь дожди идут круглый год, за исключением, может быть, нескольких дней, когда солнце выглядывает из-за облаков также стеснительно, как восточная красавица из-за ширмы, чтобы взглянуть на сватов и жениха. Дождь никого здесь не раздражает, никому не мешает ; это так же как постоянно сияющее солнце на его далёкой родине.
Карим второй час сидит у окна маленького, по-домашнему уютного кафе, глубоко погружённый в свои мысли.  Он то слышит, то не слышит торопливую немецкую речь за соседним столиком и тихо льющуюся неизвестно откуда западноевропейскую классическую музыку. Чашка крепкого черного кофе им давно уже выпита, но у него нет зонта и ему не хочется мокнуть под дождём.
Он смотрит на симпатичную девушку за окном и неторопливо думает о своих маленьких детях, о жене, старенькой матери, братьях и сёстрах, удалённых от него на шесть или семь тысяч километров, о своих делах, неожиданно  прерванных  наёмными  убийцами. Он не хочет думать о тех людях, которые пытались убить его. Однако мысли, как назойливые мухи в августе, сами лезут в голову, не давая ему ни минуты передышки.
      Он никому не причинял зла, никого конкретно не обидел, не оскорбил. Его хотели убрать лишь за то, что он писал правду о коррупции, которая как метастаза раковой опухоли, поразила все органы  государственной власти и управления и сделала проблематичным само существование государства, не говоря уже о развитии общества по демократическому  пути. Коррупция, как смазливая проститутка, развращала общество, губила многовековую культуру нации, разлагала и растлевала сознание молодых, а её негласная идеология заражала кровь подрастающего поколения духом потребительства и наживы, засоряла его мозги  фальшивыми ценностями и цинизмом. Об этом он писал. И продолжал писать, несмотря на серьёзные угрозы каких-то людей на улице и устрашения убийством по телефону. Его голос звучал как колокол в ночи, предвещающий об опасности. Этот колокол многим  не давал спать спокойно после блудливого дня. Он был  звонарём  правды. Он создавал проблемы для коррупционеров и продажных чиновников, поэтому его хотели убить.
Карим думает всё время: и когда сидит, как сейчас, и когда идёт, и когда лежит в постели, пытаясь заснуть. Его мозг – как  самолёт,  летящий в режиме автопилота над острыми пиками горных  вершин или над бездонным бушующим океаном, и его невозможно остановить. Если он остановится, то, кажется, это будет  означать смерть. Но это будет не только его смерть. Вместе с ним  умрёт много других людей; людей, которых сотворило его воображение и которые имеют свою собственную судьбу, семьи, детей. Они любят своих детей, болеют душой за их будущее, ради них, детей, борются не щадя себя с трудностями жизни, созидают добро как могут и мечтают о справедливой, счастливой жизни. Эти люди ни в чём не повинны, они не отвечают за  него, Карима, и их смерть, наверное, не даст покоя его душе и на том свете. Ужасно быть повинным в  смерти людей, которые сами не могли защитить себя и своих детей и всецело  полагались на тебя. Он  был  бы  счастлив  передать  рукописи  этих  повестей и рассказов,  которые  он  написал  в промежутках душевных страданий и приступов бесконечных дум, какому-нибудь издателю книг. Когда рукописи превратятся в книги и эти люди, именуемые в литературоведении персонажами, заживут своей жизнью, вот тогда он, наконец-то, освободится от груза ответственности за чужие судьбы и жизни. Но где найти такого издателя или спонсора?
Германия – богатая страна, однако каждый цент у людей здесь на счету. Немцы до сих пор хорошо помнят период своей истории c начала 1923 года до 20 июня 1948 года; помнят, например, 1923 год, когда за один доллар США давали 4200000000000 марок, когда доходы, имущество, статус, мораль населения – всё было опрокинуто вверх дном; помнят войну и послевоенный голод. У немцев хорошая коллективная память,  они умеют извлекать уроки из  своей истории. Поэтому никто здесь не станет рисковать своим капиталом просто так, ради того только, чтобы облегчить душевную боль неизвестного им писателя–чужестранца.
        В Германии нет  филантропов. Ему тут присвоили трёхзначный номер 555 и обозначение "Азулбевербер", поместили его в многоязычный, многонациональный хайм на окраине городка и, можно сказать, благополучно забыли о нём как о вещи не первой необходимости. И он со своими муками, болями, тревогами растворился в среде  тысяч других беженцев так же, как капля спирта в стакане воды. Но он не в обиде на немцев. В последнее десятилетие Германия приютила миллионы беженцев со всех континентов земного  шара и на их содержание страна тратит десятки миллионов дойтше марок. И как и везде, основная тяжесть расходов ложится на плечи простых людей – рядовых тружеников.  И ему было стыдно быть одним из этих миллионов беженцев...
Временами Карим силой воли прерывает поток этих мыслей и переключается на девушку, сидящую под дождём, напротив кафе. Эта немка, на редкость очень симпатичная, с нежными как акварельный рисунок чертами лица, сидит под дождём уже больше часа и терпеливо ждёт кого-то. Наверное, своего друга или близкую подругу. Она, разумеется, защищена от дождя большим зонтом, но всё же неуютно, думает Карим, сидеть без движения под  дождём целый час.
Карим смотрит на неё и думает о том, что она, по всей видимости, будет преданной женой и прекрасной матерью. Но в его солнечном  южном городе прохожие наверняка подумали бы, что с  ней что-то не то, что-то случилось с ней, потому что там девушки не сидят столько  времени под холодным дождём. Там более привычно сидеть под палящим солнцем и без зонта. В его южном городе на Востоке люди не любят дождя. Наверное, поэтому дождь идёт там крайне редко. В юности он мечтал о такой девушке: нежной, спокойной, терпеливой. Если бы встретил её и она стала бы его женой, то наверное, была бы самой счастливой женщиной в мире, потому что он боготворил бы её, любил бы самой нежной и в то же время страстной любовью, посвящал бы ей свои книги, всегда  считался бы с её желаниями, с пониманием относился бы к её капризам; словом, он стал бы для неё и мужем, и другом, и братом... Если бы... Но увы! Не встретил  не нашёл. Так, наверное, всегда бывает в  жизни: чего так сильно желаешь, того никогда не получишь. Почему так происходит – на этот вопрос  он не знал ответа.
     О своей жене он, пожалуй, ничего плохого не может сказать. Она добропорядочная  женщина, хорошая жена, добрая, ласковая мать. Причина отсутствия взаимопонимания между ними, возможно, находится в нём, в его характере, в его образе мыслей. Он и она просто по-разному понимают смысл жизни. Жена хочет жить спокойно, в благополучии, в достатке. Она ему постоянно говорила:  «Политика –  грязное дело,  а политики –  нечистоплотные люди»,  и умоляла
не лезть в это дело и в дела политиков. Она как бы чувствовала, что всё кончится для него плохо.
Жена, конечно, права в том, что касается политики и политиков, думает Карим, но она не понимала того, что писать и говорить через средства  массовой информации правду о том, что происходит в стране и с народом, о том, что к верховной власти в государстве пришли люди с уголовным прошлым, что сулит народу большую беду, и о многом другом – это его профессиональный долг. Такой же долг, как у врача - лечить больного.
