Призрак счастья

Владимир Пасынков


ПРИЗРАК СЧАСТЬЯ

Оглавление.

Пролог.
Глава 1. Время перемен.
Глава 2. Ведьма.
Глава 3. Дочки-матери.
Глава 4. Сломанные баррикады.
Глава 5. Сады земных наслаждений.
Глава 6. Сны Пенала письменных принадлежностей.
Глава 7. Восхождение.
Эпилог.

Пролог.


По профессии я археолог, что естественным образом полагает мое место на раскопках и кочевую жизнь, отчего мне не позволительно было оставаться надолго на одном месте, и посему так получилось, что у меня до сих пор не было дома, служебная жилплощадь не в счет. В этом я находил даже некое удовлетворение, ощущая себя  прямым потомком населявших наши южнорусские степи кочевников, над раскопками курганов которых я провёл большую часть своей трудовой биографии.

Я не хочу сказать, что приветствую кочевой образ жизни и отдаю предпочтение четырехколесной повозке вместо дома. У человека должен быть дом, место, где его всегда ждут, если не родные и близкие, то хотя бы любимые книги и домашний халат. Поэтому после переезда в Москву, куда меня пригласили на преподавательскую работу, я сразу занялся поиском недорогой жилплощади, чтобы обрести некоторое подобие дома, ибо мне была предложена лишь комната в аспирантском общежитии.

Вскоре мои поиски увенчались успехом, и я стал счастливым обладателем небольшой комнаты в квартире, в которой, по всей видимости, никто, кроме меня не собирался жить. Все комнаты были заняты соседями, которые здесь только числились, а обитали на других, более подходящих для жизни площадях. Получалось, что у меня будет однокомнатная квартира внутри коммуналки, как Ватикан в Италии, и это радовало. Когда мне показывали комнату, то передо мной извинились за беспорядок и сказали, что до меня здесь жил тоже одинокий преподаватель, внезапно умерший в полном расцвете сил. От него осталось практически нетронутой вся обстановка, включая кровать и холодильник. Почему это наследство никого не заинтересовало можно только догадываться, и я предположил, что родители к тому времени ушли в лучший мир, а с женой и сыном отношения были окончательно испорчены. Меня более всего заинтересовала самодельная книжная полка из фанеры, на которой я сразу отметил книги по философии и религии. Все мои пожитки, за исключением сумки с одеждой, сводились к небольшому чемодану с книгами, и поэтому я обрадовался тому, что их будет куда поставить.

Напротив книжной полки над кроватью на стене к обоям были пришпилены портняжными булавками репродукции, фотографии и просто рисунки, которые все вместе составляли некое подобие иконостаса: сверху была пришпилена картинка из «Бхагават-Гиты» - Кришна в обнимку с оленем, в следующем ряду шли фотографии Джима Моррисона и Джона Леннона, чуть пониже располагались детские рисунки, на которых дома стояли на ножках-дверях, в воздухе порхали бабочки с головами-тыквами для Halloween, а под ними бегали черепашки-нидзя.

Поверх всего в этой галерее главенствовали две картины. На одной из них была изображена странная композиция непонятного содержания, вникнуть в которую не представлялось возможным. На первый взгляд можно было сказать, что утомленный творческими поисками живописец просто вытер об холст свои кисти, нанеся волнистые линии разных цветов на мрачном темном фоне пепельно-серого цвета, а позади и сверху всего этого чернела совсем мрачная бездна. Что это? Можно только догадываться, ибо ни на картине, ни рядом с ней не было никаких надписей. Другая картина была более внятной и выдержанной в строгой черно-белой гамме. Две фигуры: мужская и женская были горизонтально изображены так, что являли собой некое подобие андрогена с одним телом, как тенью разделенном границей черного и белого. Мужская половина изображена сверху в черной гамме, а нижняя женская часть выполнена белой, но под ней зияла черная бездна. В правом нижнем углу можно было различить еле заметную подпись, сделанную чёрным на чёрном фоне: «Призрак счастья».

Вся мебель, кроме книжной полки и кровати, представляла собой части кухонного гарнитура: стол, два табурета, две полки и узкий шкаф. На столе стояла старинная пишущая машинка с полустертой надписью «Континенталь». Справа и слева от машинки стояли две статуэтки драконов: одна темная из дерева, другая светлая из камня, причем оба дракона держали в лапе жемчужины. По обеим сторонам рядом с драконами размещались ракушки, что, по-видимому, означало, что драконы относятся к водной стихии. Насколько мне известно, дракон, держащий в лапе жемчужину мудрости — это один из главных символов Фен-Шуй. Это символ Единства всего Сущего, включающего в себя ВСЁ: мысли, поступки, слова, тела животных и людей, растения, камни, горы, моря, реки и небеса. Над столом висела выполненная из меди чеканка, изображавшая барана и надпись: Aries. Из всего этого я понял, что мой предшественник родился в год дракона под знаком Овна.

Ещё выше Овна из стены торчала совсем непонятная инсталляция, описать которую непросто, ибо я так и не смог понять, что она изображает. Основу составлял маленький детский стульчик, который четырьмя своими ножками упирался в стену. Из сидения торчало нечто мне неизвестное, но по моему это должен был быть нос. Правда, если это нос, то он был такой длинны, что, кроме Буратино, никто не мог с ним соперничать. В целом всё, что было прикреплено к сиденью по замыслу должно было изображать лицо, черты которого представлены дарами моря: глаза — морские звезды, уши — ракушки-жемчужницы, губы — розовая ракушка их напоминающая. Под «носом» морские водоросли вместо усов, а на подбородке две морские губки, своим видом очень напоминающие мужскую мошонку. Весьма странная композиция, которая может привидеться только в кошмарном сне.

На книжной полке было как раз достаточно места для моих книг, видимо часть книг всё же забрали родственники, оставив только то, что для них не предоставляло интереса — книги по истории и философии. На полке также стояли две объемистые картонные папки, в которых содержались мелко исписанные листы каких-то рукописей, две толстых тетради и целая стопка блокнотов. Это, на мой взгляд ценнейшее, что можно обнаружить археологу, почему-то не заинтересовало никого, кроме меня. На какое-то мгновение ко мне пришло ощущение, что я очутился на раскопках загадочной  археологической культуры. Кто был этот неизвестный представитель рода человеческого, какие темы его волновали, о чем он писал?

Я наугад открыл одну из тетрадей. Она была в чёрном переплёте из искусственной кожи, и на первой же, случайно открывшейся странице, я увидел четырнадцать строк «великого хромого» - сонет, посвящённый женщине. Конечно, это не иероглифы хеттов или письмена этрусков, но чем автор этого сонета хуже какого-нибудь скифского царя или египетского фараона?

Сам я никогда ничего не писал кроме отчётов о работе и статей в специальных изданиях. Но мой отец говорил мне, что жизнь каждого человека сама по себе вещь удивительная и потому достойна её отражения в виде романа или, хотя бы повести, главное, как о ней написать, каким языком.

Я заинтересовался содержимым другой тетради и совсем забыл о присутствии здесь работницы жилищной конторы, которая со словами: «Ну, не буду вам мешать, устраивайтесь», покинула меня, вручив ключи от комнаты и входной двери.

Не успела за ней закрыться дверь, как из какого-то угла с радостным звонким жужжанием вылетела очнувшаяся от спячки муха и буквально вонзилась в мою шевелюру, запутавшись в волосах. Она так обрадовалась присутствию другой живой души в этой покинутой даже тараканами комнате, что не хотела вылезать из волос, источая звонкую радость и нежность.

Мысли и образы, оставленные предшественником, шли отовсюду: из трещин, скрытых побелкой на потолке, от старых ободранных обоев, поверх которых местами были наклеены новые, изо всех углов этой длинной узкой комнаты.

Поскольку всё необходимое для жизни мне оставил в наследство прошлый жилец, то я лишь позаботился о приобретении нового постельного белья. Позже я сходил в магазин за продуктами и отпраздновал новоселье один, поскольку не успел обзавестись друзьями. Было лето – время каникул и на работе я был мало востребован, поэтому всецело отдался своим новым археологическим изысканиям.

В первую очередь я принялся за чтение всего написанного жильцом, имя которого я не знал. На это ушло несколько дней, почти неделя. В чёрной тетради были первые стихотворные опыты и философские эссе, по которым было видно, что это хронологически первое, что написал автор. В синей тетради стихов уже не было, одна философия, в основном цитаты из трудов известных философов, но попадались и свои собственные мысли и заключения. Кроме этих тетрадей было еще множество блокнотов, включающих в себя россыпь всевозможных мыслей, которые надо было просеивать как золотой песок среди цитат из прочитанных книг. В больших картонных папках хранились заметки, короткие притчи, похожие на конспекты воскресных проповедей, а одна из них, с надписью «Для потомков», содержала отпечатанные на пишущей машинке рукописи. После беглого прочтения всех обнаруженных материалов я начал пытаться составить некоторую систему дат, событий и персонажей, расставив их во времени поочерёдно. Имён я не обнаружил, они мною были заменены на прозвища, ибо мне удалось выяснить, что у автора было три главных женщины, которые сыграли важную роль в его жизни. Первую в своих стихах он называл «ведьма» и «змея», вторая удостоилась эпитета «рыбка», ибо в бумагах таинственного жильца обнаружилась «Сказка о золотой рыбке белой пушистости». Третья, роковая женщина, не оставив по себе стихотворных следов, была замечена в незаконченной сказке, где фигурировала в образе белого козлёнка, по имени «Kid», которому все время что-нибудь нужно: новая шубка или золотой ошейник с бриллиантами.

Всё содержимое тетрадей, блокнотов и папок вместе с вырезками из газет и журналов представляло собой головоломку, которая часто встаёт перед археологом, наткнувшимся на свидетельства из прошлого о чьём-то пребывании на земле. В двадцатом веке практически не осталось никаких тайн, над которыми стоило потрудиться археологам – всё откопали, расчистили от наносов, расшифровали все надписи, систематизировали и разложили по полкам. Поэтому-то я и ушёл из практической археологии, ибо постоянно видел перед собой чей-то объёмистый маститый зад, с которого требовалось обдувать пыль. Время археологических открытий прошло, и поэтому я так заинтересовался восстановлением картины жизни этого необычного представителя рода человеческого, оставившего семью и пренебрегшего комфортом ради раскрытия тайны какой-то двери, открыв которую он надеялся вывести человечество из подземелья, куда оно закопалось, спрятавшись от гнева божьего.

Я дал ему две бывших жены, как это было в моей жизни, но с одним отличием: у меня не было детей. Мне пришлось придумать ему имя, воспользовавшись одной из записей в тетради, где сообщалось о традиции давать всем членам фамилии русские княжеские имена. Известно, что первым русским князем, имя которого зафиксировано в анналах истории был Игорь, ибо Рюрик со товарищи нигде кроме летописи Нестора не фигурирует. Но поскольку это имя вызывало сомнения, то я, пользуясь авторской свободой, по ходу повествования дал ему другое имя, которое, на мой взгляд, выражало его внутреннюю суть, как это было принято в древние времена, когда имена были прозвищами, которые давали по делам именуемого. В конце концов, любое имя в определенном смысле представляет собой миф: Никита – победитель, Софья – мудрость, Георгий - земледелец и тому подобное.

Так я начал работу над составлением жизнеописания покойного жильца, оставившего после себя такое запутанное наследство. По-видимому, сын мало интересовался отцом в последние годы его жизни, ибо даже не удосужился забрать его рукописи. На полке осталась невостребованной фотография, где в патриархальной манере расположилось семейство священнослужителя, из чего я заключил, что это его предки. Фотография была копией, сделанной со старинного фотопортрета, на картоне которого было вытеснено: «Wiatka».

Позже мне стало известно, что таинственному жильцу принадлежала еще одна комната, где он умер и его обнаружила милиция. Его тело странным образом было не тронуто тлением, как мумифицированное. Может именно это обстоятельство отпугнуло всех родственников и склонило их к мысли: лучше ничего не трогать и оставить всё как есть, дабы не навлечь на себя «проклятие фараона». Наличие двух помещений напомнило мне катакомбные захоронения на Дону, где, кроме основной погребальной камеры с телом, был еще «дромос», содержащий погребальный инвентарь для путешествия в загробный мир. Этот «дромос» и достался мне не тронутым грабителями могильников.

В процессе детального обследования «дромоса» мной был обнаружен под кроватью кожаный портфель-саквояж, содержавший несколько десятков (!) ножей различной формы и величины. Видимо нож представлял для оставившего этот мир жильца нечто большее, чем кухонный инструмент. Такое количество ножей мне приходилось видеть только на раскопках древнерусских языческих капищ, где нож играл важную культовую роль, что находит своё подтверждение в письменных источниках. Кстати, катакомбные могильники на Дону все без исключения содержали один обязательный предмет культа — нож. Я взял один из ножей и порезался, стоило мне только коснуться лезвия. Пришлось искать пластырь в своей аптечке Предупреждать надо! На саквояж надо было повесить табличку: «Опасно! К лезвию не прикасаться!»

На одной полке с тетрадями и папками я также обнаружил множество блокнотов и ежедневник с надписью «Экспортлес», какие обычно давали своим сотрудникам и важным клиентам солидные организации застойных годов, имеющие контакты с заграницей. В ежедневнике вместо деловых записей был дневник. Строго говоря, дневником его нельзя было назвать, потому, что главным его содержанием были сны. Сны были самые разные и, похоже, они снились ему чуть ли не каждый день. Он их смотрел как другие люди смотрят телевизор. Некоторые сны и в самом деле походили на телесериалы. В одном из таких серийных снов главный герой попадает внутрь длинного темного коридора, вдоль стен которого расположено множество дверей, ведущих в свой отдельный зал кинотеатра со своим фильмом.

В другом серийном кошмаре он вдруг с ужасом обнаруживал, что за суетой жизни и сексуальными похождениями он совсем забыл про невыполненные курсовые проекты. Мало того, занятия он тоже посещал крайне эпизодически, за что его, в конце концов, отчисляли из учебного заведения, похожего на вечернюю школу рабочей молодёжи.

Действительно, прав был мой отец, говоривший, что любая отдельно взятая жизнь достойна предстать романом, главное описать ее художественно.

Трудясь над рукописями, я постепенно вошел во вкус и даже пропитался всеми теми мыслями и идеями, которые во множестве были рассыпаны в них. Я начал делать записки, которые вскоре приняли форму романа, главным героем которого был наследник древнего рода священнослужителей, посвятивший вторую половину жизни поиску причин и связей ни много, ни мало, а всего Сущего.

Глава 1. Время перемен.



Всегда есть возможность изменить свою жизнь, если ты не исчерпал способность к переменам.
Как только человек уже не может или не хочет ничего менять в своей жизни – он умирает.
Ибо нет причин более для продления и повторения паки и паки всё одного и того же.
Зато всегда есть причина для перемен.

Русская Книга Перемен.



Наступило время перемен, однако ничего не менялось. Поначалу всё происходящее походило на подделку под немой кинематограф начала ХХ века.

Не одухотворенные кадры раздражали своей мертворожденной дисгармонией желаемого и действительного. А желание-то просвечивало сквозь плёнку одно: заполучить как можно больше средств, с помощью которых можно было бы как можно больше предметов зависти чужих причислить к кругу своего. Самое простое меновое средство для этого - деньги, но они на Руси так и не прижились в виде ценности – их всегда можно потерять или лишиться при помощи лихих людей, слишком близко подобравшихся к власти.

По всему было видно, что не только актеры и статисты, но и сам режиссер, подающий команды за кадром, не верил в происходящее. А для того, чтобы что-то материализовалось из замыслов, надо, чтобы желание этого оформилось в сознании как можно большего количества людей причастных к этому, и они были согласны с этим и заинтересованы. Вот потому население и разбилось на шайки, каждая из которых подтаскивала отнятое у других добро поближе к своему логову.

Не склонная же к грабежу и воровству часть населения, которая не оформилась в банды, тихо катилась по наклонной плоскости, не чувствуя никаких перемен кроме роста цен на водку.

Всё же одно важное для всех изменение  произошло – разрешено было читать запрещенные ранее книги.

Генри Гумборг в это смутное время находился в положении молодого, подающего надежды доцента в одном из второстепенных московских ВУЗов и преподавал нечто техническое. Это техническое давало заработок, но не давало никаких ответов на вопросы, которые неизбежно возникнут, если перестать туманить сознание чтением газет и просмотром телевизионных программ.  Всё техническое ему опостылело вскоре после того, как он защитил диссертацию на степень кандидата технических наук.

Технократические идеи об устройстве человеческого общества по образцу заводного часового механизма, как и мысли прогрессивной части человечества с его мечтой о грядущем счастье, лежащей в основании религии Прогресса, также не вызывали никаких откликов в душе кроме отвращения. Генри никак не хотел служить гумусом для произрастания будущих поколений, пусть даже целиком состоящих из его отпрысков.

По всему было видно, что его душа явно догадывалась о своем бессмертии и потому начинала плавно поворачиваться в сторону божественного.

“Nel mezzo del kammin di nostra vita”

До середины жизненного пути Генрих двигался как по трамвайным рельсам с остановками: детсад, школа, институт, женитьба, аспирантура, диссертация, рождение сына.  Убаюканный перестуком колес на стыках рельсов, в какой-то момент он вдруг очнулся и увидел, что если он сейчас же не сойдет на промежуточной станции, то не заметит, как очутится в «трамвайном депо домашних любимцев». Он животом почувствовал, что впереди больше нет ничего, что шпалы скоро закончатся и рельсы тоже.

Впрочем, трамваи не всегда и не сразу идут в депо, проехав весь маршрут, бывает, что они еще ходят кругами проезжая еще раз все те же станции. Можно получить второе и третье образование – это никогда не поздно и всегда полезно, можно жениться, разводиться и производить на свет опять и еще детей. Так делают все вагоны, кроме тех, что выходят из сцепки и сходят с рельс.

Еще есть родовая предопределенность рельсовых путей. Вот, например, родился ты царем, значит, и сын твой будет царствовать и внук. И это верно так же как земля нарезает круги вокруг солнца, и ничего с этим не поделаешь.

Здесь уместно сказать, что Генрих происходил из рода православных священников, которых к тому времени уже насчитывалось восемь поколений.

Вы спросите: какой такой Генрих, какой такой Гумборг, какой он православный? Однако Генрихом Гумборгом наш герой стал не сразу, но, пройдя череду превращений и метаморфоз, как гусеница превращается в куколку, а затем в бабочку.

Известно же, что всё есть во всём, но проявляется не всегда и не сразу, а в результате действия определенной причины и в порядке очередности. Пока же он пребывал в состоянии гусеницы, и имя его пусть будет самое обычное - Игорь Владимирович, ибо в семье Генриха существовала давняя традиция давать мальчикам княжеские имена: Всеволод, Игорь, Олег, Владимир. Вообще имя – темная вещь. Иногда они притянуты искусственно, иногда сами идут изнутри, бывает, что они меняются вместе с обстоятельствами.

Читателю же во избежание путаницы в качестве имени предлагается конечный результат, причина возникновения которого будет представлена в соответствующей главе в свое время.

Семейная традиция служения Богу была прервана, ибо, когда в семнадцатом году дедушка закончил гимназию, то случилась большая для всех перемена — революция.

Дед сообразил, что в новых условиях храм науки ближе к всемирному разуму, нежели молельный дом и поступил в Пермский университет. Но случилась еще большее несчастье – гражданская война, и он был мобилизован Колчаком, но, слава Богу, по слабости зрения не на передовую, а в писари с пером вместо сабли и карандашом вместо ружья. Вот и причина того, что после разгромной победы Красной Армии он и вовсе был признан для революции не только безвредным, но даже по своей образованности полезным, отчего и дослужил благополучно до пенсии бухгалтером.

Многое из знаний деда так и не послужило человечеству, а знал он не мало: пять европейских языков, на которых мог читать и изъясняться, латынь и древнегреческий, но больше всего нравилась внучку дедова пятёрка по Пропедевтике в гимназическом аттестате!

Вспоминал он об этом почему-то большей частью на дружеских попойках, когда язык уже цеплялся за зубы, и это слово никак не хотело выговариваться и получалось нечто вроде: «прпидевки». Собутыльники тут, понятное дело, начинали подымать его на смех – не выдрючивайся поповское отродье, мол, пролетариат все равно победит.

Обидные слова еще больше распаляли угарное сознание архиерейского потомка, и он начинал клеймить последышей большевиков такими речами: «Ваши предки еще по веткам прыгали, у них еще хвосты не отвалились, в то время как мои знали древнегреческий и латынь!» В лучшем случае все это кончалось лицом в салат, а иногда доходило и до рукоприкладства.

Никто не хочет быть отбракован как вислоухий.

Прилавки книжных развалов сразу после объявления гласности завалили брошюрками про НЛО, об аномальных зонах и прочем всяком оккультизме. Первое время всё это действительно заполняло некий вакуум после «Веселых картинок» и «Комсомольской правды», но быстро сошло на нет по своей поверхностности и пустозвонству. Пресытившись жалкими подделками под настоящие тайны, и окончательно разуверившись в творческих способностях человека общества потребления, Генри решил обратить свой взор на древние манускрипты.

Как православному христианину, ему, конечно, полагалось всю премудрость черпать из христианских источников и в первую очередь из Библии. Исторически так сложилось, что, будучи еще студентом, он прочитал Новый Завет, который в то время удачно конкурировал с научным коммунизмом, и в эпоху развитого социализма был настольной книгой всякого «хиппующего» молодого человека.

В эту благодатную пору советского благоденствия, несмотря на происки буржуев, человечество ощущало себя единым целым, чудом выжившим после тяжелой болезни, и в воздухе витало всеобщее воодушевление.

Дух человеческий воспарил, ожидая перемен к лучшему, поскольку перед этим мир взрослых обнаружил свою полную несостоятельность, дважды в первой половине века устроив бессмысленную бойню в центре того места, которое они считали очагом цивилизации.

Дети и внуки, разочарованные отцами и дедами, дважды подряд сделавшими это, отвернулись от них, и превратились в цветы с пятью лепестками.

Это было время больших иллюзий.

В Америке еще не выросла трава, вытоптанная хиппи на фермерском поле в Вудстоке, еще шумело в ушах «лето любви», еще были живы и творили три больших «Джи»: John Lennon, Jim Morrison и Jimmy Hendrix. Чуть позже, как всегда с опозданием, Москва откликнулась массовым прослушиванием на всех вечеринках рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». И Генрих, подражая, как и вся передовая молодежь того времени, людям-цветам, отрастил длинные волосы и не без религиозного фанатизма распивал в скверах и подъездах культовый напиток – портвейн.

Молодежь всегда склонна делать свои или заново совершать чужие ошибки, поэтому в ее среде легко нашла почву ересь, по которой получалось, что Иисус попросту один из первых хиппи, с которым, будь он среди нас, можно выпить вкусного портвейна на тайной вечере где-нибудь на чердаке многоэтажного дома.

По рукам ходили всякие брошюрки, кое-кто читал Ренана, и многие знали, что Иисус и сам в учениках ходил и перед тем, как начать проповедовать, совершил паломничество куда-то на индоиранское нагорье, где и набрался настоящей арийской мудрости, пообщавшись с магами и брахманами.

А после того, как Индию посетили Beatles, во всем цивилизованном мире только эта область земного шара стала считаться источником настоящей мудрости. В довершение ко всему, оболганное советской властью родное православие было не в почете, и народ вслед за битлами потянулся к буддизму, который был, однако, малодоступным для рядовых советских граждан.

После обрушения железного занавеса, первое, что смог приобрести Генрих, это была Библия, когда в Россию хлынул поток запрещенной литературы вместе с такими символами гниющего запада, как, ковбой «Marlboro» и «Coca cola». Получили распространение разные брошюрки про американские достижения в области свободы и демократии. Из одной из них Генрих узнал, что в Америке преподаватель высшей школы находится на четвертом месте по уровню доходов после менеджеров крупных компаний, юристов и врачей. Для многих подобная информация явилась приманкой и они стали искать способы прильнуть к американскому вымени, но Генрих давно решил для себя, что никогда не будет сидеть за одним столом с теми, кто уничтожал коренное население захваченной ими земли. И если бы он когда либо решил отправиться в Америку, то только с единственной целью: помочь Чингачгуку и Точунке Витке дать отпор захватчикам и загнать их в резервации для белых.

Генрих совсем не хотел быть русским профессором, читающим лекции китайским студентам в американском университете, чтобы те, кто делает деньги на войне сделали их еще больше и наняли для этого еще больше профессоров.

У зоомагазина на старом Арбате человек, больше похожий на служителя культа Бахуса, нежели на представителя христианской миссии, продал ему Библию за символическую сумму, равнявшуюся стоимости бутылки портвейна. На самом деле такие Библии американцы раздавали бесплатно, только места надо было знать.

Святое писание было в карманном формате на тончайшей папиросной бумаге, а текст был такой мелкий, что без увеличительного стекла его невозможно было читать. Мелкие буквы с трудом складывались в слова и образы, в которых он пытался обнаружить ответы на мучающие его вопросы.

Но, вопреки ожиданиям, ничего интересного для себя он в анналах иудейской истории не обнаружил. Только книга Иова слегка заинтриговала: за что же все-таки бог наградил этого добропорядочного бюргера язвами? Были и ещё вопросы: почему бог «не призрел» бескровную сельскохозяйственную жертву Каина, а кровавую жертву Авеля «призрел»? Но ответов так и не нашел. И он хотел было уже отложить писание в дальний угол, чтоб оно там покрывалось пылью, но в самом конце, в деяниях апостолов прочитал нечто, что заставило его бросить книгу на пол и пнуть её ногой.

Разве могло кому-нибудь прийти в голову, что в священном писании можно встретить такое, что способно поколебать веру в здравый смысл и фундаментальную справедливость?

А было вот что.

Христос ушел, пообещав вернуться. Ученики, ходившие гурьбой за ним, разбрелись поначалу как овцы без пастуха, не зная как быть и что делать, и решили просто: ждать.

Посидели, посидели, подождали, подождали – не идет. Что поделаешь, голод не тетка, собрались опять в кучку и пошли по долам и весям. Работать первые христиане не хотели принципиально: какой смысл трудиться на ниве, если все равно скоро всё это станет лишним в судный день? Однако взносы от доверчивых хлеборобов принимали. И смущали сознание трудового люда рассказами о грядущем царстве божьем, но не на земле, а на небесах. А люди слушали и начинали верить, что вот и за ними наконец-то пришли. И многие бросали пашню и продавали дома и скот и отдавали вырученные монеты новоявленным учителям.

Среди многих доверившихся пропагандистам грядущего светлого будущего были и Ананий с женой Сапфирою. Но недостало у них веры – уж больно апостолы на двоечников и второгодников походили, и оставили мудрые иудеи из вырученных от продажи имущества средств малую толику про себя, на черный день.

И на этом самом месте, черным по белому, и как только бумага вынесла, в деяниях апостолов имеет место запись, что один из главных камней в фундаменте христианской церкви — Пётр, узнав об этом, так разгневался, что наслал на них смертную кару.

Что тут можно сказать? Только то, что не хочется доверять таким апостолам не то что душу, но даже милостыню им давать не безопасно.

Общим итогом чтения Библии явилось разочарование. А разочарование, как говорила великая блудница Пиндала, есть величайшее наслаждение.

Наслаждение свободой от собственных иллюзий.

Потомок православных священников остался неудовлетворенным прочитанным, и потому  рылся на книжных развалах, в библиотеке отца и деда, беспорядочно читая и философские труды и эзотерические книги. Буддизм, зороастризм, кельтские предания, мифы Эллады и Скандинавии – все, что попадало в поле его зрения, подвергалось тщательному изучению и анализу в поисках ответов на вопросы: что или кто есть Бог, во что верить и как быть человеку? Кто прав, Эразм или Мартин? Есть ли место человеческой свободе среди необходимости закона Божьего? Все ли предопределено, или есть место для творческого ответа Богу? Как разрешить проблему теодицеи? В рамках монотеизма это логический тупик. Или послать к чертям собачьим Аристотеля с его логикой?

А может и не надо ни доброго, ни злого бога, достаточно всего лишь во взаимоотношениях между людьми следовать существовавшему задолго до Моисея и Христа «золотому правилу»?

Почему именно римский гражданин Савл из рода левитов представил европейцам Христа на замену старым богам? Чем плохи были старые боги? Неужели только тем, что их много? Как претендентов на власть.

И вообще, чем монотеизм лучше многобожия?

Почему никто не вступился  за старых богов отцов и дедов, когда в Киеве их жгли и бросали в Днепр?

Почему синто у японцев мирно соседствует с Буддой, а индусы поклоняются своим многочисленным древним богам без боязни быть наказанными?

Но самое главное: как на почве атеизма и безбожия, на развалинах разрушенных и оскверненных храмов и монастырей возобновить отношения с Богом, ошельмованном властью и затюканном учеными?

Обилие имен и точек зрения, открывшееся перед ним во множестве книг, закружило в голове у продолжателя древнего священнического рода бурные космогонические процессы. Пока это был первобытный хаос вопросов, на которые он не находил ответов и потому он просто много читал, пользуясь объявленной свободой.

После поездки Beatles в Индию повсеместно стал проявляться интерес к индийской философии. Вслед за кумирами потянулась и их почитатели, но почитать-то как раз было сложно: подобная литература была недоступна для простых смертных, да и переводов на русский язык не существовало в природе.

И вот, и вот, и вот - оно настало, время, когда в переходе метро на одном лотке с детективами Агаты Кристи стало возможным увидеть русский перевод «Бхагават Гиты».

В те времена в метро читали «Доктора Живаго» и «Лолиту», на улицах начинали появляться кришнаиты с колокольчиками, и наш неудавшийся семинарист со своей арийской премудростью в руках вполне чувствовал себя своим среди читающей и пребывающей в духовном пространстве  братии.

Изучение древних текстов, даже снабженных переводом и комментариями - непростое занятие, но только не для того, кто мучается жаждой знания. Страницы, как живительная влага впитывались в потрескавшееся от мучительных раздумий серое вещество. Некоторые слова, написанные на санскрите удивительным образом походили на славянские.

Будто издалека повеяло чем-то родным, но давно забытым, как дымом костра для Маугли. Впервые, как у археолога после долгих дней раскопок, перед ним стали появляться отдельные фрагменты знания засыпанного песком времени и хламом предметов общества потребления. Наконец-то он нашел источник, в котором как в волшебном зеркале стал различать неясные силуэты образов и мыслей, подступавших к нему с другой стороны.

Все было необычно и волнующе интересно, но когда он дошел до строк, в которых сообщалось знание Абсолюта, то рот у Генриха открылся от удивления.

В детстве он испытал нечто подобное, когда, будучи ростом с вершок от горшка, увидел как открываются ворота, и в деревенский двор въезжает лошадь, запряженная в телегу. Рот его тогда открылся широко-широко и надолго. Родители не преминули взять  это на заметку, чтобы потом использовать при кормлении чада, страдающего отсутствием аппетита.

Поднося ложку к его рту, они приговаривали: «Ворота открываются» и впечатлительный ребенок вместо того, чтобы воротить лицо открывал рот так, что в него могла въехать арба с провизией.

Как отворившиеся ворота, так и это новое открытие произвело на него воздействие подобное удару молнии. Как это было далеко от того образа Бога из кукольного спектакля «Сотворение мира». Там добренький старичок с седой бородой лепил по-семейному, любовно Адама из глины. Мир представлялся большой горницей, полной чад и домочадцев.
Тепло и уютно, как в детской ванночке, где тебя купает мама.
А тут…

Даже бесстрашный Арджуна испугался, когда Кришна поведал ему: «Из всех игр Я - самая азартная, среди рыб  Я - акула, среди птиц  Я – Гаруда, которая несет Вишну, среди зверей  Я – лев, среди отправляющих правосудие Я – Яма, бог смерти, среди смыслов  Я – двойственный, среди наук  Я – мистическое знание о самом себе, среди творцов - Я – Брама, чье множество лиц повернуто во все стороны света. Я – неисчерпаемое время, Я – все порождающее начало всех вещей бытия, Я – всепожирающая смерть…»

Волосы зашевелятся на голове от осознания того, что вот такой у нас боженька. Но было во всем этом ужасе что-то притягательное и как это не покажется странным - красивое.

Однако как жить с таким знанием обыкновенным людям, из которых и состоят народы?

Впрочем, Генри искал в книгах не ответ на вопрос как быть человечеству, а то, что помогло бы лично ему разобраться со своей собственной отдельной жизнью.

Собственно говоря, только после развода со второй женой, он начал осознавать, как темна и загадочна чужая душа, а тем более душа женщины. Ведь если немного призадуматься, то удивителен и совершенно необъясним сам факт совместного существования двух личностей, двух маленьких свобод, тем более таких разных по природе.

Потому, читая древние скрижали, он исподволь искал ответ на вопрос: отдавал ли себе отчет Господь, создавая женщину и разрушая гармонию одиночества? Жил бы себе Адам в счастливом неведении отличия добра и зла и все ребра были бы на месте.

Однажды Генрих попытался войти в бурный поток семейной жизни и потерпел неудачу. Он не обладал лоцманским чутьем и не различил дальше по течению жизни опасных подводных камней и потому не правильно выбрал фарватер, так, что его семейный корабль разлетелся в щепки. Он попробовал еще раз – вдруг повезет? Но ничего не изменилось в подлунном мире.

С первой женой он сразу после рождения сына вдруг ощутил себя слитым в тазик отработанным моторным маслом: для смазки дверных петель еще годится, а вот ехать нельзя. Со второй женой камнем преткновения стал гневный окрик: «А ну-ка!» Такое слово, да еще сказанное командирским голосом безотказно приводило Генриха в состояние души, несовместимое с жизнью.

Несмотря на множество различий, обе жены всем своим существом были одинаково устремлены к занятию выгодной позиции, которую можно просто выразить так: « а куда он денется». Разница была только в том, что первая жена пришла к решению, что имеет карт-бланш вседозволенности, дождавшись рождения сына, а вторая по простоте душевной пришла к тому же самому, решив, что достаточно штампа в паспорте и разницы в возрасте в десять лет. Затевать бытовые баталии с привлечением ямщицкой терминологии ему не позволяла врожденная интеллигентность.

Что же делать? 

Решение пришло само в форме эмоционального протеста: «Надо немедленно куда-нибудь деться, хоть в прорубь головой!» Умом незадачливый протестант, конечно, понимал, что путь спасения через разрыв всех отношений не самый правильный, но ничего иного не мог придумать.

Так же как и древние славяне, он умел только отстаивать свою свободу, но плохо умел ей пользоваться, ожидая от других такой же любви к свободе, а не к власти, и потому всегда попадал под чью-то власть. Как перековать мечи на орало и из свободы сделать не разрушающее, но созидающее начало?

Вот для того, чтобы спокойно во всем разобраться, он решил прибегнуть к спасительному одиночеству. Он не умел вести позиционную окопную борьбу с воинствующим духом женщины, прочно засевшей в крепости власти привязанности. Если у человека так устроен спинной мозг, то победить его можно, лишь сломав хребет.

Генрих же не хотел никого побеждать, кроме самого себя.

Что тут поделаешь, ну не понимал он, как построить жизнь не по законам стада, все особи которого должны принимать позу подчинения, и что останется в сценарии, если из него выкинуть роль доминирующего самца или самки.

Ничего особенного, скажете вы и будете правы, все так живут, завидуя и ненавидя удачливого соседа и сокрушаясь, если у самого что-либо не как у людей, но Генрих в определенный момент почувствовал внутри себя силы идти против несущего его потока. Как будто третьим глазом увидел, что, двигаясь по течению, он бы последовательно перестал быть самим собой и постепенно превратился бы в бытовую принадлежность. Как этого избежать, не покидая поля битвы двух точек зрения на обустройство домашнего очага, он в ту пору не знал и не умел.

Интуитивно Генрих чувствовал, что родовой деспотизм имеет за собой такую мощь и столь древнюю историю, что не стоит даже и пытаться противостоять ему. Можно только успеть отскочить в сторону, чтобы не оказаться погребенным под его лавиной из камней, мусора и грязи.

«И враги человеку домашние его». *

Позже Генрих воспитает в себе ратный дух и найдет оправдание для военных действий.  Но сейчас он покидал поле боя. Ибо все попытки провести в жизнь идею о равновесии свобод и напомнить о даре, единственно человеку Богом данном, наделяющим его способностью самоограничения своей свободы и уберегающим от практики произвола власти, встречались в штыки и подавлялись как бунт на корабле с особой жестокостью.

Вот потому ему и потребовалось уйти от чьего-либо влияния, получить возможность не согласовывать свои поступки ни с кем, и не иметь рядом никакого оппонента, который бы не оставлял заранее за ним безоговорочного права быть несогласным с чужой точкой зрения.

Как уцелеть в семье и не превратиться в предмет домашнего обихода вроде дверной ручки или сапожной щетки, на которую обращаешь внимание, и понимаешь ее ценность только тогда, когда раздражаешься потому, что ее нет на месте? Только что была здесь, куда же она делась, черт возьми?

Из людей только девственник Ганс Христиан мог видеть душу предмета, и то только иногда, когда у него болели зубы.

У вещи нет никакой возможности быть самой собой, она должна нравиться хозяину. И только пропажа может спасти её от унижения властью.

Вот и женщина, уверенная в силе привязанности, наконец-то обращает внимание на одушевленность супруга и проявляет беспокойство только тогда, когда её избранник куда-то делся.

Так Генрих открыл для себя первый закон природы человека, который гласит: сила привлекательности обратно пропорциональна величине зависимости в степени привязанности. И закон этот распространяется на все, что окружает человека, будь то супруг(а) или зубная щетка.

Вот так размышляя, он и оказался один в маленькой темной комнате обшарпанной коммунальной квартиры дома, построенного в тридцатых годах для пролетариата соседнего завода. Сидя на обломках двух кораблекрушений, он не намерен был больше ничего строить, пока во всем не разберется.

«Зачем же созидать? – Один ответ: чтоб созданное всё сводить на нет!» **

Комната была узкой и неудобной с одним небольшим окном в конце тоннеля, и потому получила от Генриха прозвище «пенал». К мебели в ней можно было отнести разве что останки кухонного гарнитура, случайно уцелевшие после двух кораблекрушений и холодильник, который по недоразумению забыла отобрать первая жена и оставила вторая за ненадобностью – у неё был свой, поновее и побольше.

Вдоль длинной стены стояла узкая железная кровать с панцирной сеткой, какие обычно ставят в спальнях пионерских лагерей и в казармах. Только утомленный дневным марш-броском солдат срочной службы или пионер после долгого похода с вожатым будет рад такому ложу, ибо такие кровати непригодны для удобного расположения даже одного человека.

Если какой даме и пришло бы в голову заглянуть в «пенал» и, если у нее сразу не пропадет желание здесь остаться на ночь, то она будет обречена на мучения на этой узкой одноместной кровати, не предназначенной ни для соития, ни для ночлега вдвоем.

Иногда, в редкие мгновения посещавшего Генриха альтруизма, в его воображении возникал мираж удобного широкого дивана, но быстро пропадал, как несовместимый с узкой кельей философа. Тем более что существующее положение вещей в какой-то мере было благом, ибо избавляло его от потенциальных невест, которых должна была отпугнуть бытовая неустроенность, несмотря на всю привлекательность звания доцентши.
 
На всякий случай у него имелся надувной матрас в качестве второго спального места.

Напротив кровати стояла книжная полка, сколоченная собственноручно из десятимиллиметровой фанеры, но простота и бедность убранства лишь подчеркивала ценность её содержимого. Беллетристике здесь не было места, на полке стояли исключительно тома, принадлежащие перу властителей дум и возмутителей спокойствия. Поэты и философы занимали почетное место в первых рядах.

Внимательному взгляду открывалось, что большинство книг щетинилось закладками с пометками, а, если раскрыть наугад какой-либо том, то легко было наткнуться на карандашную заметку на полях с благодарственным признанием, например, Платону за изобретение понятия «эйдос».

Читать и сочинять Генрих начал одновременно в возрасте четырёх лет.

Обычно, по прочтении сказок, он бывал не удовлетворен ходом событий, в них происходящих, и переделывал всё на свой лад, добавляя и переделывая неудачные сюжетные ходы.

Позже он перешел к самостоятельному творчеству, сочиняя «страшилки», пользовавшиеся особой популярностью у младшей сестры и её подруг: дети любят пугаться. С широко раскрытыми от ужаса глазами девочки с бантиками в косичках слушали рассказ про резиновые часы на резиновой башне игрушечного готического замка, стоящего на подоконнике в спальне родителей.

Ровно в полночь резиновые часы раздувались, и из них вылетала черная перчатка и душила домашних: в первую ночь в ее объятьях погиб папа, потом наступила очередь мамы.

Только вмешательство призванного на защиту сирот неустрашимого Шерлока Холмса с Бейкер Стрит, что неподалеку от Abbey Road, спасало брата и сестру от неминуемой гибели! Холмс с пистолетом спрятался под кроватью и убил ночного душителя. Слезы умиления на глазах, все счастливы и довольны, только немного жаль папу с мамой.

А вот писать он не любил – у него был плохой почерк, за что ему в школе ставили тройки по чистописанию, и, кроме того, по живости характера он находил это занятие скучным. Даже короткое письмо он писал с неохотой и всеми способами старался избежать общения на расстоянии. В любом случае Генри предпочитал прямой контакт двух аур, даже если предстояла драка или другое нелицеприятное выяснение отношений, а по телефону только договаривался о встрече. Еще он не любил стихов за их многословную избыточность при обозначении простых вещей и с детства переводил их в прозу, выбрасывая всё лишнее на его взгляд.

Пренебрежительное отношение к рифме, как мы увидим в дальнейшем, не прошло бесследно. Как безумствующий трезвенник готовит себе участь алкоголика, так человек, в юные годы пренебрегший поэзией, неизбежно заболевает рифмой в зрелом возрасте, но в более тяжелой форме.

Однако ненависть к стихам у него происходила не от умозрительной причины, но являлась следствием глубоких детских переживаний. И потому папаша Генриха был несказанно удивлен, когда из сына в зрелом уже возрасте посыпались рифмы.

Послушайте, взрослые! Ведь каждый из вас, уж конечно, заставлял своих детишек декламировать стишки, чтобы потешиться бесплатным представлением, вызывая тем самым стойкую реакцию отвращения к самому факту существования племени взрослых, не говоря уж об издевательской стихотворной форме.

Генриху на всю жизнь запомнился этот ужас положения комедианта, призванного на потеху публики. Его, одетого в немыслимые чулочки и короткие штанишки, ставят на высокий табурет, с которого он сам слезть не в состоянии, и заставляют петь песенку про кузнечика, которого съедает в конце мерзкая лягушка.

Весь фокус состоял в том, что все были прекрасно осведомлены, что впечатлительный ребенок заплачет, когда дойдет до места, содержавшего весть о безвременной кончине кузнечика в прожорливом брюхе, и не сможет допеть песню до конца. И гости, глядя на плачущего артиста, будут смеяться до колик в животе.

Может быть, именно эта душевная травма легла в основание его тихой ненависти ко всем родственникам вообще и к стихам в частности.

Ну да Бог с ними, это их карма.

И кто знает, может быть, какая-нибудь отвратительная жаба-вражина уже накидала икры в лесном ручье, куда спускает свои отходы ближайший завод, где эти противные взрослые получают зарплату.

Вот уже множество икринок слипаются в один огромный конгломерат. Из него вот-вот вылупится мутант – эсхатологический дракон,  который сожрет этих пачкунов, когда они расположатся на пикник со своими шашлыками где-нибудь поблизости от ручья на зеленой травке.

Уже и Сатурн подошел слишком близко к Юпитеру в созвездии Овна…
На земле меж тем наступал год Дракона, и на одной шестой части земной суши праздновали тысячелетие принятия христианства на Руси.


* - Новый Завет.
** - «Фауст», Гете.


Глава 2. Ведьма.

… Я могу сказать, как их зовут.
- А они, конечно, идут, когда их зовут?
- Нет, кажется, не идут.
- Тогда зачем же их звать, если они не идут?
- Им это ни к чему, а нам все-таки нужно. Иначе, зачем вообще знать, как это называется?
- Незачем, по-моему . . .

Из разговора Алисы с Комаром.


Каждый охотник желает...
Есть охотники преследующие, а есть стерегущие.
Также и люди обыкновенно разделяются на тех, кто всегда первый в очереди, и тех, кто избегает всякой очереди, кто спокойно ждет, когда их позовут.

Собственно говоря, имя требуется только тогда, когда надо позвать того, кто умеет то, за чем его зовут.

Первых никогда не позовут, их не надо звать, они сами прибегут во главе толпы, которая и есть их главный инструмент. И потому у них нет имени, вернее оно есть, но одно на всю стаю — захребетники.

Вторые терпеть ненавидят толпу, и всегда уходят из очереди, в спокойной уверенности знания, что человек ценится не тем, что имеет, а тем, что умеет.

Чтобы рассудить первых и вторых всегда есть третьи, которые все знают, все умеют, но ничего не хотят, ибо среди их знаний есть одно главное: карма улучшается только тогда и в том случае, если тебя зовут, чтобы ты сделал то, что знаешь и умеешь. И она стремительно ухудшается, когда идешь туда, куда тебя влечет собственное желание.

* * *

Объявленные перемены не сообщили никакого ускорения времени, наоборот, оно стало тягучим от ожидания: «Вот-вот что-то произойдёт!» Еще не стало частью жизненного опыта знание о том, что разочарование есть самое прекрасное, что может встретиться на пути познания счастья свободы самоограничения, поэтому в этом состоянии неопределенности, в котором находился Гумборг, ему казалось, что нет ничего хуже обманутых надежд.