Между прочим, к мысли о роли профессионального журналиста как достоверного информатора народа своей страны он пришёл в добрые брежневские времена, когда под словом "пресса" и выражением "средства массовой информации" подразумевалось понятие "коммунистический идеологический аппарат". Когда он учился в университете, в лексиконе профессоров не существовали такие выражения, как "народ имеет право на достоверную, правдивую информацию", "кто владеет информацией, тот владеет политической ситуацией", "кто контролирует информацию, тот владеет миром", которые нынче стали такими же популярными, как мобильные телефоны. Он ещё в те времена, исколесив Советский Союз вдоль и поперёк, очень  скоро понял, что народы СССР пользуются информацией, на 80 процентов недостоверной, что из-за этого любые социально-политические изменения в стране, а тем паче – политические катаклизмы, вроде развала государственного строя, застанут их совершенно врасплох и они окажутся в роли статистов, без определенной цели мечущихся на сцене истории. И он, осознав такое положение многострадальных народов СССР, решил взять на себя смелость быть их достоверным информатором. Если я не буду писать правду и только правду, думал он, то я уподоблюсь доктору, который отказывает тяжелобольному в медицинской помощи. Но как только он стал писать правду, сразу же столкнулся с отменно налаженным механизмом борьбы с инакомыслием и отчуждения от средств массовой информации. Его превратили в кочевника. Он с женой переезжал из одной республики Советского Союза в другую, пока вконец измотанные, не преклонили колена на земле далёких предков.
Его переезд на историческую родину на древнем Востоке совпало с развалом Советского Союза и началом кровавых межэтнических и национальных разборок в разных уголках бывшей «красной империи». Однако здесь, в новой стране его проживания,  к счастью, было спокойно; народ, более любящий не тяжкий труд, а весёлые праздники, неустанно праздновал политический и экономический суверенитет своего государства. Однако недолго длилась эйфория народа от национальной свободы. Она оказалась мнимой. Пока праздный народ гулял, беспечно отмахиваясь от тревожных сигналов: продажи с молотка пришлым людям крупнейших месторождений нефти и газа, градообразующих фабрик и заводов, разрушения сельского хозяйства и стабильно функционирующих систем образования и здравоохранения в стране,  тихих убийств тех, кто пытался воспрепятствовать вакханалии, страна окончательно была распродана, народ остался у разбитого корыта.
         Механизм и смысл купли-продажи такого масштаба был озвучен в середине девяностых годов двадцатого столетия, века рождения и гибели СССР, одним из полпредов сатаны. Он сказал: «Чтобы стать хозяином завода, я куплю его директора, а чтобы стать хозяином государства, я куплю его президента и министров. Это обойдётся мне намного дешевле...». Став хозяевами чужой страны, выродки сатаны, не теряя времени попусту, немедленно начали оболванивать и одурачивать население, насаждать в сознание людей культ золотого тельца и безнравственности, разлагать, развращать и растлевать молодёжь страны.
Карим ввязался в бой с этими пришельцами, полпредами сатаны. Его статьи и журналистские расследования будоражили умы и даже становились  своего рода детонатором взрыва народного гнева против этих пришлых хапуг и воров, тайно организованных в крупные криминальные сообщества, а также против малокомпетентного президента и коррумпированных чиновников, допустивших в страну "серую чуму" на беду народа. Подстрекательство народа к  демонстрациям и стачкам, разумеется, не входило в расчёты Карима: такую цель он не преследовал никогда. К крупным выступлениям населения нескольких городов против опасных пришельцев и антинародной политики властей он имел лишь косвенное отношение, однако же  в результате – покушение на его жизнь, тяжёлое ранение, несколько месяцев лечения в больнице и серия новых, но к его счастью,  неудачных покушений на убийство и, наконец, его вынужденная эмиграция...
Жена осталась на родине. Правда, ей, бедняжке, ради жизни и здоровья детей пришлось сменить местожительство – переехать в другой  регион страны, поближе к своим родственникам и подальше от злодеев, от осиного гнезда.
Карим грустно вздохнул. Когда думает о жене и детях, у него всегда сжимается сердце от боли. Не случайно промелькнуло в голове слово "бедняжка". Его жена из тех людей, которые в течение всей жизни старательно вьют гнездо и потом не могут оставить его, если даже возникает опасность разрушения. А теперь вот оставила она своё  гнездо – ухоженную её руками, со вкусом обставленную уютную квартиру в центре большого города;   оставила только потому, что нависла смертельная опасность над её любимыми детьми.  Карим её не уговаривал.   Она сама учуяла опасность, как чует волчица приближение охотников к логову с её детёнышами.
Он вдруг подумал, что с женой редко бывал нежным и ласковым. Всегда был занят работой, всякими делами,   уставал и как–то  забывал,  что  женщина  постоянно  нуждается  в ласке,  в тёплом внимании со стороны  мужа.  Ах, если бы сейчас на месте этой молоденькой немки сидела его жена...
Кариму  вдруг нестерпимо захотелось подойти, подсесть к этой  девушке за окном и сказать ей какие-то тёплые, душевные слова. Кто знает, может быть легче станет на душе. Ведь невысказанные слова иной раз мучают человека гораздо тяжелее, чем саднящая зубная боль. Больной зуб в конце-концов можно вырвать, а как избавить душу от тяжести невысказанных слов?
Посидев ещё некоторое время, Карим встал, поблагодарил хозяина кафе и вышел на улицу. Воздух был напоен влагой и запахом опавших листьев  леса, подступившего вплотную к городу. Он подошёл к девушке, которую было бы вернее называть молодой женщиной:  вблизи она выглядела гораздо старше, чем  он предполагал несколько минут назад, сидя у окна в кафе.
Молодая женщина взглянула на него то ли с удивлением, то ли с тревогой, но  в следующее мгновение она стёрла с лица невнятность и приветливо улыбнулась. Он ответил ей улыбкой и тут же увидел, как её изящные тонкие брови поползли вверх, придав лицу вопросительное выражение.
-  Guten Tag, Mademuaselle!1  -  сказал он ей, подумав, что французское слово тут более уместно.
-  Guten Tag, Messieur!2  -   улыбнулась она.
Карим заметил, что улыбка у девушки получилась какой-то напряжённой, неестественной.
-  Ich,  leider,   nicht  der  Kunstler.  Falls  ich  Kunstler  war,  hatte ich Ihr Bild  gezeichnet und hatte  ihm  solche Benennung gegeben:  "Madonna unter dem Regen" oder "Madonna unter dem Regenschirm", -  произнёс он экспромтом на ужасно плохом немецком языке, да ещё с акцентом. При этом сам удивился неожиданно подвернувшемуся на язык слову "мадонна". Ведь он намеревался сказать ей что-то другое. Видя по лицу молодой   женщины,   с  каким  усилием  она  переваривает  его   "изящную"  фразу,  он  решил  заполнить  неловкую  паузу  извинением.
1 Добрый день, мадмуазель!
2 Добрый день, монсеньор!
-  Entschuldigen Sie, bitte,  ich spreche solange noch schlecht deutsch.3
Женщина глянула на него и вдруг мило улыбнулась.
-  Nein,  nein,  ich  habe Sie  verstanden. Aber  warum  "Madonna"? -  спросила она, продолжая улыбаться. Теперь её улыбка была не притворная. -  Bin ich auf die Madonna ;hnlich?4
Карим засмеялся и неопределённо пожал плечами.
-   Ja, vielleicht… Auf jeden Fall h;tte ich das Bild so genannt. Das Wort "Madonna" w;rde mehr passen.5
-  O! Vielen Dank!6 -  молодая женщина  весело  засмеялась и  вдруг  пристально  посмотрела Кариму прямо в глаза. От этого столь откровенного взгляда он даже опешил.
         Не зная, что бы ещё сказать, он сконфуженно улыбнулся, попрощался с ней и зашагал прочь. А опешил он из-за того, что этот взгляд незнакомки ему показался уж больно знакомым, он уже где-то, когда-то видел его и ещё тогда он вызвал в нём неприятное ощущение. В глубине его души всколыхнулась необъяснимая тревога. "Какого чёрта! -  пробормотал он, идя под дождём без зонта. Он сейчас был зол на себя  -  Мне не стоит лишний раз обращать на себя внимание незнакомых людей".