Место, где служил наш доцент, назвать храмом науки можно было лишь с большой
натяжкой. Это было типичное учреждение, где преподаватели ради хлеба насущного без искры вдохновения и со скукой во взоре принимали участие в программе подготовки дипломированных специалистов.

Но, как известно, природа не терпит пустоты, и посему для компенсации слабости пульсаций научной мысли храм этот населяло великое множество обворожительных особей женского пола, при одном виде которых всё мужеское население начинало страдать аритмией. Тем более что всем своим обликом и поведением сии экземпляры никак не напоминали послушниц женского монастыря.

Благодаря их присутствию, все мысли о науке и учебном процессе сразу улетучивались как утренний туман, когда вдруг среди вдохновенной речи преподаватель случайно натыкался на нацеленный на него взгляд – предложение.

Теперь вам потребуется совсем немного усилий, чтобы напрячь воображение, и в ярких красках увидеть всю прелесть краснеющих щёк и пылких взглядов волооких соблазнительниц.  Можете себе представить, как нелегко быть в таком месте доцентом, не обремененным годами и семьёй? Вот и Генри сразу попал в атмосферу наэлектризованную соблазнами, сопровождаемыми призывным шуршанием колготок и полную порхающих инсинуаций.

Нашему малоопытному холостяку первое время удавалось избегать прямых попаданий, но только потому, что он старался не разгуливать на линии огня. Такое его поведение нельзя было отнести к трусости, ибо осторожничал он не из страха, но от нелюбви к играм, отмеченным печатью безысходности, на которой выгравировано: «а куда ты денешься».

Конечно, вы можете сказать: зачем прятаться, не лучше ли выйти с открытым забралом и прямо и твердо сказать «Нет»! Но есть вещи нам не подвластные. Хочешь, не хочешь, а если вышел из укрытия, то придется выступать в батальной сцене и биться за победу по правилам, придуманным другой половиной, которая вместо доспехов использует вуаль.

На свою первую лекцию Генрих необдуманно надел любимые твидовые брючки, которые всем были хороши, кроме того, что слишком обтягивали его чресла.

Самые активные студентки, как принято, сидели на первом ряду, и к великому смущению лектора, всю лекцию, как ему казалось, когда он поворачивался лицом к аудитории, смотрели не на доску, где были написаны умные формулы, а куда-то ниже пояса. Генрих еле дождался перерыва и сразу побежал в туалет, посмотреть – не забыл ли он застегнуть молнию на брюках? Слава богу, нет, так что же приковывало их взгляды?

Впредь Генрих старался надевать брюки посвободней.

Не надо объяснять, что такое внимание пугает, как интерес капкана к проходящей мимо живности. Хорошо, когда видишь ловушку или чуешь ее запах, тогда можешь обойти ее стороной, но Генрих отнюдь не был хитрым лисом, а среди студенток была одна такая, что даже глядеть ей в глаза было опасно, ибо под воздействием ее взгляда сознание затуманивалось – какая там осторожность!

Что сразу выделяло нашу героиню среди толпы, так это та легкость, с которой ей  удавалось избегать причастности к главному кошмару всего козьего племени женщин – остаться незамеченной, причисленной к разряду обыкновенных, таких как все.

В сторонке платочек теребить ручонкой? Нет, это не она. Отличала её и плавность движений, отмеченная в прозвище, данном ей особями мужеского пола – лебедь, впрочем, некоторые из них вкладывали в это слово совсем другой смысл. Обиженные отсутствием её внимания к их домогательствам и завистливо взирающие на избранников, они пытались убедить себя в низких вкусовых качествах недоступного плода. Как бы то ни было, не было среди них ни одного, который бы не мечтал его отведать.

Но главное, мимо чего точно нельзя было пройти мимо – это Глаза. Встретившись с ней взглядом, сразу начинаешь понимать, что имели в виду античные авторы, говоря «исполнена очей», и что в волоокости нет ничего коровьего. Глаза её всегда с блеском и поволокой не знали препятствий и всегда проникали глубоко внутрь, заставляя учащенно биться сердце, как будто эта неведомая звездная туманность во взгляде, сулящая райское наслаждение, предназначена именно тебе.

Один преподаватель, забыв её фамилию и имя, чтобы сразу дать понять Генриху о ком он говорит, так и сказал: «Глаза».

Каким-то непонятным образом Генриху довольно долго удавалось ходить по краю пропасти, не падая, но настал и его черед оступиться, потеряв бдительность.

До поры до времени Ведьма воспринималась Генрихом как обыкновенная студентка, пока обстоятельства не привели его к краю обрыва. По началу Генрих не придал никакого значения тому факту, что она попросилась к нему на курсовое проектирование.

Ничего предосудительного, она - студентка, он – доцент, они будут заниматься курсовым проектированием, что в этом такого? Всё так и было до того момента, когда Студентка, а именно так мы ее будем пока именовать, однажды не пришла на консультацию с глазами полными слез.

Сделать вид, что не замечаешь столь ярко выраженного смятения чувств, в данном случае было просто невозможно. Молодой доцент вежливо, стараясь сохранять спокойствие, осведомился о причине. В мозгу же сразу прозвучал сигнал тревоги, грозивший вызвать панику. Но, овладев собой и подавив волнение, Генрих дал себе приказ расслабиться и отдаться воле волн и событий.

Тихо медитируя на предмет спокойствия, он услышал невнятный рассказ о тиране-муже, который мало того, что позволяет себе нецензурные выражения в ее адрес,  дошел до того, что стал распускать руки, и в доказательство сего была приподнята юбка и обнажена ножка, на нежной коже которой расцвел лиловым цветком факт насилия.

«Причем тут нога, причем тут я?» – пытался ухватиться за здравый смысл Генрих, но было поздно: проломив тонкий пласт маскировочного покрытия над ловушкой, он летел в пустоте свободного падения, и дна не видать.

Старательно изображая на своем лице участие, он подбирал сочувственные и утешительные слова, а в довершение всего, очевидно находясь в состоянии гипноза, неожиданно для себя дал ей номер своего домашнего телефона, пробормотав что-то невразумительное про службу спасения. Слезы мгновенно высохли и, сказав спасибо, Студентка удалилась, захватив с собой клочок бумаги, с номером телефона на нем.

Оставшись один, Генрих долго сидел, пытаясь сосредоточится на произошедшем и осмыслить случившееся, но мысль была какая-то вялая, как после анестезии, и он решил просто выкинуть все это из головы, притом, что все равно от серого вещества уже не было никакого толку. Поступок был совершен, оставалось ждать последствий.

Вопреки ожиданиям скорой расплаты ничего страшного сразу не последовало, но происходили всякие не относящиеся к делу события. В частности, наш кандидат в профессора успел глупейшим образом увлечься другой студенткой, с вечернего факультета, прошел новогодний праздник, сопровождаемый мечтами о подарках судьбы, и он думать забыл о произошедшей странной встрече с волооким соблазном.

Возбуждённый романтическими чувствами к внезапно возникшей на его жизненном пути юной «вечернице», Генрих мучительно переживал угнетавшую его односторонность их взаимоотношений. Но тут на помощь неожиданно пришла поэзия! Он вспомнил затаенную с детства ненависть к стихам и стал мстить предмету своей страсти (назовем ее Нимфой), за нежелание разделять её. Поэтому теперь по ночам он рифмовал свои чувства, жгучие как крапива.

Но что послужило почвой для произрастания столь буйной поросли? Может быть, это всего лишь банальная разница в возрасте почти в двадцать лет?

Когда он по делам службы заходил в деканат, где трудилась Нимфа, то всегда натыкался на её лучистые серые глаза и хорошо поставленную улыбку, которая словно говорила: «Это все тебе!» Генрих не мог не заметить такую яркую звездочку, однако и в мыслях не держал даже намека на какое-либо развитие событий. Она была слишком юной и красивой для него.

Вину за случившееся можно смело возложить на факт наличия холостяцкой жилплощади, где можно было не объясняться ни с чьей женой и делать, что хочешь. Конечно, в преподавательском коллективе нашелся один шаловливый доцент, который, обнаружив такую перспективную, незанятую ничьим семейным гнездом площадку для гулянок, предложил незамедлительно этим воспользоваться и организовать вечеринку с девочками, тем более что все они работали под его началом в деканате.

Так Нимфа вместе с подругами оказалась в «Пенале». Когда много вина и мало закуски, то и без тесноты помещения родственные души неизбежно сблизятся. А то, что родство имеет место быть, Генри сразу убедился, прочитав восхищение в её лучезарных глазах, когда она промолвила: «Какая хипповая хатка!»

Душа запела в восторге, и сразу захотелось достать луну с неба. Наконец-то его поняли, его оценили таким, как он есть! Ведь до сих пор у всех посетителей Пенала разных полов и возрастов общим было только одно - оценка его жилища, которая умещалась в одном емком слове: «Ужас!»

Наглядная проповедь эстетики ужасного не встречала понимания ни у знакомых, невзначай заглянувших к нему, ни у случайных посетителей. В сознании обывателя разбитая настольная лампа, прилаженная вместо люстры на выщербленном потолке, никак не помогала формированию образа красоты и только усиливала ощущение неприкаянности, а висящие вместо занавесок старые, все в заплатках джинсы, к которым была пришпилена шляпа, прикрывающая ширинку, окончательно лишали Пенал права называться уютным.

Ведь первое, что сделает любая женщина, чтобы подвести жилище под понятие уюта, это повесит занавески на окна. Но то обычная женщина, другое дело Нимфа! Да еще такая красивая и юная! Неужели это правда, что она оценила скрытую под обломками кораблекрушения поэзию , поддержав суждение о том, что старый заросший сад хранит образы большей силы и глубины, нежели аккуратно постриженный газон?

Как радостно было разделить с юной студенткой открытие того, что трещины и выбоины на потолке, как морщины на лице добавляют индивидуальности и удаляют образ от безликой стерильности больничной палаты. Как хотелось верить, что она достаточно развита и умна для художественного восприятия стен с ободранными обоями.

Щенячьим восторгам не было конца, а, после того, как ему было дозволено во время медленного танца прижаться к щеке и в полутьме при свете свечей незаметно для остальных поцеловать Нимфу, то Генрих окончательно потерял голову. Они продолжили танцевать, дождавшись следующей мелодии, потом украдкой вышли на кухню и там еще целовались. Доцент-шалун заметил их отсутствие и увел его даму обратно в Пенал, где грохотал неистовый рок-н-ролл «All night long» и доносился топот пляски. Генрих тоже вернулся в Пенал, но не для того, чтобы присоединиться к танцующим, а выпить от охватившего его волнения. Никто ни на кого не обращал внимания, а Генрих всё подходил раз за разом к столу со стоящими на нем бутылками и не заметил, как напился до такой степени, что еле стоял на ногах и даже не смог после вечеринки проводить свою новую пассию до дома.

Наутро, мучаясь от осознания того, что он в самом начале все испортил, и что счастье, возможно, утеряно безвозвратно, Генрих сделал то, чего он не ожидал от себя никоим образом – написал первое стихотворение.

Он целиком ушел в иллюзорный мир единения душ и всецело предавался восторгам, извлекая из слов все то, что недоставало бытию.

При этом грёзы и действительность находились в таком же соотношении как выпивка к закуске, но этот перекос не смущал Генри и он общался по ночам с джином из бутылки и записывал их беседы, причем, заметьте, в стихотворной форме.

Вот в одну из таких ночей в темном коридоре пустынной коммуналки и раздался телефонный звонок. Погасив очередную без счета сигарету, Генри, шаркая стоптанными тапками, поплелся в коридор к телефону. Мыслями он был весь в процессе творческого угара и к звонку был эмоционально глух.

- Алло, здравствуйте, это Игорь Владимирович?
- Да, я слушаю.
- Извините за беспокойство, я вас не разбудила?
- Нет, а с кем имею честь?
- Вы что, забыли, вы мне телефон дали…
- Ах, да…Служба спасения 911 слушает. Что-нибудь случилось, муж объелся груш? – хорохорился Генри, пытаясь заглушить чувство испуга перед  неопределенностью своего положения.
- Нет, ничего особенного не случилось, просто… А чем вы заняты в столь поздний час, если не секрет?
- «Секрет, секрет, какой секрет, секрета никакого нет» - пропел Генрих, пытаясь отшутиться.
- Но все-таки?
- Так, вожу пером по бумаге.
- Пишете, значит. И, конечно, стихи.
- Представьте себе, вы угадали, как вам это удалось?
- О, это совсем не трудно, а стихи, случайно, не о любви к молодой особе с красивыми глазами? – хватка не ослабевала.
- Все, что пишется человеком так или иначе связано с любовью, первопричиной всего творчества – попытался уйти от ответа Генри, недоумевая, откуда она знает о Нимфе.
Генриху совсем не хотелось продолжать отвечать на неуместные, как ему казалось вопросы, но Студентка крепко держала вожжи в своих руках.
 
- А вы верите в любовь с первого взгляда, когда как бы искра пробегает между мужчиной и женщиной?
- Я как-то об этом не задумывался – мямлил Генрих, все более отчетливо понимая, что уйти от последствий своих же поступков все-таки не удастся, а значит надо назначать свидание, и все это было также ясно и очевидно, как и то, что Студентка не желала уходить без добычи.
- Может быть, вы мне что-нибудь прочтете из только что написанного? Я, знаете ли, тоже пишу.

После такого признания ничего не оставалось делать, как только выбрать время и место.

- Я думаю, что лучше встретиться и пообщаться в более подходящей обстановке, да и время сейчас уже позднее.

Ах, время, опять это время! Время для свиданий было самое подходящее, были каникулы, период затишья и у студентов и у преподавателей.

- Когда же мы встретимся и где? - настойчиво напирала Студентка.
- Да хоть завтра, часов в шесть на Чистых прудах – место вполне поэтическое.
- Ну, тогда до завтра, спокойной ночи. Вы уж больше ничего не пишите, ложитесь спать, и пусть вам приснится что-нибудь хорошее.
- Спасибо, я постараюсь, спокойной ночи – с облегчением заканчивая разговор, отвечал Генри, не переставая удивляться той легкости, с которой женщины, достают из пустоты эйдос власти и сразу находят только им видимые нити, за которые можно потянуть кукловоду.

Проспав полдня и выполнив тем самым указания, Генри проснулся с ощущением радостной новизны, анализ которого отложил на потом. Так же как и отложил в дальний ящик чувство вины перед Нимфой.

Вполне аристократично – позавтракать в тот час, в который нормальные люди уже отобедали, почистить перья и отправиться на свидание. Не умничать, не лезть в глубину и скользить по поверхности. Букетик роз, конечно, и вот он уже стоит в условленном месте на перроне в подземке рядом с Чистыми прудами и чувствует себя экзаменуемым.

Время, сотканное из перемен, теперь неслось со сверхсветовой скоростью – и куда делась былая вязкость? Между тем Студентка, как и положено даме, не торопилась, как бы осаживая не в меру разгоряченное мгновение. Поглядывая на часы, Генри исподволь стал заполнять пустоту ожидания, продолжая напряженную работу мысли, не дающую ему покоя ни днем, ни ночью. И особенно его интересовала и не переставала занимать этакая странная вещь: природа времени. И Генрих не замедлил в нее углубиться.

А что есть Время?

Не что иное, как свидетельство проникновения других измерений в наш трехмерный мир. Всякое изменение в окружающем мире, которое воспринимается чувствами как течение времени, в сознании выглядит трехмерным сечением иных многомерных миров. Это значит, что сам трехмерный мир не самостоятелен, он есть некий слепок, отпечаток вечности, матрица которой находится в другом измерении.

Другое измерение – это и есть эйдетическое пространство, мир неизменных, неподвижных эйдосов, духовных сущностей, мыслеформ материальных предметов, которые производят свои изменения через трехмерный мир.

Может быть мчащийся поезд – это всего лишь трехмерное сечение семи-мерного катафалка? На всякий случай Генри отошел от края платформы. Или чего-то другого? Воплощенная мыслеформа. Чья? Бога или Сатаны? Может быть, все машины происходят от мыслеформ дьявола, а всё природное от мыслеформ Бога?

В каком-то смысле все механизмы и машины – это протезы для человека, а царь машин – компьютер – это протез мозга. И все это происки Сатаны: сделать беспомощной биомассой с атрофировавшимися мышцами и мозгами подобие Бога – человека. И посрамить Бога. Но душа не изюм в биомассе, которую Сатана опутал сетью желаний, и всякий раз ускользает от него (ку-ку, мистер Мефистофель!), несмотря на долговые расписки. Частица Свободы не может оказаться причастной к идее власти.

Странствия Генриха в мире эйдосов неожиданно были прерваны появлением мыслеформы Студентки. Последнее, что промелькнуло в его еще свободном полете мысли, это было: «А она чья? Эйдос чего?» Как воздушный шарик, пойманный за веревочку, Генри был опущен вниз легким прикосновением руки в черной перчатке.

Неожиданность породила замешательство, легко читаемое на его лице.
- «А это вам!» - протягивая цветы, нашелся Генри.
- Далеко же вы были, что не заметили меня!
- Извините, задумался.
- Что-нибудь сочиняли?
- Не совсем. Однако, что же мы стоим, давайте пойдем куда-нибудь.
- И куда же мы пойдем?
- Если честно, я об этом не думал. Не люблю строить планы для двоих в одиночку.
- И мне что-то не думается. Хочется плыть по течению, куда волна вынесет.
- Ну, давайте для начала выйдем наверх, на свежий воздух, а там видно будет.

А наверху была зима, канун дня Святого Валентина, но доцент со студенткой об этом не знали – римско-католическое влияние еще не пришло на Русскую равнину. В славянской же языческой традиции близилась масленица.

Незнание законов не отменяет обязательности их исполнения. Поэтому доцент выглядел, как и положено влюбленному – глупо и счастливо. Только одна забота омрачала его чело: куда вести такую даму и что с ней делать дальше, и, самое главное – какую маску надеть: ангела-хранителя или дьявола-искусителя? Интуиция подсказывала: надо не медля совершить возлияние.

- А не зайти ли нам в какую-нибудь ресторацию для укрепления духа? – озвучил интуитивное движение доцент.
- Почему бы и нет, на улице как-то зябко и неуютно, да и от обеда осталось одно воспоминание.

Идя вдоль бульвара, они как раз проходили мимо недавно открывшегося прямо на берегу Чистых прудов индийского ресторана с труднопроизносимым названием. Кстати, в данный период Генри как раз был занят изучением «Бхагават Гиты», «Шримад Бхагаватам» и других индийских источников премудрости. «Вот за одно и с кухней познакомимся для лучшего усвоения их трактатов» – промелькнуло в голове.

Вот ведь как странно получается: иногда все случается само собой, одно к одному, как рифма в стихотворении, и оказываешься в нужное время в нужном месте, а то, бывает, сопишь, потеешь, толкаешь Бытие, как Сизиф камень, а все без толку. И почему так? Как разглядеть очертания будущего образа, следующую вариацию нырнувших в реку времени участников Бытия и их взаимоотношений?

Отвлеченный размышлениями и, словно в ответ на свои же вопросы, Генрих вдруг почувствовал, что чья-то рука сильно рванула за рукав и увидел, как его буквально выдернули из-под трамвая, который, отчаянно зазвенев, с грохотом проехал мимо.

 Если бы не Студентка, а это была ее рука, не видать ему следующей вариации своей профессорской рассеянности. А наверху уходившего в темноту бульвара трамвая светилась буква «А».

Пока происходило возвращение ушедшего в себя мыслителя, спасительница отчитывала преступно зазевавшегося доцента: «А я то думала, что только у меня есть склонность к самоубийству, теперь я вижу, что эта болезнь заразная».

«Аннушка», нет ли здесь какой-либо связи с Карениной, не притянулся ли этот трамвай к эйдосу семимерного катафалка?»

Странные ассоциации могут родиться в голове только что спасенного от смерти!

Генрих с опаской оглянулся вокруг – нет ли поблизости кого с разными глазами? Хотя, что смотреть по сторонам - у него самого один глаз голубой, другой тоже, но с большим карим пятном на роговице.
Соматическая мутация пигментации.

Как вы уже заметили, Генрих вообще отличался задумчивостью. Частенько его глаза как бы поворачивались внутрь, и он, ничего не видя перед собой, созерцал какие-то картины в своем внутреннем мире, который, несмотря на кажущуюся близость, был бесконечно далек от мира внешнего и был отделен от него непроницаемой завесой. Так же как и его отец, Генрих мог идти «глазами вовнутрь», не замечая никого и   продолжая идти в эйдетическом пространстве, пока его не окликнешь. Многие, не зная этого, обижались, ошибочно считая такое поведение проявлением высокомерия. А зря, это у них наследственное, слишком много читают и думают. Поэтому на многих групповых фотографиях у Генриха был отсутствующий вид, в то время как другие старались понравиться объективу.

А вот и ресторан. Распахнув перед дамой дверь, наш герой был прямо с порога озадачен возгласом швейцара: «Ресторан закрыт! Перерыв! Мест нет.»

Прямо не верится, что когда-нибудь настанут у нас такие времена, что швейцару и гардеробщику будет неоткуда черпать чувство собственной значимости!

Обескураженный таким приемом, и, не имея в своем арсенале никакого оружия против таких атак этой публики, Генрих хотел уже повернуться к своей спутнице с предложением пойти в другое место, но тут что-то произошло, где-то далеко, там, за кулисами. Студентка, казалось, была само безмолвие, она не сделала ни одного движения, однако неожиданно все переменилось, и причина явно исходила от нее, а её Глаза смотрели куда-то насквозь и мимо…

Швейцара по мановению ока будто подменили: он, совершенно забыв свою предыдущую тираду (так режиссер при монтаже вырезает неудачный кадр), заговорщицки посоветовал: «Молодой человек, попробуйте, поднимитесь наверх и поговорите с официантом, может быть, он вас посадит».

Поднимаясь по лестнице, Генрих ворчал себе под нос: «Что за дурацкое словечко — посадит, что я огурец или уголовник?».

На втором этаже и в самом деле не было никакого перерыва, но только для «своих». Использовав четвертную банкноту в качестве пропуска, Генрих быстро стал «своим» и пошел вниз раздеться и помочь разоблачиться Студентке. Свободных столиков, как и положено в закрытом на перерыв ресторане, было много и наша пара смогла выбрать по нраву, у окошка с видом на пруды.

Трапеза.

Даже собака Павлова не может лишить трапезу смысла, заложенного в неё Создателем, устроившим всё так, что первое обращение человека к Богу было предложением откушать.

Что может быть мудрее и древнее жертвоприношения? Только число.

Генрих заказал бутылочку сухого и сто грамм коньяка, а на закуску решил спросить чего-либо экзотического, оригинального, на что услышал совет официанта не экспериментировать со своим славянским желудком – может образоваться кратер вулкана, который не зальешь шербетом.

«Однако, как далеко успели эволюционировать арийские внутренности, с тех пор как покинули русские степи!» - подумал Генрих и, памятуя о своем намерении углубить свое понимание всего индийского, все-таки в отношении закуски настоял на своем, в остальном же остался в рамках традиционного вкуса.

Студентка как-то вяло, без интереса отнеслась к изучению меню, одобрив только основное блюдо – цыпленка. Народу было мало, и выпивку с закуской принесли на удивление быстро. Официант еще раз повторил свое предупреждение об осторожности с индийскими яствами и, пожелав приятного аппетита, удалился.

Прежде, чем приступить к трапезе, Генрих оглядел зал, желая удостовериться, что никто не корчится, держась за живот, и не без удивления обнаружил, что среди «своих» довольно много лиц «цвета грозовой тучи». «Хинди, Руси – пхай, пхай» - прилетела из далекого детства звуковая гамма индийских приветствий советских делегаций, разносимых пропагандой с экранов всех кинотеатров во время киножурналов перед фильмами.

Генрих аккуратно налил вина Студентке и решительно налил хорошую порцию коньяка себе в рюмку.
За поэзию – провозгласил тост Генри, залпом выпил коньяк и закусил индийской закуской, как русские закусывают водку – обильно и жадно …

Но что это? Двигая скулами, Генри почувствовал, что его лицо заливает багрянец, а глаза начинают источать слезы - они текли сами по себе, без видимой причины и преамбулы эмоций. И вот уже рот широко открывается, и рука потянулась за бутылкой сухого вина и налила, и рот выпил, и рука еще налила. Только отпив половину третьей рюмки, Генрих обрел снова дар речи, и звуки, вылетающие из огнедышащего жерла, при этом очень походили на санскрит – было мало гласных.

Гастроли театра одного актера не прошли незамеченными, Студентка попросила подать и ей эту диковинную закуску. Когда ее просьба была удовлетворена, она, элегантно отпив из бокала, без предосторожностей положила себе в ротик изрядную порцию этой пороховой смеси и, недолго пожевав, спокойно проглотила и молвила на чистейшем русском языке: «Ну, что же, вкусненько, остренько, но чересчур».

Генри посмотрел на нее, с изумлением, как на индийского факира-шпагоглотателя и заказал бутылку коньяка.

В огненной смеси индийского яства и коньяка сами собой, незаметно растворились все мысли о Нимфе.

Начало было положено хорошее. Действие коньяка и санскритской закуски не замедлило сказаться, и Генрих почувствовал себя раскованнее. Можно двигаться дальше по списку. Следующим шагом по программе службы спасения был переход на «ты», для чего Генрих не нашел ничего лучше, как предложить выпить «на брудершафт», поскольку этот ритуал включал в себя сразу и следующий пункт - поцеловаться.

Сплетать руки кольцами сидя бок о бок за столом Студентка сочла акробатическим недоразумением, а поцеловаться согласилась. А Генриху было все равно, в какой форме это произойдет, лишь бы раздувались меха, и жар не спадал, и они выпили и поцеловались.

Прикосновение пухлых губок не очень-то впечатлило уже и без того захмелевшего Генри, и он решил еще поддать жару для размягчения поковки. Перерыв уже явно закончился и на небольшой сцене ансамбль играл «Girl» The Beatles.

С первых же аккордов у Генриха возникли те незабываемые ощущения юности, когда музыка The Beatles была своего рода камертоном всего, что было связано с первыми неловкими опытами по сближению с противоположным полом. Вот и сейчас, стоило ему услышать «Oh, girl», сопровождаемое глубоким вздохом, как на него нахлынули романтические воспоминания. Из чувственной памяти всплывали тактильные образы девичьего тела, возбуждение от горячего дыхания в ухо и трепет от прикосновения девичьей груди.

- Потанцуем? - предложил Генрих.
- Я не танцую.
- Мелодия не нравится?
- Я вообще не танцую.
Вот те раз. Программа даёт сбой, теперь среди запахов индийской кухни витали совсем другие картины: «Василёк сбоил» - так кричала на ипподроме старорежимная сморщенная бабулька с ридикюлем, сжимая теперь уже бесполезные билеты в руке. В голове проносились неясные образы сбившегося с рыси скакуна, хромой утки, лежащей не в своей тарелке. И вдруг …

«Мне бы принять горизонтальное положение…»

Что это было? Это кто-то сказал, или ему показалось? Генрих был в недоумении, он был уверен, что слова эти не были произнесены вслух и, наблюдая краем глаза за  студенткой, он мог побожиться, что не заметил ни шевеления губ, ни перемены в её выражении лица, или каких-либо других признаков такого неожиданного заявления.

В воздухе повисла Пауза.

Неловкое молчание, которое возникло под видом пустоты, на самом деле, как затишье перед бурей,  таило в себе грозовые разряды.

Если бы та форма энергии, из которой состоит нематериальная, живая душа, могла быть зарегистрирована подобно электромагнитным волнам, то прибор, позволяющий это сделать, бесстрастно отобразил бы невиданную по своей красоте и силе картину смятения чувств, стремления к близости и триумфа воплощения мечты.

Невозможно было воздержаться от соблазна побыть в этом удивительном мире подольше, тем более, что вечность там – у нас мгновение.

Потратив множество бессонных ночей на размышления о смысле времени, Генрих естественным путем, как носят дитя под сердцем, выносил и произвел на свет мысль  о том, что, на самом деле времени нет. Что под временем понимается очередность причин и следствий, которые составляют цепь событий, начиная от одной первопричины, начала.

Обыденные слова: прошлое, настоящее и будущее обязаны своим происхождением некоторой вневременной субстанции, которая имеет свойство не меняться, жить вне времени и разделять: это - прошлое, а это – настоящее. Кто-то должен наблюдать за всеми этими переменами, находясь над ними, и неважно как его зовут – душа или атма.

Создатель, поручив душе опеку над материальным телом, на самом деле отдает в ее распоряжение бесчисленное множество тел, схожих друг с другом только тем, что один пастух пасет все это бесконечное многообразие.

Так, Духовный пастырь, в раздумье молчаливом созерцая свое стадо, отмечает про себя: «Вот этот ягненок с черной отметиной у хвоста, что резвится у ручья, обдавая водой крутолобого барана, и звонко стучит копытами по белым костям на берегу – это и есть главная моя забота».

Взрослый же баран смотрит неподвижным взором на ягненка и, задумываясь о причине попадания на него брызг, воображает себе: «Вот это был я». Затем, повернув голову к груде костей, оставшихся от съеденного волками барана, проблеет: «А это ждет меня в будущем».

Гумборг, вглядываясь в туманное прошлое, пытался восстановить в памяти то неисчислимое количество отражений самого себя, каждое из которых было схоже со своим соседом не более чем здания одного архитектора или картины одного художника. Построенные из разного материала, изображенные разными красками, так же как тело, они, эти произведения таинственного художника, похожи и узнаваемы только тем, что никак нельзя подвергнуть разложению на материальные частицы. Это дух или та энергия, которая единственно является источником творческой животворящей силы, накладывающей авторский отпечаток на все свои творения.

Вот он стоит перед трехстворчатым зеркалом и, глядя прямо на свое отражение, думает: «Это Я0, оно входит в контакт с материальным миром». В доказательство этого Я0 раздвинуло руки в стороны и взялось за боковые створки и поставило их параллельно друг другу. Повернув голову налево, Гумборг увидел бесконечный, теряющийся в дали ряд: Я(-1), Я(-2), Я(-3), Я(-4)…  Поворот головы направо дал «зеркальный результат»: Я(+1), Я(+2), Я(+3), Я(+4)… Эти Я существуют только в духовном пространстве и доказать их существование путем материалистического эксперимента невозможно.

Гумборг мысленно переселился в Я -2. Я -2 был страстно влюблен в юную сероглазую брюнетку, отчего произошла путаница: вместо Я -2 оказался Я -12, что внешне выглядело как факт омоложения лет на десять. Произошедшая метаморфоза позволила Гумборгу, как алхимику выделить из смеси души и тела, чистое вещество души и разлить его как эликсир по флаконам-стихотворениям.

Так перед взором утопленника или повешенного проходит вся его жизнь за несколько судорожных мгновений.

А как же незримое будущее? И как там Студентка, проглотившая огненную лаву  индийской закуски как маринованный масленок?

Генрих, незаметно для окружающих побывав в зазеркалье, очнулся за столом, вернувшись из мимолетной паузы.

Среди предыдущего хаоса и нагромождения пустопорожних мыслей он вдруг увидел зеленый свет светофора и прямую дорогу в постель. Хватит мыслей и слов, надо действовать.

- Будьте добры, рассчитайте нас, пожалуйста – попросил Генри проходившего мимо официанта.
- И принесите еще бутылку шампанского, шоколад и лимончик – мы это возьмем с собой – добавил Генри после недолгого размышления.

Расплатившись по счету, Генри, размещая заказанную продукцию и недопитый коньяк в приготовленный услужливым официантом пакет, получил от него еще один совет-предостережение: «Лимон – это анти-что-то-там-такое, в смысле препятствующее опьянению». Он, так же как и гардеробщик, почему-то выказывал желание помочь Генриху довести его даму до постели.

«В чем причина такого деятельного участия – недоумевал Генрих – всё это странным образом похоже на попытки помочь слепцу перейти полную опасностей улицу. А, к черту, выкинуть все это из головы, она и так уже пухнет от неожиданностей».

«Так, значит - лимон мне, коньяк ей, нет, наоборот: коньяк мне, лимон ей» - пытался он разобраться с лимоном, пока помогал одеться неожиданно представшей в пьяном виде Студентке. Запутавшись в лимонах и коньяках, Генри приказал себе думать теперь только о том, как побыстрей поймать такси и доставить изображающую временное умопомрачение Студентку в свой Пенал.

«Куй железо, пока горячо, а вот и такси» - мысли спотыкались и расползались в разные стороны, как и ноги Генриха и он поскальзывался на обледеневшей мостовой вместе с шатающейся Студенткой в обнимку, которая, как только оказалась на заднем сидении в машине, запрокинула голову на сиденье и притворилась спящей.

Когда она успела так захмелеть? Слегка озадаченный Генрих оставил вопрос без ответа и решил продолжать начатое. Он тихо и осторожно просунул руку под её запрокинутой головой, и, обняв Студентку, и расположил ее голову у себя на плече.

Потанцевать не удалось, да и не надо, и так хорошо – покачиваясь в такт движения машины, словно в медленном танце, они летели во тьме московской ночи. Мимо проплывали залитые огнями витрины магазинов Тверской улицы, вспыхивали и гасли рекламы, и заговорщицки подмигивали светофоры: «Мол, знаем, знаем, куда и зачем тащишь муху-цокотуху, мерзкий паучище!» Вот проехали церковь Всех Святых, неподалеку от которой Генрих родился, и повернули в сторону Петровской академии окруженной тёмным лесом.

Наконец такси остановилось около строения, которое и являлось жилищем нашего доцента. Дом, выкрашенный под «психушку» в желтый цвет, затхлый запах вечно грязного подъезда без лифта, в котором Генри, звеня бутылками, буквально несет на руках совсем обмякшую добычу. Долгие поиски ключа в кармане, замок, распахнутая ногой дверь и узкий длинный коридор с отклеивающимися обоями. «Хорошо, что она всего этого не видит, а то сразу бы отрезвела» - проносится в голове. «Куда ставить-то? На табуретку нельзя – свалится тут же, остается только кровать – вот, фу, устал, надо отдышаться».

Что-то есть сходное в учащенном дыхании труженика, утомленного трудами праведными и нервном глотании воздуха мужчиной в момент близости с женщиной. Только динамика противоположная, усталость также как похоть пульсирует в висках, но по ниспадающей. Вожделение же наоборот разгоняет всё по возрастающей дуге от захватывающего дух желания. В какой-то точке обе кривые пересекаются, и возникает Аристотелево тождество, как очевидная ложь о достижении счастья единения.

Студентка, оставшись без поддержки, медленно повалилась навзничь и приняла «горизонтальное положение». Труба зовет, пора за дело, пока не опомнилась и не стала задавать вопросы, и, гася недокуренную сигарету, Генри решительно направляется к кровати. Став для удобства на колени, как перед алтарем, Генри потихоньку, чтобы не разбудить, приступил к разоблачению.

Первым было снято тяжелое зимнее пальто, потом легкая блузка, юбка, колготки и вот, и вот, и вот – вот оно чудо, явленное соискателю любви и ласки!

Теперь поскорей самому предстать в костюме Адама.

Гумборг стоял голый на коленях перед кроватью, на которой лежала обнаженная Студентка.

«Так вот ты какой, алтарь любви».

Вот пальцы ног с педикюром, вот гладкое бедро, и… шерстинка кучерявая, закрывающая вход в пещеру Алладина. Вот гладкий розовый животик, девичья грудка с отвердевшими и набухшими сосками, чуть приоткрытый рот с прикушенной с одного угла нижней губой и, конечно, Глаза, только теперь закрытые и, вследствие этого, утерявшие свою магию.

Выпуклость живота медленно и ритмично поднималась и опускалась, подрагивая в такт учащенно бьющемуся сердцу, как бубен шамана, камлающего на вызов духов.

Время растворялось, оно исчезало, уводя за собой в мир ощущений и открывая внутренность мгновения.

И когда оно раскрылось и стало бесконечностью, то всё стало вместе и целиком, не было ничего отдельного – было слияние двух капель жидкого расплавленного металла, потерявшего форму от жара.

Все происходило именно теперь, а не сейчас, то есть не по природе времени, как прошлое и будущее, но вследствие причины, которая есть всегда и властна над всем.

Монолит любовного исступления нельзя было разбить на отдельные части, он не поддавался дроблению и был неделимым целым кусочком, как сгусток сосновой смолы с застывшими насекомыми внутри . . .

Но у Бога нет заезженных пластинок, и для всех измерений есть число.

Вынырнув на поверхность реки времени, Генрих обнаружил себя липким от пота и тяжело дышащим на Студентке, которая рычала, в исступлении мотая головой из стороны в сторону, и рвала зубами подушку.
В воздухе появились перья.

Сделав усилие, Генри приподнялся на руках, сполз с престола и пошлепал босыми ногами к столу, где стояло шампанское и коньяк. И налил коньяку и выпил и зажевал долькой лимона. Тепло медленно опускалось вниз и, отразившись от пяток, стало подниматься к голове вопросом: «Как он обозвал лимон?»

- И ты здесь живешь? - этот вопрос прозвучал уже извне. Студентка стояла возле кровати и озиралась, а губы кривились в презрительной гримасе. «Обманутые ожидания тоже род свободы».
- А что, непохоже на жилище? «Вопросом на вопрос, об стенку горох. Жилище, дурища, уродище».
- Даже занавесок нет.
- Нет. Выпьешь шампанского?
- Я не пью шампанское.
- Тогда выпей коньяку.
- Я вообще не пью.
Не танцует, не пьет – что ей вообще надо и как все это случилось? 

Совершенно нагая она медленно проплывала вдоль стены, на которой были пришпилены булавками к обоям различные вырезки, фотографии и развешены предметы все вместе напоминающие оформление витрины, из содержания которой случайному прохожему должно было бы стать ясно, что здесь интересного, и стоит ли сюда заходить.

- А что закрыто в этих банках?
- Мусор.
- ???????
- Чтобы не воняло. Когда их соберется на целую сумку, я их отнесу на помойку.
- ?
- А я выпью шампанского – зря, что ли тащил такую тяжесть.

Генрих категорически не переносил запасов спиртного – сколько куплено, столько и должно быть выпито. Закон симметрии всего сущего и не сущего. Вылетевшая с громким хлопком пробка заставила Студентку оторвать взгляд от фотографий на стене и взглянуть на Генри.

Ничего более тяжелого и невыносимого Генри до селе не испытывал. Шампанское пенилось и лилось через край на пол, а он сидел прикованный неподвижностью  взгляда не моргающих Глаз. Сделав неимоверное усилие, Генри перевел взгляд на бутылку, пододвинул к себе стакан и занялся приготовлением «бурого медведя». Единственно верное средство от гипноза. Антисуггестивное. Как лимон, только в другой области. Что же ей все-таки надо, какой тяжелый взгляд, скорее выпить и испытать облегчение… не приходит… еще выпить…

Очнулся Генрих утром на полу, Студентки не было. При попытке пошевелиться испытал сильную боль в левом бедре и отпихнул покатившуюся пустую бутылку. Пощупал – больно, но сквозь джинсы причина боли не определялась. Придется снимать, но сначала в туалет – там и посмотрим.

В коридоре шарахнулся испуганный сосед Федя. Совсем скверно. Стоя перед унитазом, Генри изогнулся, как мог и скосил взгляд на бедро. То, что он увидел напоминало своими очертаниями луну в первой своей фазе, нарождающийся месяц, из которого сочилась кровь, ибо это был след зубов.

Пошатнувшись от потери равновесия, Генри промолвил: «Нн-да, погуляли». И, помолчав, добавил: «Пойти спросить у Феди, что же все-таки тут произошло, ничего не помню».

Генрих вышел из туалета и, перейдя узкий коридор, оказался у двери Фединой комнаты. На стук Федя ответил: «Заходи, открыто».

-    Федя, я тут, похоже, почудил немного вчера, ты мне не расскажешь, что тут было?
- А выпить чего-нибудь есть? – вопросом на вопрос начал разговор Федя.
- Кажется, осталось немного коньяка — Генрих сходил за коньяком.
- Он клопами пахнет. А водки нет?
- Ты вообще на той неделе выжрал мой лосьон для бритья, пей, что дают и рассказывай.
- Ну, значит так. Ты же знаешь, я, когда у меня отходняк спать не могу, нервы на пределе – от звука холодильника просыпаюсь. А тут ты вваливаешься, бутылками гремишь, с бабой какой-то. Ну, я думаю, сейчас натрахается и тогда может и нальет чего от щедрот – ты добрый опосля этого. Ну, сижу, жду. Сначала все вроде чинно благородно – шорохи, разговоры, ну, а мое дело только ждать, когда в сортир что ли выйдешь. Чтой-то долго ты с ней валандался, я уже засыпать стал. Вдруг слышу: Бах, трах! И дальше по-матери и так и эдак, и погнал ты ее по коридору. Выглядываю в щелочку – ты в дугу, еле на ногах стоишь, она голая совсем, и ты на нее: «Ведьма, ведьма» и по роже и по роже. Я с перепугу на замок закрылся, а то, думаю, щас попаду под раздачу.
- А дальше что? Куда Ведьма делась?
- Не знаю. Странная она какая-то – ее бьют, а она молчит. Выгнал ты ее прямо посреди ночи.
- Ничего не помню. А ты не видел, как она меня кусала?
- Нет, не видел. Ты ее бьешь, значит, а она молчит и смотрит на тебя в упор, а глаза – как фары, так и жжет. Ну, думаю, сейчас дырку в тебе сделает, а ты только сопишь и шатаешься. А укусила она тебя видать еще до того, вот ты и осерчал. А выпить больше нет ничего?
- Нет, и лосьона тоже нет, не наглей, Федя, не гневи бога.

«Хорошо, что сейчас каникулы и не надо идти в институт на работу» – подумал Генри, «надо срочно пообщаться с Константинычем» - была вторая мысль.

Константиныч был старым институтским товарищем, которому он привык поверять душевные терзания и делиться радостью и печалью по поводу успеха или провала на личном фронте.

Генри не имел привычки похмеляться, помня предостережение народных мудрецов: «Неграмотный опохмел ведет к запою». Кроме того, вдохновлял пример папаши, который никогда не похмелялся, поэтому Генрих стоически терпел головную боль и все остальные последствия бурно проведенной ночи.

Болело все. Так он сразу и сказал своему другу при встрече. Константиныч, выслушав сбивчивый рассказ Генриха, пожевал ус и вынес вердикт: «Ты весьма существенно продвинулся в познании темной стороны человеческого феномена, конкретно — женской природы». Род свой он вел от донских казаков, и все суждения имел соответствующие. «Главное избегай привязанности» - предостерег он, «а корягу попарить – дело святое».

После таких напутствий на душе полегчало, и Генрих избавился от чувства легкой вины - ведь никто не будет кусаться просто так. Даже голова прошла.

Хорошо, что не надо идти на работу, ибо перспектива встречи с Ведьмой не предвещала ничего хорошего. Тихо и незаметно прошел следующий день, но совсем спрятаться в тину не получилось. В эту каникулярную паузу, Генри был задействован заведующим кафедрой для чтения лекций на факультете повышения квалификации и потому должен был явиться в институт. Студенты же наслаждались отсутствием занятий, у них еще продолжались каникулы, поэтому Генри даже и в мысли не держал, что может повстречаться с Ведьмой.

Он вдохновенно вещал с кафедры о сложностях взаимоотношений человека и машины, пугая доверчивых слушателей страшными картинами обезлюдевших заводов, где роботы изготавливают все, что им нужно для жизни, в том числе и себе подобных без всяких глупостей вроде продолжения рода. В конце концов, роботы, не нуждающиеся в перерыве на обед, не мечтающие об отпуске с любимой женщиной, занимают место не выдержавших конкуренции слабовольных людей. Прибыль хозяев этих заводов достигает заоблачных высот, но, о ужас, роботы ничего не покупают …

Здесь, на самом интересном месте совершенно неожиданно из-за шкафов, которыми было отгорожено пространство, где сидели лаборанты, вышла Ведьма и так полоснула взглядом обомлевшего от неожиданности лектора, что он забыл, где находится и чем занимается. А она в своей неторопливой манере флагманского корабля проследовала мимо и вышла.

Генрих, как заколдованный, еле слышно извинившись перед слушателями, двинулся следом за ней и вышел из аудитории. Тут же в коридоре Ведьма остановила свое плавное движение и вонзила уничтожающий взгляд в жертву.

Опять эта невыносимая тяжесть созерцания жерла главного калибра, направленного прямо на тебя.

Единственное, что оформилось в зашумевшей голове, был вопрос: «Ты зачем меня укусила?» Глупее некуда. Лучше бы промолчал. Странно, но длина волны излучения, идущего из ее глаз, тут изменилась с жесткого рентгена в сторону потепления.

- «А ты почему меня выгнал в три часа ночи одну на холод»?
- «Я ничего этого не помню».
Рядом за дверьми волновалась брошенная аудитория, мысли путались как волосы на ветру, и Генрих, выпалив скороговоркой: «Мне надо идти, созвонимся», скрылся за дверями лаборатории. Там, стоя у доски, Генри пытался вернуться к прерванной пропедевтике, но вместо умных слов о превратностях любви роботов и их создателей в голове вертелось: «Как же я ей позвоню, номера телефона-то я не знаю?»

Слава богу, время, отведенное на лекцию, скоро истекло. Когда Генри взглянул на наручные часы, то обнаружил, что они стоят уже полчаса как. Он их потряс и попытался привести в чувство, но тщетно.

Потом, в мастерской часовщик толкнул колесико и запустил их, так и не найдя ничего в ответ на вопрос: «почему они остановились?». А сейчас, бросив попытки оживить часы, Генри, выйдя в коридор и оглядев его – нет ли там Ведьмы – поспешил домой к телефону.

Странная все-таки женщина, слова не вытянешь, а в глазах такая бездна, позвонит или нет? – терзался сомнениями Генрих по дороге домой. Для облегчения страданий как духовного, так и телесного характера он зашел в винный отдел ближайшего гастронома и взял коньяку.

Сразу по приходе Генри остограммился, закурил и замер, прислушиваясь к себе.
Чувства, испытываемые им к сероглазой Нимфе, понятным образом отошли на второй план и померкли, как темнеет в глазах после разряда молнии.

Через пару минут руки сами вслед за оформившимся желанием потянулись к перу.
Это сработал инстинкт самосохранения, избрав единственный способ избежать саморазрушения, которое непременно должно было бы произойти по причине невозможности уместить в себе надвое раздирающие страсти.

Внутреннее напряжение, наконец, достигло высшей точки, и перо само побежало по бумаге.
В редкие мгновения, когда Генри отрывал глаза от написанного, чтобы налить еще коньяку или закурить еще сигарету, взгляд его раздвигал стены тесного Пенала и выходил в открытый космос, не встречая преград.

Там, в свободном пространстве он поместил зеленые лужайки, ручьи и теннисные корты – все то, что сердцу было мило и само возникало перед глазами, стоило только их закрыть и отпустить воображение на вольный выпас. И берега рек и лужайки он заселил легко пьянеющими красавицами, млеющими от желанья.

В коридоре зазвонил телефон.
Генри не сразу очнулся от грез, не понимая, откуда взялся этот дребезжащий неприятный звук и только после третьей или четвертой трели вспомнил о том, что ждет с нетерпением сеанса связи с этим неземным существом, неопознанным кусающим объектом.

- Алло, слушаю – вопрошал молчащую телефонную трубку Генри. На том конце провода не торопились с ответом. Слышны были только слабые шорохи и дыхание затаившихся под  темной сенью тропических джунглей хищников.
- «Ал-л-л-оо». Пауза. «Опять». Пауза. «Стихи пишешь, запивая их коньяком»? – и сейчас и всегда потом Генриха поражала способность Ведьмы всегда точно знать все происходившее в текущем мгновении, как будто она располагала подслушивающими и подсматривающими устройствами повсюду, и даже в мыслях невозможно было спрятаться от ее проникающей радиации.
- Это самый лучший из известных мне способов покончить счеты с действительностью – с достоинством отвечал Генрих.
- А с жизнью у тебя не возникает желание покончить?
- Вот еще глупости, я её еще слишком мало знаю, и потом – это единственный не покаянный поступок, не прощаемый грех.
- А кто под «аннушку» чуть не запрыгнул?
- Это я от задумчивости, нечаянно.
- Хоть бы спасибо сказал.
- Спасибо.
- Так почему же это не покаянный грех? Откуда ты знаешь?
- Потому, что суицид – это претензия на абсолютную свободу, которая может быть только у того, кто эту жизнь дал.
- Ты всегда так умничаешь?
- Нет, только когда выпью – пытался быть невозмутимым Генри.
- Понятно. А я много раз думала о самоубийстве, с тех пор, как неудачно отравилась.
- Что значит неудачно?
- Откачали.
- Интересно знать, из-за чего люди травятся?
- Я тогда случайно узнала кое-что про мужа.
- Что у него есть кто-то ещё?
- Да, и для меня разом перестало существовать абсолютно все и ничего не хотелось, кроме как разом все уничтожить.
- А это и есть – «Что хочу, то и делаю» - то есть абсолютная свобода.
- А то, что ты меня выгнал посреди ночи – это не то же самое?
- Нет, это следствие определенной причины – твоего укуса.
- Я тебя не кусала. Тебе все это приснилось. Ты ведь сам говорил, что ничего не помнишь.
- Но бедро-то болит!
- Ничего не знаю, это может быть крыска – у тебя там такая помойка!
- Та-ак, ты пользуешься своей недосягаемостью, и потому и высунула змеиный свой язык!
- Что, кулаки чешутся? – подзадоривала со злорадным смешком распалившегося доцента Ведьма, и тут же, сквозь звуки возмущенного сопения потревоженного носорога, совсем без перехода: «Хочу к тебе, в твою халупу».
Генрих от неожиданности потерял дар речи и только и смог, что пробормотать нечто вроде: «Всегда рад тебя видеть».

И вот она пришла.

Генрих был совершенно не готов к приему своей гостьи и не имел никакого представления, что с ней делать и как себя вести. Еще хуже, чем в первый раз, и даже хмель от коньяка со страха улетучился. Совсем недавно он читал лекции ей и её сокурсникам, и вот теперь они вдвоем в его Пенале.

Произошедшее третьего дня казалось бредом больного воображения затворника. А теперь они сидели за столом на табуретках, и Генрих делал попытки обнаружить хотя бы интеллект, высказывая почерпнутые из умных книг мысли вперемешку с собственными суждениями. Невооруженным глазом было видно, что все это нимало не интересует Ведьму, она явно скучала и, не дослушав его очередную сентенцию, сказала:
- Ну, мне пора, я уже должна быть дома, меня ждет ребенок.
- То есть как?
- Так вот.
- Но ты только пришла, давай, я хоть чаем тебя угощу.
- Спасибо,  я уже сыта по горло твоими разговорами.

Она резко поднялась, направляясь к двери, взялась за ручку и остановилась, будто вспомнив что-то. Генрих вскочил, одним прыжком настигнув ее у двери, рывком обхватил и повернул к себе, стараясь не смотреть ей в глаза, и бормоча: «Я тебя никуда не пущу, никуда ты не уйдешь». Он прижал её к двери, ища губами ее губы и лихорадочно расстегивая пояс на её платье, не видя и не чувствуя ничего, кроме этого жаркого тела.

Ведьма сопротивлялась и вырывалась, выказывая при этом дьявольскую силу. Генрих не отступал и, наконец, сумел втиснуть свой язык между её губ, и тут же чуть было его не лишился – Ведьма так его укусила, что от боли помутилось в голове, и он стал бить её по лицу, шепелявя окровавленным языком: «Ты ведьма, ведьма, ведьма!

Закончилось все это в «горизонтальном положении» на полу, на грязном паласе со следами крови, рядом с сорванной и разбросанной одеждой.

Утомленные и обессиленные схваткой, они лежали на спине, разбросав руки-ноги.
- Крыска, говоришь, укусила? Это не крыска, а целый крокодил.
- Сам ты динозавр. Напал на бедную беззащитную студентку.
- Это я попал в клетку к черной пантере.
- Доставай коньяк, пиши новое стихотворение.
Генрих шумно засопел и свирепо вытаращил глаза: «Ты опять начинаешь!

И эта стычка кончилась новой зверской сценой насилия.
А потом наступили будни.

Время теперь шло ни быстро, ни медленно, а так, как надо. От одной встречи к другой.

Генрих ждал каждой встречи с нетерпением, готовился к ней и уже не представлял себе жизни без этой острой приправы. Ведьма, в свою очередь научилась слушать его ученые разглагольствования без раздражения и даже умудрялась так строить беседу, что у Генриха возникала иллюзия умного собеседника. На самом деле Ведьма, как всякая женщина, замещала ум находчивостью и ставила перед ним своего рода зеркало, которое просто возвращала ему его же мысли, но в отраженном виде. Она просто использовала такие же слова, какие только что услышала и кроила фразы по образцу и подобию.

Встречи их происходили, за редким исключением, по средам, поскольку в среду у Генриха была только одна лекция и лабораторное занятие. Уже к обеду он был совершенно свободен и бежал в кулинарию, где покупал нарезанное кусочками мясо, потом в ларьке мороженного покупал замороженную стручковую фасоль и готов был принять гостью по высшему разряду.

Ведьма называла эти среды сексуальными и искренне хвалила приготовленное Генрихом блюдо. В отличие от его однообразного обеденного меню, она всякий раз умудрялась преподнести сюрприз. Это не был репертуар любимого театра, его хватит не больше, чем на месяц даже при посещении раз в неделю. Здесь же всякий раз можно было ожидать чего угодно: она могла не прийти — замужняя женщина все-таки; она могла быть не в духе и потому не расположенной к ласкам; она могла предложить заняться любовью втроем, от чего Генрих с возмущением отказался, за что был наказан двухнедельным воздержанием.

Однажды она после лекции подошла и сказала, чтобы он не ждал её сегодня в условленном месте. Генрих открыл уже рот для вопроса, но она опередила его, сказав, что сама придет к нему сразу в Пенал, чтобы он ждал её там. Генрих удивился такому новшеству, но внутренне обрадовался – так удобнее, а то жди её как первокурсник у газетного киоска.

Придя домой, он занялся обычными приготовлениями, то есть слегка прибрался и стал готовить трапезу. Когда раздался звонок в дверь, он пошел открывать, ощущая себя хранителем семейного очага, который встречает домочадцев.

Но распахнув дверь, он растерялся от неожиданности. С ней была студентка из её группы. «Опять? Втроем? Ей что, мало прошлого конфликта? И как я буду смотреть в глаза своим студентам? Скоро Пенал превратится в студенческую аудиторию» - мысли галопом неслись, обгоняя и толкая друг друга.

      -    Ну что ты встал как вкопанный? Пригласи девушек, галантный хозяин.
Да, конечно, проходите, раздевайтесь. Здесь у меня, извините, не прибрано и стула нет, не надо разуваться, тапочек тоже нет – суетился Генрих, из-за спины студентки показывая Ведьме глазами: «Ты что творишь?»

Дамы прошли по коридору в Пенал, вторая студентка остановилась при входе, оглянулась вокруг в поисках зеркала и заморгала глазами, не обнаружив не только зеркала, но и занавесок.

- Вот так живут наши бедные доценты, как церковные крысы – Ведьма уже сидела на пионерской кровати.
- Ну что ты – укоризненно возражала ей студентка.
Присаживайтесь, пожалуйста – сказал Генрих, пододвигая даме табурет.

Студентка сказала: «Спасибо», и села, расправив плиссированную юбку. Генрих давно заприметил эту стройную блондинку с густой копной льняных волос. Ведьма сидела поодаль и с интересом наблюдала, а Генрих смущался и не знал, куда девать руки. Пауза затягивалась.

- Игорь Владимирович, вы не могли бы помочь мне с курсовым проектом по вашему предмету? – нарушила тишину и продекламировал как выученный урок скороговоркой другая Студентка.

Ведьма с кровати одобрительно кивнула, поощряя Студентку к развитию диалога.
- А то у меня что-то не выходит – продолжала она.
Главное, чтобы входило хорошо – с еле скрываемым смешком вставила Ведьма, а Генрих покраснел.
- Ну, вот что: вы тут оставайтесь, консультируйтесь, а я пошла – у меня ещё куча дел, в магазин надо зайти: дома шаром покати – Ведьма встала с кровати и направилась к выходу.

Генрих попытался встать следом, но она легким движением руки посадила его обратно и со словами: «Будьте умницами» выплыла из комнаты.

Когда послышался звук закрываемой двери, Генрих всё же встал и пошел запереть за ней дверь. Вернувшись, он опять сел и вопросительно посмотрел на Студентку.
- Доставайте, что у вас там – сказал он, напустив на себя деловитость.
- Это случилось так неожиданно, что я не успела ничего с собой взять.
- Так чем же мы будем заниматься?
...
Еще одна «курсовая».

Здесь читателю предлагается включить воображение и представить себя в роли студента режиссёрского факультета ВГИК, которому надо сдать курсовую работу по сценарию с названием «Предложение, от которого не отказываются».

Так Ведьма опять вернула Генриха в состояние тревоги и страха перед неизвестностью, без которого любовное свидание теряет свой вкус и цвет. Она продолжала держать его в напряженном ожидании всяческих каверз от неё, главной из которых было причинение боли, которая могла возникнуть когда угодно и в самой неожиданной форме, вплоть до удушения. Самым обыкновенным было ритуальное кровопускание, а искусанные губы и поцарапанная спина были как соль и перец на столе, несмотря на протесты Генриха.

Генрих, находясь в такой атмосфере беспокойного удивления, постепенно перестал умничать и говорить при встрече о всяких там проблемах теодицеи. Он был захвачен бурным потоком страсти и не хотел ничего иного. Все происходившее с ним больше походило на один повторяющийся сон.
Сон наркомана в летнюю ночь случайно нашедшего дозу.

Просыпался Генрих только тогда, когда Ведьмы не было рядом и, удаленный от источника чувственных наслаждений, он начинал понимать, что сублимация – не пустое слово. Это что-то вроде ломки у морфиниста.

Нормально общаться с объектом страсти Генрих был в состоянии только на расстоянии, посредством телефонного аппарата, который как рефери разводил их по углам до следующего гонга. Только так Генри мог спокойно высказаться и даже прочитать что-либо из написанного. Сеансы связи всегда происходили строго после полуночи и не позднее «часа волка» - трех часов ночи. Время активности нечистой силы, лунатиков и бессонницы.

В одну из таких ночей Генри узнал истинную причину болезненного стремления Ведьмы пересечь границу жизни и смерти. Дело в том, что одна из ее любовных историй закончилась не по ее сценарию. Жизнь ее избранника трагически оборвалась до того, как она успела растерзать жертву – его сбила машина прямо у нее на глазах, когда он шел к ней на свидание.

Цветы, рассыпанные на дороге, обагренной кровью. Любовь в объятиях смерти — только так можно раскрыть истинный смысл красоты.

Между тем отношения доцента и студентки плавно перешли в стабильную фазу плавной череды встреч и расставаний без безумных взлетов и падений.

Изредка происходили не анонсированные гастроли, вносящие разнообразие в плавное течение событий. Ведьма запросто могла заглянуть в преподавательскую комнату и, убедившись, что Генрих один, зайти с горящими глазами и начать гладить, обнимать и лезть с поцелуями. Генрих таращил глаза, шипел на нее, как кот на собаку и в страхе шептал: «Ты, что с ума сошла? Сейчас кто-нибудь войдет!»

Она же, похоже, забавлялась разыгранной сценой и смеялась, облизывая губы, как вампир. Однажды в самый неподходящий момент, в самом деле, вошла «одна доцент», старая знакомая Генриха, как бы крестная мама, приведшая его на эту кафедру. Увидев, чем они занимаются, она улыбнулась, опустила глаза и сказала: «Я на минутку, я только сумку положу» и вышла, тихо притворив дверь.

- Вот, что я тебе говорил!
- Ну и что? Все и так все знают.
- Одно дело слышать, другое дело видеть!
- Что ты так всполошился, я уже ухожу. Не забудь, через полчаса ты мне читаешь лекцию – и вышла.

Вот так вот всегда: разбередит до полного расстройства и скроется. А то еще во время лекции вдруг послышится шепот студенток: «Расскажи, как Игорь Владимирович в постели?» Ну, как тут не сбиться с мысли и не прийти в замешательство? Черт знает что такое!

Но подобные происшествия случались не часто. Обычно Генрих просто исправно ходил читать лекции, проводил лабораторные занятия, семинары, на которых присутствие Ведьмы не нарушало общественного спокойствия, и, успокоенный равномерным течением жизни, он все чаще стал вспоминать вечерами в Пенале о предательски забытой им Нимфе. Он по-прежнему избегал встреч с ней и старался не появляться в деканате, где она работала, но чему быть того не миновать и однажды ему все-таки пришлось нести туда зачетную ведомость.

Когда он зашел в деканат, то сразу поздоровался со всеми и, не глядя в сторону её стола, пошел к другому и положил ведомость перед её коллегой, которая, оторвав глаза от бумаг, поблагодарила его и вернулась к своему занятию.

Всё, можно поворачиваться и идти на выход, что он и сделал и сразу наткнулся на призывный взгляд Нимфы, подкрепленный ободряющей улыбкой. Он слегка замешкался, кивнул, улыбнулся в ответ и заторопился к двери.

Выйдя в коридор, он успел  пройти всего несколько шагов, как услышал сзади звук открывающейся двери. Это была она.
- Ты куда пропал, не заходишь?

Генрих сначала удивился, что они «на ты», но вспомнил, что они же целовались на кухне, и это вполне может сойти за брудершафт. Не услышав ответа, она сама продолжила беседу.

- Помнишь, ты обещал мне дать перевод «Лестницы в небо» или ты всё забыл?
- Нет, почему же – смущённо забормотал в ответ Генрих – но почерк у меня такой корявый, что стыдно показывать.
- А ты приноси, я напечатаю.
- Я боюсь, ты не сможешь разобрать мои каракули.
- Приноси, посмотрим. А почерков я всяких навидалась, а если что мне покажется непонятным, я позвоню и спрошу, ведь так?
- Я сомневаюсь, что мой перевод стоит такого внимания.
- А ты не сомневайся, приноси.
- Хорошо.
- Только не пропадай опять на полгода. Ну, я пойду, пока.
Пока.

Нимфа скрылась за дверью деканата, оставив Генриха недоумевать: «Что бы это все значило?» «Однако тянет, как магнит, красота – страшная сила. А, может, в самом деле, амнистия - чем черт не шутит?»

Дома он старательно переписал текст чуть ли не печатными буквами и долго сидел, перечитывая перевод. Потом достал стихи, написанные под первым впечатлением от посещения Нимфой его Пенала, полистал, пробегая глазами, и достал ручку.
В этот вечер он не позвонил Ведьме. Забыл.

На следующий день после лекций и занятий Генрих с портфелем, в котором в специальном отделении лежали аккуратно написанные три листочка переведенного им текста знаменитой песни Led Zeppelin, открыл дверь деканата. Сердце учащенно забилось, когда он под вопросительными взглядами сотрудниц деканата, прервавших свою, работу подошел к столу Нимфы и выложил перед ней заветные листки. Генрих чувствовал себя школьником, которого застали за подкладыванием любовной записки соседке по парте.

- Здорово! Я напечатаю в нескольких экземплярах, а английского текста у тебя случайно нет с собой?
- Нет, я его когда-то переписал с обложки пластинки – теперь это затертые до дыр ветхие листочки.
- А ты обнови его, и, когда в следующий раз соберемся, мы споем все вместе.
Хорошо.

Нимфа разложила перед собой листочки и принялась за чтение. Генрих огляделся вокруг – напротив сидела Мадонна, получившая от него такое прозвище в связи со своим портретным сходством с мадонной Рафаэля в школьном учебнике истории. Он кивнул ей и, продолжая обзор  знакомых ему девиц, обнаружил в углу около шкафа новое лицо. Это была миловидная совсем юная девушка с красиво уложенными в некое подобие косы русыми волосами. У нее были большие красивые голубые глаза и чувственные губы.

- Это наша новенькая, она у нас совсем недавно – сказала Нимфа, не отрываясь от чтения, боковым зрением заметив любопытный взгляд Генриха,. Ничто не могло остаться без ее внимания, и все происходящее вокруг она тщательно контролировала.

Напоминание Нимфы о той вечеринке породило у Генриха в голове мысль о повторении небольшого «party» на базе его Пенала. Участие этой новенькой было особенно привлекательно, и он уже было погрузился в грезы, как дверь деканата открылась, и внимание всех, кто находился в помещении, сразу обратилось на посетителя.

Генрих стоял спиной к двери и не видел, кто вошел, но сразу почувствовал что-то неладное. По его позвоночнику пробежала легкая дрожь, отозвавшаяся во всех чакрах.

Нимфа, сидевшая спиной к двери и не видевшая, кто вошел, вдруг выпрямила спину и вся напряглась, как хищник, почуявший присутствие чужого на своей территории.

Генрих нагнулся над столом Нимфы, сделав вид, что не замечает вторжения и очень интересуется своими листочками.

- Скажите, пожалуйста, у кого можно уточнить номер аудитории, где будет происходить экзамен? – это был до боли знакомый грудной голос Ведьмы.

«Надо поворачиваться и здороваться, что ты медлишь?» - вопрошал себя Генрих, но боялся встретиться с Ведьмой взглядом. Наконец он повернулся, и опять этот жесткий рентген, просвечивающий насквозь. Так же, как в первый раз, он не смог этого вынести и, опустив глаза тихо, поздоровался. Сразу после этой флюорографии он, пообещав зайти попозже, стремительно вышел из деканата.

В коридоре он еще ускорил свой шаг и, пытаясь не сорваться на бег, бормотал на ходу: «Черт, черт, ведьма, настоящая ведьма, кой черт ее принес!»

В этот же день Генрих не смог избежать еще одной встречи с Ведьмой в институте, она нашла его на кафедре, приперла к стенке и спросила: «По девочкам решил вдарить?» Он прятал глаза и искал оправдание в чисто деловых причинах его визита в деканат, но тщетно – ее глаза просвечивали все происходившее у него внутри.

Завершилось все это вечером в его Пенале внеочередной экзекуцией с кровопусканием.

Так бесславно закончилась попытка Генриха очнуться от гипнотического состояния, в котором его держала Ведьма.

Как это обычно бывает, если сон сладок и приятен, обязательно найдется кто-то, кому очень захочется вылить ушат холодной воды на спящего.

Стоит только размечтаться во сне и напустить слюней на подушку, тебе непременно кто-нибудь все испортит – ведь созерцание чужого счастья вещь невыносимая. Если бы библейский Йов догадался об этом сразу, то не задавал бы глупых вопросов Богу.

Тем временем медленные перемены в неповоротливом чиновничьем мире, от которого зависели все профессора и доценты, явно взяли направление на ухудшение положения всего преподавательского сословия.

Глупо было дожидаться, пока все студенты разбегутся по кооперативам и бухгалтерским курсам, поэтому, всегда легкий на подъем, Генрих стал тяготиться отсутствием позитивных перемен в своей трудовой деятельности, в то время как вокруг все стремительно менялось. «Одна доцент», приведшая его в этот институт, ушла с кафедры, другой доцент уехал в Израиль, всё разбредалось и расползалось в разные стороны, и у Генриха появилась тяга к перемене мест.

Ведьма к тому моменту вышла на финишную прямую, у неё оставался один профильный проект по выпускной специальности непосредственно перетекающий в дипломный.

Когда он объявил ей о своем намерении вскоре покинуть стены института, то она не удержалась и воскликнула: «Так ты меня бросаешь перед самым дипломом!»

- Никто тебя не бросает, успокойся.
- Как же не бросает, ведь ты же уходишь.
- Я ухожу не от тебя, а из института, я тебе буду продолжать помогать, ведь мы же будем встречаться?
- А кто у меня будет руководителем дипломного проекта?
- Я себе уже подыскал замену.

При последних словах Ведьма прищурилась, что ей было совсем не свойственно, и многозначительно произнесла: «Ну, Ну».

Генрих не придал этой беседе никакого значения и быстро забыл о ней и, как оказалось, зря. Как это часто с ним бывало, он совершил поступок, последствий которого не представлял.

Была среда. Генрих как обычно в шутливом тоне, встретив Ведьму в перерыве, предложил:
- Как насчет ритуального кровопускания после занятий?
- Да уж, сегодня точно реки крови выйдут из берегов – зловещим тоном процедила Ведьма.

Как-то неуютно стало после её слов, и Генрих с опаской взглянул ей в Глаза. А Глаза смеялись – так это шутка! Конечно, шутка. Что ещё она может придумать, кроме привычной игры в молодую голодную пантеру? На большее у нее фантазии не хватит. Не откусит же она ему детородный орган. Генрих тоже улыбнулся и пошел читать последнюю лекцию, договорившись с Ведьмой, что она будет ждать его в условленном месте.

Слегка взволнованный и заинтригованный таинственным заявлением, Генрих летел к месту свидания. Вот оно заветное. Ведьмы нет, подождем.
Нет и нет, уже скоро час как. Бесполезно – что-то случилось.
Скорей домой и позвонить.

Едва войдя в квартиру, Генрих сразу схватился за телефон, рывками набирая знакомый номер, пытался отогнать страшные мысли о толпе вокруг распростертого на асфальте неподвижного тела…
Гудок, еще гудок.

- «Алло» – слава богу, жива.
- Ты почему не пришла, я тебя минут сорок ждал – начал было свою отповедь Генрих, но тут же замолк, ибо почуял что-то неладное на другом конце провода.

На слабом фоне потрескивания электрических сигналов еле слышно различалось какое-то движение, сопровождаемое невнятным сопением и, вдруг среди смутно различавшейся возни раздалось премерзкое хрюканье. Нет, это уже слишком! Это надо прекратить! Генрих уже раскрыл рот для гневной тирады, как отчетливо услышал дружное прерывистое дыхание и тихие стоны любовников, уверенно продвигавшихся к оргазму!

Рука, державшая трубку, медленно и обессилено опустилась, для обретения равновесия тела голова уткнулась в стену, а из предательского телефона уже доносились громкие, сладострастные стоны. Кожа ладони воспалилась как от ожога, рука разжалась, и, в довершение этого кошмара, болтающаяся на проводе телефонная трубка проблеяла: «Беее, бе-е-е…»!

Это был мужской голос, но голос не мужа, его он хорошо запомнил, приглашая Ведьму к телефону.

Кровь застучала в обоих висках двумя молотами по наковальням, в ушах стоял свист ветра и шум моря.

Когда-то давным-давно отец, привезя огромную морскую раковину с берега Тихого океана, прислонил её к уху доверчивого ребенка и сказал: «Это у нее внутри море, откуда пошла жизнь на земле и этот шум, что ты слышишь – это шум того первобытного моря».

Генрих стоял как оглушенный.
Вот она, вот она. Красота неописуемая ибн Ужас.

Стоя у стены в полном бессилии, он чувствовал себя неодушевленным предметом, как электрический утюг, выдернутый безжалостной рукой хозяйки из розетки. Токи жизни замедляли свой бег, и в последних судорогах продления пульсаций жизни, он вспоминал все свои неудавшиеся попытки достичь гармонии с предметом своей страсти.

Застывший и холодеющий стоял он перед переходом на ту сторону через начало координат, туда, где приобретается та легкость привидения, которая вселяется в корень квадратный из отрицательного числа. Туда, где не будет больше поступков и их последствий, а будут одни только воспоминания, не будет случаться ничего нового, будет только болеть старое.

В старые времена, когда в школах было мало технических средств, учителя, устав от учеников, пользовались возможностью устроить себе отдых и показывали учебные фильмы по разным предметам и на соответствующие программе темы. В среде школяров такие уроки встречались с особым энтузиазмом, поскольку можно было отдохнуть, поспать, и вообще расслабиться: сиди и смотри и ничего не делай. Даже думать не надо. На одном из таких показов Генри увидел учебный материал по биологии, который засел у него в сознании как ржавый гвоздь в березовой доске.

Садисты-биологи нашли у крысы в мозгу центр крысиного счастья или удовольствия, вживили туда электрод и соорудили в клетке педальку, нажав которую несчастная крыса посылала себе электрический импульс в этот самый центр. Прошло совсем немного времени, сообразительная крыска во всем разобралась и, забыв о еде и половом влечении, давила на педальку и кайфовала напрямую без посредства желудка и гениталий.

Это только человек мог до такого додуматься. Господь ведь создал все правильно: добывай хлеб свой насущный, равно как и удовольствия в поте лица своего, через длинную цепочку причин и следствий. Недолго протянула крыска, облезла, полысела и сдохла от счастья до времени.

Не нащупав в очередной раз педальку, Генри сразу почувствовал себя висельником – ноги задергались и болтались, не находя опоры, горло сжимала тугая петля страстного желания, вены вздулись от вскипающей крови – какая тут свобода!

А ведь пыталась Ведьма сначала быть как все - самой обыкновенной маминой дочкой и замуж вышла девственницей, как мама учила. И мужа любила и была ему верна.

Но все перевернулось в один миг, когда ее тошнило таблетками. Не сумев отравиться сама, Ведьма решила отравить существование всему мужескому роду-племени, мстя за измену мужа, которая и послужила спусковым крючком.

Несчастный муж мог теперь только наблюдать за работой этой жестокой машины любви в полном бессилии что либо изменить и прекратить кровопролитие. Никакие скандалы и побои не могли остановить эту эротическую мясорубку, Ведьма больше не чувствовала ни своей, ни  чужой боли, теперь она ей жила и питалась.

И разорвалась связь мамы с дочкой. И стала она одна идти по опасной тропе жизни.
Наверно побывав там, за гранью бытия, она обрела какие-то новые знания и способности, которые подвигали её на творение кровавых драм и, самое главное, давали возможность претворить их в жизнь без фальши и натяжек плохо поставленной пьесы.

Ре-инкарнация онемевшего Шекспира, который решил больше не писать пьес, но играть их самому, почти не используя слова, пользуясь лишь жестами, мимикой и изредка чревовещанием, на ощупь продвигаясь от одного действия к другому и слизывая теплую кровь с губы.

Нанесенная Генриху рана отдавалась болью во всем теле, но особенно ощущалась под седьмым позвонком в верхней части спины, как у жука, которого энтомолог проколол булавкой и пришпилил в своей коллекции с надписью «доцент философствующий».

Он всё ещё стоял в коридоре у телефона, из которого уже слышались короткие гудки. Он положил трубку. Что делают укушенные неизвестным животным люди? Делают прививку от бешенства – ответил сам себе Генрих и пошел в Пенал с твёрдым намерением напиться до беспамятства.

Всякий раз, когда надо было что-то коренным образом изменить в равномерном течении жизни, Генрих ощущал потребность напиться. Он чувствовал, что только так можно перейти в новое состояние духа и помочь гусенице превратиться в бабочку.

«Поставить забор между тем и этим. Отгородиться, как от соседей.
Иное, чтоб им пусто было.
Пустота, опять она, из нее все.
Вот оно - новое, иное, раньше не бывшее, вот оно уже почти вышло из тьмы, появляется, вылупляется из яйца мироздания.
И некуда спрятаться, надо брать и нести его по жизни дальше и согревать своим теплом, чтоб явился новый образ того, чего раньше не было, о чем и подумать было невозможно, кроме как во время сеанса мистического пьянства у догорающего костра жизни».

Решение: «как быть» никак не могло вызреть в трезвой голове, которую удерживают в прошлом причинные связи, создаваемые памятью.
Поэтому надо выпить еще. До беспамятства.

И боги вложат в голову, во сне или видении, готовое решение, эйдос нового.
А вот и школьный звонок.
Закончен очередной урок военного искусства любви.
Перемена.
* * *
Задание ученикам на дом: как избежать участи избранника «черной вдовы»?
Совсем к ней не приближаться нельзя – таково условие задачи.
Задача с двумя неизвестными в одном уравнении. Одно неизвестное надо раскрыть помимо уравнения, внимательно изучив условия задачи.

Ответ из задачника на последней странице:
Удачливый охотник за наслаждением должен ни на секунду не забывать о том, что за этим последует и готовиться к отступлению, еще не начав атаки. Иначе, если позволит себе расслабиться и замереть в приятной истоме, то не сносить ему головы.
Не туманить себе голову мыслями о счастье, а успеть смыться раньше, чем она  очухается – вот тайный замысел Создателя, который так устроил, что здоровое потомство в срок получается только от того паучка, который изловчился и избежал обычной участи сластолюбца – быть съеденным заживо.
Если же замешкался, распустил слюни и предстал перед Господом в виде свадебного завтрака, то природный механизм продолжения рода дает сбой, и паучата от такого папаши не получаются.

* * *

Укус Ведьмы не прошел для Генриха бесследно, она тем самым наложила на него демоническую печать и он уже не мог быть прежним.


Глава 3. Дочки-матери.
Мефистофель:
… нисхожденье к Матерям в обитель.
Когда увидишь жертвенник в огне,
Знай, кончен спуск, и ты НА САМОМ ДНЕ
Пред жертвенником Матери стоят,
Расхаживают, сходятся, сидят.
Так вечный смысл стремится к вечной смене
От воплощенья к перевоплощенью.

Иоганн Вольфганг Гете, «Фауст»


Мефистофель хорошо знает куда поместить Матерей - на самое дно глубокой бездны, значит, вина их доказана. Дочкам - будущим мамам уготовано место на этом же дне, ибо нет страшнее существа, чем мама с дочкой.
Единственное число здесь использовано не ошибочно, поскольку сущность у них на двоих одна.
Очевидно, что их единосущность не имеет ничего общего с догматом о святой троице, поскольку святого духа здесь нет.
Если обратиться к античности, то мы легко находим архетип этого симбиоза – это, конечно, гарпия, хотя дочко-мама обычно маскируется под химеру. Только все львиное куда-то быстро исчезает вместе с использованным папой.
И остается лишь козье и змеиное.

* * *

Еще были регулярными встречи с Ведьмой, еще были жаркими ее объятия, когда в период сессии, проходя по институтскому коридору, Генрих повстречал женщину,  окинувшую его изучающим цыганским взглядом. Впоследствии ему было открыто, что это была мама Ведьмы, но в тот момент он просто прошел мимо, и только значительно позднее осознал, какой опасности тогда подвергался, поскольку примерно в это же самое время, совпавшее со смотринами, он был обездвижен еще одним эстрадным выступлением Ведьмы-чревовещателя: «Возьми меня замуж». Было это произнесено вслух или внедрено сразу в подсознание – так и осталось нераскрытым, как и то, почему он был до крови укушен после произнесения магического заклинания о принятии горизонтального положения тела.

Очевидно, мама сказала «нет», иначе Генрих был бы свидетелем продолжения игры «дочки-матери», где его ожидала участь жертвы.

Хвала создателю, который приставил к Генриху ангела хранителя, надоумившего его поселиться в развалинах, непригодных для яйцекладки. Однако в ту неразумную пору он не понимал своего счастья и вел себя как новорожденный, которому только что откусили пуповину и выбросили в жестокий мир: то есть страдал и сучил ногами.

Генрих даже вернулся к мысли о покупке дивана. Ведьма все же иногда сетовала на избыточную романтичность и негигиеничность занятий любовью на полу. Однако спасительный мираж дивана недолго висел перед глазами. Отношения диваном не возродить, а меблировка может привлечь еще более опасных хищников.

Генрих понимал, что ничего не может сделать для облегчения своего состояния, и что есть только один способ пройти через это – ничего не делать и ждать.

Время лечит всё по той простой причине, что не-деяние пусто внутри и потому неподсудно и ненаказуемо. Не-действие не вызывает и противодействия и вообще никому не интересно. Вниманием притягивается только к желанию.

«Может быть самое мудрое – вообще не высовывать своих желаний наружу из тайного убежища и ждать когда к тебе в нору протянется чье-либо извне, чей-то эрос, первая производная свободы. И откликнуться.

Поменять направленность вектора причинности … Что же это, ориентацию, что ли менять? Нет, уж лучше эйдос леопарда на ветке, стерегущего козу, которая, если повезет, забредет к твоей засаде. Газончик тогда мавританский не забыть посеять под деревом.

Вот оно где начинается - самоограничение свободы. Не догонять, напустив слюней, а молиться и ждать, помогая появиться на свет причине, согласно которой притянется то, чего ты втайне желаешь».

Так мысль хаотично блуждала в сумраке, ощупывая пустоту, выхватывая из нее все новые и новые образы, пытаясь создать из них островки, которые можно было бы предъявить сознанию в качестве твердой почвы в этом зыбком болоте безысходности и отчаяния, в котором оно оказалось.

Из хаоса может получиться всё, что угодно, поскольку он состоит из мыслей. Совершенно очевидно, что мысли такие же каузальные цепочки, как и все причинно-следственные вереницы слов, поступков и событий, только вида другого.

Очевидно Генрих что-то излучал, создавая вокруг себя невидимое глазом свечение, и в результате оказался в зоне внимания одной своей старой знакомой, у которой подрастала дочка, начавшая приносить ей немало беспокойства.

Собственно говоря, ее интерес не был неожиданностью, поскольку сия знакомая совсем недавно работала доцентом на этой же кафедре, что и Генрих, и именно она его сюда в свое время пригласила. А после того, как она его застала в преподавательской комнате с Ведьмой, у нее, возможно, еще тогда возник в голове некий план. Судя по всему, Генрих давно уже был в перекрестии оптического прицела ее всегда слегка прищуренных глаз, ведь именно к ней в кооператив и по её приглашению он собрался переходить, уйдя из института. Так что, причина всего происходящего с Генрихом была сокрыта только от его близорукого взгляда.

Дочка вошла уже в такой возраст, когда мама, как старая кожа, стесняет движения. Мама, испугавшись, что своенравное дитя наломает дров, и, не приведи господь, приведет в дом кого не надо, решила нанести превентивный удар и отвлечь бодающееся брыкливое чадо.

Так вызывают на арену пикадоров, чтобы запутать и утомить быка, прежде чем на арену выйдет настоящий жених. И роль пикадора пала на Генриха. Он был холост и совсем еще не стар, (Мама говаривала, что мужчину и в шестьдесят ещё нельзя списывать со счетов, не то, что женщину) и по всем статьям, видать, вполне годился Маме в качестве подручного для обуздания темпераментной дитятки.

В общем, Маму нельзя было заподозрить в непродуманности хода, а Генриху в данный момент было все равно, в чьих планах принимать участие, лишь бы не в собственных, поскольку они неизбежно терпели крах.

Мама держала в своих руках все: дом в Москве, два дома под Москвой с приусадебными хозяйствами, она также была стержнем кооператива, в который притянула и Генриха.

Мама осознала всю бесперспективность преподавательской карьеры гораздо раньше, чем это почувствовал Генрих, и он не слишком сопротивлялся, наблюдая мчащийся мимо бурный поток жизни с затерянного острова высшей школы, который все дальше и дальше, благодаря неумелым реформам и спесивым чиновникам, зарастал бурьяном.

Не без сожаления, с тяжелым сердцем Генрих оставил предначертанную, как ему всегда казалось, преподавательскую стезю и ушел в кооператив к Маме.

Главой кооператива, конечно, был папа, но это не имеет для данного повествования совершенно никакого значения.

Мама с дочкой обе были выкрашены в рыжий цвет. Почему рыжий? Может потому, что бытует мнение, что «рыжие бабы блудливы как козы»?

Когда Мама поведала Генриху свои планы, у него сразу возникли сомнения: дочке только-только сравнялось пятнадцать, не попадает ли он под действие закона о развращении малолетних?

- Это ничего, с согласия родителей не возбраняется – успокаивала Мама. Ты сходи куда-нибудь с ней, погуляй, в кино про любовь ее своди. Не мне тебя учить.

Генрих так и поступил. Первым делом он предложил пойти в кино, но у Дочки было готово встречное предложение и она попросила сводить ее в недавно открывшийся и ставший популярным среди молодежи ресторан «Макдональдс».

- А почему ты раньше не сходила туда самостоятельно? - спросил Генрих.
- Мама одной не разрешает.
- А с подружками?
- Я не дружу с девочками, они дуры и меня не любят.
- Понятно.

    Первый в Москве «Макдональдс» был устроен на месте бывшего кафе «Лира», которое было популярным во времена юности Генриха, но сейчас всё менялось и не в лучшую сторону. Культовое молодежное кафе с живой музыкой обезобразила забегаловка быстрого питания. Но о вкусах не спорят, и Генрих повел туда девочку, ибо сейчас на первом месте было всё ранее запретное, американское, иноземное.

«Макдональдс» для презентации своей забегаловки выбрал лучшее место в Москве — рядом с Пушкинской площадью напротив памятника Пушкину и кинотеатра «Россия». Это место во все времена было популярным и посещаемым народом. При подходе к к вожделенному пункту общепита Генрих с Дочкой были неприятно удивлены видом огромной очереди страждущих вкусить котлету с булкой. В «Лиру» тоже бывали очереди, но не такие гигантские, просто безумие какое-то. Генрих терпеть ненавидел толпу и очереди, но пришлось стоять и терпеть ради выполнения маминого задания.

Проникшая внутрь толпа толпа с горящими глазами брала приступом стойку приема и выдачи заказов. Преодолевая брезгливость, Генрих исполнял роль кавалера и снабдил Дочку выбранной ею снедью. Он сидел на высоком стуле у стойки и с отсутствующим видом вяло сосал через соломинку ихнее пойло. Дочка же вертела головой и глазела по сторонам, шумно хлюпая кока-колой и забывая жевать.

Когда Генрих вернул чадо маме, та спросила: «Ну, как»? «Нормально» - ответил он, начало ухаживаниям положено, следующий пункт программы — кино.

После обрушения железного занавеса заведующие кинотеатрами пустились во все тяжкие и пускали в прокат все, что по двадцать лет лежало на полках и вообще запрещалось цензурой. Без всяких детей до шестнадцати.

Еще пару лет назад то, что произошло с Генрихом и его спутницей не могло случится ни при каких обстоятельствах. От одной мысли о том невероятном зрелище, участниками которого они оказались, может помутиться в голове, но не будем забегать вперед и начнем по порядку: пошли они погулять на самое популярное гульбище Москвы эпохи перестройки - на Старый Арбат.

Чего только там не было! Целые артели художников, наперебой зазывающие красивую рыжеволосую девушку для позирования, множество мелких закусочных с невиданными во времена стагнации «хот догами» и прочими «бургерами», музыканты, фокусники и всякая другая разношерстная, невесть откуда выползшая публика, норовящая облегчить содержимое кошелька обывателя.

Торговали здесь всем, что раньше относилось к понятию «родина» и не продавалось, а выдавалось за службу, а если и продавалось, то в «военторгах» или в «Березках» за валюту. Ложки, матрешки, «командирские» часы, серебряные подстаканники, из которых пили чай члены Политбюро, воинские шапки-ушанки, фуражки с кокардами – всего не перечислить.

От Старого Арбата, воспетого поэтами, осталось одно название. Все было обновлено и обезличено, дух старины исчез, и тень от высотных зданий Арбата Нового только усиливала тягостное ощущение невосполнимой утраты.

Генрих шел по обезображенному из лучших побуждений историческому памятнику и вспоминал, как в студенческие годы целой ватагой сокурсников бежали они наперегонки по Арбату, обгоняя автомобили и толкая пешеходов, чтобы успеть в винный отдел гастронома № 2, который, так же как и № 1 закрывался на час позднее всех других. Потом следовало долгожданное распитие вкусного портвейна в тихой и живописной подворотне, какие только здесь и можно было найти.

Генрих молча скорбел о безвозвратно утерянной поэзии старины – теперешний Арбат уже никогда не станет иконой сакрального образа Отечества. А девочке нравилось - она не помнила Арбат таким, каким он остался в памяти ее спутника.

Пройдя как сквозь строй, с небольшими денежными потерями наш герой с малолетней подружкой вышли с Арбата и оказались прямо перед кинотеатром «Художественный». Окруженный некогда очередями жаждущих глотка культуры граждан, теперь он стоял одиноко белой скалой в конце «хлебного пути», и толпы гуляющих плавно огибали его утёс, стекая к метро.

Каждый уважающий себя киноман к тому времени обзавелся видеомагнитофоном и смотрел пиратские копии дома, а кинотеатры тихо прогорали. Место главной афиши, занимающей весь фасад, по какой-то причине пустовало, но сбоку на стене был прилеплен плакат, на котором мерцали написанные флюоресцирующей краской зазывные обращения: «Только для безумно влюбленных! Только один сеанс! Коррида! Страшные тайны отставного матадора бледнеют перед ужасами, творимыми его поклонницей!» Мимо такого магнита может пройти только полный диэлектрик с высохшей мумией под ручку.

Генрих, вспомнив указания Мамы, посчитал, что незачем упускать то, что само идет в руки. Интуиция с внутренним голосом подозрительно молчали, и он решил отдаться воле волн, вынесших его к этому берегу. Спутница не возражала. Мало того, юная леди выказала живой интерес в отношении грядущего зрелища, заявив, что она обожает все испанское и особенно матадоров. «Кровь и песок» - единственное, что припомнилось Генриху в связи с Испанией и матадорами, когда он шел в кассу за билетами.

Подойдя к кассе, он не обнаружил там никакой очереди, хотя до начала сеанса было совсем немного времени. «Странно все это – единственный сеанс, который вот-вот начнется, режиссера я не знаю, о фильме первый раз слышу – не слишком ли много неизвестных в уравнении?» - так Генрих хотел проникнуть мыслью в следующую вариацию, уготованную ему коварным бытием, но внутренний голос все также предательски молчал. Ну, значит, так тому и быть.

У билетерши не возникло и тени сомнения при взгляде на длинноногую акселератку, что вызволило выдох облегчения у слегка взволновавшегося Генри, и наша пара, конечно, направилась к буфету, где были взяты входившие в моду чипсы и кола. «И не тошно ведь ей глотать эту дрянь» - внутренне протестовал Генри, усаживаясь в полупустом зрительном зале. Свет медленно угасал, рядом хрустело чипсами чадо.

Фильм начался сразу, без предупреждения и преамбулы в виде новостей с полей и  визитов лидеров коммунистических партий, которыми с одобрения политбюро нас обычно потчевало министерство культуры перед каждым сеансом.

С первых же кадров на экране возникло нечто совсем невообразимое, подтвердившее худшие опасения, терзавшие Генриха у кассы. Экран сразу приковал все его внимание, введя в состояние, которого добивается шаман, делая ритмичные движения под звуки бубна.

Картины, проплывающие перед глазами, больше походили на видения больного воображения (так оно и было по сценарию), и все они представляли собой череду убийств голых девушек – одну утопили в ванной, другую задушили чьи-то волосатые руки, а потом все стало еще кошмарней.

Жгучая брюнетка с ярко накрашенными алыми губами – чистая Кармен, переполненная испанскими страстями, завлекала мужчину - настоящего мачо с шеей быка, нетерпеливо расстегивала ему брюки, одним движением скидывала с себя широкополый балахон и усаживалась на … впрочем, то место было скрыто: распаленный «бык» сидел спиной к зрителю. Двигая широкими бедрами, сначала медленно потом все быстрее и быстрее она нагоняла напряжение в кадре.

По мере приближения развязки Кармен изгибается и целует жертву в шею сзади, оставив округлый след от помады на выступающем шейном позвонке, затем незаметно достает заколку, удерживающую копну волос на затылке и имеющую длинное, как у кинжала, опасное острие - волосы при этом рассыпались по плечам.