        Когда Карим удалился от молодой женщины на два десятка шагов, она проворно прижала ручку зонта подбородком к плечу, быстро достала из маленькой кожаной сумочки мобильник производства "Nokia“, набрала номер, подождала ответ и негромко сказала в микрофон на чистейшем русском языке:
-   Швед, я нашла его. Он сейчас идёт по Ланге Штрасcе в сторону Потсдамер Штраcсе.
-  Прекрасно,  Барби!  -  произнёс мужской голос  в ответ. -  Мы  выезжаем  немедленно.  Подъедем поближе к заданному району и будем ждать твоего звонка.
-  Договорились, -  сказала  молодая  женщина,  названная Барби, и  отсоединилась от собеседника, затем торопливо сунула телефон в сумочку, встала и двинулась за Каримом, который, понуро опустив голову, брёл по мокрой, полупустынной улице.
Барби следовала за ним, не приближаясь слишком близко,  держась ближе к витринам бесчисленных магазинов. Она ни на минуту не теряла Карима из виду. Вскоре Карим свернул в короткий переулок и, пройдя по нему до конца, вышел на другую,  магистральную улицу и остановился на автобусной остановке. Под широким стеклянным навесом от непогоды толпилось с десяток человек.
Барби вошла в стеклянную кабинку уличного телефона-автомата, вставила в отверстие аппарата телефон-карту стоимостью в пять дойтше марок и набрала номер. Она разговаривала по телефону, не спуская глаз с Карима, словно боялась упустить какое-либо его движение. А он в это время изучал расписание движения автобусов. Она, закончив разговор, не покинула телефонную будку. Взор её по-прежнему был устремлён на Карима.
Вскоре к остановке подъехал автобус с маршрутным номером 170. Карим уехал на нём. Барби вышла из кабинки и встала у кромки тротуара, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Она то и дело переминалась с ноги на ногу как застоявшаяся
--------------------------------------------------------
3 Извините меня, пожалуйста, я ещё плохо говорю по-немецки.
4  Нет, нет. Я вас прекрасно поняла. Но, почему «мадонна»? Я, что же, похожа на мадонну?
5  Да, возможно… Во всяком случае, я хотел бы назвать свою картину так. Слово «Мадонна» подходит больше всего.
6  О! Большое спасибо!

у забора на привязи лошадь. Спустя минуты три возле неё остановился темно-синий  "Мерседес-600». Женщина проворно нырнула в машину, которая тотчас же  тронулась с места  и,  быстро набрав приличную скорость,  помчалась вдогонку маршрутному автобусу  170.  Барби, прильнув лицом к стеклу дверцы машины, осматривала каждого прохожего на улице, пока машина не догнала  автобус. Догнав, "Мерседес" сбавил скорость и, словно на буксире у автобуса, следовал дальше строго за ним на небольшой дистанции. Барби была особенно внимательна на автобусных остановках: её цепкий взгляд ощупывал каждого мужчину, сошедшего с автобуса. Её глаза навыкат напоминали глаза пантеры, сидящей на ветке дерева в ожидании приближающейся жертвы.
Карим сошёл с автобуса на остановке недалеко от хайма - "родного очага" иностранных политических беженцев. Он шёл под моросящим дождём с непокрытой головой, втянув голову в плечи; шёл, глубоко погруженный в свои невесёлые мысли, не замечая неотступно следующего за ним темно-синего "Мерседеса".
Трёхэтажный хайм из выжженного красного кирпича был обнесён высокой, выше человеческого роста, кирпичной оградой. Он скорее напоминал тюрьму, чем общежитие, и тем более трудно было предположить, что тут живут иностранцы. Когда до ворот ограды оставалось не более десяти шагов, "Мерседес" обогнал Карима. Он не почувствовал нацеленных на него из этой машины несколько пар холодных и царапающих глаз. Если бы он почувствовал их, оглянулся и увидел эти глаза, то наверняка съёжился бы как от внезапного порыва очень холодного ветра. Но он даже краем глаз не посмотрел на машину.
Карим прошёл ворота и направился к сумрачному зеву одного из четыре подъездов хайма. "Мерседес", немного проехав вперёд, дал задний ход и остановился недалеко от ворот. Из машины вылез мужчина средних лет, выше среднего роста. Он пружинистым шагом последовал за Каримом.
В коридор он не стал входить, остановился в дверях и осторожно взглянул в ту сторону, откуда доносился скрежет ключа в замочной скважине. Комната, которую занимал Карим, находилась почти в конце длинного коридора. Когда Карим скрылся в ней и уже изнутри звякнул ключ, мужчина подошёл к двери, посмотрел на номер комнаты, внимательно осмотрел замок и прежней спортивной походкой направился к выходу.

-  Живёт, по всей видимости, один. Номер  комнаты  семь.  Ключ  обычный,  сквозной, -  бесцветным голосом доложил мужчина, вернувшись в машину.
-  Хорошо.  План  не  меняем, -  сказал мужчина лет сорока пяти,  сидевший на переднем сидении. -  Запомните, повторяю ещё раз: всё должно выглядеть естественно для полиции, следователей и ... для репортёров, если они вдруг вздумают сфотографировать или заснять на видео.  Ничто не должно возбудить подозрения о насильственной смерти. Если не будет никакой зацепки, то останется лишь одна версия – самоубийство. Я думаю, это устроит здесь многих. -  Он чуть подался вперёд и ладонью мягко коснулся плеча водителя.
"Мерседес" тут же тронулся в путь. Руководитель команды наёмных убийц продолжил свой инструктаж.
-  Посмотрите и определитесь на месте самостоятельно.  Возьмите  верёвку  подлиннее,  разделите её пополам, неиспользованную половину оставьте в шкафу или, скажем, под матрацем. А если у него в комнате висит бельевая верёвка, то снимите её, а на её место привяжите свою, оставшуюся половину. И это будет выглядеть совершенно правдоподобно, -  он сделал короткую паузу и продолжил, -  Положите на стол лист бумаги и ручку с отпечатками его пальцев. Пусть думают, что он намеревался написать предсмертное письмо, но почему-то передумал. В общем, используйте любую мелочь, создавайте побольше иллюзии того, что человек думал, готовился, сомневался и в конце-концов всё-таки свёл счёты с жизнью. Отпечатки пальцев –  здесь  главный аргумент следствия, поэтому позаботьтесь, чтобы свежие отпечатки его пальцев были везде, на всех предметах, имеющих хоть какое-то касательство к его смерти: на верёвках, на бумаге, на ручке, на стуле или табуретке. Посмотрите на все вещи и предметы в его комнате  его глазами, подумайте, к чему он мог прикоснуться руками, прощаясь с жизнью. Может быть, это фотография его матери, его детей, жены, -  главарь наёмников коротко засмеялся и полуобернулся к молодой женщине, - Ведь человеку свойственны такие сентиментальные слабости, как смотреть на фотографии близких людей и мысленно прощаться с ними навеки. Верно, Сонечка?
-  Мы у Вас, Михаил Самуилович, проходим академическую школу, -  ответила ему  весёлым голосом Барби, оказавшаяся в быту Софьей. -   Вы обладаете бесценным,  уникальным опытом уничтожения наших врагов!
Главарю такая оценка его персоны молодой коллегой, кажется, пришлась по душе: он заразительно, весело рассмеялся.
-   Ну  что ж, тогда учитесь, пока я живой!
Остальные тоже засмеялись.