И тут… подкравшись на тонких ножках и тихо шурша ушами, режиссер наносит решающий удар: в самый момент высшей точки наслаждения Кармен, как заправский матадор, всаживает по основание свое смертоносное оружие прямо в середину оставленной метки.

Бездыханное тело «быка» медленно отваливалось навзничь, демонстрируя зрителю застывающую улыбку неземного блаженства, а женщина-матадор, продолжая с замедлением двигать бедрами, судорожно содрогается еще и еще раз над поверженным мачо.

Что-то неосязаемое и невидимое тихо вышло из темечка Генриха и парило над распростертой в кресле материальной оболочкой.

Мозги разлетелись в разные стороны как от удара бейсбольной битой.
Но мысль не убьешь одним ударом, она, как разлившаяся ртуть, опять соберется! «Это же она его в чакру любви!» - словно молнией поразило Генриха.

Когда он изучал на своем теле расположение всех чакр, то именно эта осталась для него полнейшей загадкой: для чего она? Остальные более или менее телесно привязаны – желудок, сердце, опорно-двигательный аппарат. Генрих с удивлением узнал также, что вторая чакра Свадхистана имеет двойное назначение – кроме обеспечения основной репродуктивной функции с этой чакрой связано все, что относится к творчеству. Вот вам и сублимация!

Даже последняя чакра на темечке и то имела понятный определенный смысл – через нее душа входит и выходит как через горловину сосуда, именуемого телом, родничок то бишь. А вот эта чакра любви для чего или для кого она служит вратами? Что за субстанция пользуется ей? Ведь никто до сих пор так и не смог дать сколь ни будь внятного и понятного всем определения любви.

На любовь пальцем не покажешь, но при этом все её знают и признаются в том, что любят или любили хоть однажды!

Похоже, эта чакра такая же загадочная, как и сама любовь.

Генрих хорошо запомнил, ощупывая свою выю, что этот седьмой позвонок, под которым находится чакра любви, самый большой и выступающий на шее. Так, позвольте, господа, а куда это нацелил свою шпагу матадор? То место, куда метит эспада, подозрительно напоминает выступающий позвонок! Что же получается, матадор в порыве страстной любви к быку отправляет его прямо в его бычий рай, на лужайки, полные сочной травы с пасущимися на них молодыми тёлками? Так вот что называется «кошачьим местом» у кошек – чакра любви, в которую вцепляются все коты, будь то царь зверей или домашний барсик!

Генрих хотел немедленно поделиться своим открытием со спутницей - когда еще представится такая возможность блеснуть эрудицией, но увиденное им зрелище, когда он повернул голову, привело его в полное замешательство. Рыжая акселератка сидела с отвисшей челюстью, с прилипшей к нижней губе чешуйкой недоеденного чипса, вперив пламенеющий взор в экран, который по всем физическим законам давно должен был сгореть синим пламенем и обуглиться.

Радость открытия мгновенно сменилась ужасом. Что он наделал! Дверь, ведущая из мира детства во взрослый мир, вдруг распахнулась перед ней, открыв сразу то, что следует постигать исподволь и постепенно, урок за уроком, слушая маму и подружек.
 
«Ладно, досмотрим до конца, потом подумаем, как из этого всего выкрутиться» - рассудил Генри.

Пока развивалось полудетективное действие основной части картины, он почти успокоился, решив, что травма, нанесенная девочке первыми кадрами, может быть не столь глубока, и все еще можно поправить. Однако то, что произошло в финале, все перевернуло и зацепило его, как якорь цепляет дно, как крючок вырывает внутренности рыбе.
 
Как будто он получил разряд тока в тысячу вольт по всем чакрам сразу. Все миллиарды нейронов его серого вещества заискрились как ячейки пораженного молнией компьютера, когда матадор со своей страстной поклонницей, оба упали в объятия смерти в наивысшей точке наслаждения.

Так их и нашли: он с кинжалом под седьмым позвонком и со счастливым изумлением во взгляде, устремленным ей в рот, из которого торчало дуло пистолета.
Любовь и смерть в одном оргазме.
Красота нездешняя…

В зале медленно зажигался свет.
Генрих с опаской посмотрел направо – рыжеволосая дева так и осталась сидеть с отвисшей челюстью. Он осторожно поставил челюсть на место, дева, сглотнув, опять ее уронила. «И подвязать нечем» - подумал он, призывая на помощь чувство юмора, в последней надежде сохранить присутствие духа.

Однако надо идти, вернее вести тело, ибо сознание покинуло стройное юное тельце - рыжая леди совсем потеряла ориентацию в пространстве. Приходилось ее поворачивать и направлять руками в нужную сторону, всякий раз, когда надо было поменять направление движения.

Девушка двигалась просто прямо, как световой луч. При одной мысли о том, в каком виде он вернет любимое дитя Маме, у Генриха начали бегать мурашки по спине и капельки холодного пота выступили на верхней губе.

Стоило невероятных усилий удержать сознание на грани паники, хотелось убежать и скрыться, но так поступают только незрелые искатели приключений, а настоящие мужчины должны держать удары судьбы.

Ни в метро, ни в автобусе девочка так и не пришла в себя. На вопросы не отвечала, глаза были повёрнуты внутрь черепной коробки, где застыл последний кадр. По мере приближения к дому Мамы беспокойство Генриха всё возрастало. Наконец доставив тело по назначению, Генрих дрожащей рукой позвонил в квартиру, и, когда дверь открыла Мама, осторожно втолкнул чадо внутрь и, пробормотав что-то невнятное о спешных неотложных делах, откланялся и был таков.

Не успел он вернуться к себе и войти в Пенал, как тут же услышал настойчивые непрекращающиеся трели телефонного звонка. Мама оглушила его сразу, не дав даже сказать «Алло»: «Ты что наделал, изверг! Я тебе доверила самое дорогое, что у меня есть, а ты ее повел порнографию смотреть»! «Это не порно, там ни одной гениталии не показали» - оправдывался Генрих, но тщетно, его не слышали, и слышать не желали.

Он еще долго вынужден был внимать гневным тирадам наседки потревоженного гнезда, и, отключив внимание, сосредоточился на последствиях, а они были неутешительны – ведь он неожиданно для себя оказался в положении человека, который сложил все яйца в одну корзину и поскользнулся на банановой кожуре.

Надо срочно посоветоваться с Константинычем.
Договорившись встретиться в пивной, расположенной примерно посередине между их местами жительства, они скоро стояли за круглым столиком и не спешно потягивали пиво, как в добрые старые студенческие времена. Выслушав сбивчивый рассказ Генриха, Константиныч, пожевав ус, констатировал: «Сначала надо маму, а то обидится. Дочку потом». Пока Генрих переваривал неожиданный приговор, Константиныч, пожевав другой ус, добавил: «Я бы на твоем месте в примаки бы не пошел». Уже и так удрученный своим положением подсудимый поинтересовался значением незнакомого слова «примак», и, получив разъяснения, погрустнел еще больше.

По возвращении домой, Генрих не прошел мимо винного отдела гастронома и взял верное средство из студенческих времен: портвейн. Средство безотказное, особенно в сочетании с пивом, но опасное для тех, кто не знает рецептуры его употребления, важно ничего не перепутать, ибо «пиво на портвешок нехорошо, а портвешок на пиво — это диво».

Генрих сидел в своем логове за столом от кухонного гарнитура и, в подготовленный пивом желудок, кидал рюмку за рюмкой и курил одну сигарету за другой, понимая, что теперь ничего не поделаешь, значит надо просто забыть.

К творчеству не было ни малейшего позыва, а в сдобренной волшебной смесью голове бродили одни грустные мысли, которые то и дело натыкались на неприятное слово «примак». Генрих не заметил, как стемнело за окном без штор, и как его сморила принятая им «смесь номер два». Он, не раздеваясь, прилег на свою пионерскую кровать, закрыл глаза и сразу оказался в сумрачном лесу, в котором оказывается сознание на границе сна и бодрствования.

Быстрые движения его полузакрытых глаз говорили о том, что он видит какие-то картины.
Вот он идет по длинному коридору в институте, который так малодушно оставил, испугавшись маленькой зарплаты доцента, и видит на доске объявлений около деканата прикрепленный кнопками лист, на котором написано: «Курсы повышения квалификации». Чуть ниже написано название лекции в таких заумных терминах, что Генрих ничего не понял. Обратившись к проходившей мимо студентке, он получил не менее мудреные разъяснения, которые простыми словами можно выразить так: «Значение пап в борьбе мам и дочек с окружающей средой».
Под научным  названием была приписка: Профессор H. Rubbertower, Oxford.

Во всем этом особенно неудобоваримым было одно слово из названия, которое никак не хотело укладываться в его голове.
Партеногенез.

Генриха с детства притягивала магия научной терминологии, позволяющая адептам изъясняться на языке, непонятном непосвященному. Этот талант загадочного словотворчества в особой степени почему-то присущ ученым, занимающимся изучением организмов живой природы. Ученый этой породы никогда не скажет просто, но обязательно по латыни. Он не хуже всех знает, что корова – это корова и у нее просто бельмо на глазу, но никогда в этом не сознается и всех вокруг заставит ощутить себя невежами. 

В юном возрасте, когда все вокруг вызывает искренний интерес, Генрих в школе на дальней парте на уроке биологии развлекался, разглядывая картинки в учебнике, где были представлены разные диковинки вроде хвостатых мальчиков, и восхищался звучанием терминов: «атавизм», «мутация». Самой любимой его иллюстрацией была, несмотря на невзрачность, картинка с надписью: «Соматическая мутация пигментации глаза мухи дрозофилы».

Каково! Ведь умеют эти яйцеголовые ублажить слух и поразить воображение! Из шести слов только два входят в словарный запас нормального школяра!

Однако вернемся в сон.
Генриха очень заинтересовала злободневная тема, и он поспешил в соседнюю аудиторию, где как раз скоро должна была начаться лекция.

Странный вид был у этой аудитории. Перед обычным возвышением, на котором располагалась школьная доска, стоял всего один стул. Доска тоже была необычная – через нее просвечивалось какое-то внутреннее пространство, откуда доносился приглушенный шум зрительного зала. Генрих сел на стул и почувствовал себя как за кулисами. Никто больше не входил, и он уже было начал  сомневаться: а туда ли он пришел? Но тут шум по ту сторону доски стих и появился лектор.

Вид он имел, мягко говоря, необычный. Во-первых, он был совершенно лыс или брит наголо, на носу у него висело старомодное пенсне, брюки на толстых ляжках сидели в обтяжку и были слишком коротки, так, что из-под них выглядывали голые ноги, поскольку он, вероятно, забыл надеть носки. И в довершение всего: было видно, что всеобщее внимание притягивала совершенно неприлично выпирающая мошонка.

Лектор то и дело покашливал, поправлял пенсне и одергивал пиджак, чтобы закрыть то, что выглядывает из-под полы. Кроме того, он постоянно одергивал короткие брюки, пытаясь натянуть их до ботинок, но они опять поднимались и открывали отсутствие носков. Генрих начинал ощущать неловкость, будто он за кем-то подглядывал, но, слава богу, ожидание закончилось, и лекция началась.

- Тема нашего сегодняшнего обсуждения несколько необычна – сразу задал настрой профессор.
- Все мы привыкли, что у всех есть папы, мамы и это в порядке вещей. Однако на самом деле не все обстоит так банально просто. Мы постараемся не осложнять тему явлениями социального характера, такими, как «не сошлись характерами» и сосредоточимся на биологической стороне вопроса.
- Для  начала предложу вашему вниманию маленький пример.
Дочка практикуется в военном искусстве любви. Выбирается объект – самый востребованный среди таких же малолетних учениц-охотниц. Она уверена в своих силах и опять же надо сразу заявить о претензиях на место доминирующей самочки.
Первый урок: подкрасться незаметно для жертвы.
Дочка садится на совместных дворовых посиделках юной поросли сначала довольно далеко от жертвы, дабы не спугнуть до времени. Тишина, слышны все шорохи, поэтому лучше не двигаться, затаиться. Вот раздался какой-то шум – раз, и на один дюйм расстояние сокращено. Так, потихоньку, расстояние сокращается до минимума, потом следует молниеносный бросок и прижимание к телу. Теперь он никуда не денется, должен обнять и ответить за все.
- Тактические занятия продвигаются успешно. Настала очередь стратегии.
Крошка дочь пришла к мамаше и спросила кроха: Мам, а сколько времени ты за папой бегала?
- !!!???? Двойка с минусом.
- У мамы свои университеты. Дочка уже имеется, что дальше? Какая теперь от папы польза?
Мама приходит к дочке и спрашивает: «Доча, а скажи-ка мне: э-э-э, нужен ли нам папа? «Ну, как-то с ним денег побольше» - отвечает доча. Это аргумент. Подождем пока – решает мама.
- Оказывается, человеческие мамы с дочками по сравнению с остальным тварным миром являют собой образец гуманности, поскольку всего лишь лелеют мечту низвести пап до положения кошелька и шприца с семенной жидкостью.  Многие простейшие организмы имеют куда более жестокую модель счастья. Книжные вши, например. Состоя целиком из особей женского рода, они, не имея своих, едят чужие мысли в библиотеках полных книг, и еды столько много, что у них самих даже не возникает вопроса: «А нужны ли эти мужчины вообще?»
- Хорошенькое дельце – заерзал на стуле Генрих, а лектор тем временем продолжал.
- Всегда, когда царит атмосфера сытого довольства при наличии избытка питания, простейшие виды решают проблему взаимоотношения полов радикальным образом: остаются одни мамы с дочками. Папы не имеют места быть.
- Тактика умелых колонизаторов. Захват новых территорий, где вдоволь и пространства и пищи. Так поступают все растения-сорняки. У них тоже проблема полов решена раз и навсегда – в празднике жизни участвуют только дамы.
- В этой славной когорте мам и дочек, решивших обходиться без пап, не в последнем ряду такие славные существа как мокрицы. Опять и опять, еще и еще раз дочка, такая же мокрая и скользкая, как мама. Фу – здесь профессор передернулся от отвращения и опять одернул брюки.
- Есть, правда, существа посимпатичней. Например, рыбка пецелоптис. Плавает себе и горя не знает, оттого, что не надо красить губы и делать прическу. Но все же им нужен самец, но только как актер, поддерживающий пресловутый статус замужней женщины. Он покусывает ей «там», дабы стимулировать процесс деторождения, представьте себе! А откуда же он взялся среди мам и дочек? Да просто одна из них надевает мужское платье и играет роль! – профессор заметно оживился.
- Ловко устроились, да? Как в театре «Глобус» с точностью наоборот. И все довольны и аплодисменты и цветы и идиллия мам и дочек не нарушена.
Надо отметить, что среди рыб подобное проявление двуличия имеет весьма широкое распространение.
- Ещё есть мексиканская толстохвостая ящерица. Но тут, смотря по погоде. В сезон дождей, когда все само лезет из земли и цветет, мамы с дочками наслаждаются жизнью, забыв о папашах. Вспоминают о них только тогда, когда их настигает засуха. Куда же он задевался, поганец? Бросил нежных дам самым наиподлейшим образом! А ну-ка иди сюда, исполняй свою роль!
- Итак, что же это за роль?
- Лучше всего ее смысл прослеживается в бытии тлей. Летом, когда вокруг полное изобилие всякой зелени, тля – сплошь одни мамы с дочками, которые только жрут и плодят себе подобных. Одна мамаша за сезон может произвести на свет до 600 * 109 дочек! А сколько они сожрут? И подумать страшно.
- Но вот начинает приближаться зима. В холодные осенние дни, а особенно ночи, мамы с дочками жмутся друг к другу, вспоминают о боге и начинают молиться о ниспослании им избавления от бед и страданий.
- И, словно в ответ на их мольбы, как посланники божьи с неба слетаются на их призыв ангелы-спасители, или попросту самцы с горящим взором и кое-чем в придачу. 

Профессор не на шутку разошелся, он уже давно перестал одергивать брюки и пиджак и плотоядно поглядывал туда, где обычно сидят самые активные слушательницы - на первый ряд с той стороны доски.

Секс тасует гены, как колоду карт и тут уж кому как повезет – кто вытянет туза, а кто шестерку, но кто-нибудь зиму переживет. И все вернется на круги своя – продолжал профессор.

На этом месте Генрих отвлекся и перенес ход мыслей профессора на близкую ему животрепещущую тему бытия человеческих мам и дочек.

Они бегут от зимы, переезжая с места на место за летом на теннисных кортах. Они молятся теннисному богу и, пока дочка потеет на корте, мама подсчитывает в уме: сколько можно будет спросить с модного журнала за фото на развороте? А фирма «Adidas» сколько даст? А папа сидит где-нибудь далеко-далеко, как падший ангел, сложив крылья и подопрев голову кулаком.

Можно спрятаться от зимы и на подиуме или на сцене. Но тут внешние данные как минимум надо иметь, а то еще и талант, иначе - влиятельного в этих кругах знакомого, которому все-таки придется дать попробовать на зуб чего-нибудь солененького (не подумайте про чипсы). На корте все же не так скандально. Поэтому, как только с теннисом стало ассоциироваться сытое благополучие, сразу большое количество мам с дочками переметнулось с подмостков на травку, есть клубнику со сливками.

- А как же папа и сын? – вырвалось у Генри.
- Кто сказал? – профессор испытующе посмотрел поверх пенсне на доску в упор, как будто пытался прозреть ее насквозь.
- Как бы то ни было, вопрос об отце и сыне далек от биологии - продолжал профессор после короткой паузы.
- Тайна сия велика есть. «Отче наш, иже еси …» А вообще-то, хороший отец – это тень отца. Шекспир знал в этом толк. Как только сын научится говорить и самостоятельно мыслить, папаше лучше быть где-нибудь уже далеко-далеко, уплыть и не вернуться из кругосветного плавания, или, проще говоря, геройски погибнуть. Сообщение между ними должно быть только мысленным, без участия голосовых связок и барабанных перепонок мерзкой плоти. Слово без законов физики летящее в безвоздушной пустоте космоса. Тогда и отец – Бог и Бог – отец. Поэтому все примеры трепетного и почтительного отношения к отцу имеют место быть, только если он награжден посмертно, без вести пропал или, в крайнем случае, как Одиссей уплыл так далеко, что неизвестно когда вернется, если вообще вернется. Дети капитана Гранта для своего же счастья должны были оставить своего папашу без вести пропавшим. Лучше никакого отца, если его портрет не висит в траурной рамке. А если папаша занимает ванную комнату и спускает воду в унитазе, то ничего кроме раздражения и злости его присутствие не вызывает. Для отца будет лучше, если сын его не видит и не слышит, а хорошему сыну можно только мечтать, чтобы отец был пьяницей и дебоширом, или, на худой конец, чтоб отец был не знаменитей перчаточника.
- Пока первые христиане, не опутанные еще догмами и не напуганные кострами инквизиции, мучительно разгадывали наследие Христа, Африканец Савелий, решая теорему отца и сына, родил мысль, что Бог – это одно лицо: как Отец он на небесах, как Сын он на земле и как дух Святой – в творениях. И был предан анафеме. А зря, это было последнее выражение свободомыслия среди христиан, не считая попытки Нестора отделить мух от котлет. Потом лицо заменили сущностью и все пошло как по маслу. Культ девы Марии постепенно стал главенствующим, потеснив Христа, и власть заняла свое привычное место у алтаря точно так же как и у семейного очага.
- В истории человечества можно найти немало примеров того, что у отца с сыном почему-то всегда все складывается гораздо драматичней, чем у мам с дочками.  Лай, конечно, скотина, но Эдипу от этого не легче, так же как и всем, кто пошел по его стопам. В разных уголках планеты драма отца и сына играется по-разному. Так, в одной китайской провинции мамы раз и навсегда избавили общество от пап и связанного с ними беспокойства. Они развод учредили еще до свадьбы, и «жена» там остается жить в доме у своей матери, а «муж» живет у своей. Встречаются они тайно по ночам, а их дети воспитываются в доме у «тещи». Папаша же воспитывает детей сестры, если таковая найдется, и в любом случае сидит, горемычный, и скучает по собственным. Если еще ближе подойти к началу человеческого общества, то мы обнаружим племена, в которых существовал обычай, когда при достижении определенного возраста старший сын должен был убить отца и занять его место, что определялось общественной необходимостью и считалось аморальным поступать иначе.
Взять хотя бы наших арийских предков – массагетов. Если кто у них доживет до старости, то все родственники собираются и закалывают старика в жертву, а мясо варят вместе с мясом других жертвенных животных и поедают. Так умереть для них – великое блаженство. Папашу, скончавшегося от какого-либо недуга, они не поедают, но предают земле. Так закончить свой жизненный путь для них суть величайшее несчастье, и все родственники горюют, что покойника нельзя принести в жертву.

Профессор для наглядности нарисовал на доске холмик с щетиной травки и крестом наверху и вперил пристальный взгляд сквозь полупрозрачную доску.
Генрих чувствовал, как ноги наливаются свинцом, к горлу подступала тошнота, тело покрывалось липким потом. Скорее вон отсюда!
И тут он проснулся, весь объятый тревожным волнением.
Темно, как в могиле.

Вслед за сознанием стали пробуждаться чувства и ощущения. Первым о себе напомнил мочевой пузырь. Генрих медленно повернулся набок, чтобы привычно свесить ноги с кровати и… уперся в стену.

Тысячи молний сверкнули внутри склепа черепной коробки и осветили ярким светом одну единственную наскальную надпись: «Замуровали»!
«А-А-А»!!! – это кричал Генрих, размахивая руками и ногами, пока не свалился на пол.

В темноте он нащупал спинку кровати и осторожно поднялся. Сердце прыгало как теннисный мячик от пяток до темечка и обратно. Генрих на ощупь включил свет. Ослепленный после тьмы, он с трудом узнавал свой Пенал. Все еще щурясь, он посмотрел на ложе с панцирной сеткой и понял причину своей паники – он спьяну улегся наоборот - головой к двери, и поэтому стена оказалась с другой стороны.

Генрих вышел из комнаты и побрел по длинному коридору пустынной квартиры по направлению к туалету. Сумрак неопрятного коридора только усугублял подавленное состояние. Хоть бы сосед какой-нибудь выглянул. Но их не было. Никого. Даже Федя после очередного запоя опять перебрался к любимой женщине с ободряющим именем Надя. Она как-то приходила в эту коммунальную дыру, разыскивая пропавшего, вернее ушедшего в запой Федю. Называла его поросенком, за то, что он научился так выпивать, что по нему ничего не заметно, и чем-то так заедать, что не пахнет. Так что на ранней стадии бытового пьянства его никак не удавалось перехватить на пути к пьянству мистическому.

Вся квартира состояла из четырех комнат. Пенал Генриха был расположен в самом конце коридора, самую большую и хорошую комнату при входе занимал Федя, но Пенал был все же не самой плохой комнатой. Самая маленькая комната примыкала стеной к Пеналу и в ней тоже никто не жил. В ней был прописан капитан дальнего плавания, который весь год плавал по далеким морям и, возвращаясь в порт приписки Владивосток, иногда выбирался в Москву.

Эта вылазка длилась всего несколько дней, каждый из которых был точной копией другого. Все утро и пол-дня капитан спал, потом куда-то исчезал и приходил вечером с женщиной. Всю ночь за стенкой был шум и возня, к утру все стихало и повторялось опять как под копирку, только женщины были разные. Все же один раз однообразие было нарушено: в одну из таких ночей Генрих был разбужен грохотом за стеной – это у капитана сломался диван, не выдержав абордажа. Вскоре часть отпуска, отведенная на посещение места прописки, заканчивалась, и капитан исчезал на целый год так же неожиданно, как и появлялся.

Другая комната, дверь которой была напротив Пенала, так же пустовала до тех пор, пока ее не продали. Купил ее повар с женой поварихой, но не для жизни, а для мечты об улучшении жилищных условий. Повар продал свою однокомнатную квартиру и купил эту комнату, из верных источников узнав о том, что этот дом будут или сносить или капитально перестраивать. Жить они в ней не собирались, жили они у поварихиной мамы вместе с маленьким сыном и ждали: когда же эти желтые стены обрушатся.

Но жизнь с тещей не сахар, и повар иногда в выходные дни появлялся с бутылкой водки и отводил душу в тишине пустой квартиры. Обычно вместе с ним приходила повариха и, когда повар уже падал лицом в тарелку с огурцами, ощущала насущную потребность тоже излить кому-нибудь свою душу. Вспоминала какую-то свою старую неистово-романтическую любовь и приговаривала, имея в виду мужа и его квартирную аферу: «дурак, какой дурак».

В одну из таких ночей Генрих, разгоряченный выпитым коньяком, взглянул на соседку нетрезвыми глазами и решил, что повариха совсем не дурна – худенькая, стройная, и почему бы ее не утешить? Муж спит в тарелке, им спать не хочется – достаточно поводов.

И он утешал ее в ванной комнате, посадив голой попой на свою многострадальную стиральную машину. Ванная комната была ими выбрана для соития по причине своей удаленности от обоих комнат, ибо дверь Пенала соседствовала с их комнатой.

И как это обычно в таких случаях бывает, в самый кульминационный момент повар выполз из комнаты в туалет, отделенный от ванной тоненькой перегородкой. Повариха зажала Генриху рот обеими руками, а он пытался накрыть гранату оргазма своим телом, но совсем не слышно не получилось. Точно также Генрих своим телом бывало придавливал стиральную машину, когда она с грохотом начинала скакать по полу во время отжима в конце стирки. Так они и замерли, не дыша и не шевелясь, в ожидании самого худшего — Генрих со спущенными штанами, повариха с голой попой на стиральной машине и задранными ногами. Но провидение смилостивилось над ними, муж ушел, шумно спустив воду в унитазе, и они смогли облегченно выдохнуть и, второпях одевшись, как ни в чем, ни бывало, вышли на кухню покурить.

Но сейчас в квартире никого не было, и эта пустая сцена для драмы, состоящей целиком из воспоминаний, никак не помогала избавиться от ощущения тоскливого  одиночества и запущенности. Хотелось всё бросить и бежать туда, где хоть кто-нибудь мог бы откликнуться и как-то поучаствовать.

По своему опыту Генрих знал, что нет лучше средства от похмелья и депрессии, чем хорошая любвеобильная женщина.
Ах, если бы можно было позвонить Ведьме! Она быстро привела бы его в чувство и вернула бы полноту бытия, но так только в сказках так бывает. Ей как ни позвонишь, то только узнаешь об её очередной неистовой любви, с перипетиями которой она не преминет ознакомить Генри. Её любовные истории всегда походили на ритуал жертвоприношения, и, как Верховная жрица не в состоянии отвлечься, пока не вырвано и не положено на алтарь окровавленное и ещё бьющееся сердце жертвы, также и она ни на что не реагировала и ко всему была глуха.

Нимфа же даже в самых смелых мыслях никоим образом не могла предстать в образе утешительницы, да и время уже позднее. Так что, ничего не поделаешь, остается только сублимация.

Поэтому Генрих, выпив рюмочку водки, настоянной на калгане, достал заветную тетрадь в черном переплете, которой поверял свои ночные муки и дерзания мысли. В ней содержались вырывающиеся из него, как ключи из-под земли, стихотворные опусы вперемешку с записями озарений, посещавших его в процессе изучения философских трактатов.

 Почитав немного из предыдущего, он, дабы не марать тетрадь набросками, достал листы для черновиков, которые представляли собой печатные листы с одной стороны заполненные текстом никому уже не нужных лекций, а писал он на другой стороне. Творчество способствует релаксации, но как-то не писалось. Измарав зря несколько листов бумаги, он скомкал их и выбросил в угол.

 Спать не хотелось и для заполнения пустоты Генрих принялся перечитывать и править ранее написанное. Вот за этим занятием и застал его телефонный звонок.
 Звонила питерская подруга, филолог по образованию, аспирантка. Генрих познакомился с ней, случайно встретив ее у своих друзей, к которым зашел после просмотра одного взбудоражившего его фильма. Фильм разворошил муравейник мыслей, которые давно беспокоили Генриха, но фрагментарно, а тут они собрались вместе и напали на него разом. Выйдя из кинотеатра, Генрих решил пройтись. Он шел по Арбату, не видя никого вокруг, и ноги сами принесли его к гастроному №2, откуда он вышел с бутылкой коньяка, держа монету для телефона-автомата. Друзья охотно согласились принять его, они всегда были рады видеть его с коньяком или без.

 Друзья - это Друг и его Жена уже ждали его на кухне за накрытым столом, вместе с подругой жены, которая училась в аспирантуре, писала диссертацию по филологии, а теперь приехала из Питера по каким-то там делам и остановилась у них.

 Выпив по первой и сразу по второй, приступили к разговору: что, как и зачем. Тут Генрих со свойственной всем Овнам бесцеремонностью бросился в атаку на новые ворота: «В начале было не слово»! Реакции не последовало, тогда он добавил: «И слово не могло быть богом»!

- Это ты евангелие пытаешься критиковать? - поинтересовался Друг.
- Нет, я пытаюсь осмыслить послание поступившее ко мне из эйдетического пространства. Сдается мне, что наши далекие предки были не глупее нас и точно знали: одних слов мало, совершить поступок будет мудрее, иначе мысль может не достичь адресата.
- И какой же поступок ты имеешь ввиду? — вступила в беседу Филолог.
- Жертвоприношение — был ответ Генри.
- Назад в каменный век? — удивилась Жена.
- Может статься, что жертвоприношение единственный действенный способ вести диалог с богом. Нам больше не дано сноситься с небом напрямую, как это было в библейские времена. Напрасно мы ждем оттуда посланий, потому, что сами ничего туда не шлем. Отказавшись от жертвоприношения, мы вырвали себе язык и стали немы, а немота сестра глухоты. Диалог с небом прерван и живое общение замещено читальным залом со священными писаниями.

Генрих разлил оставшийся коньяк, благо коньячные фужеры это позволяли, а, поскольку обе подруги отказались, покачав головой, то все досталось сильному полу. Друг правильно понял настрой Генриха и когда пустая бутылка отправилась под стол, пошел и принес еще одну.

- А как же христианство? — Филолог, похоже, проявила интерес только из вежливости.
- Я думаю, что в ХХI веке нужны новые идеи, что-то вроде морально-этической реформы. Не знаю как это могло бы выглядеть. Христос хорошо потрудился на ниве объединения и примирения человечества, но что-то пошло не так и случилась Хиросима — здесь Генрих хорошо отхлебнул из бокала.
- С чего это ты на Хиросиму переключился? - удивился Друг.
- Так это и есть жертвоприношение сотен тысяч мирных людей на алтаре неизвестного нам бога.
- Ты ведь только что ратовал за возрождение языческих ритуалов.
- Я только хотел сказать, что одних молитв недостаточно, надо что-то делать.
- Что например?
- Я только что на экране кинотеатра наблюдал, как этот же вопрос задавался и решался. Там мальчик с отцом воткнули сухую корягу в гальку на берегу моря и каждый день поливали её, ожидая чуда по её воскрешению. В конце фильма мальчик задает вопрос отсутствующему в данный момент папе: «В начале было слово, почему так, папа»? Очевидно, он сомневается, что слово - это все, что необходимо для того, чтобы коряга стала зеленым деревом, поэтому вместо пустых слов приносит полное ведро воды и поливает.
- Ну, это понятно, и незачем евангелие переделывать — оппонировал Друг.

       Генрих с Другом уже давно остались одни на кухне, дамы удалились, чтобы не мешать задушевной беседе друзей.

- Всегда надо что-нибудь делать, иначе нет главного — свершения. Это же классическая триада: мысль-слово-дело, но дело надо совершать с умом, ибо мысль — это Бог-отец этой Троицы. Два самых главных проступка человечества были совершены вопреки замыслу божьему, за что мы теперь и расплачиваемся.
- Ты это о чём?
- О неолитической и индустриальной революции. Если копнуть поглубже, то всё началось гораздо раньше, с сыновей Адама — Авеля и Каина. Сказано: охотник Авель угоден Богу, а земледелец Каин противен, ибо райский сад мыслился Богом так, чтобы природа не подвергалась насилию. Eden — это не еврейское, а шумерское слово, означающее «необработанная земля», но мысль Бога была Каином опошлена. Потому индейцы это божьи дети, а приплывшие из Европы — это дети Каина, которого Бог прогнал от глаз своих, дав ему чёрную метку.
- Да ты прям Шива-разрушитель какой-то!
- «Зачем же созидать? Один ответ — чтоб созданное всё сводить на нет». Если все эти «цивилизованные христиане» устраивают геноцид, то в системе произошел сбой, она сломалась и требует ремонта и реформирования, ибо христиане стали безнравственны и им нужны новые заповеди, но какие именно —  это трудный вопрос, на который я бы хотел найти ответ.

Друг явно устал спорить и перестал возражать, лишь прихлебывал коньяк и зевал в ответ. Наконец была произнесена магическая фраза: пора спать. И тут на кухню, как по замыслу режиссера, выходит попить водички Филолог в ночной рубашке.

Генрих понял, что посиделки кончились. Думается этот выход был заранее предусмотрен по сценарию, который подруги написали, удалившись с кухни в  комнату, где стоял большой диван, предназначенный для хозяев, так что оставалось только одно: гости будут спать в другой.

В предоставленной гостям комнате было два спальных места: диванчик и кресло-кровать, оба разложенные и застеленные. Филолог расположилась на диване и затаилась, притворившись спящей. Генрих же, медленно раздеваясь как будто только сейчас выйдя из дискуссионного клуба, вернулся из эйдетического пространства и пытался сообразить как быть: спать или ... Он выбрал «или», Овны быстро принимают решения, будь то новые ворота, или новая женщина, и он пополз на диван под одеяло к Филологу, которая как будто только этого и ждала.

После недолгой возни и ощупывания: все ли на месте, Генрих услышал такое, что никак не ожидал услышать в подобной ситуации.
     - А у тебя ничего не получится — ехидно хмыкнула Филолог.
     - Как это? – изумился Генри.
     - А очень даже просто – подлила она масла в огонь.
"Нет, так не пойдет" – бормотал Генри, и, скомкав всю эротику подготовительного процесса, ринулся в бой на приступ крепости целомудрия, отказавшейся сдаваться на милость победителя.

И у него действительно ничего не получалось – как будто у крепости вообще не было входных ворот и даже маленькой калитки! Это было совершенно невообразимо.

Устав от бесплодных попыток штурма при помощи осадных орудий, Генри, после короткой передышки возобновил атаку, но уже посредством другого оружия: вербального. Филолог все-таки!

При этом неприступный бастион, непрестанно меняя тактику и диспозицию, пытался отползти и оттолкнуть настырного ратника любви. С непомерно громким  сопением и пыхтением они елозили по дивану, сбивая и комкая простыню, и …

В самом разгаре этого необычного борцовского поединка раздался стон, и все ее тело затряслось в судорожных конвульсиях. А Генрих наоборот замер и затих, оставленный без кислорода, поскольку его голова оказалась стиснутой обеими ногами и руками прижата лицом к ее животу стальными объятиями – и откуда только силы взялись в этом слабом на вид существе?

Но вот судороги перестали сотрясать ее тело, руки и ноги разжались и Генрих шумно вздохнул и стал опять искать вариант для приступа: осадное орудие было наготове.
- Помоги мне, - взмолился Генрих.
- Погоди – она руками остановила пытавшегося занять позицию сверху Генриха.
- Это лечится так: ложись на спину – приказала она неожиданно огрубевшим, хриплым голосом.

Расположившись сверху, она приступила к выполнению необычного гимнастического упражнения: медленно покачиваясь и поворачивая бедра из стороны в сторону, миниатюрная гимнастка надевала себя как кожаный чулок.

Так змея наползает на укушенную и обездвиженную жертву.
Так механик поворачивает гайку туда-сюда, навинчивая её на болт.
«Лишь бы резьба совпала» - последнее, что успел подумать Генрих перед отплытием туда, где он был лодкой, а лодочником была Филолог.

По-видимому, плавание удалось, потому, что у Генриха был взят номер телефона.
Вот она и позвонила, приехав в столицу в очередной раз. Сидя опять в гостях, вспомнила, что есть еще один способ сделать вечер приятным. Недолго думая, Генрих сказал: «Приезжай». Она у него еще ни разу не была, а он давно уже имел намерение отдать на суд специалиста свои стихотворные опусы.
Несмотря на позднее время, Филолог сразу приняла приглашение. Через полчаса Генрих вышел к метро и привел аспирантку в свое жилище.

Окинув быстрым взглядом обстановку, отметив фанерный книжный шкаф и отсутствие телевизора, занавески-джинсы со шляпой на ширинке, настольную лампу на потрескавшемся потолке, Филолог огласила приговор: «Пишешь». «Пишу» - признался Генрих. «Покажи» - попросила она.
 
Генри без лишних церемоний достал открытую банку шпрот, налил Филологу и себе и выложил перед ней беспорядочно исписанные листы, на обратной стороне которых были печатные тексты никому уже не нужных лекций.
«Paperback writer».

Филолог выпила, закусила шпротой, и, надев очки, принялась за чтение. Генрих же сел наискосок и внимательно следил за выражением лица. Он любил наблюдать за вибрациями, поступающими из духовного пространства, которые обнаруживают себя в виде движения губ, бровей и других физиономических судорог. Сначала нахмурились брови, Генрих налил себе еще рюмку, а, когда стал наливать ей, она, не отрываясь от чтения, покачала головой и закрыла свою рюмку рукой. А Генри выпил и закурил.

Как автор он имел право на волнение: первый критик и читатель все-таки, Ведьма не в счет. Генри еще налил – калган хорошая вещь, его можно пить без закуски, мистически – богам это нравится. Они сами такие, а если закусывают, то запахом костров жертвоприношений. Гомер богоподобный не даст соврать, что дым от всесожжений им сладок и приятен. «Whiskey, mystics and men». Эта чаша посвящается тебе, Аполлон, от недостойного трогать струны твоей священной лиры.

Там, за облаками его услышали, брови Филолога разгладились и маленький ротик, каким обычно снабжают нарисованных рыбок из мультфильмов, стал растягиваться и превратился в круглую скобочку улыбки. Потом брови поползли вверх.
А Генри всё смотрел и переживал.

Глядя на маленький кукольный рот, он невольно подумал, что в него, наверное, чайную ложку и то не засунешь без хлопот. Выпив еще, он вспомнил свою первую бурную встречу с Филологом, а также то, что говорила его вторая жена по поводу связи размера рта и малых и больших половых губ.
Так вот зачем девочки складывают губки бантиком!

Генрих начал возбуждаться. «Это все калган» - сначала подумал он. Однако волнение увеличивалось стремительно и совершенно непропорционально выпитому – это уже не калган, это эйдос малых половых губ. 

Вот уже рука потянулась и легла на коленку, она той же рукой, что закрывала рюмку, накрыла и задержала его руку, змеёй проползавшую под юбку, но от чтения не оторвалась. «Неужели так захватывающе написано? Не стоит обольщаться» - и Генрих продолжал свои поползновения. Когда его рука уже достаточно далеко проникла под юбку, Филолог, наконец, оторвала глаза от исписанных неровным почерком листов и вопросительно взглянула на него.

Всё, пора - он встал с табуретки и, обняв ладонями голову, поцеловал в губы - она почему-то облизнулась в ответ. Все ясно без слов, к делу, и Генрих, бормоча, что на полу будет удобней, стал стелить специально для этих целей предназначенное ватное одеяло поверх коврового паласа. Филолог сидела недвижно, как в оцепенении.

Генрих давно заметил, что обстановка его Пенала действовала на приходивших к нему в гости женщин гипнотически. Только одно можно было привести в его оправдание – он этого не добивался специально. Откуда ему было знать, что, движимая отчасти простым любопытством, дамочка, думая, что находится во всеоружии своей молодости и красоты, защищавшей её как скафандр, попадала врасплох, ожидая увидеть что угодно, только не то, что здесь висит вместо занавески. Пренебрежение общепринятым пониманием красоты и комфорта было выражением отличия, границей между «всеми» и его собственным миром, во главе угла которого была концепция красоты ужасного. Вся продуманная система обороны оказывалась вдруг совершенно неэффективной, и, чтобы скрыть растерянность, гостья принимала самое мудрое в сложившихся обстоятельствах решение – немедленно отдаться.

Приготовив ложе на полу, Генрих подошел к застывшему изваянию сзади, обнял и попытался приподнять ее с табуретки. Изваяние, как было с ногами, согнутыми в коленях, так и повисло в воздухе, миниатюрная аспиранточка была легкой, как пушинка. Только когда Генри стал осторожно ставить ее на пол, она разогнула колени, стала на ноги, сняла очки, положив их на стол, и снова вопросительно посмотрела Генриху в глаза, в которых прочла: «Ты же сама ко мне пришла, так чего же теперь»!

Впрочем мнимый конфуз длился недолго и наученный опытом Генрих вскоре вновь стал участником необыкновенного аттракциона наползания и надевания кожаного чулка или навинчивания гайки - кому какое сравнение нравится, пусть выбирает.

Завершив операцию навинчивания, маленькая гаечка расположилась лицом к нему, закрыла глаза и стала совершать медленные, волнообразные движения как на качелях. Генрих тоже закрыл глаза и отдался неторопливому ритму под музыку звучащую из колонок проигрывателя, который вращал пластинку «Trick of the Taile».
«Музычка как моречко» - тихо сказала Филолог и умолкла надолго.

Эйдос лодки покачивающейся на волнах недалеко от берега моря. Тихая безмятежность, неслышно ничего, кроме шороха гальки и крика чаек.
Время незаметно ушло из мира ощущений, превратившись, как ему и положено, в абстракцию.

Сколько миновало тех дробных частей оборота земли вокруг своей оси, которыми принято исчислять время, определить и в самом деле было невозможно, но постепенно Генрихом завладело чувство тревоги. Тело подавало сигналы бедствия о том, что оно давно балансирует на грани, но никак не может прийти к завершению – его многострадальный лингам, как туго перевязанный веревкой палец, помертвел и стал похож на одноименного каменного идола в индуистском храме, которого жрецы украшают цветами и ублажают маслами и благовониями. Генриху ничего не оставалось, как молиться и терпеть. Так зритель затянувшегося спектакля с нетерпением ждет антракта, чтобы отправиться в буфет.

Филолога же наоборот, казалось, ничто не беспокоило, и она продолжала покачиваться на волнах и не замечать ничего вокруг, выполняя монотонные движения, изредка сопровождающиеся пробегавшими по телу судорогами. Генрих посмотрел на нее и увидел широко открытые невидящие глаза, как бы повёрнутые внутрь, и застывшую страдальческую гримасу на лице.

- Тебе что, больно? – спросил Генри.
Она не отвечала.
- Не слышит, не видит, значит ей хорошо - констатировал Генрих - однако надо что-то делать, ущипнуть ее что ли.
- Ты что? – откликнулась на боль Филолог.
- Я больше так не могу, слезь, пожалуйста – еле выдавил из себя Генри.
- Сейчас, потерпи еще чуточку – как во сне с широко открытыми глазами отвечала она и продолжала движение.

Наконец она в очередной раз содрогнулась и со стоном рухнула к нему на грудь. У Генриха, как от нехватки воздуха, начало темнеть в глазах, он сделал нетерпеливое движение, как будто пытаясь стряхнуть ее с себя, но добился лишь того, что она медленно стала снимать свою гайку прямо по резьбе. И вот, когда остался один последний виток резьбы…

«Пробка, вылетевшая из бутылки шампанского – вот изрядная картина любви!»
Агония длилась недолго, и вскоре Генрих затих рядом с орудием пытки.

А за окном меж тем уже светало, и стал уже слышен шум уличного движения пробуждающегося ото сна суматошного города. Запели птицы, Генрих стянул с кровати еще одно одеяло, подушку и они провалились в темную яму сна.

Проснулся Генрих один, Филолога нигде не было, и ничто не напоминало о ее визите, как будто она никогда здесь не появлялась. Чуть позже он обнаружил на столе записку: «Спасибо за чудесную ночь. Ты всегда такой сексуальный? Извини, я не стала тебя будить, спешила на поезд. Я потеряла у тебя золотую сережку, разыщи ее, пожалуйста, стипендия такая маленькая… И, по поводу твоего творчества: есть такой рецепт - если можешь не писать, не пиши. Не обижайся. Звони».
«А я и не обижаюсь» - отбил ответ по мысленному телеграфу Генри.

Он вздохнул с облегчением и стал готовиться войти в уже давно наступивший день. Утренний моцион был несложен и быстро завершен.
Пора, наконец, и делом заняться. Генри убрал все лишнее и поставил на стол компьютер, паяльник, осциллограф и все остальное, необходимое для работы.

Глядя на экран осциллографа, Генри думал, что со всякими железками и приборами гораздо легче, чем с людьми. К машине отнесешься с лаской и вниманием, и она тебе ответит исправной работой. А человек может это все расценить как проявление слабости и укусит тебя неизвестно за что и почему.

Дымился паяльник, Генрих любил запах канифоли. Смолистая слеза вечнозеленого леса угадывалась в этом янтарном кусочке, таявшем при прикосновении к нему жала паяльника, превращаясь в сизый дым. Работа была привычная и несложная, и  Генрих постепенно стал удаляться мыслью от нее и приблизился к областям, которые его беспокоили больше, чем сетевые контроллеры, которые в данный момент были его работой.

Сын.

Отношения Генриха с сыном находились за горизонтом событий эйдоса его матери, сила притяжения которого не выпустит ни одного фотона в сторону Генриха. Вот что имел в виду Гёте, говоря об обители всех матерей на дне самой глубокой бездны. Только мысль может преодолеть гравитацию этой черной дыры.

Как он там без отца? Скучает? Чем увлекается? Из редких встреч в те дни, когда его выдавали Генриху для общения, он уяснил, что больше всего его привлекают вымышленные миры, которые можно подправить и отредактировать самому. Там можно сделать так, что папа не уходит после короткого свидания и всё будет хорошо.

 Компьютер – вот что надо для этого. Он мог часами увлеченно гонять каких-то червяков и других персонажей виртуального мира, не обращая внимания на мир реальный. Генрих обычно не принимал никакого участия в самой игре, он просто сидел и смотрел на сына. Он вообще любил наблюдать, как сын ест, пьёт, играет и вообще что-либо делает.

То, что это его сын можно было подтвердить перед воображаемым судом присяжных не только по чертам лица, которые всегда можно оспорить, но по некоторым мелким особенностям психомоторики, которая была свойственна им обоим. Так, когда он вырезал что-то ножницами, то помогал себе ртом, двигая челюстями в такт движениям ножниц, а, когда был голодный и ел что-нибудь вкусное, то на выдохе издавал некое урчание, как волчонок. 

Сейчас же Генрих вглядывался в экран монитора и пытался представить, чем сейчас занят Сын. Может быть, он тоже сидит перед экраном монитора другого компьютера и осматривает позиции неприятеля, прикидывая, как бы половчее обратить его в бегство. «Internet только-только появился у буржуев, а на наших просторах все больше сарафанное радио в ходу» - думал Генрих. «А то превратиться бы в электрон из мысленного меона и побежать по проводам, найти тот перекресток, где находится поворот к его компьютеру, и вылететь из электронной пушки монитора, чтобы потом, стукнувшись об экран, обернуться фотоном. Обрести зрение после кротовой слепоты электрона, и вылететь навстречу голубым глазам продолжателя рода и стать частицей той игры света-тени, которая и есть его лицо» - так фантазировал Генрих, скучая по сыну.

Как он умудрился сотворить себе вечную боль разлуки? А может, эта боль нужна ему как катализатор? Ради чего? Не для бодрости мысли же, она и так бегает как заводная.

Когда-нибудь он попробует объяснить сыну, что не от него ушел, но вырвался из той невыносимой среды, в которой Генриху была уготована роль растения.

С растениями не принято церемонится. Ни с сортовыми цветами, ни с дикими кустами. Бездомный пес может задрать ногу и оросить его, сделать из него метку. Прохожий может сорвать цветок или отломить ветку, чтобы отковырять кусок дерьма, присохший к его ботинку. Садовник может постричь вместе с газоном или пересадить куда-нибудь к сортиру. У растения никто не удосужится спросить его мнения, и оно не может даже отойти в сторону, не то, что дать отпор. Разве что зацепиться колючкой, если есть шипы, и выдрать клок шерсти у пса или кусок штанины садовника.

Сын еще маленький и не поймет того, что, чтобы не вырасти в будущей жизни баобабом, нужно вовремя уйти оттуда, где не прилагают усилий для поддержания равновесия свобод. Если ты не сможешь уйти, значит, ты смирился со своей садово-огородной долей растения, которому Богом отказано в этом поступке. И будешь баобабом три сотни лет, не имея никакой возможности ничего изменить в своей карме, пока зулусы не распилят тебя на дрова.

Вот и получается, что искусство жить – это искусство терять и расставаться.

Облучаемый с двух сторон экранами осциллографа и компьютера, Генрих сидел, погруженный в свои мысли, с паяльником в руке, когда раздался телефонный звонок.

Звонила Мама, слава Богу, осада снята, можно сдаваться на милость. Проворчав язвительно, что вместо того, чтобы развращением малолетних заниматься, сделал бы что-нибудь полезное и, опять пропустив мимо ушей заверение в беззаветном труде на благо маминого кооператива, дала новое задание: завтра пойти в типографию и сдать в печать документацию.

Все Мамины повадки очень напоминали Генриху одну пионервожатую из пионерского лагеря, куда родители в детстве сдавали на лето непоседливого Генриха. Она точно так же  пропускала мимо ушей все возражения и протесты подопечных пионеров, раз и навсегда решив для себя, что они, глупые, не понимают своего счастья, когда им не надо самим ни о чем думать, выбор сделан за них и для их же блага. Счастье рядового в армии.

Обрадованный благополучным избавлением от неприятных объяснений, Генрих воспарил духом и решил, что на волне удачи можно попытать счастья и позвонил Сероглазой Нимфе. Теперь никакая Ведьма не сможет помешать слиянию родственных душ – ведь они оба любят Hard Rock! Уверенность, что он сел на колесо фортуны, еще более возросла, когда он получил согласие на ужин вдвоем при свечах у него в «хипповой хатке».

Вдохновение порхало мотыльком и он, окрыленный, отправился в гастроном и на рынок закупать соответствующие случаю напитки и провизию.

Потратив на это большую часть наличности и всю оставшуюся часть дня, Генрих заполнил холодильник доверху вкусностями и с сознанием хорошо проделанной работы лег спать.

В темноте не видно обшарпанных стен и трещин на потолке, а потому можно предаться мечтам. Перед глазами сами собой возникали дивные сады с благоухающими цветами и мягкой травкой, на которой он возлежал с Нимфой в легких прозрачных туниках с бокалами изысканного вина.

    Неприятный осадок прошлых неудач растворился в грезах, молодость и красота избранницы властно тянули в свои объятия. Вновь вернулось к нему романтическое настроение, купающееся в теплых волнах чувства, возродившегося после убийственного вторжения Ведьмы, и, убаюканный сладкою мечтой, Генрих с ней и уснул.

Хорошо выспавшись, Генрих встал бодрый и веселый и, с аппетитом позавтракав, совсем уже собрался выходить из дому, как в темном длинном коридоре неприятно и резко зазвонил телефон. Звонила Нимфа с извинениями, что никак не сможет принять участие в торжественном званном мероприятии по вполне уважительной причине.

Ну вот, ничего не изменилось, назад в мрачное средневековье, наступление эпохи возрождения откладывается по техническим причинам. Вмиг опечалившийся Генрих еще что-то мямлил про вкусные копчености и другие приманки, но это были предсмертные судороги.

Интересно, что чувствует хозяйка, целый день простоявшая у плиты, нажарившая, напекшая гору яств, когда гости взяли и не пришли! А о чем думает автор спектакля, расклеивший афиши по всему городу, когда увидит пустой зал? Постельную сцену в последнем акте надо срочно переписать.

Так, рисуя грустные картины раздачи бесплатных пригласительных билетов всем желающим прохожим, он скоротал весь путь от дома до типографии, которая располагалась в центре города, в пределах Садового Кольца.

Выполнив поручение и сдав в печать документацию, Генрих вышел из типографии и огляделся. Звенел трамвай, на повороте скрипя о рельсы, в сквере пели птицы, светило солнце – был теплый летний день, один из тех, в которые из окружающей благодати само собой возникает ощущение, что мир прекрасен и удивителен.

Но внутри у Генриха наблюдались серые осенние сумерки. Ехать домой одному, где его ждало пустое безмолвие, не было совершенно никакого желания. Путь к метро проходил мимо сооруженной на скорую руку из листового железа пивной со «стоячими» столиками, половина из которых располагалась снаружи, половина внутри. По серому своему осеннему настроению Генрих зашел внутрь.

А внутри была липкая грязь на полу, и смрадное сизое облако дыма дешевого курева висело над столиками.
То, что надо.

В пивной стоял смешанный гул застольного общения подвыпившей публики с редкими вкраплениями отдельных звуков упавшей вилки, стуков пивных кружек и грозных окриков официантки. Собственно говоря, это была никакая не официантка, поскольку в этом заведении было самообслуживание, и она ничего не подавала, а только убирала пустые кружки, тарелки и вообще грязь со столов. И весь сольный звон среди равномерного звукового фона исходил от нее, это она кидала с ненавистью в свою тележку вилки и стучала собираемыми пустыми кружками.

Генрих взял две кружки пива, порцию креветок и пошел искать место, где расположиться. Он увидел столик, за которым пили пиво деревенского вида мужичок и неряшливо одетая дама неопределенного возраста и рода занятий. Соблюдая приличия и осведомившись, не занято ли у них свободное пространство за круглым столом, он заполнил его собой.

Это было место забытых обид, потерянного времени и таких же как Генрих, не нашедших себя в этом враждебном мире.
Отпив несколько глотков пива, очистив и съев несколько креветок, Генрих невольно оказался вовлеченным в застольное общение.

- Дай закурить – заплетающимся языком запустила пробный шар дама.
- Не приставай к человеку, дай пива спокойно попить – одернул ее мужичок. «Каждой бочке затычка» - добавил он, отпив большой глоток из кружки.
- Тогда давай знакомиться – не унималась Затычка, - тебя как зовут?
- Игорь – невозмутимо ответил Генрих. Он нередко заходил в подобные заведения именно для того, чтобы отгородиться от всего и оказаться в другом мире, в стороне от дорог, протоптанных табуном вечно спешащей по делам столичной публики, и поэтому прекрасно знал местные нравы и спокойно реагировал на такую бесцеремонность.
- Ого, а его тоже Игорь, тезки, значит! – обрадовалась Затычка, тыча пальцем в мужичка.
- Держи, закуривай – прервал её Генрих, желая хоть на полминуты занять рот навязчивой собеседницы.

В самом деле, Затычка умолкла, заняв себя манипулированием неловкими пальцами с такими мелкими предметами, как спички и сигарета, которую она чуть было не прикурила со стороны фильтра. А Генрих получил возможность ненадолго опять уйти в себя. Там, внутри он нашел одни грустные мысли и ощущения. Ему было неприятно, как может быть неприятно начищенному до блеска башмаку, на который нагадила птичка.

Между тем в заведении становилось все более людно и шумно. Из окрестных дворов и подворотен сюда стекался люд, проведший весь день в поисках средств на вечернюю выпивку. Кто-то шарил по кустам и сдавал пустые бутылки, кто-то клянчил, стоя у магазина, у знакомых, которые знавали их в лучшие времена, но так или иначе все они под вечер плавно перемещались сюда для отправления ежедневной мессы пивному богу.

Незаметно для Генриха, поскольку он пребывал в ином пространстве, к их столику присоседился ничем не примечательный с виду человек интеллигентной, хотя и несколько бывшей в употреблении наружности. На руке у него висела авоська, в которой виднелось что-то завернутое в газету.

Постепенно, глоток от глотка, шум и гул, который вначале воспринимался как нечто внешнее, начинал зарождаться также внутри головы, и, встречаясь на полпути, эти две шумовые волны сливались и различия исчезали.

Здесь все были равны и похожи, как мысли о пиве и водке. Какая-то навязчивая ассоциация вместе с этим монотонным гомоном лезла к Генриху в сознание…

И как это раньше ему не пришло в голову, что точно также звучат псалмы и молитвы из уст священника!
Храм – вот оно что!

Да, это же храм, заполненный молящимися и молитвами о чаше, только не о той которую проносят мимо. Самое подходящее место для произнесения проповеди, только о чем проповедовать среди такой паствы?

Генрих тихонько вышел изнутри себя и пошел взять еще пива и закуски. Покидая столик, он попросил постеречь его место и оградить от посягательств. В заведении становилось тесно. С трудом протиснувшись обратно с полными кружками и тарелкой с бутербродами, Генрих обнаружил рядом со своим местом растеряно озирающегося странного вида человека, который что-то бормотал себе под нос.

- Я – четвертый, я знаю, кто пятый, а кто шестой? – спрашивал он какого-то невидимого собеседника.
Генрих, поначалу было настроившийся агрессивно к захватчику, быстро распознал в нем заблудшую овцу из своего стада.

- А кто первый и второй? – потеснив Четвертого своими кружками, осведомился Генрих.
- Первый – Заратуштра, второй – Гаутама, его лотосные стопы омывает океан причинности …
«Про третьего лучше не спрашивать. Не иначе как это Иисус Христос. Не надо волновать шизика расспросами» - быстро сообразил Генрих, но вопрос о шестом уже витал над круглым столом как тема, связующая их пестрое общество.

- Есть такое кино «Шестой» - вдруг вмешался в беседу доселе молчавший незаметный человек с авоськой.
- И кто там был «шестой»? – встревожился «Четвертый».
- Не помню.
- Вот нас здесь за столиком пятеро, и то тесно: шестому места нет – не упустила своего Затычка.
- Опять ты сюда пришел мешать отдыхать людям? А ну-ка, иди отсюда! – это подъехала со своей тележкой официантка.
- Пусть стоит, он нам не мешает – вступились все четверо в надежде все-таки узнать кто шестой.
- На, глотни пивка, Четвертый – подвинул непочатую кружку Генрих.
- Есть еще шестое чувство – проявил эрудицию человек с авоськой.
- Так, прихожане! Держите мое место, я пошел за пивом –  Генрих, окрыленный рождением новой общности за круглым столом, ринулся в поход за ритуальным зельем. Вернулся он с шестью полными кружками в двух руках, для закуски уже рук не хватало.
- А кому ты принес шестую кружку? – сразу сосчитала пиво Затычка.
- А я две выпью – нашелся Генрих под хохот всеобщего одобрения.
- Раз пошла такая пьянка… - загадочно произнес человек с авоськой, и, немного пошуршав газетой, достал оттуда початую чекушку, аккуратно заткнутую тряпочкой.

Как озарились все лица вокруг круглого стола! Так вспыхивает отраженным светом маяка терпящее бедствие судно, или лицо пожизненно заключенного в хьюстонской тюрьме, на которое упал луч прожектора полуночного специального экспресса, появившегося из-за поворота.

Бережно и торжественно, как священный напиток Хаома, чекушка была разлита по кружкам с пивом и, опустевшая, также аккуратно закупорена и спрятана обратно в авоську, ибо пустая посуда – это предтеча полной.

Все сделали по большому и продолжительному глотку и поставили со стуком кружки на стол.
- Нектар, амброзия – мечтательно произнес Генрих.
- А вот Веня Ерофеев считал употребление тривиального ерша лишением пития поэтического ореола, своего рода оскорблением божественной природы пьянства – проинформировал общество человек с авоськой.
- Ах, скажите, пожалуйста, а откуда такая осведомленность? – поинтересовался Генрих.
- Просто мы с Веней вместе учились на филфаке.
- Надо же.
- Летающая тарелка блохи обогнала летающую тарелку собаки – неожиданно, как диктор с сообщением ТАСС, вклинился Четвертый, доселе молча державший губы в пиве.
- Что, что? – переспросил Генрих.
- На Манхеттене – уточнил Четвертый.

Над круглым столом как будто нависло что-то темное, излучающее угрозу обществу.

- А между прочим, в воскресенье Троица! – разрядил обстановку селянин Игорь.
И опять посветлело, как при наполнении второй рюмки, и все радостно подхватили новую тему.

- Я как-то на Троицу собрался в баню, и, проходя мимо церкви увидел бабулек, перед которыми были разложены березовые веточки. Я же шел в баню, и у меня не было веника – оправдывался Генрих – и я спросил: почем веники. Что тут началось! Они меня кляли и так и этак, охальником окаянным обзывали, а я тогда ничего не понял.
- И правильно сделали – вынесла приговор Затычка.
- Он же не нарочно, по незнанию – встал на защиту тезка Игорь.
- А вообще, что значит Троица? – Генрих задал вопрос так, как рыбак бросает прикормку, как спрашивал, бывало студентов на лекции, чтобы активизировать мыслительный процесс и задать направление следующей темы для обсуждения.
- Ну, это догма, символ веры – начал дискуссию Филолог.
- Никакая это не догма, сам ты догма – коршуном накинулась Затычка.
- Это духов день, в этот день дух святой снизошел на апостолов – уверенно и твердо произнес тезка Игорь, который оказался жителем деревни под Рязанью. Сразу было видно – в церковь ходит и попа слушает внимательно.
- Undgrund – вдруг изрек Четвертый.
- Ну, ты, удруг, что ты плетешь – переключилась на новую жертву Затычка.
- Он имел в виду темную природу бога – вступился Филолог.
- Как может бог иметь темную природу, креста на тебе нет!
- Кришна, например, на санскрите означает «черный».
- Причем здесь Кришна? Мы что, индусы?
- А что, в Индии тоже есть своя троица: Вишну, Брахма и Шива. Так что …
- Душа у тебя черная, вот что!
- А вообще, что вы знаете о боге – наконец решился вмешаться Генрих  – древние индусы-арийцы, например, говорили, что Бог – это Не то, Не это и ничто другое, как Сам по Себе. То есть сплошное отрицание всего, что мы можем себе вообразить из своего жизненного опыта.
- «Пустота – бессмертна, и называю ее глубочайшим началом. Оно бесконечно как существование и действует без усилия» - Четвертый не переставал  поражать неожиданностью поворотов своей мысли.
- Постойте, так это же Дао! — воскликнул Филолог.
- Вас послушать, так вместо бога пустота какая-то получается – грустно вставил  Игорь с рязаньщины.
- Договорились, чтоб вам самим пусто было! - Затычка продолжала клеймить богохульников.
- Стоп! Послушайте меня! Помолчите минутку! Сейчас я вам расскажу притчу, послушайте – Генрих, кажется, нашел способ придать диспуту организованную форму семинара - я расскажу вам маленькую притчу, а вы пока поразмыслите, попьете пива, и потом продолжим дискуссию.


ВСЁ ЧЕЛОВЕК
или притча о том, что нет ничего нечеловеческого.

Какой же Бог Господь, если Он не всемогущ и не может раз и навсегда искоренить Зло в облике Сатаны? Или он заинтересован в существовании зла и сам его породил? Тогда Бог не безупречен, как человек?

А если есть два независимых Начала, то есть и два пути, и какой из них выбрать?
 
Вот вопросы, возникающие в отсутствие телевизора и утренних и вечерних газет. Что ближе Человеку: монотеизм Бога-Господина с его неразрешимой проблемой теодицеи или мнимый дуализм Бога-Мысли Ахура-Мазды с необходимостью делать самому выбор между добром и злом и делить с Творцом ответственность за мироздание?

«Воистину есть два первичных духа, близнецы, славящиеся своей противоположностью. В мысли, в слове и в действии – они оба, добрый и злой» - сказал Заратуштра и добавил: «Люди поступают неправильно, когда Ангра-Маинйу приближается к ним, и они избирают худший замысел, прибегают к ярости, которая поражает жизнь человека».

«Господь Бог един и властен над всем» – провозгласил Моисей. «Покажи нам его, как он выглядит?» - попросили люди. Моисей молча воздел руки к небу – он не видел Бога, только в мыслях разговаривал с ним. Ничего не поняли люди, и пошли поклониться золотому тельцу.

Заратуштра на такую же просьбу ничего не ответил, только устало сел у очага, издревле считавшегося священным, и взгляд устремил на огонь – он и есть, и его нет, он присутствует во всякой вещи и в то же время его самого нет нигде. Он неуловим так, что не на чем остановить мысль и сформировать мертвое понятие для познания его рассудком.
 
Люди всё поняли и совершили жертвоприношение священному огню, положив в него сухое очищенное полено, и вознесли молитву. Но один свободный Человек не поверил и усомнился: «Какой огонь считать священным, а какой нет? Мой семейный очаг смердит, дети - воры и пьяницы, жена – змеища и шлюха – это ли священный огонь, который лижет прокопченное дно котла моих страданий?

Маг, хранитель священного огня, возразил: «Ты придаешь слишком большое значение своим бедам, и при этом безрассудно веришь, в то, что должен быть счастлив. Никто никому ничего не должен, никто ничего не значит».

Христос послушал Моисея в лице его последователей, пообщался с магами Заратуштры и сказал: «Нет бытия Бога без Человека. Что изберет Человек, что полюбит и во что поверит – это его Свобода, и все из Нее и ничего без Нее».

Испугались люди перед ликом Свободы и распяли Христа, и, совершив это, поверили в свою Свободу.

Теперь есть ясный и понятный образ, перед которым можно смирить гордыню и вознести молитву. И нет больше вопросов: «Кто или что есть Бог и кому служить и поклоняться».

      Слышно было, как мухи кружат над тарелкой, кто-то кашлянул, развеяв дым табака.
      Первой нарушила молчание Затычка: «И ничего такого Христос не говорил!»
Можно подумать, ты его лично знала. К сожалению, даже те евангелия, что приписывают ученикам Иисуса были написаны и отредактированы после их смерти теми, кто не знал Учителя. Даже апостолу Павлу Иисус всего лишь привиделся. Ко мне тоже Иисус однажды во сне приходил. Какие еще есть возражения и замечания?

Вопрос повис в клубах дыма. Слушатели семинара явно желали его скорейшего завершения.
Мне надо домой, в деревню – первым отозвался рязанский Игорь.
А я его провожу, умники недоделанные – совсем тихо отвечала Затычка, допивая пиво – и все равно вы ничего не понимаете, в простых вещах запутались, путаники.
Ну вот, только мы подошли к самому интересному… - Генрих был расстроен.
Продолжим в другом месте, пиво уже не лезет. Четвертый, ты с нами? – Филолог уже взял свою авоську с пустой чекушкой.
Когда не находишь причин поступить как все – рождается бог – вместо ответа изрек Четвертый.

На этом компания разошлась в разные стороны. Затычка с Игорем на вокзал, а Генрих с богословами - в магазин.

В эти трудные для всех времена особенно тяжело было человеку, мучимому жаждой. Правительство решило отвлечь население от тягот реформ и сплотить его в очередях за водкой, которую выдавали теперь не иначе как награду за заслуги перед отечеством: по талонам, в ограниченном количестве и в обмен на сданную тут же пустую бутылку. Покупка спиртного сразу превратилась в увлекательнейшее занятие, которое с успехом могло заполнить весь день, и пугающей пустоты бессмысленного существования как не бывало!

Выйдя из пивной, наша троица, недолго думая, направила свои стопы к гастроному №1, более известному в народе как «Елисеевский». Только там можно было быть уверенным увидеть не замок на двери винного отдела, но радующие глаз разноцветные этикетки бутылок.

Генрих с Филологом, ведомые азартом погони, вырвались вперед и не замечали отставшего и еле успевающего за ними Четвертого.
- Яхве… мм, Егова… ммм, Аллах… мм, Христос, уф, С…, С…, Сы…
- Что он там бормочет?
- Что? А… Слушай, так это он знаешь что? Это он в слова играет! Знаешь такую детскую игру в бесконечную цепочку слов?
- Это как в города? Когда на последнюю букву предыдущего надо вспомнить название следующего города, с которого оно начинается!
- Да! Только у него имена бога вместо городов. Четвертый! – лидеры марафона остановились, и, когда Четвертый догнал их, дружно спросили: «На чем споткнулся, дружище?»
- Черт возьми, трудное начало – Филолог первый взял след.
- Ты знаешь бога, имя которого начинается на С? – Генрих обращался к профессионалу, специальностью которого были слова.
- Сейчас. Солнце - не то, Гадес, нет, Велес, Дионис, Один, Исида, Осирис, нет, все не то. Все больше заканчивается на «С». А, вот – Сатир!
- Какой же Сатир бог?
- Чем тебе не бог?
- Это сказочный персонаж, вроде лешего, никакой это не бог. Знаешь что, я скажу?
- Скажи.
- Свобода!
- Нет такого бога.
- Почему?
- Потому, что никто такого имени ему не давал, ни древние египтяне, ни греки, ни ацтеки, ни твои любимые индусы, никто.
- Просто, когда люди давали всему имена, такого понятия просто не существовало. Места на земле было предостаточно, и вместо свободы тогда подразумевалась власть, поскольку и за тем и за другим стоит одна и та же философема: «Что хочу, то и делаю». Свобода без слов была естественным состоянием всех и каждого. Она кончилась, когда люди придумали деньги и появились тюрьмы — тогда и понадобилось слово Свобода. К этому времени у Бога было множество других имен. Сначала человек придумал рабство, а потом было слишком поздно, церковные иерархи уложили все по ящичкам. Постойте и послушайте.

Паства послушно остановилась и сбилась в кучку.
- Представь себе, соберутся все жители земли – тожественно начал Генрих.
- Ну — нетерпеливо перебил Филолог.
- Я тебе не лошадь, не понукай.
- И что.
- А вот, что. Слушай и не перебивай. Соберутся они, значит, на всемирный конгресс организации объединенных наций для того, чтобы дать такое имя богу, которое бы было всем понятно и пришлось по душе.
- Это что, притча опять?
- Я же тебе сказал: не перебивай! Первым вызовут иудея – как никак считается, что они первые пришли к идее монотеизма – и он, конечно, скажет: Яхве. Но это не имя, а умозаключение – ответят ему и попросят освободить место на трибуне. Потом попросят философа – он, скорее всего, станет обожествлять Истину. Но где вы видели Единую Истину? Их много, столько же, сколько и мнений. Поклонники других точек зрения закидают его помидорами. Поэт выйдет и, конечно, в качестве Бога Единого провозгласит Любовь. Но что такое любовь вообще? Никто никогда не сможет ответить на это вразумительно, хотя каждый познал ее. И потом от Единой Любви вселенским борделем попахивает. Его освищут толпы обманутых и покинутых. И так они долго будут судачить о том и о сем, и ни в чем никогда не найдут согласия, кроме одного единственного пункта: что каждый из них имеет право быть самим собой и никому не нравиться. А это и есть Свобода для всех вместе и для каждого в отдельности. Согласен?
- Ну …
- Без всяких «ну».
- Согласен.
- А ты согласен, Четвертый?
- Сатурн.
- Это планета с теннисным козырьком на голове.
- Ладно, пойдем, а то всю водку разберут.

Построившись шеренгой, философы двинулись дальше. Вот уже знакомый переулок, приводящий прямо к цели. Как только они свернули в переулок, сразу показалась длинная вереница граждан, составляющих единое целое.

Очередь. Продукт времени царства дефицита, вернее тех, кто на нем сидит, ибо сидеть на дефиците всё равно, что на королевском троне.

Очередь. Непременный атрибут советской символики, как серп с молотом, она выполняла и продолжает выполнять, между прочим, важную социальную функцию аккумулятора общественного мнения, являясь своего рода аглицким клубом по интересам. Где еще можно получить правдивые сведения обо всем и пообщаться на все интересующие вас темы? А когда вам нарисуют химическим карандашом несмываемый трехзначный номер на ладони, вы сразу почувствуете себя избранным. Вас уже ни с кем не спутают, как в роддоме, если потеряется привязанная к запястью бирка, вырезанная из клеенки.
Это вам не каракули на пятке в морге.

Наши друзья пристроились в хвост очереди, которая лежала не шевелясь, как гигантская анаконда, греющаяся на солнышке. Однако, несмотря на сплоченность и единство, она все же состояла из множества индивидуумов. Среди серой массы хмурых, изможденных заботами лиц, попадались вкрапления холеных и ухоженных, щебетала пригожая молодежь, и был даже один африканец. Он выделялся среди толпы не только цветом кожи и высоким ростом, но главное, что сразу приковывало к нему всеобщее внимание, это была каракулевая зимняя шапка-ушанка, надетая на курчавую голову.

Остановившись, и заняв место в конце длинной очереди, друзья продолжили движение неугомонной мысли.

- Вот сколько народа стоит здесь разного, а думают все об одном – подытожил Филолог.
- Ты имеешь в виду кайф? – решил уточнить Генрих.
- Кайф — это: сидеть, думать и ничего не делать – от слов Четвертого извилины мозгов зашевелись как червяки, приготовленные для рыбалки.
- Четвертый, а это ты откуда почерпнул? Ну, ладно, Undgrund, сознавайся.
Так говорили жрецы в древнем Египте.
Генрих с Филологом покачали головой и уважительно промолчали в ответ.

- Хорошо сказал! – нарушил молчание человек из очереди.
- Лучше не придумаешь! – отозвался другой.
- Сейчас возьму бутылку, приду домой, сяду, выпью и буду думать: чтобы такого сделать, чтоб все кругом заплакали навзрыд! – обрисовал ближайшее будущее третий.

Клубное общение набирало обороты и участников. Однако именно в этот момент, как нарочно в тему, впереди, где возвышалась фигура рослого афро-россиянина, возникло какое-то движение, и раздался ропот взволнованного людского моря. Все стоящие сзади сразу смолкли и, вытянув шеи, всё внимание переключили на происходящее у прилавка. А там шел первый акт отечественной драмы «не положено».

Безропотно выдержавший долгое стояние в очереди, ставший одним из нас, несмотря на ушанку, иноземец, протягивая деньги продавщице, вместо вожделенной бутылки с огненной водой получил обескураживающий вопрос: «А где пустая»?

Надо было видеть ответную реакцию, поскольку трудно передать словами немую сцену, представленную темнокожим студентом, измученным российскими зимами и совершенно дикими порядками, царившими в этой загадочной стране Гога и Магога. После выразительной паузы, негр с присущей его племени эмоциональностью обнародовал свою печаль: «Пилят, я так и знал»!
Сердобольные россияне, конечно, не дали пропасть иностранцу, и сразу нашли пустую лишнюю бутылку, сдав которую он стал счастливым обладателем полной.

Возбужденная происшествием очередь гудела, как потревоженный улей. Казалось бы, счастливый исход трагикомедии должен был способствовать умиротворению и успокоению, но вопреки ожиданиям той части очереди, что еще не достигла прилавка, шум не утихал, и в очереди мгновенно распространилось штормовое предупреждение: «Водка кончается».

Почернела людская масса, заходила ходуном, хлынув вперед и сдавив и без того зажатых счастливчиков спереди, и так же неожиданно отхлынула и рассыпалась.

Подойдя ближе к только что бывшему неприступным прилавку, хвост очереди мог увидеть только пустые полки и грозную продавщицу, облокотившуюся на мраморную плиту прилавка и выставившую вперед упертый в ладонь подбородок.

- Водки нет – заученно и бесстрастно огорошила она вмиг обмелевшую реку посетителей.
- А что есть – в один голос вопрошали страждущие.
- Есть «Анапа» - движением глаз она указала на стоящую в тени на витрине одинокую литровую банку с огуречной консервной крышкой сверху, - Берете?
- Берем – опять в один голос издали победный вопль друзья по несчастью.
- Два восемьдесят – все так же безучастно сообщила нимфа винного отдела.
- Что-то дороговато – промямлил Филолог.
- Спокойно, я угощаю – сразу пресек Генрих все попытки Филолога изобразить поиски затерявшегося рубля.

Драгоценная банка была сразу бережно завернута в газетку и помещена с осторожностью в авоську, да так, чтобы не стукалась о пустую чекушку, а то мало ли что.

Сколько трагедий разыгрывается у дверей винных магазинов! Небрежное обращение с хрупкими сосудами, вмещающими в себя божественную жидкость, нередко приводит к непоправимой беде: купленная на последние деньги в складчину бутылка падает на асфальт и… прощай чудный вечер с задушевной беседой.

- Куда пойдем? – задал праздный вопрос Генрих, как будто забыл, что владельцу волшебной банки, как Аладдину не о чем беспокоиться.
- Есть одно место – спокойно и уверенно отвечал Филолог.

Пройдя недлинный путь по переулкам, друзья оказались около пирожковой, расположенной на углу у Кузнецкого моста и Неглинки, на задворках Петровского Пассажа. Кафе оказалось закрыто, но это не смутило многоопытного друга Вени Ерофеева, и он настойчиво постучал в закрытую стеклянную дверь. Очень скоро с той стороны двери появилась пожилая женщина в фартуке, повязанном поверх грязного белого халата.

- А, это ты, заходи – как старая знакомая встречала она Филолога.
- У тебя в заведении, надеюсь, пара пирожков найдется, а с нас уважение –  быстро организовал застолье Филолог.
- Знаю я твое уважение – опять без водки пришел – окоротила его Фартук, но впустила их внутрь, заперла за ними дверь и исчезла в направлении подсобного помещения. Вскоре она вернулась, неся стаканы и тарелку с пирожками.

В кармане у Филолога нашелся консервный нож, и банка была мигом откупорена и налита первая доза.
- За организацию объединенных наций – бодрым голосом провозгласил Генрих и поднял свой стакан.

Филолог и Фартук переглянулись, но ничего не сказали, а просто выпили. Четвертый же прежде чем выпить долго держал стакан перед носом, поворачивая его и заглядывая внутрь. Он всегда делал все то же самое, что и остальные, только медленнее, через паузу – как бы проверяя и пробуя на зуб следующее мгновение.

Стук поставленных пустых стаканов – звук, дающий сигнал для начала беседы.
Руки сами полезли в карманы и извлекли оттуда табачные изделия. Генрих достал сигареты, Филолог у него стрельнул, а Фартук смачно закурила папиросу. Четвертый не участвовал в раскуривании трубки мира.

Прислушиваясь к растеканию портвейна по жилам, Генрих как то совсем уже без досады вспомнил о том, что чуть было не впал в уныние предательски оставленный без любви и ласки коварной Нимфой. Волшебное зелье, легко и мягко опустившееся на пиво, сообщало окружающим предметам серебристый сияющий ореол. И, хотя это была скорее пыль, которая кружилась и поблескивала вперемешку со струйками табачного дыма в лучах заходящего солнца, но Генрих находился внутри чудесного мгновения и стоял как зачарованный. Как он очутился в этой пирожковой, открывшейся перед ним словно Сезам? Стоит тут с тремя совершенно не знакомыми ему людьми, которые вышли навстречу, не скрылись предательски, и их не надо заманивать вкусными копченостями и дорогим коньяком.

- Что-то ты редко последнее время заходишь – нарушила божественную тишину приходящего кайфа Фартук.
- Так ведь не с чем заходить – сделал попытку оправдаться Филолог.
- А сегодня есть, значит.
- Сегодня вот – Филолог указал на Генриха – господин Философ угощает.
- Сейчас каждый, кто выпьет портвейна после пива философ. А это кто такой молчаливый?  А ты наливай, Философ, не стесняйся, а то, не дождавшись второй, тихий ангел улетит.
- Это ты хорошо про ангела сказала, а то наш виночерпий часто отвлекается на всякие проповеди - съехидничал Филолог, пока Генри наливал по второй.

Все выпили и потянулись к пирожкам. Пирожки были холодные и заскорузлые и, если бы не вкусный портвейн, то вряд ли они были бы способны возбудить аппетит. Сигарета лучше пирожка. Поэтому, откусив по кусочку, сотрапезники положили пирожки обратно на тарелку и опять закурили.

Случайный прохожий, взглянув на них со стороны улицы, мог подумать, что это  манекены стоят в большой стеклянной витрине. Огромные стекла кафе как видно давно не мыли, и фигуры вокруг круглого стола сквозь пыльные, залитые вечерним косым солнцем стёкла видны были как сквозь пелену, и от этого вид имели как изваяния.

Середину стола занимала полупустая банка с рыжей этикеткой, поперек которой было написано: Анапа. Если приглядеться, то можно было различить нарисованные виноградники и берег моря. Как холст с нарисованным очагом, эта этикетка скрывала собой детское счастье Генриха.

Когда-то давно он был ребенком. И как многих других детей родители возили его на детские курорты. Анапу он почти не помнил потому, что был тогда трех лет отроду. Подобно пожелтевшим фотографиям в семейном альбоме память сохранила только пару картин: тропический дождь, после которого были такие большие лужи, что он тонул в них по пояс, и в них плавали дождевые черви размером с анаконду. А может, это он был такой маленький? Еще Генриху в состоянии полудремы иногда мерещился большой деревянный зелёный крокодил на берегу моря, на котором его фотографировал дядя, который обещал показать ему птичку, накрывшись черным покрывалом, и обманул.
- Эй, философ, очнись, третья ждет!

«So they drank to his health, and they gave him three cheers, while he served out additional rations». *

- Ну, расскажите, какие нонче темы волнуют интеллигенцию – начала беседу Фартук, опустив стакан на стол.
- Начали мы хорошо, с троицы, а закончили черт те чем: что вместо бога пустота получается, да еще черная, как уголь – озвучил резюме предыдущих бесед Филолог.
- «Пустота и есть не рожденная, до бытийная материя. Исходное вещество универсума, существующее вечно и везде. Ибо всегда есть свобода не быть, не иметь, не принимать участия и ни с кем не соглашаться» - Четвертый проговорил это тихо, уткнувшись носом в стакан, и потому голос его звучал, как из склепа.
 
Генриху почудилось, что сделанный из цельного куска мрамора круглый стол, как после произнесения магических заклинаний, преобразился в алтарь поклонников неизвестной еще человечеству религии, на котором совершаются человеческие жертвоприношения.

Опять, как в пивной после проповеди Генриха, повеяло замогильным холодом небытия. Но то было там, после холодного пива, а здесь теплый портвейн своими парами уже создавал вполне пригодную для жизни атмосферу.

- А ведь он прав: хочешь чего-то или кого-то поиметь – будь любезен, получи согласие сторон – очнулся первым от потрясения Генрих – хочешь – подпишись, не хочешь – свободен – подытожил он.
- Всё хорошо, Четвертый, только у Пустоты нет лица. А ведь Бог – это личность, и эта аксиома не нуждается в доказательствах – вступил в дискуссию Филолог, вооружившись логикой.
- А вы попробуйте, расскажите мне что отличает, выделяет личность от безликой серой массы конформистов? Что или кто есть символ не тождественности, алогичности и непохожести – вот вам вопрос кроссворда из семи букв – Генрих опять почувствовал себя в седле и окрыленный наличием заполненной аудитории продолжал:
- И вообще откуда взялось это идиотское тождество, заложенное в основу логики, знамя стада электронов, которые никак не найдут свою дырку и все мчатся по проспектам проводников, преодолевая барьеры пе-эн переходов, подгоняемые вольтами, и бессмысленно мечутся между нулем и единицей, «False or True». А ведь у каждого в кармане или чулке есть банкнота с надписью “In Got we trust”.
- Эва, как тебя разобрало – удивился Фартук.
- Что ты имеешь против логики и тождества? – заступился за науку Филолог.
- А то, что из тождества вылупился триггер, из множества триггеров собрался компьютер. И если бы человечество послушало бы не наставника Александра Македонского, а учителя наставника, то оно мыслило бы не логически, а эйдетически!

Генрих набрал воздуху и продолжал:
- И мы бы сейчас не стояли посреди прокопченного выхлопными газами грязного города, а сидели бы на лужайке, на берегу чистой речки Неглинки – глаза Генриха сверкали праведным гневом обличителя цивилизации юристов и финансистов, сидящих за рулём авто и перед монитором машин, в которых ни бельмеса не смыслят.
Но без тождества мысль превратится в бессмысленный набор утверждений, вся техническая наука рухнет без тождества! – в панике перебил его Филолог.
И пусть рушится, туда и дорога. На самом деле Всё происходит от одной причины путем последующих её преобразований и потому не может быть в Сущем двух тождественных следствий, для существования которых потребовалось бы две первородные причины и несвязанное причинно между собой плетение цепи событий.
Отделив ложь от истины, человек очертил тем самым круг своих притязаний на роль Творца, который отделил свет от тьмы. Но, как не пыжился, ничего у него не получалось: из-под его рук выходили одни уродцы вроде автомобилей и других приспособлений, чтобы устроить свою жирную задницу поудобней. Куда ему до настоящего творчества, он не в состоянии придумать небо, звезды, моря и горы, даже домашнего хомячка он тоже может только одолжить у истинного Создателя.
- А математика? Тоже лженаука? – не сложил оружия Филолог.
- Нет. Число - это единственное твердое место в зыбком болоте человеческих знаний. Никакой учёный гений не в состоянии объяснить: как устроена материя, из которой состоим мы и вся вселенная. Атомы, электроны, мезоны, бозоны – это всё бред квантовой механики и попахивает ложью, зато каждый недоучка знает, что в молекуле воды целых два атома водорода, и это истинно – продолжал поединок Генрих без тени сомнений и усталости.
- А  спирте их целых пять! – перевела мысль в нужное русло Фартук – давай наливай по четвертой. А то голова уже пухнет от вашей философии.
- Четвертый хочет в туалет – отозвался на свое имя совершенно забытый всеми Четвертый.
- Покажи ему, где туалет, а мы пока начислим.
- Осторожней там, через дорогу: здесь не Манхеттен и летающие тарелки правил не соблюдают!
- Да, маловата баночка – приговаривал Генрих, выжимая последние капли из «Анапы» - придется идти в «Арагви».
 
С опустением банки как будто щелкнул выключатель над круглым столом, и на лицах появилось выражение озабоченности: что это там черненькое белеется впереди?

И поплелись каузальные цепочки в разных направлениях: Фартук осталась заканчивать прерванную уборку, а трое философов направили свои стопы к ресторану «Арагви», где работал официантом школьный товарищ Генриха.

Быть официантом в таком ресторане – это даже лучше, чем работать в такси. Такой человек обычно не испытывает нужды ни в чем: от черной икры до дубленки и последней модели «жигулей». Лишь бы только сегодня была его смена. Генрих набирал номер телефона в уличном автомате и волновался.

Когда на просьбу позвать Товарища ему ответили: «Одну минуту», Генри перевел дух и успокоился. В школе Товарищ учился кое-как, но зато уже тогда был кандидатом в мастера спорта по вольной борьбе, а кандидату в мастера можно и вовсе не учиться не то, что кандидату наук. Подойдя к телефону, Товарищ изобразил неподдельную радость в голосе и на просьбу посодействовать в добыче бутылки водки ответил классическое: «Заходи». Дойти до Столешникового переулка было делом нескольких минут.

Попросив Филолога и Четвертого подождать у дверей, Генрих спустился по ступеням в полуподвальное помещение ресторана, известного на всю Москву своей грузинской кухней и застольными песнопениями. Швейцар на входе преградил было ему путь, но узнав, что он «свой» любезно пропустил Генриха. Товарищ встретил Генриха с распростертыми объятиями, как встречают старых друзей. Обнявшись и похлопав друг друга по плечу, они присели за пустой столик в полупустом в это время ресторане.

- Давно тебя не видел, ты что, переехал?
- Можно сказать, что и так. Уезжал, переезжал и все только для того, чтобы опять оказаться неподалеку от нашей школы.
- Сделав большой круг.
- Все мы ходим кругами вокруг колышка.
- Да, суета сует все.
- И томление духа.
- Как семья?
- Никак.
- Ты же был женат на этой, как бишь ее…она в нашей школе училась.
- Мы развелись, у нас сын, я второй раз был женат и опять развелся.
- Ну, ты даешь. Может, посидишь как человек за столиком, поболтаем?
- Спасибо, средства, понимаешь, не позволяют, а так бы с удовольствием, но в другой раз, и еще меня там ждут наверху.
- Ну, как знаешь, тебе обычную?
- Да, что-нибудь попроще.

Такие дружеские беседы происходят постоянно и везде, в любых уголках земного шара в несметном количестве, как рассыпаются табачные крошки из прохудившегося кармана по числу друзей детства и однокашников. Разница только в национальных особенностях способов уйти от реальности, которая есть разобщенность и безразличие согласно второму закону термодинамики о всевозрастающей энтропии.

Выйдя наверх из полуподвального помещения ресторана, Генрих готов был устроить маленькое цирковое представление и на глазах изумленной публики извлечь из кармана вожделенную бутылку, но неожиданно для себя обнаружил компанию двух джентльменов, развлекающих даму учтивой беседой.

Генрих был представлен даме, внешностью подходившей под определение «русская красавица». Русая коса до пояса, ситцевое платье обтягивало пышный бюст, рослая, статная – все при ней, вот только взглянув на ее ноги, Генрих слегка поморщился. Нет, не торопитесь представлять себе некрасивые, кривые или толстые ноги. Просто ее стройные ножки вместо приличествующих платью туфелек были обуты в фирменные дефицитные кроссовки — форменный элемент одежды всех провинциалов и продавщиц пива.

Дама представилась «Помощницей депутата» и даже предъявила удостоверение с фотографией, хотя ее никто об этом не просил. Ну, как же! С такой косой только в верховном совете заседать! Генрих тоже хоть сейчас мог купить удостоверение Микки Мауса на Арбате, и портретное сходство было бы гарантировано.

- Итак, что же мы будем делать? – Генрих, признаться, не ожидал такого расширения круга слушателей семинара.
- Вообще-то  я проголодалась – с детской непосредственностью задала тон прениям «Помощник депутата».

Поскольку они стояли у Арагви, она, по-видимому, рассчитывала, что джентльмены пригласят её в ресторан. Четвертый, как и положено шизоидному типу, стоял с отсутствующим видом. Филолог принялся ощупывать пустую чекушку через газету, вероятно надеясь, что в нее каким-то волшебным образом могло перетечь содержимое поллитровки, торчащей из кармана Генриха. Генрих еще раз посмотрел на кроссовки «Помощника депутата», пытаясь найти у себя внутри ответ на вопрос: стоит ли всю эту компанию приглашать к себе в Пенал?

- Харе Кришна! – воскликнул Генрих, будто осененный мыслью – у меня же дома полный холодильник вкусной жратвы!
- Классно! – что еще можно было услышать от «Помощника депутата».
- В самом деле, перекусить было бы очень кстати — поддержал её Филолог.
- Пирожки были холодные – Четвертый впервые опустился с небес и сообщил миру о своем земном происхождении.

Шум подземки не позволяет общаться иначе как на ухо, поэтому «Помощник депутата» вдохновенно продолжала что-то говорить в подставленные уши Четвертого, а у Генриха с Филологом беседа была не такая интересная.

- Где вы ее подцепили?
- Сама пришла, спросила, что дают, за чем стоим.
- На пять минут вас оставить нельзя. Прямо как дети.
- Давай придумаем что-нибудь и избавимся от нее.
- Нет уж, чему бывать, того не миновать.
- Тебе решать, ты хозяин.
- Жратвы хватит на всех.

«Выведу из пустыни голодных соплеменников, запущу в Пенал стаю саранчи, которая сожрет все приготовления и не оставит следа от того идиотизма, которым я был болен еще вчера. Не в одиночестве же давиться закуской, и страдать от жалости к себе». Так продолжал уговаривать себя Генрих, в пол-уха слушая, сквозь шум подземки, как «Помощник депутата» сооружает декорации перед доверчивыми гражданами.