Карим выпил стакан чая и, сняв туфли, устало повалился на опостылевшую уже казённую кровать. На столе лежал чистый лист бумаги и ручка. Но он и сегодня не смог заставить себя сесть за стол и приступить к делу... В последние дни это вошло у него в привычку: валяться в вечерние часы на кровати и думать. Лёжа на кровати, он неспешно перебирал в памяти один за другим все эпизоды событий последних лет, затем группировал их под определенные названия: «психологическая война», «психологический террор семьи», «судебные преследования», «происки Комитета национальной безопасности», «согласованные действия правоохранительных органов и властей», «покушение на убийство» и так далее, чтобы в итоге выстроить логическую картину политического преследования, которому он подвергался в последние годы на родине, и причин, по которым он вынужден был покинуть её. Это было нелёгкое дело – заново переживать всё то, что было, что случилось с ним. Но он решил написать книгу, поэтому такая подготовительная работа была необходима.
Эту долгую и тяжкую мысленную работу можно было упростить, предварительно составив на бумаге план книги и записав коротко каждый эпизод на отдельных листах. Однажды он это пробовал, но бумага выхолащивала все эмоции, исповедь превращалась в какое-то сухое, бесцветное изложение фактов. А ему хотелось, чтобы в книге ощущалась пульсация его израненного сердца, ощущалась та тяжесть души, о которой некогда точно сказал Нодар Думбадзе и которую из дня в день ощущает он на своих плечах; хотелось, чтобы для читателя книги был зримым его оголённый нерв, обжигающий при прикосновении, чтобы люди, прочитав его книгу, ужаснулись тому, как безмерно может страдать человеческая душа, услышали, как стонет человеческое сердце от непомерно тяжкого груза переживаний, и загорелись желанием создать Всемирный институт охраны души человеческой, который не допускал бы такое страдание человеческой души ни в одной стране на планете и измерял бы степень благополучия населения каждой страны по состоянию души каждого живущего там человека, а не по ВВП или  состоянию экономики. Ему ещё мечталось, чтобы этот Всемирный институт охраны души инициировал создания такого космического спутника, который бы висел над той страной, в которой страдание души человеческой превышает допустимые нормы, и днём и ночью транслировал звон набатного колокола, чтобы сытые постоянно помнили о голодных, счастливые о страдальцах, чтобы подлецы и негодяи, дорвавшиеся к власти в государстве и заставляющие страдать миллионы ни в чём не повинных людей и детей, не находили себе места от этого грозного звона, каждую секунду напоминающего им о возмездии, и сходили с ума.
Карим подсознательно чувствовал, что такую книгу нужно написать за один присест, без перерывов, без отдыха, писать кровью сердца. А для этого нужно сначала создать эту книгу в своей голове. Но чем больше думает он, выстраивая свою книгу глава за главой, тем невыносимее тяжко становится на его душе. Порой так тяжко, что он не может подняться с постели или со стула, не опираясь на руки, не приложив большие усилия и силу воли. Поистине человеческая душа порой бывает во сто крат тяжелее собственного тела...  Да, да, ещё ему хочется, чтобы каждый читатель его книги глубоко задумался над своей жизнью, взвесил на чаше весов совести все свои дела и помыслы и попытался сам почувствовать и измерить тяжесть собственной души, чтобы понять, праведны ли его воззрения, стремления, действия, праведна ли вообще его жизнь;  чтобы он ясно представил себе,  как тяжела душа тех, кто страдает не за себя, а за ближнего своего, за свой народ, за свою землю, за человечество; ему хочется, чтобы люди были потрясены невероятной выносливостью человеческой души и прониклись трепетной любовью к ней. К собственной душе, к душам близких, к чужой душе. Чтобы эту любовь к душе  передавали они как самый драгоценный дар своим детям и внукам, чтобы эта любовь на генетическом уровне переходила от поколения к поколению живущих на Земле. Возможно, думает Карим, только тогда исчезнет с лица такой прекрасной планеты как Земля зло и скорбь; зло в любом виде, в любом проявлении. И тогда душа человеческая освободится, наконец, от страданий и скорби. Человек будет рождаться только для счастья и радостной жизни на этой прекрасной планете. И душа его станет внутренним солнцем. На Земле появятся миллиарды солнц...
При мысли о миллиардах солнц Карим неожиданно для себя неправдоподобно ясно увидел  солнце – солнце своей родины:  огромное на бездонном синем небе, яркое и ласковое. Потом ясно увидел своих маленьких ещё детей, беззаботно весело играющих на солнечной лужайке; ясно услышал их счастливый смех и голоса, такие милые, родные, такие дорогие его сердцу голоса.
Он не помнил, лежал с закрытыми или с открытыми глазами, но сильно удивился увиденному как наяву и рывком поднялся с постели, как будто неведомая сила вытолкнула его с кровати. Комната ещё в течение нескольких мгновений оставалась освещённой необычайно ярким светом, словно солнце взошло прямо тут, в его комнате. Ослеплённый этим солнцем, Карим невольно зажмурился и прикрыл ладонями глаза. А когда он убрал руки и открыл глаза, комната погрузилась в темноту и он оказался во мраке. За окном была ночь. В нём тут же возникло совершенно необъяснимое  желание  покинуть  эту  комнату  и  пойти  за  солнцем,  найти своих дорогих детей,
которые, казалось, все ещё находились где-то рядом, и прижать их к своему сердцу.
Карим медленно подошёл к тёмному окну, за которым стояла мрачная ночь с моросящим дождём. За деревьями, растущими в один ряд вдоль дороги, ехал одинокий маршрутный автобус. Салон автобуса был ярко освещён светом и в нём сидел только один пассажир. Карим позавидовал этому человеку, потому что он сидел в ярко освещённом салоне быстро движущегося вперёд автобуса. И он вдруг ясно понял, что ему в последние дни так не хватало. Ему не хватало яркого света и движения вперёд.  Сердце его охватило необычайное волнение. А тут ещё ему почудилось, как будто чей-то голос внятно прошептал ему на ухо:  "Иди же! Иди к автобусу, уезжай отсюда, пока не поздно!"
Карим, подумавший, что он проспал какое-то время и что сейчас уже глубокая ночь, решил, что и автобус, и одинокий пассажир в его ярко освещённом салоне –  продолжение сна или галлюцинация. Но тем не менее он посмотрел на свои ручные часы, осветив их циферблат встроенным источником света. Часы показывали 21.45. Значит, автобус был настоящий, и пассажир был настоящим! Это был автобус  маршрута № 170. Последний автобус. Ровно через пятнадцать минут он поедет обратно, отвезёт последних пассажиров до главного железнодорожного вокзала и прекратит движение по маршруту до пяти утра. А ещё через полчаса этих или других пассажиров скорый поезд Интер Сити Экспресс со свистом, со скоростью ураганного ветра, повезёт во Франкфурт на Майне. В четыре часа утра серебристый Боинг-734  оторвётся от взлётно-посадочной полосы на гостеприимной немецкой земле и возьмёт курс на Восток, где в это время восходит над землёй сияющее солнце. Он знал расписание самолётов. В четыре утра самолёт Lufthansa улетал в ту страну, где были его дети. Сегодня он улетит с ним на борту!
Спонтанно возникшая мысль обрадовала его. От неё у Карима на душе стало вновь светло, сердце забилось радостно. На мгновение он даже представил себе салон самолёта и голос стюардессы из репродуктора: «Уважаемые дамы и господа! Мы просим вас не курить, привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть ремни безопасности...».  И исчезнет беспросветное томление души, не будет она больше киснуть под чужим дождём. Он снова увидит ослепительно яркое и ласковое солнце, обнимет и прижмёт к своей груди любимых детей.
На раздумья ушло несколько секунд.  Карим лихорадочно быстро собрал свои личные вещи, которых было не так много, бросил их в чемодан, надел плащ и вышел из комнаты, забыв в волнении выключить свет.
В стремительно мчавшемся в ночи Интер Сити Экспресс Карим снова подумал о своей книге. Эту книгу он напишет, обязательно напишет, если придется писать даже собственной кровью на стене. В три часа ночи он вошёл в здание вокзала международного аэропорта во Франкфурт–на–Майне.