Когда в конце пути виден огонь очага, то дорога становится короче, пространство сжимается до величины одного коридора, где от порога до двери на кухню два шага.
Пенал гостеприимно распахнул двери перед гостями.

Ни у кого не возникло и тени сомнения, что это и есть то самое место, куда стремятся все проголодавшиеся путники. Никто не обратил внимания на ободранные обои, следы протечек воды и трещины на потолке и отсутствие занавесок. Зато все отметили наличие объемистого холодильника, который был немедленно распахнут.

В воздухе опять витал дух пирожковой, только с другими запахами и прямоугольным столом вместо круглого, который сразу был передвинут к кровати. Два табурета дополнили меблировку гостиной, не предназначенной для приема более чем одного гостя.

«Помощник депутата» быстро освоилась и взяла на себя роль хозяйки. Она обследовала содержимое холодильника и кухонного гарнитура и, деловито гремя посудой, умело накрыла на стол. Снедь, выставленная на нем, была не будничного содержания - такую обычно приберегают для торжеств, поэтому настроение у всех было приподнятое.

- Я хочу предложить выпить за нашего гостеприимного хозяина, устроившего для нас такой праздник! – провозгласила «Помощник депутата» с пафосом, достойным заседания верховного совета. Никто не счел нужным выступать в прениях, все выпили и накинулись на закуску – невкусные пирожки давно растворились в море желудочного сока.

А Генрих и не думал никого разубеждать в том, что это изобилие только им и предназначалось, ему не хотелось вспоминать об иллюзиях, которым не суждено было стать историей. Поэтому обратился к событиям историческим.

- Почему-то славяне издревле из всего человечества выбрали для своей любви не свата, не брата, но гостя. Если верить летописям, то в старину существовало нечто вроде неписанного закона, согласно которому, если принимающий гостя беден и не имеет достатка, то ему не возбраняется украсть недостающее у богатого соседа — взял руководство застольем в свои руки Генрих.
- Гностик Епифан говорил, что солнце светит одинаково для всех, но люди нарушили этот божественный закон, по которому материальные блага принадлежат всем — и воробью и вору – проявил в ответ свою эрудицию Филолог.
- Так вот почему, у нас все воруют — восстанавливают справедливость — воскликнул Генрих.
- Соблюдают закон Божий — поддакнул Филолог.
- Тогда выпьем за здоровье гостей, коими в древности называли варягов, так загостившихся, что хозяева забыли, как самих-то звать. Нет больше ни вятичей, ни кривичей, ни полян, ни древлян – одни русские остались – продолжил Генрих, поднимая очередную рюмку.
- Вовсе нет, в летописи говорится, что новгородцы  «рода варяжска», да и вятичи в древности вентичами звались, венедами то бишь, и все тобой перечисленные славяне тоже от венедов происходят - Филолог не уставал демонстрировать свои лингвистические и исторические познания, не забывая выпивать и закусывать.
- А вот здесь попрошу поподробнее: как это вятичи оказались вентичами? - заинтересовался Генрих.
- Первоначально в славянской азбуке не было йотированного звука «я», его роль выполнял «юс малый», носовой звук, звучавший как «ен», подставив который и получим «вентичи».
- Тогда другой вопрос: венеды в Слове о полку Игореве заодно с немцами упоминаются, а если вятичи это венеды, то получается, что вятичи вроде как немцы — не унимался Генрих.
- Правильно, коренное, не до конца онемеченное славянское население Померании и других прибалтийских земель, немцы до сих пор  называют венедами.
- К нам какое это имеет отношение?
- А такое, что на Балтику венеды пришли с Русской равнины. Лингвист Шахматов, труды которого я в университете изучал, считает, что большинство имен русских послов, которые суть варяги, относится к венедским диалектам. Получается, что варяги — это особое воинское сословие среди венедов. А вообще, почитай труды Аполлона Кузьмина, он с варяжским вопросом капитально разобрался.
- Тогда за Аполлона! - поднял тост Генрих.

Четвертый молча слушал ученые разговоры Филолога с Философом и тщательно пережевывал пищу. «Помощник депутата» потеряла нить и перестала следить за мыслью. Кто знает, что там случилось в те незапамятные времена? Похоже, все эти вопросы казались Четвертому и «Помощнику» надуманными и они совершенно справедливо полагали, что к сегодняшней жизни вся эта древность не имеет никакого отношения, и налегали на закуски.

А Генрих с Филологом больше внимания уделяли выпивке, не забывая наполнять рюмки и опорожнять их уже без утомительных пауз на тосты.
- Вот так живешь и не знаешь, где твои корни — посетовал Филолог.
- А я знаю, папаша говорил, что мы из ушкуйников — гордо объявил Генрих.
Тогда наливай, ушкуйник.

И они опять выпили, закусили и продолжили интересную, казалось, только для них двоих беседу. По мере увеличения количества выпитого, как это водится, глубина археологических раскопок возрастала.

Генриху и Филологу было совершенно безразлично, чем заняты и о чем думают их соседи за столом, а те совсем и не страдали от этого. «Помощник депутата» нашла в Четвертом благодарного слушателя, которому, по-видимому вообще было все равно кто что говорил, ибо был весь в своих мыслях.

- Нет, все-таки прятавшиеся по болотам финны подпортили кровь славянам, ведь не христианской же моралью объяснять весь этот бред татарского ига. Ты знаешь, мне дед рассказывал, а ему его дед и так далее. Вроде семейного предания о том безобразии, до которого дошли русские, намешавшие у себя в крови похуже пива с портвейном. Так вот: идет, значит, по селу пьяный татарин, а на встречу ему русский, он его хвать за бороду – у самого-то нет, и говорит ему: «Ты такой-сякой, почему не кланяешься? Сейчас я тебе буду голову рубить!» Кладет его головой на ближайшую колоду, потянулся за саблей, глядь, а сабли то и нет, дома забыл! И говорит ему: «Лежи здесь, никуда не уходи, я сейчас домой схожу и саблю принесу». И пошел, а русский лежит, ждет — Генрих всё это рассказал с нескрываемой горечью и сожалением.

Они еще выпили и Генрих продолжил.

- Не христианская мораль виновата, а семья: Рюриковичи друг друга ненавидели больше, чем врагов отечества. Владимир Красно Солнышко пошел войной на взбунтовавшегося сына и помер по пути. А когда русские князья осознали всю глупость своего поведения, то было поздно, пришлось ездить на поклон в Орду – вот и тот бедолага из дедовского рассказа голову склонил.
- Так это что, твои ушкуйники до такого опустились?
- Нет, ушкуйники на князей не ровнялись, а, наоборот, в это самое время совершали набеги на Орду, грабили и жгли татарские улусы. Дмитрий Донской начал подготовку к Куликовской битве после того, как прослышал о том, что ушкуйники давно уже бьют и режут басурман как поросят.

Четвертый давно уже перестал принимать даже молчаливое участие в застольной беседе и прилег на кровать. Вопросы древнерусского социума, по-видимому, его мало интересовали, вот если бы египтяне или ацтеки – тут он бы не остался в стороне, в надежде разыскать Шестого.

«Помощник депутата», оставшись без ушей Четвертого, почувствовала себя не в праве оставаться в стороне и попыталась  внести свои пять копеек.
- Вас послушать, так, будто только у славян все не слава богу. Вы посмотрите лучше, что творится в мире: сплошные конфликты на религиозной почве, а что вытворяют американцы?
- Ну, у буддистов, положим, все в порядке – Будда сразу определил, что источник страданий человека в его же собственных желаниях и пригвоздил дьявола к позорному столбу навечно.
- А Ислам молодой еще, пусть перебродит, отстоится.
- А то мусульмане сейчас сильно напоминают христиан в средние века, которые со страху все костры инквизиции жгли и в крестовые походы на язычников ходили.
Америка, Америка – пропел Генрих – у них тоже все было в порядке и золото предназначалось Богу, пока не пришли католики испанцы и не переплавили его в звонкую монету.
- А пришли англосаксы и всё стало стократ хуже.
- И вообще не встревай, когда умные люди разговаривают! Вернемся к нашим баранам.
- Наливай.
- В самом деле, почему европейцы пошли на поводу у иудеев? Почему не за Буддой, ведь не африканец какой, а ариец, одной с нами крови. Или Ахура-Мазда, чем не Бог-Отец для арийцев?
- Нет пророка в своем отечестве.
- Вот и князей пришлось из-за моря звать.
- Я животом чувствую, что здесь что-то не так, что все эти якобы «заморские» должны быть с нами одной крови, включая Будду, Заратустру и Христа — с чувством сказал Филолог.
- Надо с этим разобраться — с трудом выговорил Генри.
- Разберемся, неспроста Мастер в романе про Понтия Пилата написал, что отец Иисуса был сириец, намекая на то, что корни христианства отнюдь не в иудаизме.
- Что-то мы совсем запутались — язык Генри тоже уже заплетался и цеплялся за зубы.
Генрих ничего не стал говорить о своих священнических корнях, помня о лице в салате, но это не отвратило неизбежного финала, ибо выпито было столько много, что груз в трюме тянул ко дну.
Солнце давно уже ушло за горизонт, и в сознании тоже наступили сумерки.

* * *

Когда Генрих открыл глаза, то увидел над собой не знакомые трещины грязного, в разводах потолка с настольной лампой посередине, а какую-то люстру на гладкой, чисто выбеленной поверхности чужого потолка. Первое, что он почувствовал, это испуг: «Где я»?

За стеной и в коридоре слышались шаги и звон посуды – «Кто там»?
Генрих затаился, пытаясь сосредоточиться и вспомнить, что же было вчера. Рядом кто-то пошевелился – «Кто это»???

- Проснулся, котик – пропел ангельским голоском «Помощник депутата», подняв голову с соседней подушки.
- Господи, прости! – только и мог прошептать Генрих плохо слушавшимися губами, поскольку голос куда-то пропал, похоже, туда же, куда и память.
Генрих с трудом поднялся, свесил ноги с дивана, поднял с пола приготовленную с вечера банку с водой и стал жадно пить, оглядываясь по сторонам.
- Что это за комната?
- Ты что, ничего не помнишь?
- А что я должен помнить?
- Ну, ты вчера и набрался!
- Я это и без тебя знаю, дальше что?
- Вы долго бы ещё сидели, но я не выдержала и легла на ту узкую кровать рядом с Четвертым. Тебе это почему-то не понравилось, и ты сказал, что капитан тебе оставил ключ от своей комнаты, и вот мы здесь.
Генрих опустил глаза вниз и увидел, что вместо одной ножки дивана стопкой стоят книги: Маяковский, Есенин, Ахматова – неожиданное применение для поэзии.
- Что это на тебе?
- Бабушкин халат.
- Где ты его взяла?
- Ты сам мне дал, когда мы в ванную пошли. Ты что совсем ничего не помнишь?
- Ванную помню – буркнул в ответ Генрих.
- А помнишь, что мы там вытворяли?

Генриха аж замутило от перспективы услышать полный список, но к счастью, дверь в комнату открылась и показалась голова Филолога.

- Проснулись, я слышу - разговаривают – извинялся за вторжение Филолог – а мы тут чайку согрели, заварили, хотите? Только к чаю ничего нет, даже сахара.
- Я его вообще не ем, сахара – раздраженно прервал его Генрих – а последнюю банку варенья вы сами вчера и съели.

Генрих вышел из комнаты капитана и направился в свой Пенал, там на кровати сидел Четвертый и пил чай.
Раздражение Генриха росло. Он открыл холодильник и убедился в его пустоте. Саранча египетская.

- В магазин бы сходить не мешало – осторожно выглянул из-за плеча Филолог – а то водка на поправку здоровья осталась, а закусить нечем.
- А я бы тут пока прибралась…посуду помыла… - «Помощник депутата» скомкала конец фразы. Глядя на налившееся кровью лицо Генриха, она медленно отступала назад и бормотала: «Может мне самой в магазин сходить?»
- Да пошли вы все к чертовой матери – взорвался Генрих – тоже мне, семейка собралась. Да откуда вы взялись на мою больную голову?

Четвертый испуганно вжал голову в плечи, «Помощник депутата» смущенно теребила кончик пояска от платья, Филолог поджал губы, а Генрих гневно сверкал глазами, переводя взгляд с одного на другого.

- Ты же сам нас вчера пригласил.
- И что, теперь всю оставшуюся жизнь за свое гостеприимство расплачиваться? У меня что, нет теперь выбора? Остались одни долговые расписки?
- Зря мы вчера упомянули тёмную природу бога, вот и пожинаем теперь плоды – подытожил Филолог – пойдем, Четвертый, хозяин просит гостей оставить его.

«Я не люблю хозяев положений, я вообще хозяев не люблю…» - крутилось в больной голове, а, черт, опять стихи в голову лезут, ненавижу – «и забудьте сюда дорогу» – кричал уже вслух вслед уходящим гостям хозяин жилплощади.

Квартира опустела, еще один трехмерный отпечаток семи-мерного эйдетического пространства ушел в прошлое.

Генрих сидел один в Пенале на своей пионерской кровати, скрестив руки на животе и наклонившись вперед. Такую позу он принимал, когда кружилась голова, и он был близок к обмороку, тогда он напрягал мышцы живота, стараясь задержать дыхание, чтобы удержать что-то пытающееся уйти из него.

Зажать в руке ускользающую нить воздушного шарика, который рвется улететь прочь в никуда…
Ощущение как в центре черной дыры, где разрушается всё: и материя и пространство и время; где нет никого, ничего и никаких взаимоотношений – ни электронов, ни орбит, по которым некому, некуда и незачем двигаться. Только мысль беспредметная мечется в темноте небытия.

Как описать то, что чувствует сгусток плазмы, состоящей из разрозненных  элементарных частиц, которые не входят в состав никакого атома или молекулы, но блуждают в пространственно-временном континууме бесцельно и хаотично? Они сорвались со своих орбит как будто с единственной целью – причинить страдания себе и атомам, которые покинули.

Иногда таким сгустком овладевает чувство вселенской тоски, необъяснимой по своему происхождению, хоть в петлю лезь. Возникает она ниоткуда в образе совершеннейшей бессмысленности жизни. И спасу никакого нету и помощи ждать неоткуда.

«Выпить водки, что ли?»
Стало еще хуже.
«Наверное, сегодня просто плохой день, как-то не так звезды повернулись - надо было бы заглянуть в свой гороскоп».

Главное вовремя снять с себя ответственность за все происходящее и повесить ее на Фатум. И Генрих всем своим сгустком погрузился в привычную для него задумчивость.

* * *

В это смутное время перемен стали доступны книжки по астрологии. Большей частью они соотносились с желтой прессой и отдавали коммерческим душком плохо прикрытого желания сделать деньги из воздуха, но были и любопытные и даже полезные.

Например, Генрих вычитал, что зодиакальный круг, как и многое  другое в нашей цивилизации был придуман вавилонянами, и что первый знак зодиака – Овен, а по-латыни Aries. И Генрих как раз он и есть. Генрих сразу ощутил себя в хорошей компании энергичных людей, которых обозначали не иначе как «маленький торнадо». Пустячок, а приятно.

Чуть позже стали модны восточные гороскопы, где счет был не на месяцы, но на года. Тут оказалось, что он не крыса или свинья какая-нибудь, а дракон – единственный знак мифического содержания. А когда он узнал о свойствах людей, рожденных в год дракона, то совсем раздулся от важности. В Китае, даже не смотря на запреты, ограничивающие рождаемость, все старались зачать и родить мальчиков именно в этот год.

Но это еще цветочки - чувство собственной значимости едва не достигло критической массы, когда он прочитал, что сочетание Овна с Драконом описывается не иначе как с приставкой «супер». Еще немного и Генрих точно лопнул бы от важности, но он вовремя взглянул на окружающую его обстановку, и понял: сидя на куче дерьма, не стоит играть в детскую игру «царь горы».

В довершение астрологического экскурса самопознания Генрих познакомился с собственной характеристикой согласно представлениям друидов. Здесь он оказался лесным орешником, который друиды наделили свойством чародея: «Может быть добрым, мудрым, терпеливым, но в то же время и опасным, злым, вредным. Все в нем колдовство – белое и черное, в зависимости от его минутного настроения или собственного каприза. Без остатка добр или изощренно зол…»

И в самом деле, его с детства отличала благожелательность и отзывчивая предупредительность в отношениях с людьми. За эти качества папаша его часто называл Простаком. Был такой дружок у Белоснежки в несоразмерно большом колпаке, который не налезал на глаза только благодаря огромным ушам. И слюни до колен.

Ну, как не натянуть ему этот колпак по самые плечи? Однако, уступая такому соблазну, люди не подозревали, что доброта без остатка это только одна сторона лесного орешника. Почувствовав, что его нагло используют, он оборачивался своей другой, темной стороной, и пощады и жалости уже не знал.

Чутьем лесного своего тотема определял он момент, когда акт возмездия будет наиболее действенен и максимально эффективен. Когда от него паки и паки ожидали долженствования, то есть опять все той же вежливой предупредительности и благожелательности, и они протягивали руки, что бы опять его использовать, они встречали реакцию леопарда, затаившегося в листве, той, что скрывает. Лесной орешник, несмотря на свою кажущуюся слабость, крушил все подряд: правила, придуманные обществом, сминая стереотипы «так должно», «как у всех» и тому подобное. И уходил, чтобы никогда не возвращаться.

Столкнувшись с такой реакцией, доброхоты, конечно, искренне возмущались поведением Генриха, говорили: «Какой ужас!» и делали заключение, что это всё его дурная натура, не думая о том, что это, может быть, концентрированный возврат их же мерзкого стремления попользоваться. Они-то считали детской шалостью свои рассыпанные в пространстве и времени мелкие пакости, замаскированные под якобы невинные просьбы об пустячных, по их мнению, одолжениях и даже под заботу об его же благе, а его собирательный ответ находили ужасным.

А, может быть, ужас и есть первобытное, забытое имя красоты?
Когда сверкала молния, от удара которой возгоралось дерево, или тряслась и разверзалась земля под ногами, когда распускался цветок лотоса – архаичный человек чувствовал в груди необъяснимое волнение от созерцания непостижимого и придумывал имена богу, великому и ужасному, который всю эту красоту ему явил.

А может, доброта без остатка в сочетании с изощренной злобой - это просто мастер-класс в школе искусств, важнейшее из которых это искусство равновесия свобод? Искусство отличать свободу от вседозволенности?

Ведь Свобода есть единственное, необходимое и достаточное условие для возникновения и развития способности самоограничения, которая служит связующим цементом для эйдоса нового предмета или поступка, согласуя множество свобод-участников и приводя их в равновесие. Всякая форма навязанной извне необходимости, организованного порядка долженствования, правил и законов может только погубить эту способность. Для её развития необходима изначальная ВЕРА в то, что свободой не воспользуются как приглашением к безнаказанному грабежу и разбою, неверно истолковав её как вседозволенность.

Сначала вера, потом чудо, а не наоборот. Чудо, явленное раньше веры, может только все испортить, приведя к вере под страхом быть наказанным могущественным божеством. А страх есть худший из грехов, покаяния в которых Творец еще принимает. Поступки, совершенные из соображений страха, способны только отдалить человека от Бога и привести в объятия его противника.

Как все-таки интересна жизнь звезд и туманностей!  Кто бы мог подумать, что столько интересного можно извлечь из простого гороскопа!

Но самое волнительное во всей этой звездной россыпи оказалось вычисление собственной совместимости с бывшими и будущими подружками.
О, это что-то особенное!

Перво-наперво, Генрих установил, что первая жена ему вроде бы подходила по всем статьям, что только усилило степень загадочности путей господних. Однако, чем дальше он углублялся в изучение данного вопроса, тем все становилось сложнее и неопределеннее: земля, огонь, вода и воздух, а еще луна в Меркурии и солнце в Юпитере. Козы, овцы, петухи, синие быки – целый ковчег разноцветной живности, и каждый в своей стихии. И что со всем этим делать?

Единственным практическим результатом всех этих экзерсисов было то, что он теперь всех своих подруг стал именовать по их принадлежности к звездам. Причем знаки зодиака он при этом использовал в меньшей степени, поскольку среди них были такие, что не очень годились в качестве прозвища. Другое дело восточные зверушки – тут всегда можно было привлечь на помощь ассоциации характерных свойств соответствующего тотема.

Ведьма оказалась Змеёй подколодной. Кто бы сомневался. Да еще в сочетании с воздухом Близнецов самая ветреная из всех змей. Одно слово - Змеища.

Какое-то время все это занимало пытливый ум, но вскоре потеряло свою новизну.
Наскучив неопределенностью взаимоотношений отдельных индивидуумов, Генрих, в конце концов, пришел к тому, что начал интересоваться той стороной жизни звезд, что связана не с отдельными людьми, но с их общностью.

Генриха всегда раздражало, что летосчисление и календари в разных частях света порой отличались так, что земля больше походила не на общее гнездо человеческой расы, но на сходку инопланетян из разных галактик. Однако, в определенный момент, ему стало ясно, что у человека всегда было и есть три основных точки опоры: земля, луна и солнце. И совершенно неважно, что на склонах Анд и Кордильер еще ночь, когда в Риме ярко светит солнце, и у тех и у других есть полнолуние после весеннего равноденствия и зимний солнцеворот, а значит есть повод отметить и Пасху и Рождество Христово. И абсолютно все равно сколько раз, и каким боком при этом земля обернулась вокруг солнца, а луна вокруг земли.

Папы римские могли не утруждать себя и не изобретать календари, все равно человек, с тех пор как вылез из пещеры, в день весеннего равноденствия обрадуется солнышку и найдет чем разговеться со товарищи.

После самой долгой ночи всегда радостно узнать, что день пошел на возрастание – самое время для появления на свет такой светлой личности, как Христос.

Вот только непонятно, почему о Христе нет ни слова в исторических хрониках того времени. Если оставить в покое евангелистов, то с точки зрения ученых единственным достоверным документом, свидетельствующим о существовании Христа, является письмо Плиния Младшего императору Траяну.

Генрих прочитал это письмо.
Ничего там интересного нет, Плиний, как всякий добросовестный чиновник, пишет, что во вверенной его заботам римской провинции волнения и беспорядки, вызванные бунтарскими настроениями христиан, уже поутихли. В храмах возобновились службы и торговля мясом жертвенных животных…

Так вот каких торговцев Христос прогнал из храма! Когда Генрих первый раз читал евангелие, то он не обратил внимания на предмет торговли, ему почему-то запомнились менялы.

Христу стало жалко «козлов отпущения», он, так же как и всякий здравомыслящий человек, понимал, что жизнь дана Богом всем на равных основаниях и человек не вправе ее отнять ни у кого – ни у себя, ни у козы. Опять же, не зря Иисус на Восток ходил, где Будда задолго до рождества Христова много о чем важном подумал. Сам Иисус употреблял в пищу в основном хлеб и вино, ну еще, наверно, фрукты, ну а паству его, согласно Евангелию, ученики потчевали сандвичами с рыбой. И было все это перед Пасхой – вот с тех пор караси и стали постными для христиан.

Однако, если сравнить язычников и нынешних христиан, чаша весов нравственности и справедливости явно перевешивает на сторону первых. Язычники, захотев шашлычка, вели своего барашка в храм, где жрец, совершив подобающий данному случаю молебен, отпускал душу барана прямо в объятия Бога, обеспечивая мясоеду душевный комфорт и отсутствие угрызений совести: Бог-сотрапезник разрешил. Греки так вообще за стол не садились, если внутренности и хребтовую часть не польют вином и не подвергнут всесожжению во славу богов, поэтому Одиссею боги благоволили и  помогали.

А взять сегодняшних любителей выпить, закусить и подальше запустить – сплошь лицемеры и богохульники. Жрут все подряд, никого не спросив, и ничто их не мучает, кроме изжоги. Если бы Христу случилось в двадцатом веке оказаться с проповедью на чикагских бойнях, то сопровождающий его святой дух был бы расфасован по банкам с тушенкой с соответствующим уведомлением на этикетке.

Другое дело буддисты. У них все чин-чинарем: не трогай ни одной живой твари, даже если это постный карась. Все у них хорошо согласовано с божественным зазеркальем, только скоромное молоко и маслице вроде бы выпадает из стройной системы – белки животного происхождения все-таки.

Глубоко погрузился в задумчивость Генрих под гнетом этих противоречий - должна же быть какая-то цельность и объединяющая идея: почему у христиан карася можно, а масло с сыром нельзя, а у буддистов никакой убоины, но молоко – пожалуйста?

И тут его осенило: буддистам и их богам годится в пищу все, что способно к брожению, из чего можно сделать спирит (дух по-латыни), то есть одухотворенное это всё и сродни священному напитку Сома в индуизме, что тоже, что Хаома в зороастризме. Из молока делают кефир и кумыс и самогон даже гонят – вот вам и единая идеологическая платформа для всей диеты! Чего не скажешь о христианах. Они-то о сытости толкуют, почему-то решив, что урчанье в пустом животе сродни молитве.

Как бы там ни было, и что ни говори, а из карася никогда не сделать портвейна!
Но трупоеды и гробокопатели изловчились и придумали массу оправданий для усыпления нечистой совести, уж лучше оставались бы язычниками, сжигали бы покойников и ели бы мясо только жертвенных животных.

А если посмотреть на суть дела с другой стороны, то мы увидим, что всем самостоятельно движущимся тварям Господь дал свободу идти на другое пастбище с более сочной травой, плыть туда, где глубже и вообще возможность реализовать свое стремление к лучшему бытию. Как человеку, так и таракану.

А возможность всего быть — это и есть свобода, в которой растениям отказано. Они не имеют свободы быть не такими, как кому-то хочется. Они привязаны к месту, и ничего не могут против воли садовника, наместника Бога на клумбе. Единственное, что они могут сделать, это засохнуть в знак протеста против того, что их опять пересадили в другое место. Свободу они получают только после смерти – их семена уносятся ветром перемен.

Птичка божья тоже может помочь цветочку в стремлении к перемене мест – Бог дал ей крылья. Она клюнет зернышко и покакает где-нибудь в другом месте.

Иной человек как плющ обовьет свой дом и не тронется с места, пока его не срубит садовник, которому разонравилось видеть его в этом месте, ему пришло в голову посадить здесь дикий виноград.

Души таких людей-плющей остаются на повторное обучение с потерей одного хода в игре жизни и переселяются в растения. Не научившись свободе, они попадают под власть садовника. Уж он-то всласть поиздевается над растениями и насладится их страданиями.

Самый ужасный человек на земле – это садовник. По своей прихоти он «сажает» лютики-цветочки, прикрываясь разглагольствованиями о стремлении к прекрасному. Не просто так ведь первым преступником-братоубийцей оказался садовник Каин.

«Я бы в садовники пошел, пусть меня научат»!
В Садовники идут скрытые садисты, жрецы власти.
Генрих в детстве не раз играл в игру, которую можно назвать не иначе как:
Пьеса ужаса в театре абсурда.
(Генрих играл в эту игру только потому, что в нее любили играть девочки, и можно было между делом их потискать и подергать за косички.)
Действующие лица: Садовник и цветы.
Пьеса начинается так:
Садовник: «Я садовником родился, не на шутку рассердился: все цветы мне надоели, кроме…(все цветы трепещут, напряжение достигает апогея) Лилии!»
Лилия (с испугом): «Ой!»
Садовник (строго): «Что с тобой?»
Лилия (с дрожью в голосе): «Влюблена!»
Садовник (угрожающе): «В кого?»

Что будет дальше, лучше не видеть и не слышать. Ужас цветов перед Садовником, сравним разве что с трепетом бандерлогов перед Каа.

Садовники как истинные садисты, умеют наслаждаться красотой ужасного.
Они спят наяву и всю красоту хотят перетащить к себе в сад: «Ты красивый, значит должен быть у меня на клумбе»! И им наплевать, что этот цветок, может быть, мечтал расти на крутом берегу у излучины реки, и был влюблен в соседний одуванчик, который садовник непременно выдернет с корнем и истребит до седьмого колена весь одуванчиковый род, назвав их сорняками.

Тело садовника, расхаживающего при жизни свободно между клумбами, гниет после смерти, а из тела растения можно выжать сок и приготовить Хаому, напиток богов. Так подневольные растения будут отомщены за свои страдания.

А буддисты и козявок не трогают и с мухами дружат, потому, что справедливо полагают, что Господь дал свободу всем, и букашкам тоже, не столько, сколько человеку, но все-таки.

* * *

Вот так от грусти на предмет бессмысленности своего существования через длинную цепочку эйдетических превращений мысль пришла к радости по поводу того, что солнце светит, птички поют. Плазма элементарных частиц по имени Генрих, объятая магнитным полем мысли счастливо ушла от хаоса броуновского расползания в разные стороны и собралась в кучку индивидуальности. При этом было удостоверено нарушение второго закона термодинамики, уменьшение энтропии, и поворот на 180 градусов стрелы времени, поскольку разбитая чашка собралась из осколков.

Бессмертная мысль, проблуждав по темным ходам лабиринта, вывела сознание из мрачного тупика с названием: «Все ужасно скверно и плохо!», и привела Генриха к свету: «А что, собственно, случилось? Жизнь продолжается!» И, как подтверждение тому, раздался телефонный звонок. Связь с миром не оборвалась, как ниточка воздушного шарика, вот и о нем вспомнили, и была это, конечно, Мама.

- Ну, старый греховодник, что не звонишь? Документацию сдал?
- Конечно, все исполнено в лучшем виде, Мама.
- Ладно, ладно. Ты вот что -  голос Мамы вдруг поменялся с жестяного на бархатный – приезжай-ка к нам. Сам виноват. Хотя, может, и нечаянно нанес душевную травму моему чаду, что она теперь совсем больная сделалась.
- Чем же я могу помочь? Может ей доктора вызвать?
- Ты меня баснями не лечи, давай собирайся, и приезжай исправлять свое недомыслие. Похоже, ей нужно что-то вроде психоанализа, то есть поговорить. Со мной ей неинтересно – я же не видела этого кошмарного фильма. В общем, ты сам виноват и не вздумай отпираться.

Вот теперь все стало на свои места, металл в голосе, нога в стремя…
Позвонив в дверь, Генрих стоял, слегка волнуясь и примеряя на себя роль психотерапевта. Ожидание затягивалось, и он собрался было уже позвонить как почтальон второй раз, но массивная железная дверь распахнулась и на пороге появилась Мама.

- Заходи, вытирай ноги, я недавно пол вымыла, вот тапочки.
Выполнив все указания, Генрих стоял переобутый в домашние тапочки.
- Ну, где у вас тут можно руки помыть? Где больная?
Мама улыбнулась и почти ласково сказала: «Хватит дурить, иди, расхлебывай». И подтолкнула его к закрытой двери детской комнаты.

Закрыв за собою дверь, Генрих оказался в другом мире. Плотные шторы, которыми было задернуто окно, почти не пропускали света, и в комнате стоял полумрак, в темноте которого он все же различил дочку, лежащую на диване и уткнувшуюся головой в подушку. Тихо ступая по мягкому ковру, он крадучись подошел и осторожно присел на край дивана. Никакой реакции не последовало.

«Может, его не заметили? Может, девочка просто уснула?»
Словно в ответ, тело зашевелилось, из-под одеяла высунулась рука и, протянувшись к нему, коснулась и замерла.

Генрих взял ее руку в свою. Вялая маленькая ладошка была сухая и горячая. «Значит, не обманула Мама, температура точно присутствует».

Погладь меня по спинке – плаксивым голосом попросила дочка.
Генрих молча повиновался. Совершая рукой волнообразные движения по спине, он не мог не почувствовать сквозь тонкую материю ночной рубашки, что хрупкое тельце девушки все напряжено. К несчастью, дочка начиталась книжек супругов Голон и насмотрелась фильмов про Анжелику, что вызвало распространенное среди девочек-подростков заболевание: она хотела, чтобы первая попавшая в ее поле зрения особь мужского пола была непременно похожа на Жофрея. Дошло до того, что Генриху было предложено обзавестись каким-либо уродством, и, если он трусит сломать ногу, то пусть нанесет себе любое другое увечье, сгодится и шрам на лице, лишь бы походить на Жофрея, иначе она не сможет его полюбить по-настоящему. Генриху стоило больших трудов уклониться от уготованной ему участи, а теперь сиди и делай массаж.

Продолжая движения рукой вдоль позвоночника и его окрестностей, Генрих  вспомнил, что тогда, в кинотеатре, так и не донес до ушей девы тантрическое учение о чакрах.

- А знаешь, между прочим, здесь под седьмым шейным позвонком находится чакра любви – как бы невзначай заметил он.
- И что это значит? - дева повернулась к нему лицом.
- Только то, что в древнеиндийском учении Тантры это место служило вратами для некоей субстанции, осуществляющей сношения между человеком и богом.
- А причем здесь любовь?
- Не знаю, но именно это место отметила своей жертве губной помадой подружка матадора.

В этот момент рука Генриха как бы случайно оказалась на седьмом позвонке. Одним пальцем он слегка надавил на него и сделал круг. По телу пациентки пробежала легкая волна дрожи, и дыхание остановилось. Внезапно она перевернулась на спину, обхватила его руками за шею и привлекла к себе. Сопротивляться было бесполезно, сила, таящаяся в этом хрупком на вид тельце, вдруг стала совсем несоразмерной, и, в результате недолгой борьбы и отчаянных попыток вырваться, он оказался лежащим на спине, а дева сверху в позе наездницы.

Печальна и незавидна участь живого существа, застигнутого врасплох половой зрелостью.

Дева, не ослабевая хватки, уперлась руками ему в грудь и, медленно подбираясь к горлу, прошептала: «А что, если я тебя задушу?» Генрих тоже перешел на шепот и спросил: «С чего бы это?» «А так» - с хрипотцой в голосе ответила дочка, совершая еле заметные движения бедрами. Девочка уселась как раз на то место, которое набухло и напряглось.

«Сначала маму, дочку потом».
«Хоть бы сценарий прочитать дали».
Глаза у исполнительницы главной роли меж тем стекленели, челюсть отвисала, как тогда в кино, дыхание учащалось…

Генриху становилось не по себе, он позвал ее по имени – она не откликалась, он потормошил деву – безрезультатно. Эйдос панночки с невидящими глазами, оседлавшей Хому Брута. Как будто зрачки спрятались за роговицу. Глаза без взгляда, поджатые губы и ногти вонзенные ему в грудь, а в груди что-то бурлило и клокотало, вырываясь наружу пугающими звуками.

Где-то он уже видел эти повернутые вовнутрь глаза с невидящим взглядом. А, вспомнил, это же питерская подруга, Филолог. Надо срочно возвращать глаза на место, так дальше нельзя, это надо остановить.

Генрих с трудом разжал и оторвал ее руки от своей груди. Она сопротивлялась и тянула руки к горлу.
Ужас какой-то, а вдруг войдет Мама?

Он так и сказал. Дочка при слове «мама» конвульсивно дернулась несколько раз и сразу обмякла, завалившись набок к спинке дивана. Генрих осторожно выбрался из-под нее, взял на руки  безжизненное тельце, перенес на кровать и накрыл одеялом. Через минуту дитятко спало.

 Генрих посидел немного отдышался, принял независимый вид и, как ни в чем, ни бывало, вышел из комнаты, чтобы сообщить, что пациенту стало лучше, кризис прошел и, предписав покой и теплое питье, отправился домой, даже не спросив гонорар за услуги.

 Мама хотела было его задержать для расспросов, но он сослался на усталость, что вызвало у Мамы хитрую улыбку и она его великодушно отпустила.

Он шагал легкой походкой человека, который сумел не сделать ничего плохого и ничего хорошего, пройти через мгновение без последствий. Голова была пуста и ни одна мысль не омрачала и не озаряла его лик.

Но пустота не игрушка, из нее обязательно что-нибудь вылупится неожиданное и потому пугающее. Он вспомнил, у кого ещё, кроме Филолога, видел такой невидящий взгляд, как у рыжей дочки, оседлавшей его.

Когда-то у него был славный рыжий котик, который затем вырос в огромного рыжего кота, который любил валериану и не пропускал ни одной кошки. Когда было лето, он жил  на даче у родителей и приходил только под утро поесть и поспать. Зимой же, вынужденный жить в городе без кошек, он какое-то время отвлекался на валериану, но потом все равно вспоминал о своем предназначении драть все, что шевелится и, поскольку, рядом шевелился только Генрих, то запускал когти в него. Обычно он забирался на ничего не подозревающего, отдыхающего или дремлющего хозяина и начинал с легкой разминки, которая более всего походила на массаж и выглядела как перенос веса с одной передней лапы на другую.

Желтые глаза у него при этом стекленели также как у дочки, и кот переставал откликаться на свое имя и реагировать на внешние раздражители, и даже после сильной оплеухи, умудрялся еще и укусить на прощание, оставив на память влажное пятно на мягких домашних брюках.

Опять стало грустно. Следом пришло осознание того факта, что еще ничего не кончено, что такой профессионал как Мама так это дело не оставит и, кроме всего прочего, их двое, а он один, и шансов миновать участи, ему уготованной, у него явно маловато. Со всех сторон, куда ни посмотри, проглядывала безысходность.

Зверя надо брать в логове, и Мама, как специалист по норам, это прекрасно знала. Поэтому для Генриха не стало неожиданностью, когда на следующей день она позвонила и под предлогом выдачи нового задания и в целях экономии времени вместо того, чтобы как обычно затребовать его к себе, вызвалась сама приехать и привести новый материал для работы.

Визит Мамы, несмотря на предвиденную им его неминуемость, все же застал его врасплох. Дамы, которые обычно выказывали предрасположенность к посещению Пенала, были совсем из другого мира, с трещинкой неблагополучия, которое никак не ассоциировалось с Мамой.

Поэтому, пригласив Маму в комнату, он растерянно остановился посредине, как застигнутый за дурным занятием подросток.

Мама тоже мгновенно утеряла самоуверенность, не ожидая увидеть такую декорацию запустения и полного пренебрежения ко всему тому, что лежит в основе ее системы ценностей. Она оглядывалась по сторонам, искоса бросая быстрые, испытующие взгляды на Генриха.

Картина бытовой неустроенности сразу возымела свое дурное действие на женщину, не мыслящую себя без неустанной заботы о благоустройстве своего жизненного пространства. А тут еще совсем некстати расстегнулась пуговица на кофточке. Мама смутилась и отвернулась к окну, чтобы ее застегнуть, приговаривая: «И как можно жить без занавесок»? Здесь Генрих, доселе топтавшийся в нерешительности перед оборонительным препятствием косых взглядов, подошел сзади и обнял ее, взяв руками за грудь. Руки просто сами потянулись к этим выпуклостям.

«Грудь – это то, что помещается в мужской руке, все остальное – вымя».
«Сначала маму, дочку потом».
«А что потом? Потом примак, звучит скверно как примат, хоть это и не мат».
«А может ни сначала, ни потом, ни маму и ни дочку»?
«И на том поставить точку»?
«Черт побери, опять появились симптомы болезни стихоплетства».
«Приди же, приди и спаси пустота недеяния»!

Но пустота отнюдь не хотела приходить на помощь, наоборот, она снабдила его провокационным воспоминанием, и он вспомнил, как однажды летом, будучи в гостях на даче у Мамы, он сидел утром на кухне и завтракал. «Вдруг из маминой из спальни» вышла Мама в ночной рубашке и прямо при нём стала надевать трусы. Генрих чуть не поперхнулся. Что это было? Думается, это знак: «сначала маму».

      А сейчас Генрих как в трансе мысленно произносил заклинания, вызывая духов из небытия, вернее, это было больше похоже на молитву, как будто Генрих обтесывал большой Белый Камень, на котором выбьет новое имя  неизвестного доселе Бога.

Генрих в молитвенном экстазе не чувствовал, что находится внутри паузы, причем в полном одиночестве.

Первой очнулась Мама, и со словами: «Я всегда говорила, что нельзя приходить в гости к холостым мужчинам», она освободилась от объятий и поставила свой знак препинания в монологе Генриха, который он, все еще находясь в эйдетическом пространстве, никак не мог прервать без постороннего вмешательства. Молитва Генриха была для нее пустотой ничем не оправданного ожидания и представлялась ей затянувшейся паузой, которую она была не в состоянии больше держать.

Запущенный механизм самосохранения продолжал выкидывать из потерпевшего крушение корабля никому не нужные спасательные круги книжной премудрости недеяния Дао. Ну, хватит, хватит, Мама уже ушла, угроза миновала, можно больше не притворяться падалью заскорузлой, а быть настоящим мертвецом.

*    *    *
«Настоящий самурай всегда мертв, потому, что готов умереть в любое мгновение».
**

*    *    *
Генрих далеко не сразу осознал, что в прошедший момент истины был уже в который раз спасен своим ангелом хранителем от участи быть принесенным в жертву в очередном ходе игры «дочки-матери». Мама навсегда вычеркнула его из списков женихов, почуяв опасность увидеть еще раз окно без занавесок.

* * *

Время опять пошло по заведенному порядку часового механизма. Ничего необычного не происходило, не было места для никому не нужной случайности. Генрих летом помогал Маме на даче, водил девочку осенью в «Макдоналдс», зимой на каток, весной учил ее французскому поцелую и искусству взрослого поведения в присутствии мужчины, так, чтобы тот не испытывал желания сбежать сразу после первого же свидания.

Гиря работы тянула цепочку дней, крутились шестеренки, шли дни, недели, за ними месяцы замыкали это шествие.

Первым делом Генри посоветовал Дочке выбросить книги супругов Голон в мусорный бачок. Она не послушалась, но успокоилась, Мама тоже. Время шло размеренно, как по ходикам. Тик-так, тик-так.

Генрих, как одно из зубчатых колес Маминого механизма исправно отрабатывал свое, избегая всего, что могло бы привести к нежелательным последствиям. И помогало ему в этом волшебное слово - петтинг.

Пружиной механизма была, конечно, Мама, папа – циферблатом, а дочка – собачкой, фиксировавшей малый поворот шестеренчатого Генриха.

Между тем в монотонном и ритмичном движении времени опять зрело что-то неведанное: неотвратимо приближался год-перевертыш. Читай его хоть слева направо, хоть справа налево – получится все одно: перемена.

*  Охота на Снарка, Л. Керролл.
**Хагакурэ. Книга самурая.


Глава 4. Сломанные баррикады.

Первый бог, появившийся из Хаоса был Эрос.

Гесиод.


Притча о противных мальчишках.

Жила-была девочка.
Сначала она все делала так, как учила мама. Потом она стала делать первые шаги без мамы. Девочка влюбилась в мальчика, теперь он ее избранник, но он об этом еще не знает, и, похоже, знать не желает.

Девочку это возмущает до страшных глубин той самой бездны, на самом дне которой Мефистофель определил место матерям.
Как так, не хочет? Месть, страшная месть, заставить страдать и корчиться – не хочешь, заставим.

Девочке известно на генетическом уровне (мама ее этому не учила), что, если поманить мальчика кое-чем, то он никуда не денется – половое влечение неизбежно приведет его к краю пропасти и падению.

Вооруженная таким знанием, девочка замышляет план мести неосторожному парнокопытному, посмевшему проявить равнодушие. План прост: она подходит к нему и делает предложение, от которого не может отказаться ни один половозрелый мальчик. И вот он, распустив слюни, с маслеными глазами, устремится на встречу мечте любого подростка, а она ему раз – и от ворот поворот!!!

Задумано – сделано.
Девочка, замирая от предвкушения, подходит к мальчику и … получает равнодушный ответ: «А ты ЭТО предложи Серёже». И, правда, зачем добру пропадать.

Знал бы этот мальчик, какие темные силы он привел в действие. Впрочем, простодушные юные корсиканки тоже не могли предвидеть, чем могут обернуться их издевки над толстым коротышкой Бонапартом, не имевшем успеха у сверстниц.

* * *

Перемены к худшему не заставили себя долго ждать. Коммунистический бог не обладал способностями своего библейского тезки, он ничего не сумел сотворить из пустоты, которая продолжала планомерно вытеснять товары и продукты с прилавков магазинов, и деньги, как у фокусника-неудачника, все реже и реже превращались в то, что можно положить в рот и пощупать.

Генрих по инерции продолжал работать в кооперативе у Мамы, не ощущая никакой побудительной причины что-либо менять, потому что не происходило ничего такого, что подтолкнуло бы его к такому решению. У мамы, со своей стороны, процесс эксплуатации Генриха стал вялотекущим, как это обычно случается, когда вещи становятся ненужными, а выбросить жалко.

Стояла унылая пора поздней осени, и погода стояла такая, которая и должна быть в это время - холодная и промозглая. В один из таких серых дней, вернувшись после выходных, проведенных с пользой на свежем воздухе у Мамы на даче, и, не успев войти в квартиру, Генрих сразу ощутил специфический запах Фединого запоя, который распространялся из его прокуренной комнаты и туалета.

Это был запах водки, выпитой в большом количестве без закуски. Старый, изношенный организм уже не справлялся с переработкой сорокаградусной в таких количествах и просто пропускал её мимо своих внутренностей, отобрав себе столько градусов, сколько мог потребить, а остальное возвращал. Можно было собрать его мочу и пить снова – получилось бы нечто вроде японского саке - тёплое,  градусов двадцать.

Не пройдя и двух шагов от входной двери, Генрих застыл от неожиданности. Его остановило нечто совершенно возмутительное – он увидел, что за порогом кухни на полу сидит мокрый взъерошенный мышонок, который и не думает прятаться и убегать, и продолжает сидеть, слегка покачиваясь и вздрагивая, как от икоты.

Генрих подошел поближе – никакой реакции, он осторожно вытянул ногу и слегка толкнул его мыском ботинка. Мышонок завалился набок и стал скрести лапками воздух, как бы плывя по-собачьи.

Недолго полюбовавшись необычным зрелищем, Генрих перевел взгляд на соседскую дверь. Напротив кухни через коридор из Фединой комнаты раздавался негромкий храп. Генрих заглянул и увидел Федю, лежащего наискосок на диване в одном ботинке. Рядом с придвинутым к дивану столом стояла батарея пустых бутылок.

Вернувшись на кухню, он застал мышонка за прежним занятием, брезгливо взял его за хвост, поднял с пола и ощутил исходящий от него запах спиртного. Не долго думая, он подошел к окну и выкинул жертву неумеренного потребления алкоголя в открытую форточку.

«Работа, работа и еще раз работа» — бормотал Генрих заклинания против первобытного хаоса, приступая к подготовке рабочего места.

Первым делом он включил осциллограф, потом компьютер – пусть прогреваются. Затем открыл ящик, где хранились электронные платы, которые и предстояло ему проверять и налаживать. Наверняка придется что-нибудь перепаять, тогда и паяльник понадобится – надо и его воткнуть в сеть и пинцет достать. Всё, теперь осталось только ждать загрузки компьютера и прихода лампового осциллографа в стабильное состояние.

Вскоре он сидел за привычным занятием, повторяющиеся сюжеты которого раскладывали время по полочкам, и оно становилось порядком вещей. Одна плата, вторая плата …

Однако, если время есть абстракция, на которую можно не обращать внимания, то голод вещь вполне конкретная, властная, в честь которой все - и трудяги и прожигатели жизни, в середине трудового дня устраивают приём пищи.

Когда подошло время обеда, Генрих не стал противиться заведённому порядку и решил устроить перерыв. Но стоило только выдернуть из розетки паяльник, как из коридора послышался сначала утренний кашель курильщика затем звук двери, ударившейся о стену, и в завершение грохот падения тела. Все ясно, надо идти на помощь.

В коридоре лежал Федя, подавая слабые признаки жизни в виде попыток шевеления различными конечностями.

Стоило больших трудов поднять беспомощное тело и перенести его обратно на диван. Федя сделал усилие над собой, чтобы открыть глаза, и это получилось.

- Что за пьяный мышонок тут сидел на кухонном пороге? – был первый вопрос Генриха.
- Это мой домашний мышонок, он ко мне всегда приходит, когда я дома. Сам не хочу, а ему хлебушка положу, и он сидит, жуёт. Я ему ещё сырок «Дружба» покупаю – еле шевелил губами Федя.
- Ты пьёшь, а он закусывает, значит.
- Он сидит со мной, слушает, не то, что ты, никогда не выпьешь с соседом.
- Это потому, что ты пьешь то с утра, то посреди ночи и всегда такую гадость – осуждающе возразил Генрих.
- У меня денег на дорогие коньяки нет – держал оборону Федя и обиженно засопел.
- Ты лучше расскажи, как ты его пить научил.
-  Это я нечаянно на него недопитый стакан опрокинул. Гляжу, а он мокрый уже весь, сидит в углу и шкуру вылизывает.
- Вот и нализался до икоты. А я его за окно выбросил, уж больно от него воняло. Извини, не знал, что это твой друг – в голосе Генриха появились миролюбивые нотки.
- Ничего, я его тоже сперва выкинул. Он опять придёт. Протрезвеет Ибрагим и придёт.
- Ты ему такое имя дал? Странное какое.
- А что такого, я тоже ведь не Федя, а Фарид – неожиданно разоткровенничался Федя.
- Ну и ладно, ну и хорошо, незваный гость лучше, чем никаких гостей – неловко попытался скрыть свою бестактность Генрих.
- А ты не пугайся, я крещёный и свинину ем – Федя опять принял обиженный вид.
- Ну, прости за «незваного», хочешь, я с тобой посижу, а то Ибрагим может не скоро вернуться и без бутылки. Что у тебя там?
- Пусто.
- Давай я схожу, возьму вкусного портвейну, лачком покроем.
- Не надо, в мене уже ничего не лезет, ничего не хочу.
- Всё ясно, тебе надо поесть для начала. Ты знаешь, англичане тоже портвейн пьют только после обеда. Лежи и не шевелись, сейчас я всё сделаю.

Генрих пошел в комнату, достал из холодильника уже размороженный с утра гуляш, налил воды в кастрюлю, поставил ее на огонь и принялся чистить лук и картошку.

Когда у Феди случался запой, то он ничего не ел и только пил, курил и почти весь день спал, просыпаясь лишь для того, чтобы опять выпить и сходить в туалет. Когда кончалась водка, а случалось это чаще всего ночью, он одевался, шел куда-то и приносил еще бутылку. Водка была, не смотря на кажущееся разнообразие, всегда одного сорта – самая дешевая. Так могло продолжаться три-четыре дня.

Когда все было готово, Генрих поставил на огонь чайник и пошел будить Федю. Тот с трудом поднялся и лег грудью на придвинутый к дивану стол, на котором уже стояла объемистая эмалированная миска с дымящейся мясной похлебкой. Федя был настолько слаб, что не мог держать даже ложку в руках. «Интересно, как он умудрился выпить последний стакан?» – задавался вопросом кормилец, помогая ему поднести ложку ко рту.

Невольно приходили на ум идиллические картины кормления младенцев, и сразу вспомнился Сын – он всегда улыбался беззубой улыбкой после каждой ложки.

Вдруг Федя отшатнулся от очередной порции и, испуганно глядя в угол комнаты у двери, прошептал:
- Вот, уже и похоронщики пришли.
- Кто?
- Вон стоят — Федя показал на тёмный угол комнаты.
- Нет там никого, что тебе померещилось?
- Сыновья мои.
- Федя, ну что ты? Ешь, и не отвлекайся, детей для того и рожают, чтоб было, кому похоронить – увещевал его Генрих, поднося ему ко рту новую порцию.
Под эту веселую тему были засунуты в рот еще несколько ложек гуляша.
- Раньше я блевал всем этим, что сейчас сидит во мне, а теперь не могу, не получается, и два пальца не помогают – прожевав и проглотив, поделился своей новой бедой Федя.
- Ты еще молодость вспомни. Просто не евши три дня, какими харчами тебе хвалиться? Ложись, поспи и, ради бога, не ходи никуда.

Генрих уложил его на диван и накрыл одеялом. После этого он пошел на кухню, и сам поел. Вместе с сытостью пришло спокойствие и уравновешенность трезвой оценки произошедшего – ничего страшного, всё пройдет. Довольный своей ролью и положением в обществе, Генрих продолжил созидательный труд на благо Маминого кооператива.

Изредка прерываясь, чтобы размять кости, Генрих вставал из-за стола и прохаживался по коридору, непременно при этом заглядывая в Федину комнату – как он там? Зрелище неподвижно лежащего завернутого в одеяло тела вселяло спокойствие и вдохновляло на продолжение труда.

Между тем свет, едва пробивавшийся сквозь пыльное стекло между штанин занавесочных джинсов, постепенно тускнел, и вместе с ним угасало трудовое рвение.

Закончив последнюю на сегодняшний день электронную плату, Генрих потянулся, зевнул и стал выключать все приборы. Потом сложил все мелочи в ящик, оставив на столе только осциллограф и компьютер, и пошел на кухню поставить чайник на плиту. По привычке в конце коридора он заглянул в комнату Феди. Она была пуста.

Как он не заметил его исчезновения? Сразу вспомнились слова его подруги Нади, которая сетовала на непостижимую ловкость и изворотливость Феди, когда ему до зарезу надо ещё добавить.

Обеспокоенный Генрих быстро надел куртку и вышел из квартиры, чувство тревоги не покидало его, и последние Федины слова давали пищу для самых грустных мыслей. Где его искать? Уже совсем стемнело, и Генрих уверенно двинулся в сторону метро – там, в ларьках, выросших после реформ как грибы после дождя, торговали спиртным далеко за полночь. Коммерция.

Не пройдя и ста метров по направлению к метро, он увидел Федю, лежащего в холодной осенней луже. Он лежал на боку, зажав в руке початую бутылку водки.

- Эх, Федя, Федя, как же так - Генрих зашел к нему со спины и попытался поднять его.

Из последних сил, перемазавшись и вымочив ноги, кряхтя, он поднял его, взвалил на себя и потащил к дому. Ноги ноши безжизненно свешивались до земли и волочились носками ботинок внутрь. Несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать, прислонившись к забору.

В конце концов, с превеликими трудами тело было доставлено в квартиру и помещено на диван. Федя издавал нечленораздельные звуки ничем не напоминающие человеческую речь, были попытки встать, но сил не хватало.

Генрих поставил на газовую плиту остатки бульона без мяса, да оно и не требовалось: к приему твердой пищи Федя явно был не готов. Когда бульон немного разогрелся, он налил его в чашку и пошел поить пациента. Он заботливо приподнял ему голову и поднес чашку ко рту, когда вдруг неизвестно откуда взявший силы Федя вышиб её из рук и расплескал всё содержимое.

- Нет, Федя, так не пойдет – бульон последний и нового ты можешь не дождаться.
Федя лишь промычал в ответ.
- Лежи тихо, я тогда чаю согрею, и сам с тобой попью.

Вскипятив и заварив чай, Генрих сначала решил попить сам, а потом уже напоить буйного соседа, чтоб не обжегся случай чего. Когда чай остыл до безопасной температуры, Генрих возобновил попытки влить в Федю что-нибудь помимо водки, но безуспешно – тот был непреклонен и не давал себя поить.

- Ну и черт с тобой – сказал уставший от борьбы Генрих, решив, что с него хватит, он и так сильно истощил запас своего человеколюбия, надо хоть немножко оставить на потом.

Прежде, чем лечь спать, он сделал из обрывка газеты подобие пробки, заткнул и спрятал Федину бутылку, после чего соорудил баррикаду перед его дверью из табурета, швабры и пустого ведра на случай, если тот захочет опять ускользнуть незамеченным посреди ночи. Убедившись, что всё тихо, Генрих лег на свою пионерскую кровать и, поворочавшись недолго с боку на бок, заснул.

И снился ему странный сон, как будто вполне трезвый и бодрый Федя показывает ему пальцем на лежащую на полу в его комнате кучу тряпья и потом куда-то исчезает. Когда Генрих подошел и поворошил тряпьё, то из него выпало несколько драгоценных камней. Озадаченный Генрих заворочался во сне и чуть не  проснулся. Но тут загадочный сон сменился другим, менее внятным и к утру всё забылось.

Утро встретило его тревогой: как там подопечный? Перво наперво, убедившись в целостности баррикады, наш филантроп посетил туалет и занялся приготовлением завтрака. Пока скворчала яичница, и свистел чайник, Генрих разобрал защитное сооружение и заглянул к Феде. Что-то сразу не понравилось и насторожило его в покое, царившем по ту сторону двери. Он вошел в комнату, подошел к дивану – изменившиеся черты лица и холод лба не оставляли никаких сомнений, это была мёртвая тишина.

Первым делом Генрих позвонил Надежде. Она была как раз дома, поскольку работала сутками медсестрой и сейчас уже третьи сутки смиренно ожидала окончания фединого запоя. Её квартира, где они жили с Федей, располагалась неподалеку, и она быстро пришла. Поплакала, закрыла ему очи и ушла, оставив номер телефона первой жены.

У Фединой бывшей жены сообщение Генриха не вызвало ни волнения, ни удивления и вскоре в дверях появилась ничем не примечательная маленькая женщина с двумя сыновьями и участковым милиционером, который составил протокол, опись имущества и попросил Генриха расписаться, как свидетеля, обнаружившего тело.

Сыновья, украдкой и недобро поглядывая на Генриха, перевернули в комнате всё вверх дном и не успокоились, пока не нашли похоронную заначку отца в старом ботинке, спрятанном в диване. Они сразу собрали все самое ценное на их взгляд в один большой узел из простыни, и ушли с ним, не дождавшись перевозчиков через реку Стикс.

Уже на следующий день комната Феди стараниями родственников стала совсем пустой – остались одни мрачные темно-зеленые обои все в разводах, ободранные во многих местах при выносе мебели. Окно без занавесок зияло пустой глазницей, почти как в Пенале Генриха.

Когда все кончилось, Генрих зашел в опустевшую комнату. Он принес с собой припрятанную от Феди бутылку и два стакана, поставил их на подоконник и налил. Пустота хранила в себе звуки, которые слабым эхом раздавались под потолком и напоминали об ушедшем. Что-то знакомое кольнуло сердце болью, как будто всё это однажды уже было, или могло быть в будущем точно так же, как сейчас. Стоя с налитым стаканом, Генрих в гулкой пустоте комнаты произнес поминальную речь: «Ушёл из жизни хороший человек, любимец богов, которые его забрали к себе, потому, что он умел пить героически, без закуски». И выпил, и не закусил.

Всё не уютнее и холоднее становилось за пустыми, без занавесок окнами,  поздняя осень с ветрами и дождями уступила место зиме, и по застуженной земле повелась первая поземка. С первым снегом пришли новогодние ожидания радостных перемен.

В один из таких холодных вечеров в квартиру позвонили. Когда Генрих открыл, то увидел на пороге двоих незнакомых молодых людей – парня и девушку провинциального вида, которые с порога озадачили его вопросом: «Присоединять будете?»

Вид этих визитеров сразу же вызвал в нём реакцию отторжения, он мгновенно догадался, что они посланы работниками ЖЭКа и речь идет о Фединой комнате. Ещё не прожив с этими соседями ни одного дня, он заведомо отверг даже мысль о том, что вынужден будет сталкиваться с ними на кухне, где они с победным видом бесцеремонных завоевателей столицы будут заворачивать пространство вокруг себя, и он выпалил в ответ: «Буду». И захлопнул дверь.

Когда он пришел по этому делу в ЖЭК, то ему первым делом задали вопрос: «А по какому праву?» Слава богу, пригодились уже считавшиеся им бесполезными изобретения, авторские свидетельства на которые он радостно предъявил и стал обладателем дополнительной жилплощади почти в двадцать квадратных метров. «Сон в руку» - подумал Генрих, вспомнив приснившиеся бриллианты от Феди. По московским меркам двадцать квадратных метров это все равно, что два карата чистой воды и великолепной огранки. Видать не зря он кормил Федю гуляшом и терпел его буйство. Там наверху всё видно.

Обустройство комнаты он начал с расстилания на полу паласа подаренного родителями для украшения Пенала. До этого он стоял свернутый в углу, так как в узком Пенале он просто не помещался, и на полу лежал маленький его собрат, состарившийся в прихожей отчего дома. Палас, привыкший стоять трубой в углу, лёг с загнутыми кверху краями как ковёр самолёт. Для дополнения меблировки Генрих принес с кухни табурет и поставил на нем магнитофон, который немедля включил.

Магнитофон был уже старый, его подшипники заросли налипшей пылью и требовали чистки и смазки, и поэтому он всячески сопротивлялся и не хотел работать - тянул и жевал пленку, в следствие чего был с раздражением выключен. Заниматься его чисткой и ремонтом у хозяина не было ни малейшего желания. Проигрыватель пластинок вышел из строя ещё раньше. Так электричество перестало быть востребованным в Фединой комнате, даже лампочка на потолке была унесена "похоронщиками".

Однако радостные перемены в жилищном вопросе требовали срочного выхода эмоциям и подкрепления возлиянием, поэтому Генрих само собой вспомнил о своих нереализованных планах, возникших у него в голове при последнем посещении деканата. И он решил пригласить на новоселье разом трёх нимф с главной Нимфой во главе, которой и позвонил, забыв о предыдущих неудачных попытках сойтись поближе. Особенно в этой затее его привлекало приглашение той новенькой, которую он заприметил еще тогда, когда работал в институте.

Нимфа, несмотря на его опасения, с готовностью согласилась, как будто они только вчера расстались без обид, и теперь можно было не сомневаться, что праздник состоится.
Близилось Рождество. В России его называют католическим, но космополиты всея Руси уже начали пробовать его праздновать. Они вдруг стали ближе к римским традициям, связывающим это событие с поворотом солнца на лето. Вот на это звездное событие он их и позвал, сказав, что от них ничего не надо, что он сам накроет поляну, но по случаю новоселья может принять что-нибудь простенькое для обустройства быта, все равно что, потому что ничего нет.

И вот он уже сидит на полу, на паласе с постеленной посреди него куском клеенки с расставленными на ней яствами. В самом центре стоит бокал литра на полтора, напоминавший своей формой тюльпан, который скорее всего был вазой в Воронеже у дяди с тётей, но они не так давно умерли, и ему в наследство достался этот сосуд без объяснения его сущности и предназначения, и потому стал называться бокалом.

Вокруг центра поляны расположился хоровод бутылок с его фирменной настойкой водки на калгане и непременная бутылочка коньяка. Далее следовали закуски всех сортов, которые можно было обнаружить в ближайших торговых точках в это сложное для простых организаторов застолий время.

И правда, похоже на поляну – стульев-то нету. «Пойти принести и надуть матрас, а то вдруг обидятся, что на полу» - суетился Генрих в волнительном ожидании.

Первой пришла Нимфа, приведя с собой ту, привлекшую внимание Генриха, новенькую сослуживицу, которую мы назовем Художницей, поскольку она, как выяснилось потом, обладает талантом живописца. Они принесли две вышитые салфетки и подсвечник со свечами, которые были определены на поляну, а свечи зажжены в дополнение к тем, что уже горели, воткнутые в пустые бутылки, на подоконнике.

Электрическое освещение в комнате отсутствовало по причине того, что Федины сыновья забрали люстру, оставив одни оголенные провода. А после отказа магнитофона, Генрих вообще обиделся на цивилизацию и решил оставить всё как есть.

Немного погодя пришла Мадонна, к которой пристало данное ей Генрихом прозвище не только в связи со сходством с мадоннами на картинах Рафаэля, но еще и потому, что имела грудного сына. Она принесла банку консервированных помидоров, которая немедля была открыта.

Все были в сборе, и Генрих открыл заседание. Излишне напоминать, что он был воплощенная сингулярность: ему всегда претила обыденность и отличало стремление к оригинальному самовыражению. Он взял с середины расстеленного на полу паласа пустой бокал и объявил, что в данном бокале вовсе не пустота, как это может показаться на первый взгляд, но живет священный звук «Ом». В доказательство своих слов он облизал палец и провел им по круглому основанию ножки бокала, и он  действительно издал звук, похожий на те, что издают тибетские поющие чаши, на что слушатели восторженно зааплодировали.

- А теперь я предлагаю наполнить бокал жидкостью не менее божественной, чем живущий в нем звук, и пустить по кругу как в древние времена поступали на пирах наши предки.

Генрих счел излишним объяснять гостям, что у него в доме просто нет приличной посуды в достаточном количестве, да и праздничное настроение тоже надо как-то организовывать.
Пока гости закусывали, хозяин готовил следующие тосты и затеи из программы праздника.

- А что означает этот звук «Ом»? – помогла ему Художница.
- Это звук космической творческой вибрации – с важным видом ответил он.
- Это что-то из индийской философии – вмешалась Нимфа, вспомнив, как Генрих потчевал её этой премудростью.
- Да, так в ведической традиции обозначается то непостижимое, что дало толчок творению вселенной – продолжал свои объяснения слушателям семинара доцент.

Третья гостья, как и положено Мадонне,  никак не участвовала  в светской беседе и только улыбалась, словно позируя живописцу.
Генрих подлил калгановой в бокал и поднял его вторично.

- А если сейчас потереть его, то какой звук он издаст? – Нимфе была присуща роль лидера  в обществе. К тому же из всех присутствующих только она посещала прежде Пенал и потому чувствовала себя хозяйкой.
- Только пустота может быть заряжена творчеством, ведь бог сотворил мир из нее – и в подтверждение своих слов Генрих потер дно и не получил никакого отклика - Так  давайте выпьем за творчество!

И чаша опять отправилась по кругу, после чего все занялись закусками. Вторая рюмка всегда лучше первой потому, что это значит «ещё». После третьей счёт обычно прекращается и наступает очередь числа «много», а вместе с тем и желания чего-либо иного, помимо выпивки.

- А не послушать ли нам музыку – Нимфа скосила глаза на магнитофон в углу – в прошлый раз мы так лихо отплясывали рок-н-ролл!
- С прискорбием должен вам сообщить, что он так скоропостижно сломался, что я даже не успел найти ему замену – опять воспользовался высокопарным слогом Генрих – придется нам самим себя развлекать без помощи техники. Цивилизация чем дальше, тем больше превращается в один большой музей, а мы в его посетителей.
- Точно! Давайте стихи читать, как в старых фильмах, когда не было ни кино, ни телевизора! – Нимфа опять перетянула всё внимание на себя.
- Чур, я первая! – она, как все студентки, прекрасно знала, что первым на экзаменах обычно двоек не ставят.

И она продекламировала стихотворение о любви собственного сочинения. Жидкие аплодисменты соответствовали троечке с минусом, что, впрочем, оказалось вполне достаточно для повода, чтобы выпить.

И они опять наполнили чашу и пустили её по кругу изобретенного только что граммофона.
Дальше по кругу сидела Художница, которая поведала о том, что у неё тоже был период, когда она писала стихи, по её собственному выражению, про «лубовъ», но это прошло. Теперь она пишет акварели и пробует писать маслом, однако пластинка должна крутиться, и она прочла:

«На тысячи осколков разбивается душа,
Упавши в бездну потрясения!
Но снова воскресает, собирается она,
Чтоб не узнать своё же отражение.
И образ новый, и простор свободный,
И обновление в путь зовут.
Воспеть грех человека первородный,
Избавиться от липких пут,
И тысячами глаз на мир взглянуть,
Чтоб каждый взор нашел свое движенье в круговерти,
Собрав в едино мириады звезд и заглянув в бессмертье.

Реакция публики на этот раз была куда более теплой и искренней, особенно старался Генрих. Сероглазая Нимфа поджала губы и не сдерживала своего негодования, наблюдая, как пальма первенства уплывает от неё к сопернице, молодой и красивой, да ещё и талантливой. И она, чтобы прервать овации, предложила ещё выпить.

В священном бокале уже давно не жил звук «Ом», поскольку в нем постоянно было немного калгана или коньяка, но он сделал своё дело, породив творческую вибрацию поэзии.

Следующая по часовой стрелке сидела Мадонна. На протяжении всего праздника она почти ничего не говорила, только смеялась и соглашалась. Когда дошла очередь до нее, то она поведала, что у нее уже давно нет времени на чтение стихов, с самого замужества, и она ничего не помнит на память. И поэтому предложила спеть, что было одобрено обществом, и все дружно затянули: «Ой, мороз, мороз».

У Художницы ко всему прочему обнаружилось красивое меццо-сопрано, что еще больше добавило ей достоинств в глазах Генриха, и что не осталось без внимания Нимфы. У неё самой голоса не было никакого, даже Генрих вносил меньше помех в общий хор.

Потом была другая русская песня, потом перешли к международной классике рок-н-ролла. И опять бокал ходил по кругу, пока все не устали и после очередной круговой чаши не вспомнили, что сам хозяин до сих пор ничем их не порадовал из своей творческой мастерской, а все больше слушатель и посетитель музея.

Генрих, не желая покидать пьедестал сингулярности, неожиданно для всех, и для себя в том числе, объявил, что тоже стихов больше не пишет, и что сейчас они будут первыми слушателями последнего его произведения неизвестного жанра, которое он после долгих сомнений и раздумий почему-то назвал «Реквием». Может быть потому, что он был навеян Фединой кончиной? Надо же и помянуть соседа, предоставившего им такую просторную площадку для празднования рождества. И, подбадриваемый аудиторией, он начал.

Гастрономический реквием.

Вегетарианец ест овощи потому, что так хочет. Другое дело не есть мясо, не потому, что не любишь, но потому, что гнилое.

Вы, конечно, возмутитесь: «Мы тоже не хотим гнилого, мы едим свежее»!  «Иллюзия пространственно-временного континуума» - отвечу я вам.

Тело материальное только в союзе со своим астральным двойником обладает способностью к переменам при одновременном сохранении постоянства собственной индивидуальности или, другими словами, способностью содержать свою форму в свежем виде.

Покидая тело, душа лишает этот союз самости, то есть свободы. Тело САМО уже ничего не может. У него остается единственная из всего многообразия бытия способность и возможность – протухнуть.

Только тот, кто догнал, загрыз в темном холодном коридоре, имеет возможность напиться теплой крови и есть парное мясо, пока душа не отлетела, и идея гнилости не овладела покинутым телом, и дух не превратился в душок.

Напасть, настигнуть, убить и крови напиться – вот, может быть, единственная свежесть, нулевая. Все остальное – тухлость и война с червями за право первенства: сварю-ка я или зажарю этот трупик, пока его не обжила бацилла заразная, пока не вселилась в оставленные свободой останки идея гнилости, отгоню огнем её, ошпарю кипятком, и, может, удастся раньше её пообедать.

На самом деле нет никакой свежести, есть только способность к брожению в обществе дрожжевых грибков или способность к гниению в обществе мясных червей.

Телесное, отлученное от идеи свободы, как не крути, есть трупная идея тухлости. Иллюзия про «сейчас» и «потом» не может затмить свет ясной очевидности того, что нет никакого времени - ни прошлого, ни настоящего, ни уж тем более будущего. Всё есть определенным образом сейчас и всегда, но по очереди причин и следствий перемен вечного и неизменного.

А мясость всегда есть тухлость, несмотря на холодильную камеру и вечную мерзлоту. В ней есть причина гнилости – распад Единого, разрушение целого – союза души и тела.

Можно заморозить тело, но, как говорят ученые, связь между молекулами нарушается, они перестают быть вместе по любви и согласию, то есть свободно. Уходит причина всех причин, связующая множество в целую Самость.

Поэтому, если тело разморозить, и дать молекулам свободу, они уже не будут вместе, но порознь. И будут расползаться червями: их не объединит никакая идея, их общение протухло, и нет для него причин более.

Зато всегда есть причина для перемен.
Учёные утверждают, что, если мгновенно, за нулевое время, понизить температуру от +36,6 0С до –2000, то, якобы, связи между молекулами не нарушатся. Душа останется в клетке. Но, как обычно у учёных водится, для этого чуда требуется бесконечно большое количество энергии, что рождает скепсис и неверие в свежесть мяса в морозильнике.

Да что там говорить – пустое это всё потому, что из мяса никогда не сделать портвейна!
Дрожжевой грибок не дурак, он не польстится на то, что умерло со страхом, без любви, без вдохновения.

Злаки и плоды идут к своей гибели со счастливой улыбкой и верой в бессмертие, принося искупительную жертву за грех сеятеля, дрожащего от страха перед голодом. И плоть их искрится пенистым вином. Дрожжевые грибки как валькирии уносят их тела в райские кущи, сообщая такую же беззаботную легкость пьющему вино.

Собственно говоря, совершенно не важно, что являет собой вещь ни сейчас, ни потом, ни раньше, важна ее способность к переменам, вкупе с необходимостью остаться при этом самой собой – это свобода самоограничения, не деяние того, что желанно. Самое свободное движение – это движение по пути выполнения нежеланного, неприятного. Тогда причина не вовне – не кнут и не пряник, причина внутри: просто так. Не из страха, не из соображений полезности, но по необходимости перемен.

Если опять и опять, и еще раз и два, и много раз хорошо, то становится плохо. Обладатель шикарной машины, жены-фотомодели и семизначного банковского счёта, а также всех мыслимых и немыслимых, движимых и недвижимых предметов зависти, скрывает, что в нем зреет причина распада всего этого благополучия, иначе все будут думать, как бы ему сделать плохо и им будет хорошо от этих мыслей.

Но, в конце концов, он не выдержит и познакомится с некрасивой женщиной, отвергнутой обществом рабов успеха, бросит всё и полюбит её просто так, беспричинно, и ему будет безразлично, родит ли она ему красивых и умных детей на зависть соседям.
Получается, что успех — это пустая затея.

А что, разве не так? Но не досуг, пойти скорее сделать себе плохо – не упустить инициативу. Главное успеть сделать это самому, не дожидаясь ничьей помощи, иначе это не сможет стать хорошим, исчезнет волшебство, поскольку чужое, пришедшее извне, всегда воспринимается как принуждение, и сознание помешает считать это таким, как хочется. А если ты это вовремя не сделаешь, то это сделают другие: уйдет жена, дерево упадет на машину и дом сгорит раньше, чем его разрушит землетрясение.

И может быть в каком-то смысле это будет не зло, а добро, если мы передумаем и назовем вещи другими именами и порадуемся уничтожению имущества. Может, есть только вера в существование вещи, но не сама вещь?

Что есть что-то? Это, как говорят древние мудрецы, ни то и ни это, это нечто совсем иное. Нетождественное ничему. Но тогда и сказать нечего, если не с чем отождествить. Но мы всегда точно знаем, что подносим ко рту. Тождественность нетождественного, сходство и различие вместе – это ли не самое удивительное во всякой вещи?

Но удивление быстро проходит, если признать, что тело, вещь – это есть всего лишь проявление перемен, исторгнутых из вечной и неизменной индивидуальности.
Трехмерный отпечаток семи-мерного эйдетического пространства.

Тела, не обладающие свободой при жизни, обретают её после смерти. Цепочка причин и следствий непрерывна и проста: умер – возродился в ином.
В мертвом теле ячменного зерна бродит жизнь виски.
В сероводороде тухлого яйца есть недовольство цыпленка, которому не дали родиться.
В мертвом теле шакала и льва одинаковая дохлость.
Вечное порождает временное и поглощает свои же перемены, отождествляя их с собой.

«Вначале творения желание было». * 
Когда ещё не было никого и ничего, даже слов и мыслей, был только океан причинности безымянный и бесплотный, и ничего не было в его пустоте, даже богов, только Свобода – вечная причина перемен.

Но где-то этот океан раздобыл бутылку священного напитка СОМА и выпил. И не закусил. И нечаянно, САМО началось Творение. Океан осознал себя Вишну, Вишну дыхнул перегаром и появился Брахма, который тоже приложился к бутылке и потом, созерцая свой пупок, досмотрелся до того, что увидел, как из него появляется росток, из ростка цветок лотоса – так появился мир сверкающий и удивительный. Но бутылка всегда пьётся на троих, вот и пришел Шива, чтобы все разрушить на закуску.

Бытовое пьянство для приятности безнравственно и унизительно. Пить рюмочку для аппетита, для того, чтобы насладиться бифштексом – гнусное предательство, отступление от божественного происхождения пьянства. Только мистическое пьянство без причин, без повода, как пил сосед Федя, только такое жертвоприношение, лишенное всякого смысла и полезности, угодно небесам, и поэтому они таких забирают к себе раньше остальных не раскаявшихся грешников, которым еще надо пожить, чтобы научиться пить без закуски.

 “Quae scribuntur aquae potoribus”.

Не пить вовсе и не писать стихов – вот альтернатива героическому пьянству поэта.
Только отказ от желанного приводит к исполнению желаний. Только освободившись от вожделения можно создать причину для приятия твоего замысла иными.

Корова жует траву и бесстрастно, без желания, просто так дает нам молоко. Молоко же имеет способность к брожению и причастно к творению спирита.

Зерно умирает, совершив обряд жертвоприношения своей свободы на алтаре любви не к чему-то или кому-то, но любви ко всему сущему, как Иисус учил.

Такое тело духовно, из него можно сделать спирит. Оно забродит и возвысит пьющего.

Только творение без обладания результатом угодно богам и надлежит исполнять людям, только так можно избежать асфиксии продуктом собственной жизнедеятельности, и не повторить участи дрожжевых грибков, которые погибают в собственных экскрементах, доведя крепость напитка до определенного градуса.

Воспитать в себе способность уметь всё и не хотеть воспользоваться плодами. Это путь освобождения от пут власти удовольствия, когда хочется еще разок.

Среди чисел хороши только ноль и единица, иначе – дурная бесконечность повторения опять и еще. Вовремя встать и уйти из-за пиршественного стола жизни, чтобы съесть падаль заскорузлую, чтоб тошно стало, и испытать разочарование – единственное наслаждение, не затягивающее в свои сети.

Если выбирать то, чего не хочется или то, что заранее не известно, будет ли оно тебе вкусно и приятно, тогда можно миновать западни жизни. Может быть, это и есть истинно верное направление движения: по пути увеличения отвращения жизнью?

* * *

Реакция трёх нимф была такой же разной, так же как и их развитие. И, конечно, никаких аплодисментов – они были не настолько пьяны.
Первой нарушила молчание Художница: «А что это там у тебя на латыни было, переведи.
- Это значит, что не писал стихов и не пиши, лучше выпей иль спляши.
- Я серьезно.
- Если серьезно, то так: недостойно внимания все, что написано пьющим воду.

Молчание вновь воцарилось на поляне. Мадонна сидела с загадочной улыбкой, и общение грозило оборваться, так и не начавшись, но спасла положение главная Нимфа, выступив «от имени и по поручению».
- Нам совсем не нравится, что ты пригласил нас, накормил мясом, а когда мы его поели, говоришь нам, что это всё гнилое!
- А я рожден вовсе не для того, чтобы кому-то нравиться, в том числе и самому себе.
- И вообще, что за радость делать то, чего тебе не хочется? – не сдавалась Нимфа, имея в виду заключительную фразу. Остальное вряд ли улеглось в её красиво причесанной головке.
- Почему ты решила, что создана для радости?
- А что, разве не так? – и Сероглазая подарила миру свою лучезарную улыбку.

Генрих смотрел на неё, а его воспаленное воображение рисовало ему картину улыбающегося голого черепа, аккуратно обглоданного восхищёнными взглядами.
- Вот счастья полные штаны! Ждешь, ждешь его, а оно взяло и обделалось! – разрядила напряженность Художница и видение пропало.
- Что вы знаете о счастье? Кто даст определение счастья? – Генрих ухватился за эту тему, как водитель за баранку, когда сворачивает на боковую дорожку, увидев впереди затор.
- Это легко — третья молвила девица, с лицом рафаэлевской мадонны – это, когда у тебя есть всё и все тебя любят.
- Замечательно, кто следующий?
- Счастье это когда ты чего-то сильно хотел, и это сбылось – что еще можно ожидать от Главной Нимфы.
- Исполнение желаний, это уже было, кто следующий?
- Мгновения счастья – это как звезды на ночном небе, между которыми черное пространство жизни. Попасть внутрь мгновения счастья – это все равно, что случайно войти в вагон, где ты встретишь свою любовь – певучим голосом как по нотам произнесла Художница.

Генрих аж рот раскрыл от удивления. Вот это Художница!

Сероглазая опять попыталась смазать впечатление от яркого высказывания, сказав, что это просто ничего не значащая метафора, а вовсе не определение.

Забыв свои обиды, по поводу нежелания хозяина радовать гостей, нимфы попросили его самого дать определение счастья.

Генрих ненадолго задумался. Художница во всеуслышание высказала опасение: «Сейчас опять что-нибудь выдаст». Выдержав паузу, он «выдал»:
- Счастье – это свобода самоограничения.

Все три нимфы облегченно выдохнули.
Однако Сероглазая не оставляла решимости биться до конца.
- Это ты не сам придумал! – не унималась она.
- Может быть, всё может быть. Может и прочитал, только не помню где и у кого – Генриху совсем не хотелось с ней спорить.

Для него было особенно важно то, что даже её ограниченный ум принял это изречение за истину, а лишение его авторских прав — это мелочь, побочное действие признания.

- Давайте выпьем за счастье! – Художница, в отличие от воинственно настроенной Сероглазой, склонялась к мирным инициативам, и сама налила в священный бокал коньяк.
Она всё больше и больше нравилась Генриху.

До этого момента он сидел трезвый по причине того, что им владели мрачные предчувствия очередной неудачи в стремлении приблизить к реальности иллюзию родства душ  и единения тел с Нимфой. Как будто кто-то превратил калган в священном бокале в воду. Налитый же рукой Художницы коньяк сразу вверг Генриха в состояние опьянения. Какая-то теплая волна подхватила его и понесла навстречу новому чувству. Ему захотелось еще ярче проявить перед этой юной и талантливой девой свою эрудицию и продемонстрировать всю остроту ума, на которую был способен. Но, как всегда в такие моменты бывает, какой-то бес всё портит и путает и ничего путного не приходит в затуманенную голову, а только лезут одни глупости и творятся безобразия.

- Я вам скажу еще одну умную вещь - слегка заплетающимся языком объявил Генрих.
- Ой, а не хватит ли, ты нам и так уже столько всего наговорил – продолжала упорное противостояние Сероглазая.
- Послушайте, - не обращая внимания на протест, продолжал Генрих - вы находитесь под гипнозом самовнушения, что счастье как-то связано с желанием, а на самом деле счастье – это когда его не хочешь и не желаешь. Вот! – и он поднял вверх указательный палец.

- Это уж полная глупость – негодование Нимфы достигло апогея. Мало того, что ее сбросили с пьедестала, так еще и насмехаются над ее здравым смыслом – по-твоему, жизнь надо строить из неприятностей, так, что ли? Делать то, что не хочется?

Тут Генрих сделал то, чего сам не ожидал от себя – глядя с презрением в её горящие праведным гневом глаза, медленно, с расстановкой произнес: «А жизнь - это вообще большой кусок дерьма, но съесть его надо с улыбкой».

- Всё, с меня хватит!
- В самом деле, кому понравится, когда говорят такое – первый раз после пения открыла рот Мадонна.
- Какое такое? Создатель явил нам великое многообразие всего, а мы постоянно хотим распихать это по ящичкам: «нравится - не нравится», «своё - чужое», «хорошее - плохое». Кретинизм. «Не нравится»? Пожалуйте в свой ящик … - Генрих поплыл.
- Пошли, девочки, он уже себя не контролирует – скомандовала главная Нимфа.
- Что-то я с вами совсем засиделась, а мне давно уже надо быть дома – первой засобиралась Мадонна – вы не судите его строго, человек старался, угощение готовил. Ну, выпил лишнего, с кем не бывает. Я пойду, а вы останьтесь, посидите еще. Не надо меня провожать – это уже относилось к Генриху, сделавшему слабую попытку изобразить из себя учтивого хозяина.

Такое многословие из её уст произвело впечатление на всех. Даже Сероглазая вместо того, чтобы уйти вместе с Мадонной, приостановила свои сборы и пошла в туалет. На поляне стало тихо.

- Радоваться разбитой машине и сгоревшему дому – это высокий стиль – неожиданно нарушила тишину Художница.

Ободренный её словами, Генрих, поглядывая в сторону туалета, придвинулся поближе к Художнице и начал цеплявшимся за зубы языком путано выражать свое восхищение её умом и талантами, изъявив желание поближе познакомиться с её творчеством. Она благосклонно улыбнулась в ответ и даже позволила себя поцеловать. Но тут раздался звук спускаемой воды в унитазе. Художница, показав глазами на дверь туалета, достала из сумочки записную книжку, быстро написала что-то на вырванном листочке и сунула ему в карман рубашки, приложив палец к губам. При этом она продолжала говорить ничего не значащие: «Да, да, непременно».

Когда Сероглазая вошла в комнату, то сразу обратила внимание на то, как близко сидит Генрих и что между ним и соперницей что-то происходит. Этого она допустить никак не могла.

- Я думаю, мы уже порядком надоели хозяину, судя по его речам.
- Каюсь, сам не знаю, что на меня нашло.
- Вот и славно, давайте выпьем мировую на посошок и расстанемся без обид – подытожила Художница, выливая в священный бокал остатки коньяка.

Растроганный и расчувствовавшийся Генрих, совсем захмелев, продолжал каяться в грехе словоблудия, и на этой мирной ноте они и расстались.

После того, как все нимфы, наконец, покинули поляну, Генрих еще долго сидел на ковре и переживал произошедшее, не забывая наполнять священный бокал недопитым калганом, до тех пор, пока пустота в бокале не вернула туда священный звук «Ом», призвавший его к перу и бумаге.

Далеко за полночь, устав от борьбы с творческим порывом, он еле нашел в себе силы дойти до пионерской кровати и уснул без сновидений.

Сразу после того, как он открыл глаза, первым проснулось чувство стыда. Конец вечера он помнил смутно. Его сразу потянуло туда на поляну, как преступника на место преступления. Следы вакханалии, пустые бутылки, грязная посуда с остатками пищи и множеством окурков странным образом успокоили его. Это все пьянство, успокоил себя он, дело обыкновенное, ничего страшного.

Нащупав в кармане клочок бумаги с номером телефона Художницы, Генрих обнаружил, что чувство легкого стыда сменилось радостным возбуждением, которое возникает от новой влюбленности. Пробужденное поцелуем Художницы чувство, как на картине Магритта «Поцелуй», прорывало материю серых будней, образуя дыру с рваными краями. Там на картине через прореху в свинцовых тучах было видно голубое небо совсем другой реальности, которая как луч солнца делала тусклый мир цветным и радостным. Только бы не испортить всё разоблачением, то есть снятием трусов, колготок и прочего. Пусть все останется как есть в эйдетическом пространстве, ибо только там можно сохранить чистоту образа, не запятнав его липкими потными пальцами.

Вернувшись в Пенал, он нашел на столе ворох исписанных пьяными каракулями листков. Взяв и пробежав взглядом некоторые из них, он вынес приговор: «Чушь, бред». Тут его внимание привлек листок, на котором была тщательно выведена дважды подчеркнутая фраза: «Красота спасет мир благодаря ужасу, ибо человек ужаснется, увидев, до чего он дошел в стремлении окружить себя красивыми женщинами и вещами». «Надо прекращать пьяное творчество» – подумал Генрих, доведя отвращение к самому себе до крайней степени, комкая листы и бросая их в угол. «Скорее прибраться и отнести весь этот мусор на помойку».

Но странное дело – к тяжёлому чувству стыда за несдержанность в пьяных речах примешивалось ощущение лёгкости и свободы. Неведомая ранее радость разочарования растворяла собой весь неприятный осадок внутри. Нет больше власти серых глаз, пришло избавление от чар!

Как бы дополняя восторг свободы, над расстеленным паласом витал вкус поцелуя Художницы, создавая приятную атмосферу эротического сна.

* * *

Наступивший новый год не принес с собой никакой радостной перемены: постепенно и незаметно становилось всё хуже и хуже. Всё труднее становилось обнаруживать предметы первой необходимости на прилавках магазинов, всё темнее казалась ожидавшая всех перспектива. И зимние холода, обостряя чувство голода, только способствовали созданию атмосферы бед и несчастий.

Начали пользоваться повышенным спросом соль и спички.
Предусмотрительная Мама как всегда была готова ко всему: два ее загородных дома содержали стратегический запас продуктов, который мог спасти небольшое воинское подразделение на время продолжительной войны. На входе в московскую квартиру была установлена бронированная стальная дверь, и разве только пулеметных гнезд не было предусмотрено в ее глубоко эшелонированной системе обороны.

Дела в кооперативе шли не шатко не валко, согласно окружающей обстановке, и не прибавляли оптимизма. Генрих все чаще занимался не электронными платами, а выполнял разные мамины поручения, не относящиеся к работе. Постепенно он стал тяготиться бессмысленностью своего пребывания в составе маминой команды, а Мама все реже вспоминала о его существовании – главным образом в день зарплаты.

Свободного времени стало так много, что его заполнение стало проблемой. Единственный, кто по-настоящему радовался всему происходящему,  был сын Генриха, потому, что стал чаще встречаться с папой.

Однажды в непогожий зимний день, когда за окном шел мокрый снег, они, спасаясь от ненастья, решили пойти под крышу.
- Хочешь, я покажу тебе комнату, в которой живет Пустота, в ней нет Ничего и можно делать Всё.
- Всё-всё?
- Ну, да.
- Даже в футбол играть?
- Хоть в баскетбол, только ни ворот, ни корзины там нет.
- А мяч у тебя есть?
- Найдем, надуем – после небольшой паузы ответил Генрих, вспомнив о подарке отца – кожаном волейбольном мяче.

Первым делом, придя домой, Генрих толкнул ногой дверь бывшей Фединой
комнаты, чтобы показать Сыну, что его слова - чистая правда. Только палас, покрывавший собой большую часть пола,  говорил о несовершенстве образа пустоты, но это пустяк.

- Так: дверь одна, окно для ворот использовать нельзя, давай ворота нарисуем на обоях – подытожил подготовку папа.
- Давай, а фломастеры есть?
- Есть, в Пенале все есть. Иди, возьми из чугунного сапожка на столе и нарисуй, а я займусь мячом.

Вскоре мяч был надут, зашнурован и ворота нарисованы. Можно было давать свисток судьи и начинать. Генрих подкинул мяч к потолку, залихватски свистнул и …

Что тут началось! Лучше и не пытаться описать эту дикую смесь криков, толчков, падений и пинков по мячу. Время от времени звучал победный вопль «гол», после чего следовала короткая передышка, и все начиналось снова. Отличить папашу от сына можно было исключительно по росту, во всем остальном они оба были детьми, вырвавшимися на свободу из-под опеки взрослых.

Пустота комнаты была той материей, из которой состояло тело свободы, даже лампочки не висело на потолке. Только окно блеском стекол напоминало о своей уязвимости, оно было единственным, что можно было испортить.

Что имеет возможность быть, то рано или поздно случается – в разгаре борьбы разгоряченный игрой Сын сильно ударил по мячу и … раздался звон разбитого стекла.

В испуге он зажал рот своей маленькой рукой и поднял взгляд на отца: что-то будет? А ничего не будет – прочел он в прищуренных от улыбки глазах старшего товарища по буйным играм, напряжение спало, и он засмеялся от радости.

Плохой урок я даю сыну – подумал Генрих. Хотел показать неизмеримую ценность свободы, а вышло как обычно — вседозволенность.

* * *
Зима со своими долгими ночами наконец закончилась, началось таяние снегов, улицы стали ещё грязнее и некому было побеспокоится об их чистоте – коммунистические субботники канули в застойное прошлое, а альтруизм дворников вещь сомнительная.