Именно в этот час к хайму политических беженцев в городе Люббекке подъехал, тихо шурша коллекторами по мокрой брусчатке, темно-синий "Мерседес". Он подъехал с погашенными фарами,  в салоне не было света. Дождь всё ещё моросил. Окна хайма зияли чернотой. Он казался заброшенным. Только лишь одно окно на первом этаже было освещено светом.
-   Это же окно его комнаты, -  сказал мужской голос в машине. -  Неужели он до сих пор не спит!?
-  Пишет, небось, очередную статью о судьбах народа и демократии в своей стране, - произнёс другой мужской голос. -  Не ведая ни сном не духом, что это его последняя статья.
Все негромко засмеялись.
-  А может быть он дорисовывает Мадонну, - сказала женщина. - Пойти попозировать ему, что ли, чтобы он быстрее закончил.
-  Смотри, чтобы он  в тебя не кончил, -  засмеялся мужчина.
-  Пошляк, -  ответила ему женщина.  -   У тебя в уме только  убийства,  баксы  и  е...ля.
-  А у тебя что, что-то другое?
Барби-Сонечка ничего не ответила, только захихикала. Она не знала, что смеётся над собой.


Люббекке, 1999 г.




                Карл Иса Бек
               
                Он становится мужчиной

                Рассказ

Дело было к вечеру. Борис, которого одноклассники ещё давно окрестили "маменькин сынком",  шел с девушкой из своего класса. Они оба учились в гимназии. Девушку звали Анной. Она была красива и умна. Она ему очень нравилась. Они шли медленно,  беседуя на разные темы. Борис  был счастлив от того, что Анна согласилась побродить с ним по живописным окрестностям микрорайона, где они жили.  Он был отличником, очень начитанным и мог занимать внимание нравящейся ему девушки увлекательными рассказами сколько угодно.
Борис знал чуть ли не всех писателей и поэтов всего мира, всех мыслителей и философов, даже самых древнейших, о которых многие его сверстники и не слышали; например, о Лао–цзы и его замечательной мысли о воде в реке, которая течет себе и никому не мешает, а если что–то встанет на её пути, то обходит это и течет себе дальше, принося всему живому одну только пользу, или о Чжуан–цзы, который за 2350 лет до Эйнштейна изобрел и объяснил теорию абсолютного и относительного в мире. Недаром говорится, что все новое – это хорошо забытое старое. Однажды Борис это высказал вслух во время прохождения по программе теории относительности и тут же впал в немилость у преподавателя физики Буксмана. Борис не знал, что Буксману очень не нравятся люди, которые умаляют значение Эйнштейна в науке. После этого случая Борис не получал по физике отличную оценку, хотя он знал физику отлично, лучше всех в классе. Другие получали отличную оценку, а он её больше никогда не получал.  Ещё он отлично знал латынь и во время беседы очень уместно вставлял в свою речь изречения великих людей.  "Amicus Plato sed magis amica est veritas"1 , –  говорил он, смеясь, если не соглашался с чьим–либо мнением, или "Argumentum ex silentio"2, говорил он, если кто–то не принимал в расчет его веские доказательства и он замолкал, а его спрашивали, почему он перестал принимать участие в споре. Многое узнавала Анна от Бориса и поэтому с удовольствием встречалась с ним иногда и после уроков.  Борис мечтал завоевать сердце Анны, чтобы впоследствии, когда они достигнут совершеннолетия,, повзрослеют, жениться на ней. Он мог бы жениться только на ней и ни на ком больше, потому что во всем классе только она воспринимала его всерьез и никогда не смеялась над ним.
А прилепилась к нему кличка "маменькин сынок" из–за того, что он жутко боялся драк,  совсем не умел драться и давать сдачу своим обидчикам; кроме того, при любом движении стоящего перед ним сверстника, похожем на движение руки, плеча или всего корпуса перед нанесением удара в живот или в лицо, Борис инстинктивно закрывал глаза, пригибался и скрещенными перед лицом  руками  пытался  защититься.     Его  сверстников  это  очень  забавляло  и  они  никогда  не
упускали  возможность  заставить Бориса  делать  на потеху другим эти смешные  движения.  Даже
младшеклассники,   братья  которых  учились  с Борисом  в одном классе,  и  некоторые  развязные

1.   лат.  Платон – друг, но истина больший друг, т.е. истина  всего дороже.
2.   лат.  Прием доказательства  путем умалчивания о чем–нибудь.
девушки тоже  пугали  его  резкими,  опасными  движениями.  Но обидная  кличка  дана была  ему  главным образом из-за того, что при любой  реальной  угрозе  со стороны сверстников  он бежал домой,  к своей маме.  Иногда его мать приходила на игровую площадку или в школу и устраивала детям, угрожавшим её любимому дитя, "баньку с паром", то есть грозилась пожаловаться на них директору школы и полиции, сказать их родителям о том, какие мерзкие их дети и, наконец, подходила к обидчику сына вплотную и глядя на него глазами злой волчицы, шипела: "Ну, давай, бей меня! Бей, а потом увидишь, что я с тобой сделаю!". И обидчики Бориса трусливо убегали в сторону. Дети действительно  боялись её, потому что она была высокая, массивная, решительная и такая яростная во гневе, что могла, наверное,  изорвать в клочья того, кто попытается ударить её. Она напоминала буйволицу из научно-популярного фильма, которая, защищая своего телёнка, одна дралась с несколькими львами. Правда, Борис бежал домой и жаловался матери на своих обидчиков в те времена, когда он ещё учился в младших классах. Теперь  этого он, конечно, не делал. Теперь он просто поступал умно: не вступал с задиристыми парнями в спор и не доказывал свою правоту. Он обходил их стороной.  И вот он, этот "маменькин сынок", шел сейчас с самой красивой девушкой  микрорайона, с девушкой мечты многих парней. Глаза его лучились радостью.

Неожиданно Борис остановился и встал как вкопанный, словно столкнулся с незримой и непреодолимой стеной. Он оборвал себя на полуслове. Глаза его, в которых теперь угнездился безотчетный страх, были устремлены вперёд. Анна, только что весело смеявшаяся над его смешным рассказом, тоже оборвала смех и также посмотрела вперёд.
Впереди, возле полуразрушенного здания какого–то заброшенного предприятия, стоял Петр:  задира, искусный в драке и гроза подростков всего микрорайона. Рядом с ним стояли его закадычные друзья Юрий и Христиан. Эти парни учились в обычной школе. Они явно подстерегли Бориса и теперь ждали его. У них были злые лица. Их намерение не вызывало никакого сомнения: они собирались избить его, чтобы он больше никогда не осмелился гулять с Анной.
Борис знал, что Анна нравится и Петру, и он, его соперник, давно добивается благосклонности девушки. Борис, конечно, понимал, чем может закончиться для него эта встреча. От одной мысли,, что сейчас Петр будет беспощадно бить его, Борис побледнел и задрожал как лист на ветке от дуновения сильного ветра. И он уже готов был поскорее уйти от этого места, убежать подальше от этих ребят, которые не могли терпеть таких умников, как Борис, когда Анна неожиданно схватила его за руку и твердо сказала:
–   Не бойся! Я не позволю им трогать тебя.
–  Анна, пойдём назад, –  как бы не слыша успокоительное обещание Анны, еле слышно пролепетал Борис и повернулся, чтобы уйти подальше от опасности, которая ему угрожала. –  Нам ведь нет никакой необходимости идти именно туда.
–   Боря,  или  ты  пойдёшь  со  мной,   или  мы  больше  никогда  не  будем   гулять  вместе, –   с
обидой  в голосе  сказала  Анна,  продолжая крепко держать руку Бориса в своих руках. –  Ты выше их, несравнимо выше. Они могут побить тебя, но не смогут победить. Постарайся, чтобы они не победили тебя морально. Пошли, не бойся!
Анна властно потянула его за руку и повела за собой. Борис шел с ней как на бойню,  дыша с трудом от обуявшего  его  страха и еле переставляя отяжелевшие ноги. Когда  они  поравнялись  с компанией,  Анна  весело  улыбнулась и сказала:
–   Привет!  Что вы тут делаете?
– Привет! –  сказали Петр и Христиан.
–   Привет!  Как  видишь, мы тоже гуляем! –  весело произнёс Юрий, глядя Анне в глаза. –   А ты, значит, выгуливаешь "маменькиного сыночка" перед сном грядущим? Попросила об этом его мамочка,  да? –   Тут Юрий взглянул на Бориса и покатился со смеху.
Борис, бледный  и  печальный,  дрожал  всем  телом.   Юрий,  схватившись  за  живот,  согнулся
пополам и, умирая от  хохота, отошел в сторону. Но он, конечно, преувеличивал свое чувство юмора. Просто ему так было сподручнее утверждать свое превосходство над другим.
–  Слушайте,  да  он,  кажется,  уже  наложил  полные  штаны!  –   сказал Христиан  и тоже расхохотался. Как бы в подтверждение своих слов, он зажал нос рукой и, состроив гримасу, словно на самом деле запахло в воздухе чем–то ужасным, отвернул лицо в сторону.
–   А  если ещё  не наложил,  то сейчас наложит, –   сказал  Петр суровым голосом и, глядя Борису в глаза, сделал шаг в его сторону.
Борис машинально отступил за Анну и попытался вырвать свою руку из руки девушки. Однако  Анна  держала  его  руку  крепко  и  он  не  смог  её  вырвать.
–   Попробуй только тронь его! –  неожиданно для всех твердо сказала Анна, бесстрашно глядя Петру в глаза,  и решительно встала между парнями.
Она поступила точно так, как поступила бы в этот момент мать Бориса.  Решимость девушки поколебала Петра, или же он просто не посмел обидеть её.
–   Ну, хорошо, я не буду его трогать. Но пусть он сейчас же  смоется  с глаз  моих. Отпусти  его руку, пусть бежит поскорей к своей мамочке, –  сказал Петр и, посмотрев на Бориса, добавил, –   Ты только не говори своей мамочке, что я тебе угрожал, понял!?
–  Я... я... Я пойду домой... , –  пролепетал Борис дрожащим голосом. –   Я...я  не скажу ничего..., –   и он снова попытался вырвать свою руку из рук  Анны.
–  Борис, будь же, наконец, мужчиной, –  тихо, но с обидой в голосе произнесла Анна, глядя Борису прямо в глаза.
Но парни услышали её просьбу.
–   Да он никогда не станет мужчиной,  –   сказал Юрий, продолжая смеяться. –  Неужели ты это до сих пор не поняла?
–   А с тобой я вообще не разговариваю! –  со злостью выпалила Анна, посмотрев на Юрия с презрением. –  Ты бы лучше шел домой и готовился к урокам. Сам учишься еле–еле, а смеёшься над  отличником. Борис  по сравнению с тобой  академик!
–   Но он никогда не будет академиком, –  перестав смеяться, сказал Христиан. –  Чтобы быть академиком, сначала нужно стать просто мужчиной. А ты погляди, как он дрожит.
–   Неужели ты знаешь, каким должен быть академик? –  с ехидством в голосе спросила Анна.
–   Можно подумать, ты знаешь! –   воскликнул Христиан и злорадно засмеялся.
–   Представь себе, знаю!  –  ответила Анна. –  Мой дед академик!
–   Ха!   –   Христиан опять злорадно засмеялся. –  Тогда мой дед президент академиков!
–   Ты, наверно, хотел сказать "президент Академии наук", –  поправила его Анна, глядя на него с презрительной улыбкой.
Петр внимательно посмотрел на Анну, но ничего не сказал.
–  У неё дед действительно академик, –  подтвердил он затем слова Анны, взглянув на своего дружка. –   Она правду сказала.
–   Да?!  –  удивился Христиан и уставился на Анну. –  Я не знал об этом. Два – один в твою пользу, Анна!
–   Анна,  я  предлагаю  твоему  подзащитному  сыграть  со мной  в одну  мужскую игру, –  вдруг  заговорил Петр, обращаясь к Анне. –  Если он струсит и откажется от игры, то он не достоин тебя и поэтому должен тут же поклясться нам, что он больше не будет приставать к тебе. Идёт?
Анна насторожилась и вопросительно посмотрела на  Бориса. Тот стоял, потупив взор.
–   Ну что,  Боря, будем играть в мужские игры? –  спросил его Петр с ехидством в голосе.
Слово "игра" немного успокоило Бориса. Игра ведь не драка. Вот если Петр предложил бы ему драться, то дело было бы, как говорится, швах. 
–   Я... я согласен играть, –   выдавил, наконец, из себя Борис, глядя на Петра с подозрением.
–   А  что  ты  предлагаешь? –  спросила  Анна  Петра.
–   Ты видела когда–нибудь исторический кинофильм  "Даки"?
Анна в ответ отрицательно покачала головой.
–   Это о том,  как древние балканцы воевали с римлянами.  В этом фильме  мужики  играют  в одну классную мужскую игру. Сейчас ты эту игру сама увидишь, –   с этими словами Петр грубовато хлопнул Бориса по плечу. –   Пошли, будущий академик, играть.
–  Внутри темно уже, –  сказал Христиан, –  Я сейчас вынесу стол на улицу. Юрка, пойдём, ты вынесешь табуретки.
Юрий и Христиан вошли в темное здание, а Борис, Анна и Петр остались на улице. Петр с любопытством поглядывал исподлобья на Бориса, который с тоской смотрел на заливающееся фиолетовой краской небо и пытался приободрить себя перед испытанием. А  какое оно – этого он пока не знал. И неизвестность пугала Бориса не меньше, чем крупные кулаки Петра. Анна со скучающим видом уставилась на многоэтажные дома неподалеку, в которых все они жили. Во многих окнах уже зажегся свет. Вскоре из полуразваленного здания вышли Христиан и Юрий, неся небольшой, старый деревянный стол и пару табуреток с облезлой зеленой краской,  которой когда–то были они покрашены.
–  Пойдём!? –  Петр посмотрел на Бориса и кивнул в сторону ребят, потом первым зашагал к столу.
Когда Петр и Борис сели по обе стороны стола, друг против друга, Юрий положил на стол между ними большой кухонный нож. При виде ножа, которым запросто можно зарезать человека с одного удара, Борис невольно отшатнулся назад и, как бы прося защиты, с жалобным видом посмотрел на Анну. Она сперва тоже испугалась при виде ножа и посмотрела на парней, пытаясь угадать их намерение.    По  их  лицам  не  было  видно,    что  они  задумали  нечто  ужасное,  преступное.    Она
успокоилась и обратила взор на  Бориса.  Тот стушевался и опустил глаза на стол.
Петр, глядя на Бориса с превосходством, взял правой рукой нож. Борис с видом обреченного на заклание уставился на этот нож. Петр положил на стол левую руку ладонями вниз и растопырил пальцы.  Борис посмотрел на эту руку.
–  А теперь смотри внимательно  и учись, –  с усмешкой сказал Петр. –  Потом это будешь делать ты.
–   Смотри  внимательно  и  запоминай,  как  настоящие  мужчины  это  делают! –   сказал Юрий Борису и снова засмеялся,  –   А иначе отрежешь себе пальцы,  как якудза.
Борис вздрогнул и посмотрел на Анну. Сейчас Анна для него заменяла мать. Он теперь мог полагаться только на неё. Он ждал от неё указаний. Если она сейчас скажет: "Оставь это, пошли домой!", он тут же встанет и пойдет с ней. И ещё он надеялся, что она прикрикнет на этих балбесов, мол, оставьте его в покое и убирайтесь вон, как сказала бы его мать, окажись она сейчас здесь. Но Анна только молча посмотрела на него. Ничего не сказала. Но в её взгляде он увидел то, чего он не хотел бы видеть. "Не будь трусом, играй! Что будет, то будет!" –  вот что сказала она ему глазами. Борис покорился судьбе и посмотрел на нож в руке Петра. Тот смотрел на Бориса  оценивающим взглядом.
–   Ну что,  начнём? –  спросил Петр.
Борис мельком взглянул на Петра и кивнул головой. И тут же пожалел, что согласился на эту опасную игру. "Мне надо было сразу уйти домой, –  подумал он и вспомнил о матери. –  Хоть бы мама появилась тут! Случайно...". 
Она часто совершенно случайно оказывалась рядом в тот момент, когда кто-то приставал к нему в детском садике, позже – в школе или на улице. И выручала его, не давала никому в обиду. Она каким-то образом всегда оказывалась рядом с ним, когда ему требовалась её помощь.  Борис невольно оглянулся по сторонам, желая в душе увидеть свою мать, спешащую ему на выручку. Но он нигде её не увидел. Смеркалось и плохо было видно. Если мать и окажется неподалеку отсюда, то вряд ли она углядит его, едва ли сможет распознать его среди этих рисковых парней.
Бурный поток его мыслей, возникших из–за жуткого страха перед опасностью отрезать себе палец, оборвал глухой стук острия ножа о стол. Борис снова вздрогнул и посмотрел на руки Петра.
Петр острием ножа ударил между своими растопыренными пальцами; между большим и указательным пальцами левой руки. Нож он крепко сжимал правой рукой. Он смотрел в лицо Бориса. Тот смотрел на кончик лезвия, глубоко воткнувшегося в дерево.  Борис представил себе, как острие большого кухонного ножа глубоко вонзится ему в палец, при этом поранит косточку, а может даже пройдет сквозь неё. "Наверное, будет жутко больно, – подумал он. –. Потом может начаться гангрена... и врачи будут вынуждены ампутировать этот палец".  Он ни разу в жизни не поранился. Благодаря маме, потому что она всегда была рядом. Если она не могла по какой–то причине быть рядом с ним, то поручала это его бабушке, своей матери, которая с еще большим рвением следила за тем, чтобы  Борис не поранился ненароком. И так было всю жизнь.
Петр опустил глаза на свои руки и начал медленно бить острием ножа между остальными пальцами своей левой руки.  Тук!  Тук!  Тук!   И снова сначала и так же медленно.  Тук! Тук! Тук!  Когда
Борис подумал, что так и он сможет, и у него отлегло от сердца, Петр вдруг сказал, обращаясь к нему:
–   Это я показывал тебе, как надо делать. А теперь смотри как ты должен будешь делать. –  И он начал быстро бить острием ножа по столу между своими пальцами, порой едва не задевая их ножом.
С каждым разом Петр увеличивал скорость удара, его правая рука поднималась и опускалась почти с такой же скоростью, с какой поднимается и опускается литера пишущей машинки, когда на ней что–то печатает его мать, журналистка с двадцатилетним стажем. Будучи еще маленьким, Борис часто с интересом наблюдал, как быстро литеры пишущей машинки поднимаются и опускаются, подчиняясь ритму движений пальцев его матери. Но то литеры, а тут настоящий нож...
Борис  поглядел, поглядел на руки Петра  и  ему стало не по себе.  Понятно,  он так не сможет орудовать ножом и никогда не научится этому; ему просто некогда этому учиться, потому что у него много других дел. А Петр и его компания целыми днями болтаются  на улице. От нечего делать или от скуки они, наверное, сидят тут и часами упражняются в этом деле. Когда же наступит его очередь "играть" в эту мужскую игру, то он непременно воткнет нож себе в палец. Но тем не менее мелькавшие в голове тревожные мысли не мешали Борису внимательно следить за правой рукой Петра и сделать кое-какие важные выводы.
Борис, помимо прочих своих достоинств, был также и хорошим математиком. Страх перед ножом и страх быть опозоренным перед Анной заставил его подумать также и о математическом расчете движения руки с ножом. Тут главная хитрость заключалась, как он понял,  в том, что нужно раздвинуть пальцы левой руки таким образом, чтобы расстояние между ними было совершенно одинаковое, затем зафиксировать в уме расстояние между пальцами и промежуток времени между каждым ударом ножом, после этого нужно выработать определенный ритм движения правой руки с ножом и стараться случайно не нарушить этот ритм. Такой он сделал вывод.
Когда Петр резким движением воткнул нож в стол перед Борисом и, посмотрев на него с улыбкой человека, знающего себе цену, сказал:  "А теперь твоя очередь!",  Борис уже кое–что понимал в технике этой игры и поэтому взял нож в правую руку без видимого волнения. Эта перемена в нём не ускользнула от внимания Анны и она вздохнула с облегчением.

Тут! Тук! Тук! Борис медленно бил острием ножа между пальцами левой руки. Расстояние между пальцами, лежащими на поверхности стола, было одинаковое. Всё внимание Бориса было приковано на движениях правой руки. Теперь ему нужно было зафиксировать в уме первую позицию правой руки и выработать ритм её движения против часовой стрелки, а затем по часовой стрелке. Это была самая трудная часть работы. На лбу у него заблестели бисеринки пота. Для него это была не игра, не забава. Он представил себе, что сейчас он занят ответственной работой, с которой он во что бы то ни стало должен справиться. Этого хотела Анна. Этого захотел теперь и он сам.
Сосредоточив всё внимание на ритме, Борис вскоре абсолютно забыл обо всем на свете: о страхе, о матери, которая сойдёт с ума, если увидит сейчас его за этим занятием с большим кухонным ножом в руке,  об Анне, ради которой он рискует своими пальцами, о парнях, которые жаждут его поражения и унижения. Он даже не смотрел как следует на растопыренные пальцы своей левой руки на столе и на острие ножа,  которое вонзалось в стол между пальцами.  Он сосредоточенно слушал равномерный стук,  который преобразовывался в его голове в определенный ритм.
–   Ты что так медленно!  Так может любой дурак!  –  вскричал вдруг Юрий с  негодованием.
Петр внимательно смотрел в лицо Бориса. Он, кажется, понимал, что Борис не просто тренируется, а ищет простой способ овладения техникой игры.  Христиан молча смотрел на руки Бориса. Он был неглупый парень и сейчас, видимо, думал о том, что он глупо опростоволосился перед внучкой настоящего академика. Не поворачивая головы, он иногда незаметно скашивал глаза в сторону Анны и подолгу смотрел в её лицо. Было видно, что теперь его больше интересовала Анна, а не то, как справляется с мужской игрой Борис.
–  Только дурак не понимает, что человеку нужно потренироваться, –  откликнулась на реплику Юрия  Анна, не отрывая взгляда от рук Бориса. Было заметно, что она сильно переживает за Бориса.  –   Он ведь это делает первый раз в жизни, поэтому он должен потренироваться.
Петр и Христиан промолчали. Юрий обиделся на Анну, зло зыркнул на неё, но ничего не сказал. По-видимому, он постеснялся ругаться с девушкой, тем более с внучкой академика. У него один дед всю жизнь проработал на стройке каменщиком, а другой до самой пенсии  работал водителем автобуса, а он сам никогда еще не ругался с внучками академиков.
А Борис тем временем начал увеличивать темп. Вскоре удары ножа по столу стали напоминать дробные стуки клюва дятла по стволу дерева. Быстрее и быстрее. Христиан смотрел теперь на руки Бориса с нескрываемым удивлением. Юрий подошел к столу поближе и тоже с удивлением уставился на руки Бориса. Потом он перевёл взгляд на лицо Петра. Тот, прикусив нижнюю губу, внимательно следил за движением правой руки Бориса. Лицо его выражало не удивление, а досаду. Анна застыла в сильном напряжении, не сводя глаз с  растопыренных пальцев Бориса. Стиснув пальцы в кулаки, она прижала руки к животу и была готова вскрикнуть от ужаса в любую секунду.  Уже около минуты Борис работал  ножом  с такой же скоростью, с какой работал Петр. На лице у него ясно отражалось его душевное состояние: ликование и уверенность. Его уже невозможно было остановить. Он находился в стихии ритма и работал ножом как профессиональный ударник  со своими палочками.
Борис на секунду оторвал глаза от своих рук и посмотрел на Анну. Она улыбнулась ему, не скрывая своего восхищения. Теперь Борису можно было остановиться, отбросить нож в сторону и спросить Петра, удовлетворен ли он ответом. Но Борис вошел в азарт и не хотел прерывать музыку своей ликующей души. Или, может быть, просто еще не вызрел в нем до конца мужчина? Ни Анна, ни парни не знали, почему он не останавливался, ведь уже все поняли, что он выдержал испытание и отстоял свою честь. Борис вдруг взглянул на унылое лицо Петра и сбился с ритма. И в тот же миг наступающие сумерки вспугнул пронзительный девичий крик. Анна в ужасе прижала руки к губам и с состраданием  в глазах посмотрела на лицо Бориса. Он попал ножом в средний палец.  Острие ножа, пробив кожу и  скользнув по кости, вонзилось в дерево. Борис зажмурился и, с трудом пересилив себя, чтобы не взвыть от боли,  выдернул нож. Он посмотрел на окровавленный кончик лезвия, бросил нож на стол, вытащил из кармана носовой платок и приложил к ране. Анна подбежала к нему и туго перевязала платком пораненный палец.
–   Болит? –  с состраданием в голосе спросила Анна.
–   Нет! –  соврал Борис.
Он, окрыленный успехом, перестал думать о ноющем пальце,  встал с табуретки и прямо посмотрел в глаза Петра. Прежде он не смог бы с такой смелостью смотреть в лицо парня, которого многие боялись. Петр смотрел на соперника с плохо скрытой ненавистью и о чем-то думал. По его глазам было видно, что он о чем-то думает. Остальные смотрели то на Бориса, то на Петра и ждали развязки драмы. Нож лежал под рукой у Бориса. Но Борис был великодушен, потому что в этот миг он чувствовал себя счастливым человеком. Его глаза лучились счастьем. Он только хотел услышать слова Петра. Но тот медлил.
Борис понял, что Петр не желает признавать очевидное; то, что он, Борис, был равен ему в этой мужской игре. Теперь он готов был предложить сопернику померяться силами в кулачном бою. Борис не только знал, какой драчун этот Петр, но однажды даже видел как он дерется. Во время драки Петр зверел. В их микрорайоне мало нашлось бы парней, которые согласились бы с ним драться. Борис тоже не стал бы драться с ним. Анна, кажется, тоже поняла намерение Петра. Она, обдумывая свою тактику, воздела глаза к небу. Борис невольно посмотрел туда же, куда смотрела Анна, и увидел громоздящийся перед глазами силуэт второго, еще не разрушенного здания заброшенного предприятия. И его вдруг осенила идея. Эта была очень простая, но весьма дерзкая идея.
–   Петр, а теперь я предлагаю тебе другое испытание, –  сказал он, глядя на мрачного Петра с дружелюбной улыбкой. –  Давай теперь прыгнем вниз с крыши того здания! Но только не поочередно, а одновременно, взявшись за руки.
Борис хорошо знал этих парней. Они были слишком приземленными, чтобы могли ради девушки прыгать с такой высоты. Петр, а за ним остальные парни подняли глаза на крышу еще не разрушенного здания. Высота здания была примерно сорок пять – пятьдесят метров и не было никакого  шанса  остаться  живым и невредимым  у того, кто рискнул бы прыгнуть с его крыши вниз.
–   У тебя что, крыша поехала? Или считаешь меня идиотом? –  спросил Петр, со злостью глядя в лицо Бориса.
–   Ничего  подобного!  Прыгают же  мужчины,  и не с такой высоты, –  бодро ответил Борис.
–   Если  ты  имеешь  в  виду   каскадёров,    то они  прыгают  на  маты,    под  которые  в  несколько
рядов уложены картонные коробки, –  сказал Юрий, показав свою осведомленность в методах съемки некоторых трюков в кинофильмах.
–   Давайте  притащим коробки и матрацы из дома и прыгнем! –  живо предложил Борис.
–  Ну, прыгай  себе  на  здоровье,  если  хочешь,  –  с усмешкой ответил  Петр. Он вдруг круто повернулся и, ни с кем не попрощавшись, пошел в сторону жилых домов.
На Анну он даже не взглянул, как будто забыл об её присутствии. За ним поплелись Христиан и Юрий. Когда парни удалились на приличное расстояние, Борис и Анна посмотрели друг на друга и в течение нескольких долгих секунд молча смотрели друг другу в глаза,  затем одновременно  засмеялись.
–   Хорошо, что  ты преодолел  свой  страх раньше  чем  мистер Макомбер, –   смеясь, сказала Анна, –   и  помог  мне  тем  самым  избежать  судьбы  несчастной  Маргарет.
–   Ты  о  ком? –  не понял Борис.
–   Вспомнила рассказ Хемингуэя  "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера".
Борис тоже вспомнил этот трагический рассказ и расхохотался.
–   Я  тоже  не  хотел бы  оказаться  на  месте  бедного  мистера  Макомбера!
Он вдруг наклонился, обхватил руками ноги Анны, поднял её высоко и прижался лицом к её мягкому животу. Анна залилась веселым смехом.

Юрий оглянулся на громкий смех и увидел, как Борис поднял Анну на руки и обнял ее.
–   Э–эй!  Глядите! Они  обнимаются! –   воскликнул он.
Христиан тоже посмотрел назад и увидел, как Борис поднял Анну на руки.
–  Петр, гляди же, они обнимаются! –  сказал Юрий, глядя на Петра с удивлением. –  Сейчас, наверно, будут и целоваться.
–   Да пош–шёл ты, идиот! –   зло выругался Петр и, ни на кого не глядя, зашагал прочь.

Борис с Анной в руках кружился все быстрее и быстрее, а она, откинув назад голову, весело смеялась.


Детмолд, 1999 г.