Весна принесла с собой некоторое оживление в делах, и Генрих был отправлен Мамой в командировку в Воронеж за деталями для электронных плат.

Вспышка деловой активности Маминого кооператива выглядела неестественно на окружающем фоне уныния и упадка устоев общества. Все ломалось – идеалы, связи и нечем было подпереть рушащееся здание.

Следом за маслом и колбасой с прилавков исчезали вещи самые необходимые, без  которых нельзя жить - табак, например. Речь шла уже не о дефицитной и прежде «Яве», но даже самые простые и нелюбимые в народе сигареты низкого качества не всегда было можно купить.

Отправляясь в командировку в Воронеж, Генрих по случаю приобрел один блок болгарских и другой блок кубинских сигарет, сделанных из табака от обрезков сигар и прозванных за свою забористость «термоядерными». Какой-то внутренний голос ему подсказал взять их с собой.

И голос оказался прав. Когда Генрих по прибытии отправился по указанному адресу на оборонный завод и предъявил документы, данные Мамой, то среди них не оказалось «допуска», необходимого для прохода на режимное предприятие. Женщина, встретившая его на проходной так и сказала ему: «Я за вас бегать по складам не буду».

Поняв, что миссия под угрозой и надо срочно задействовать резервы, Генрих с обреченным видом достает блок сигарет и сразу наступает перелом – ругая бестолковых зажравшихся москвичей, дама, имея дома одуревшего без курева мужа, скрывается за проходной и выносит через полчаса требуемые детали.

Обратный билет на поезд для него был взят Мамой только на завтра, значит надо где-то переночевать. На этот случай Мама дала ему телефон человека, который может посодействовать с устройством в гостиницу. Кроме того, собираясь в Воронеж, Генрих вспомнил, что давно хотел почтить память дяди и тёти, для чего записал в книжку телефоны людей, которые могли посодействовать ему с посещением кладбища, ибо он не знал, где они похоронены.

Обзаведясь мелочью для телефона-автомата, Генрих первым делом позвонил гостиничному гуру, который, посетовав на трудные времена, дал адрес какого-то общежития. Из двух других номеров, взятых им для посещения кладбища, один не отвечал вовсе, а по другому разговор получился довольно странный, прервавшийся короткими гудками. После повторных попыток и этот номер перестал отвечать.

Делать нечего, осталось только где-нибудь подкрепиться и отправляться в общежитие. Неплохо было бы и выпить. Неподалеку от завода он набрел на пивную, которая представляла собой дощатый сарай с выгороженным загоном перед ним, как для скота. Вдоль изгороди было прилажено некоторое подобие стойки, на которую можно было поставить кружку.

Генрих встал в очередь и, чтобы скоротать ожидание, достал из сумки блок болгарских сигарет, вытащил одну пачку, раскупорил её и закурил. Этим он сразу привлек к себе внимание всей очереди, которая необычным для пивных образом состояла из некурящих. Сначала рядом стоящие попросили у него сигарету, и когда он угостил их, то вся очередь зашевелилась и пошли вопросы: откуда он, и нет ли у него еще сигареты. Щедро раздавая дефицит, Генрих сразу превратился в уважаемого гостя, которому предложили взять пиво без очереди, и вокруг него собралось общество, готовое на все ради табака.

Раздав половину блока, Генрих стал центром притяжения всех интересов. К нему потянулись благодарные люди с предложением выпить водочки, которое он с радостью принял, принесли котлеты на блюдечке и соленый огурец. Один растроганный обладатель пяти сигарет про запас даже достал из кармана пиджака горсть салата оливье и предложил Генриху, но от такого щедрого предложения он отказался.

 В общем, вечер удался. Не прошло и часа, как Генрих сытый и довольный покинул гостеприимную пивную и нетвердою походкой направился в общежитие. Там его встретила пожилая вахтерша, которая со словами: «Знаю, знаю, звонили» выдала ему ключ от комнаты, и он определился на постой.

В комнате было три кровати, две тумбочки и стол с пепельницей посередине. Соседей не предвиделось, и он вольготно расположился у окна, бросив сумку на соседнюю кровать, и закурил. Лежа на спине и пуская дым в потолок, он увидел такие же трещины и грязные разводы на нем как у себя дома, вспомнил Пенал и загрустил. На сигарете образовался длинный столбик пепла, но ему лень было стряхивать, и он упал на пол. Глаза смыкались сами после трудного дня и он, едва найдя в себе силы снять ботинки и выключить свет, лег на кровать, не раздеваясь, и стал отходить в объятия Морфея.

Генрих любил это состояние полудрёмы на пороге яви, в котором приходят мысли и образы оттуда, куда душа ходит смотреть сны. Пребывая в этой пограничной зоне, он увидел дядю с тетей, они молча стояли рядом с кроватью, склонив головы друг к другу, как на фотографии из семейного альбома – прямо голубок и горлица. Они стояли как живые, и Генрих, как ему чудилось в полусне, встал с кровати, чтобы рассказать им, что не смог прийти к ним на могилу, потому, что некому было её показать. Но когда он в самом деле очнулся и открыл глаза, его встретила лишь темнота и тишина пустой общежитейской комнаты, и он понял, что ему это всё привиделось, и веки закрылись как занавес.

Он еще долго ворочался, вспоминая, как дружно они жили. Детей у них не было, и, может быть, поэтому они смогли сохранить любовь друг к другу до самого конца. Тетя запомнилась ему озорной и веселой, она была горазда на всякие выдумки, и дядя сиял от счастья, находясь рядом с ней, и называл ее разбойницей.

В конце концов, он уснул без сновидений.
Утром Генрих быстро освободил комнату, сдал ключи и двинулся в сторону вокзала. Походив немного по городу до отхода поезда, вскоре он уже пил чай в вагоне, мчавшем его в Москву.

Наступило лето, Мама с дочкой во главе с папой стали собираться во Владимирскую губернию, где у них был дом в деревне, приобретенный по инициативе Папы: он не любил входившие в моду заграничные курорты и всей их мишуре предпочитал отдых в средней полосе России. Со словами: «И ты отдохни от нас», Мама выдала Генриху отпускные и оставила его предоставленным самому себе, даже не удосужившись поинтересоваться его планами.

Так Генрих оказался один. Друзья, с которыми в былые времена он ходил в баню, играл в теннис и совершал вылазки за город на пикник или рыбалку, попрятались все по своим семейным норам и были, как и всё население, сосредоточены на борьбе за выживание.

И тогда Генриху ничего не осталось, как набрать до боли знакомый номер телефона Ведьмы. Как ни старался, он не мог стереть из памяти эти цифры, отпечатавшиеся у него клеймом в мозгу. Была суббота, и Генрих совсем не надеялся услышать ответ.

- Привет – слегка волнуясь, произнёс он в ответ на её «алло».
- А я думала, ты вычеркнул меня из своей жизни вместе с номером телефона – без тени стыда за содеянное отвечала Ведьма.
- Просто в последний раз, когда я тебе звонил, то попал на скотный двор.
- Ты ошибся номером.
- Ну, конечно.
- Не прошло и года, решил вспомнить старую обиду?
- Я никогда не обижаюсь, потому, что с обиженными не церемонятся: воду на них возят, а то и положат на них с прибором – Генрих не хотел ворошить старое.
- Значит мир, дружба? Ну, и где ты сейчас обитаешь? – с вполне искренней интонацией спросила Ведьма.
- Дома.
- Это и так ясно, я имею в виду, чем занимаешься?
- В общем-то, ничем.
- И за этим ты ушел от меня?
- Я ушел из института.
- Это одно и то же. Выкладывай, что у тебя там, что это ты вдруг решил нарушить молчание – Ведьма продолжала удивлять Генриха теплотой искреннего участия.
- Так, тоска и безысходность какая-то – решил открыться Генрих и поинтересовался в ответ: «А ты как поживаешь»?
- Работаю.
- Значит, благополучно защитила диплом и все в порядке.
- Несмотря на твое безразличие  к моей судьбе.
- Всё было совсем не так, но теперь это никому не интересно.
- Слушай, а ты не хочешь встретиться?
- Не могу поверить своим ушам, ты приглашаешь меня на свидание?
- Сын у мамы на даче, муж поехал туда с продуктами, а я решила отдохнуть от них от всех, так что я почти свободна.
- Хорошо, а где? Может опять на Чистых Прудах?
- Нет, не надо тревожить привидения, но поближе к воде в эту жару было бы не плохо.
- Тогда, может быть, на пароходике прокатимся по Москве-реке?
- А что, это идея – на том они и порешили.

Встретились они у метро «Парк культуры» и Генрих, раскинув мозгами, не стал покупать цветы и, когда она появилась на выходе из метро, он с удовлетворением отметил отсутствие учащенного сердцебиения. Но, глядя, как она медленно выплывает на площадь перед станцией, он не мог не обратить внимания на её гипнотизирующие как у змеи струящиеся движения. Она всё делала всегда в одном загадочном ритме, за исключением, может быть, любовных игр – но тут он ничего не мог сказать, по причине амнезии в эти моменты.

Во всём у неё было собственное расписание, и ничто не могло заставить ее двигаться быстрее или медленней: ни подходящий автобус, ни уходящий вдаль от перрона поезд. Это они спешат или опаздывают, а не она, и это они должны подстраиваться под неё.
Подойдя к ней, он поздоровался.
- Привет, Змеища.
- Что такое? Ты даже не хочешь меня поцеловать? – возмущённо воскликнула Ведьма, увидев, что он держится на расстоянии.
- Нет, не хочу.
- Ты меня больше не любишь?
- После всего того безобразия, что ты учинила, я выстроил баррикаду между собой и любовью и понял, что любовь это род болезни, с которой надо бороться.
- И как успехи?
- Главное научиться получать удовольствие от отказа в получении удовольствия.
- И это всё? Не густо.
- Можно заниматься любовью, играть в любовь, но не подпускать ее к себе, не дать ей захватить тебя.
 
Тут прямо посреди вдохновенного монолога раздалось громкое «Ай!» - Это Ведьма незаметно ущипнула его.
- Хотела проверить, не спишь ли ты.
- Могла бы сделать это поделикатнее и не так больно – посетовал Генрих .
- Может, пойдем? – мирно заключила Ведьма.

И они пошли по направлению к Москве-реке.
Генрих, в отличие от Ведьмы, всегда ходил быстро, словно куда-то спешил.
- Куда ты бежишь? Мы никуда не опаздываем, мы гуляем, стой – и она взяла его под руку и придержала, как ямщик норовистого коня.

Дальше они пошли уже так, что всем было видно, что они и есть тот центр мироздания, вокруг которого всё вертится.

 Вскоре они были на набережной, где спустились по каменным ступенькам, нисходящим к причалу, взяли билеты в деревянной будке, покрытой облупившейся голубой краской, и сели рядом на скамейку ждать прибытия речного трамвайчика.

Глядя на стену будки перед собой, Генрих молчал. На шероховатой поверхности с трудом угадывались очертания белого парохода с чайкой над ним. Во времена коммунистических субботников какой-нибудь студент Строгановского училища за умеренную плату давно бы обновил картинку, но сейчас никто никому ни за что платить не хотел, все хотели только получать.

Когда подошел трамвайчик, они взошли на борт и Генрих сразу купил в буфете даме мороженное, а себе банку холодного пива и они пошли со всем этим на верхнюю палубу.
- Рассказывай, как ты жил без меня? Где работаешь? – начала Ведьма расспросы, как только они уселись на палубе.
- У Мамы в кооперативе – коротко и неохотно ответил Генри.
- У той, которая ушла с кафедры незадолго до тебя? Так, значит, вот, кто тебя прибрал к рукам! Ну и как Мама?
- Как обычно вся в делах – всё также коротко отвечал он.
- Я не об этом, как она в постели? – с улыбкой спросила Ведьма.
- Не говори глупостей – возмутился Генрих.
- Глупости говоришь ты – забаррикадировался он от любви! – возобновила перепалку она.
- Ты не можешь понять.
- Это ты прикрываешься словесной шелухой.
- Это не шелуха, а образ мыслей.
- Ну и что же это за образ, если он отвергает любовь?
- Послушай!  – начал с горячностью Генрих - Любовь – это ценность вторичная, не самостоятельная. В определенном смысле её не существует, это как производная функции во времени, сама по себе она ничто, она как скорость — её чувствуешь, но её самой нет. Она как рябь на воде: прошло волнение, и она исчезла – Генрих раскладывал перед Ведьмой плоды своих раздумий, как драгоценные камни: «На, смотри!»

Но Ведьма сидела с таким видом, как будто ей забыли надеть специальные очки в Изумрудном городе, и не замечала сокровищ, для неё это были обыкновенные булыжники, и она устало сказала:
- Ну, опять началось! Давай лучше помолчим.

Генрих глотнул пива и закурил, Ведьма откусила мороженое, и они молчали. Общение с Ведьмой было привлекательно еще и тем, что с ней можно было помолчать. Странным образом ее молчание не было пустым, оно было содержательным, наполненным таинственным смыслом и было не в тягость, и, как пауза великой актрисы, могло длиться долго. Мимо проплывала панорама Нескучного сада, и они любовались видами и молчали.

Генрих вернулся мыслью назад и вспомнил голубую будку с белым пароходом и чайкой. Она облупилась вместе с развитым социализмом, и некому и незачем было её подновлять. Всё становилось хуже, чем было, и улучшения не видать. Генри взглянул на банку пива, которую держал в руках – на ней был изображён утомлённый солнцем пожилой джентльмен, доставший платок из кармана, чтобы вытереть пот. «Туборг». Да, разве могли мы мечтать о том, что так вот спокойно в буфете, не в дворце съездов, не в «Берёзке» взять банку датского пива? Да никогда! Так, что кое-что всё-таки стало лучше, но ради этого не стоило копья ломать. Не смотря на то, что в застойные-то годы даже наше «Жигулёвское» было в дефиците, не говоря о чешском.

Генрих вспомнил, как в Пицунде капитан прогулочного кораблика, причалившего к пляжу, минут пять через рупор безуспешно убеждал разомлевших на солнце отдыхающих подняться на борт его судна для морской прогулки, пока, вытерев пот, не произнес, между прочим: «На теплоходе в буфете имеется холодное чешское пиво». Что тут началось! Настоящий абордаж! Узкий трап на носу не вмещал всех желающих попасть в буфет, люди лезли через борт, кричали, толкались, падали в воду и всё это только для того, чтобы выпить настоящего чешского пива!

Первая не выдержала и нарушила молчание Ведьма.
- Может, расскажешь, наконец, какой червяк там у тебя внутри? Ну же, выкладывай.
- Чувствую, что всё надо менять, но не знаю, как и в какую сторону – с готовностью откликнулся, очнувшись от задумчивости, Генрих.
- Да, дело серьезное … Слушай! А приходи к нам на завод, хочешь, я поговорю насчёт тебя? У нас сейчас как раз набирают инженеров-электронщиков примерно твоего возраста – не молодых, с опытом – неожиданно предложила Ведьма.
- Завод? Ты шутишь? Если бы мне сказали такое лет десять назад, я бы посмеялся.
- Там ты будешь, по крайней мере, при деле и при зарплате, а кооператив твой сейчас есть, а завтра нет. Так я поговорю?
- Погоди, это так неожиданно. Мне надо подумать – и Генри наморщил лоб.
- Думай, только не слишком долго. Видишь, мне, в отличие от тебя, не безразлично твоё будущее.
- Благодарствуйте, мадам – разгладил складки на лбу он.
- Возьми-ка мне лучше еще мороженное, фисташковое – такого я еще не пробовала.
- А не много будет?
- Вот это пусть тебя не беспокоит, здоровье у меня крепкое – медленно и с расстановкой произнесла Ведьма.

Генрих пошел в буфет и вскоре вернулся с ещё одним мороженным и банкой пива для себя. Остаток речной прогулки они скоротали за воспоминаниями эпизодов из институтской жизни.

Во время пароходной прогулки Генрих воспользовался благодушным настроением своей спутницы и задал Ведьме оставшийся без ответа болезненный вопрос: почему она  его укусила. Ведьма одарила его улыбкой и сказала: «Потому, что это была картина Подпасок с огурцом». Генрих попытался получить разъяснения, но, как всегда, ничего не добился, ибо никакая инквизиция не смогла бы из нее вытянуть ни слова, если она не захочет. Позднее случайным образом Генрих узнал, что это название одной из серий популярного детективного сериала, где речь шла о мошенничестве. «Подпасок с огурцом» - так называлась картина-подделка, намалеванная поверх  настоящего шедевра, украденного из музея. Опять загадка: что она хотела этим сказать? Ответ к нему пришел сам, во сне: под «Подпаском с огурцом» подразумевался эйдос вечной эрекции, куда Генрих чуть не попал, как насекомое в янтарь, только вместо комариного хоботка был торчащий фаллос. Хорошо, что не за «огурец» укусила, и на том спасибо. То есть, речь шла о приапизме, настигнувшем Генриха в тот памятный вечер. Но Ведьма не знала  греческой мифологии, и не ведала, кто такой Приап и что такое Эйдос, поэтому ей пришлось использовать то, что было под рукой — телесериал.

На берег они сошли уже старыми друзьями, которых многое связывает. Собственно говоря, у Ведьмы никогда не было подруг как таковых, а откровенные беседы с любовником вещь опасная -  ещё обидится и по лицу ударит, поэтому так случилось, что они странным образом пригодились друг другу и решили хоть изредка встречаться.

Вторая половина августа для Генриха всегда была временем особенным. Когда он учился в аспирантуре и еще не занимался преподаванием, он всегда уходил в это время в отпуск. Начало традиции было положено, когда сразу после окончания института первый же отпуск был превращен в свадебное путешествие. Но главная причина состояла в том, что вездесущие мамаши вместе со своими мерзкими детьми в это время подтягиваются ближе к школе. Кроме того, в курортных местах в это время уже не так жарко, людно и шумно, и изобилие фруктов. Персик хорош там, где он растет, он не поддается транспортировке.

Но в этот раз в августе ничто не радовало и никуда не тянуло. Хотя Генрих старался организовать свой досуг и посещал выставки, ходил в кинотеатры, где показывали запрещенные ранее фильмы, которые в своё время будоражили умы Европы, но были запрещены коммунистической цензурой старого образца.

Все эти просветительские походы только на время отвлекали, но не наполняли его жизнь смыслом. Дома же у него не было даже главного рупора массовой культуры - телевизора, что вызывало справедливое негодование и возмущение всех рискнувших посетить его Пенал. Из источников информации в Пенале случайно уцелел только радиоприемник «Спидола», подаренный ему папашей на вторую свадьбу и заброшенный на антресоли за ненадобностью во времена «застоя». Его-то он откопал и стал слушать в отпуске по вечерам, открывая для себя расплодившиеся новые радиостанции, наперебой предлагавшие последние новинки хит-парадов, однако его интересовал “only rock and roll”, причём старый, добрый.

Один раз ему особенно повезло и он, лежа в Фединой комнате на надувном матрасе, нашёл радиостанцию, которая передавала концерт «Led Zeppelin» 1975 года и он так расчувствовался, что достал кисть, черную тушь и в религиозном порыве начертал на обоях: “When All are One, and One is All, to be A Rock and not to Roll”.

Теперь он каждый вечер исследовал эфир в надежде выловить что-нибудь ценное, но такая удача больше не повторялась.
Всё подвержено переменам — это единственная константа, не терпящая возражений, поэтому он не удивился, когда проспав полдня, под вечер, внешне ничем не отличавшийся от других, он как обычно включил приемник, но из него раздался лишь хрип и треск. Он стал крутить колесико настройки волны, переходил с одного диапазона на другой в тщетной попытке найти пропавшую музыку, но ничего, кроме шума эфира не было слышно. Сначала он подумал, что вот и приемник сломался вслед за магнитофоном, но тут на средних волнах наткнулся на радиостанцию, которая была единственным гласом в пустынном эфире. Звучал странный репортаж об абсурдных событиях – движении танков по улицам Москвы и сосредоточении воинских подразделений в самом центре города!

Это было невероятно! Генрих сразу позвонил всем знакомым и убедился, что это не радиопостановка. От них он услышал наставление сидеть дома и не высовываться. Генрих так и поступил, только сбегал за водкой и сигаретами. Весь остаток этого дня и весь следующий день он провел у радиоприемника, слушая репортажи, в которых часто звучало непривычное для наших средних широт слово «путч». Те, у кого были телевизоры, знали и того меньше — на экране можно было увидеть только танец маленьких лебедей и напуганные лица путчистов.

К концу второго дня беспорядков Генриху надоело валяться на полу у радиоприёмника, он выпил водки и увидел свет в конце тоннеля. По всему чувствовалось, что наступал критический момент. Он ещё выпил и услышал из радиоприемника призывы ко всем соотечественникам, которым дорога свобода, выйти на баррикады и защитить её!

Уж к чему другому, а к защите свободы Генриха призывать дважды не надо. Он достал с антресолей офицерский бушлат – ночью может быть холодно, да и дождь, похоже, собирается, ещё он вытащил папашины яловые сапоги, шапку ушанку, плотницкий топор и новую, непочатую бутылку водки. Всё это он уложил в рюкзак на предстоящую ночь, так как предвидел ночевку на сырой земле, на себя же из всего перечисленного надел только сапоги, и, как был в том, в чем лежал на надувном матрасе, так и пошел, закинув за плечи рюкзак.

В метро было мало народа - видимо большинство рассудило так же, как его знакомые и сидело по домам в ожидании развязки, но ближе к «Баррикадной» стало наблюдаться некоторое оживление – сказывалась близость к Белому Дому.

Выйдя из метро, Генрих уже шел в потоке людей, струйками стекавшимися к объявленному месту сбора защитников свободы. Лица большинства участников несли некую печать и, скорее всего, должны были быть отнесены к мыслящему сословию, но попадались и люди с лицом попроще, что полагало вселенскую ценность свободы.

Но где же баррикады? На подступах к Белому Дому стоял одинокий танк, ещё один бронетранспортер и какая-то груда металлолома между ними – они-то и преграждали дорогу стекавшимся сюда защитникам, которые обходили препятствие по газону. Может, где-то ещё были более мощные и серьёзные заграждения, но он их не увидел, поскольку сразу был вовлечен в построение живой баррикады вокруг Дома из прибывающих сюда людей. Очень разумно: незачем портить казенное имущество.

Вскоре люди были выстроены в две шеренги и вновь прибывающие становились в третью. Расстояние между защитниками равнялось вытянутой руке, чтобы, взявшись за руки, они могли преградить путь путчистам и их пособникам.

Постепенно людской поток иссяк, и всё затихло, как перед грозой. Переминаясь с ноги на ногу, люди курили, делились впечатлениями об увиденном и услышанном. Кое-кто пил чай из термосов, иные тоже что-то разливали и прикидывали, как бы половчей потом справить малую нужду. Ничего не происходило, и так продолжалось довольно долго, пока совсем не стемнело.

С приходом темноты характер разговоров переменился. «А что, если они на танках на нас? Что делать будем, руками их не удержишь». «У нас тоже танк есть». «Говорят он не заряжен». «Забил заряд он в пушку туго». «А на чьей стороне милиция»? «А у меня топор есть» - подумал Генрих.

Ближе к полуночи где-то в пределах слышимости стал различаться рев моторов мощной техники, отразившийся шепотом, прошедшим по цепи: «Танки». «Где танки»? «На Арбате не иначе». «Сейчас через мост переедут и нам крышка».

Под такие веселые разговоры Генрих хлебнул из горлышка и сбегал в кусты. И во время, потому что с той стороны, откуда был слышен рокот танковых моторов, раздалась сначала автоматная очередь, а затем несколько одиночных выстрелов. Все разговоры сразу стихли: все слушали последовавшую за выстрелами тишину. Даже моторы стихли.

Ожидание затягивалось, напряжение росло и, как дыхание не может сдерживаться долго, так и страх, парализовавший цепи защитников, отступил, и молва поползла дальше. Поскольку внешне ничего не изменилось, то есть, всё происходящее было скрыто от глаз защитников Белого Дома, поэтому многие позволили себе расслабиться, как по команде «вольно».

Так прошло ещё несколько мучительных часов ожидания, и рассвет с туманом и моросящим мелким дождичком застал картину полного разброда защитников баррикад, в которую уже проникли какие-то слухи, что опасность миновала, и мы победили. Каким образом? Непонятно. Со дна души поднимался мутный осадок обмана вместе с усталостью и опустошенностью.

Радио-журналисты теперь виделись ему гнусными провокаторами. Все журналисты – провокаторы, потому, что живут провокационными вопросами, узурпировав право требовать ответа. Но сами никогда не сознаются, что их независимость обратно пропорциональна количеству коммерческой рекламы на их канале и субсидий от сомнительных организаций, обслуживающих чуждые интересы.

Генрих (в который раз?) почувствовал себя обманутым и покинутым, пушечным мясом притом, “as a brick in the wall”. Как он мог подставить уши под эти лживые речи? Позднее он узнал о трёх жертвах этой ночи ослиных ушей. Никакого отношения к его личной свободе и свободе вообще этот трагический спектакль не имел с самого начала. Провокаторы из «Спидолы», как либералы в 1917, собрали доверчивый внушаемый народ на защиту Белого Дома, только умолчали, что дом тот в Вашингтоне, откуда и тараканы в либеральных головах.

Генрих стоял на газоне в мокром бушлате, у его ног лежал рюкзак с плотницким топором и полупустой бутылкой водки, а наверху на балконе Белого Дома стояли Победители, среди которых Генрих знал только Президента и Виолончелиста. Всех поздравляли с победой и благодарили за службу отечеству и защиту свободы. 

Генрих стоял потерянный и не знал, что делать, когда к нему подошел человек и протянул листок бумаги и ручку.
- Что это? - спросил Генрих.
- Списки защитников Белого Дома — получил он ответ.
- Это еще зачем? - недоумевал Генрих.
- Мы подадим их в администрацию президента и, может быть, сможем получить потом без очереди машину или квартиру …

У Генриха появилось непреодолимое желание достать из рюкзака топор и раскроить ему череп, но он сдержался, только смачно плюнул ему под ноги, повернулся спиной и зашагал прочь. «Он что, не из наших?» - услышал он за спиной.

«Из наших» - такое определение в сознании Генриха прочно закрепилось за евреями после того, как с ним произошел один забавный случай в электричке, когда он ехал за город кататься на лыжах. Напротив сидели два еврея, один из которых был в подпитии, что выглядело странно и забавно. Оказалось, что этому разговорчивому пьяненькому еврею надо было выходить на той же станции, что и Генриху, и, когда они стояли одни в тамбуре, Генрих решил подшутить и пропел куплет из песни Галича с еврейскими словами и что-то там про Жмеринку и героический Бердичев. Жидок весь преобразился, глаз у него загорелся и он спросил: «Из наших»? «Нет» - ответил Генрих, улыбаясь. «Полукровка»? - не унимался тот. Генрих отрицательно покачал головой и заторопился на выход.

Так вот оно что — дело не в свободе, о которой вещали в своих провокационных речах либералы всех мастей, а в кормушке, к которой стремились массовики-затейники реформ, подталкиваемые в спину своими алчными женами и родней. Их либерализм имеет свою цену в долларах.

Как он мог купиться на речи о свободе? Какая свобода может быть у лакеев, ибо сказано: «русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».

Вернувшись в Пенал, утомленный бессонной ночью, Генрих сразу лег на кровать и забылся тяжелым беспокойным сном. Ему снилось немыслимое: какой-то лысый тракторист, взявшись за рычаги бульдозера, стал рушить дом, в котором жил Генрих. Генрих кричал ему: «Что творишь, лысый черт, отравленный нарзаном, не видишь, что я здесь живу и я еще живой»! Но лысый чёрт не слушал и делал свое черное дело, норовя похоронить Генри под обломками дома. Проснулся Генрих совершенно уставший и злой.

Кто не внимал поэзии Леннона и Моррисона и не будоражил воображение переменами, представляя себя пяти-лепестковым цветком, растущим на поле под аккорды песни «Born to be wild», тот не знает счастья превращения гусеницы в бабочку, когда пришла пора перестать ползать и жрать ботву, но настало время воспарить к небесам и пить нектар в пору цветения, а не увядания, как сейчас в конце эпохи развитого социализма. Вместе с уходящей эпохой в муках умирали иллюзии, что свобода — это джинсы, жвачка и рок-н-ролл. А какой был вкусный портвейн со знаком качества!

Но ветер перемен уже уносил рожденных в СССР, как опавшие листья из  восьмидесятых в жуткие девяностые.

Заходила ходуном людская река, скованная льдом застоя, повсюду раздавался скрежет и треск рушащейся пирамиды власти. Из открытых переломов торчали кости скелета общества, кончали жизнь министры и члены ЦЭКА, плоть общества обильно сочилась кровью, тут и там возникали язвы, которые гноились без холода ледника. В воздухе зафуняли слова «мафия» и «инфляция».

Лето скоро кончилось, прошло осеннее равноденствие, когда призрачное равновесие света и тьмы создает иллюзию справедливости, но проходит бабье лето и медленно и неизбежно надвигается тёмное время года. Дела в кооперативе тем временем странным образом попали в область застоя, хотя вокруг всё стремительно менялось, вплоть до того, что у народа появилась валюта и иностранные паспорта, обретя которые, Мама с Дочкой засобирались в Италию на Венецианский карнавал.

Пиром во время чумы можно было назвать царившее вокруг оживление, поскольку обыкновенные граждане, не примкнувшие ни к какой банде, оказались вдруг всеми брошены, и им попросту нечего было есть, когда не стало колбасы по два двадцать и яиц по девяносто копеек.

В это смутное время Генрих вспомнил приглашение Ведьмы и позвонил ей. У него внутри уже давно зрело решение идти на молочный завод, поближе к продуктам питания. Он животом почувствовал, что те электронные платы, которые он настраивает в мамином кооперативе, сейчас при открытых  границах и убранных заслонах станут никому не нужными, а вместе с ними и он сам. Электроника может устареть, лишиться спроса, а кушать хочется всегда. Всё это он сразу и выложил Ведьме, и они договорились, что, не откладывая в долгий ящик, он завтра же придет на завод.

- А вдруг, меня не возьмут? – заволновался Генрих.
- Не бойся, начальник службы автоматики и электроники не посмеет отказать или сильно пожалеет – уверенным тоном успокоила его Ведьма.

Упомянутый начальник встретил Генриха не слишком любезно, и во время беседы вместо того, чтобы интересоваться опытом работы и квалификацией, пытался окольными путями выяснить, в каких отношениях Генрих состоит с Ведьмой. Выведав, в конце концов, что он просто бывший доцент, а Ведьма была когда-то его студенткой и не более того, он слегка успокоился и повёл его показывать завод.

Цех, куда они пришли, произвел на Генриха впечатление чрева машины. Он даже в кошмарном сне не мог себе представить такого хитросплетения разбегавшихся в разные стороны труб, тянувшихся змеями между непонятных металлических монстров-пастеризаторов. Похоже на заставку «Windows», где трубы выползают как фарш из мясорубки, заполняя собой всё пространство, заплетаясь в топологический трёхмерный лабиринт.  Но это не изобретение Била Гейтса, ибо гораздо раньше такие же трубы-питоны можно было видеть перед каждой серией Monty Pithon's Flying Circus – любимой юмористической передачи Beatles. Там из этих труб выходят воздушные шары сарказма, что есть лекарство от маразма. «Такому скоплению труб требуется хороший Piper» – подумал Генрих.

Огромные механические металлические монстры пыхали на него паром, завывали, неожиданно включались насосы, с грохотом переключались клапаны, шипя пневматическим приводом – всё это двигалось, дышало и жило своей жизнью. Все звуки, издаваемые этой заколдованной грудой железа, вместе взятые походили на вступление к пинкфлойдовской композиции  “Welcome to the machine”.

Легкое головокружение подкрадывалось к голове, как будто на него надели маску с наркозом, как тогда, когда ему в детстве удаляли аппендицит. Тогда ему удалось носом сдвинуть маску немного вбок и, дыша без маски и оставаясь в сознании, он мог с интересом наблюдать волнующую пушистость внизу только что прооперированного живота предыдущей юной пациентки. Медсестра, откатив тележку с девочкой, подошла к нему и, увидев, как он поспешно закрыл глаза, возмущённо воскликнула: «Да он шельмует!» и надвинула ему маску на лицо. Она стояла над ним и держала маску рукой до тех пор, пока под звук собственного дыхания Генрих не начал погружаться в забытьё, где он увидел себя в глубокой огромной фарфоровой тарелке с голубым орнаментом по краю - такой же орнамент был наверху стены операционной, где кафель переходил в побелку потолка. Тарелка была полная сопливого киселя или чего-то похожего, мерзкого, слизистого и вязкого. Генрих барахтался, пытаясь вылезти из неё, но стоявшая у края тарелки огромная и грозная медсестра своей безжалостной рукой погружала его обратно.

А теперь Генрих стоял среди цеха и испуганно озирался вокруг, отметив про себя, что кафель на стене в цехе тоже заканчивается каким-то голубеньким орнаментом …

Глядя в расширившиеся от страха зрачки Генриха, начальник заметно оживился и с надеждой в голосе спросил: «Ну, что? Не похоже на лабораторные занятия со студентками»? Но Генрих, видя, что от него ждут капитуляции, поборол приступ страха и сказал, что согласен.

В конце концов, если бы не бесстрашие Сида Барретта, то никто бы так и не узнал, что там - на тёмной стороне луны.

Когда Генрих объявил Маме о своем решении уйти на завод, он готовился к преодолению сил гравитации и соответствующим перегрузкам, но ничего похожего не случилось. Мама как-то вяло и без интереса отнеслась к этому известию и со словами: «Ну, что же, может так будет лучше», отпустила его, и он отвалился как отработанная  ступень космического корабля, а Дочка даже не вильнула хвостиком и не помахала лапкой из иллюминатора на прощание, уносясь дальше на более высокую орбиту.

Так Генрих оказался на заводе, производящем молочные продукты. Он с детства ненавидел молоко и всё, что с ним связано - его от него пучило. Из всего, что имело отношение к молоку, только сыр мог претендовать на скромное место за его обеденным столом, но здесь его не делали. Так что, протекция Ведьмы не стала для него пропуском в пещеру Аладдина.

Производство на заводе было почти полностью автоматизировано и компьютеризировано, и Генрих был определён на скромное место инженера по электронике. Его обязанности включали в себя анализ и устранение неполадок, которые могут возникнуть в системе управления.

И вот он сидит в цеху за пультом управления и смотрит на разноцветные светодиодные индикаторы производственного процесса. Его заботой будут красные светодиоды.

Рядом с Генрихом за пультом сидела самая обыкновенная молодая женщина, ничем не выделявшаяся, вернее сказать, ничем не привлекавшая к себе внимания. Как всякая самодостаточная закрытая система она не излучала в пространство никаких сигналов, и от неё не исходили никакие силовые линии притяжения. Говоря языком исследователей космоса, она была похожа на израсходовавшую своё ядерное топливо звезду, находящуюся на полпути превращения в жёлтого карлика или красного гиганта, в зависимости от того, что в ней больше: злости или жадности.

По ней сразу было видно – замужем, причём по любви. И можно не сомневаться, что её избранник красавец и вообще предел мечтаний любой дамочки. Такие женщины обычно сразу после рождения ребёнка решают, что её жизнь стала на железные рельсы, и теперь антенну мечты можно направить на что-нибудь другое: на новый холодильник, например, или другой какой электрический прибор, восторг домохозяйки.

Работа Генриха и всей смены была построена по графику: сутки через трое, то есть сутки на работе, трое дома. Если днём на работе легко было найти себе занятие, изучая технологический процесс, то к ночи уже начинало рябить в глазах от этих ужасных труб, приходила усталость, и ничего не хотелось, да и само производство по большей части замирало. Большинство сменных работников при этом устраивались на ночлег, но некоторые непоседы находили себе другое занятие.

Ходили разные сплетни про ночную жизнь смешанного женского и мужского населения завода, но Генрих, наученный горьким опытом, принял решение не пренебрегать одиннадцатой заповедью: «Не живи там, где имеешь любовницу, и не имей ее, где живёшь», и потому в это романтическое время суток читал, если не дремал в кресле.

Так тихо и незаметно побежало время, что Генрих совсем выпал из его плавного течения. Теперь оно было раздроблено четырёхдневным циклом и, независимо от того был ли это понедельник или воскресенье, он по приходу домой после смены, сразу ложился спать. Проснувшись в полумраке и увидев темноту за окном между штанин занавесочных джинсов, он не всегда сразу мог сообразить утро сейчас или вечер, какой день недели и что он здесь делает. Следующая «четырехдневка» ничем не отличалась от предыдущей, всё повторялось, как в дурной бесконечности повторяющегося безумия, где время не имеет никакого значения и смысла: опять и еще раз всё одно и то же, и нет недель и месяцев. «Так можно рехнуться и совсем счёт времени потерять» - сказал он себе и стал делать отметки на дверном косяке, как Робинзон.

Генрих пропал во времени, как затерянный остров в океане и не заметил, как прошла зима, сопровождаемая холодом и голодом. Купюры медленно, но верно набирали нулей. Поскольку ноль – цифра не значащая, то сытости и тепла не добавляет, лишь наглядно показывая, что бумажные деньги придумал Мефистофель для дьявольского обмана.

Работа Генриха была не обременительной, всё и так исправно функционировало, и он мог спокойно, не торопясь, заниматься изучением электрических схем и программ. Только когда возникала неисправность, он должен был отложить документацию и идти разбираться. Технологическим же процессом управляла соседка Генриха за пультом – оператор.

При знакомстве Генрих сразу осведомился, кто его сослуживицы по зодиаку, и оказалось, что оператор – рыбы, а мастер – скорпион. Так мы их и будем впредь называть.

Завод был совершенно новый, построенный шведами совсем недавно, и поэтому неполадки были нечастыми, а посему большую часть времени Генрих мог расслабленно откинуться в удобном кресле, помечтать, почитать и всё такое прочее.

Генрих сидел и изучал документацию, когда однообразие и вневременность компьютерной комнаты неожиданно нарушил стук каблуков Ведьмы. Она пришла с глазами, как блюдца полными слёз, и с надрывом в голосе произнесла: «Я к тебе». Генрих почувствовал спинным мозгом на себе любопытные взгляды Рыбки и Скорпиона. Что ни говори, а Ведьма всё-таки дама эффектная. По сравнению с ними, цеховыми работницами, одетыми в поношенные свитера под несвежим белым халатом, с толстыми шерстяными носками на ногах, обутых в обрезанные резиновые боты, Ведьма выглядела если не шикарно, то элегантно.

- Пойдем, выйдем – желая скрыться от любопытных глаз, предложил Генрих.
- Помоги мне – выложила перед ним свою просьбу она, как только они вышли из компьютерной комнаты.
- Что случилось?
- Он ревнует меня к тебе и бесится.
- Что же я могу сделать?
- Посоветуй что-нибудь, ты же умный.
- Мне лучше в это дело не вмешиваться, а то он ещё больше утвердится в своих подозрениях.
- Представляешь, он хочет, чтобы я развелась с мужем, а он снимет квартиру, и чтоб я там жила с ним, а у самого жена и дочь – бессвязно и экспрессивно вывалила  Ведьма свои проблемы на Генриха.
- Ничего не пойму: я-то здесь причём?
- А притом, что началось всё с того, что он у меня всё выпытывал, что у нас с тобой.
- Успокойся. Чем тебе это всё грозит, если ты откажешься?
Он меня уволит.
- Не думаю. Это навряд ли входит в его планы, этим он сам поставит крест на отношениях с тобой, а именно этого он и боится – неужели ты не понимаешь?
- Понимаю, только мне надо было это услышать от тебя.
- И поплакаться в жилетку.
- Жилетка ты моя.
- Только не злоупотребляй, а то она станет совсем мокрая и придёт в негодность.
- Ты настоящий друг, спасибо, ты меня успокоил.

На том они и расстались, а Генрих до конца смены ощущал некую заострённость внимания на своей персоне и изучающие взгляды со стороны сослуживиц.

Как-то вечером Генрих увидел загоревшийся на пульте красный светодиод, отложил книгу, которую читал, удобно расположившись в вертящемся кресле на колёсиках, и пошёл проверить периферию системы управления. Рыбка, ведомая простым любопытством, перевернула книгу названием вверх и прочитала: «Исповедь» Аврелий Августин, пожала плечами и положила книгу обратно. Потом взяла опять и показала своей подруге – Скорпиону. Та, прочитав название, коротко констатировала: «Идиот». На том бы и исчерпать тему, но женское любопытство не так просто удовлетворить и, когда Генрих вернулся, то для него был заготовлен вопрос.

- Что читаешь?
- Блаженного Августина.
- Это еще кто?
- Раскаявшийся средневековый грешник.
- Исповедь – ведь это, насколько я себе представляю, что-то глубоко личное, о котором никто не должен знать, кроме священника?

Генрих поднял брови, наморщил лоб, возвёл очи к небу и ему привиделся прадед, как на фотографии, где он в рясе священника сидит рядом с попадьёй, держащей дедушку на коленях. Генрих тряхнул головой, как бы прогоняя видение, и отвечал:

- А если это не признание мальчика в рукоблудии, а рассказ зрелого мужа о пути человека к богу?
- Ты верующий?
- Все мы во что-то веруем – продолжал он в том же тоне священнослужителя.
- Не хочешь пойти покурить на крышу? – немного помолчав предложила Рыбка.

Стояли первые тёплые апрельские дни, зелени ещё не было, но тепло было как в мае.
На крыше производственного корпуса было просторно, и можно было с удобством расположиться на большой трубе, покрытой теплоизоляцией.

- Ты вроде не курила раньше, что это ты вдруг? – начал беседу, не дождавшись инициативы Рыбки, Генрих.
- Да так, я иногда курю, от случая к случаю – неопределенно ответила Рыбка.
- А сейчас что за случай?
- И что же такого умного написано в этой книге? – ушла от ответа Рыбка, пыхнув в звёздное небо дымом сигареты.
- Много чего, так сразу и не расскажешь.
- А ты выбери что-нибудь главное.
- Не знаю, что и сказать, ну, например, формула счастья.
- Икс плюс игрек равно зет?
- Нет, это же не математика.
- Тогда какая же это формула?
- "Люби и делай, что хочешь". Я бы переписал эту формулу так: любовь + свобода = счастье, но вся штука в том, что любовь и свобода - это две несовместимые противоположности и их нельзя суммировать, ибо любовь — это всегда несвобода,  привязанность, даже обязанность угождать, чтобы не навредить отношениям. Поэтому любовь не может быть счастливой, только краткий миг влюбленности дает ощущение счастья, которое тут же исчезает.
- Тебе бы книги писать или проповеди читать.
- Я подумаю.
- Я так и не поняла, что там насчет счастья?
- Сказано тебе: нет его.
- Как грустно.
- Не печалься, можно мечтать о счастье и стремиться к нему асимптотически.
- Я никогда прежде таких слов не слышала. Послушай, а ты кто собственно такой? Как ты сюда попал? Что-то ты не похож на наших выпускников мясо-молочного института – в голосе Рыбки появились нотки подлинного интереса.
- Вообще-то я доцент, кандидат технических наук – с грустью вздохнул Генрих.
- Ишь ты, и лекции, наверное, читал?
- Конечно, у меня был собственный курс лекций – с гордостью отвечал он.
- А на божественные темы тебя чего повело?
- Разочаровался в религии технического прогресса.
- А здесь что ты делаешь? Шёл бы в семинарию.
- "Machine, machine Messiah take me into your fire" … - пропел в ответ строчку из песни “YES” Генрих.
- Это ты по-каковски? По-английски что ли? Мол, мне доценту не пристало со всякими дурами из кулинарного техникума водиться – так что ли?
- Я совсем не имел ввиду ничего такого, просто это тема больная. Ты же не стала отвечать, чего это ты вдруг закурила?
- Ну, тогда пошли. Ты докурил?

И они покинули романтическую трубу на крыше мира машин.
Похоже, закрытая система Рыбкиного микрокосма дала трещину. Видно было, что внутри неё шли какие-то процессы, как у пробудившегося от сна ядерного реактора, и наружу стали просачиваться лучи интереса к окружающему миру, и первое, на что они наткнулись, был Генрих. Значит не всё топливо ещё израсходовано.

Позднее между Рыбкой и Скорпионом состоялся диалог, содержание которого не достигло ушей Генриха.
Рыбка: «Никакой он не идиот, просто он бывший преподаватель и кандидат наук».
Скорпион: «Ну и шёл бы читать лекции, чего он здесь-то делает, выгнали что ль»?
Рыбка: «Он говорит, что сейчас зарплата у доцента, как у нашей уборщицы».
Скорпион: «Пришёл сюда книжки читать, а мы тут не покладая рук».
Рыбка: «Зато он много чего знает и говорит так интересно».
Скорпион: «А ты уши и развесила. Всё равно идиот, лучше бы за приборами следил».

С приходом весеннего тепла оживилась не только угнетённая асфальтом городская природа, но и придавленный инфляцией трудовой народ. На газонах зеленела травка, раскрывались почки и лукаво перемигивались светодиоды на пульте управления. В одну из таких весенних ночей в компьютерной раздался телефонный звонок. Рыбка подняла голову с подушки, лежащей на пульте, взяла трубку и ответила своим мелодичным  грудным голосом: «Алло». Затем сразу же опустила голову обратно на подушку и, уже закрыв глаза,  протянула трубку очнувшемуся от дрёмы Генриху со словами: «Тебя».

Генрих взял трубку. Звонили из моечного отделения, просили электронщика прийти разобраться с неисправностью. Мойщицей (так называли тех, кто дежурил на мойке) работала молодая разбитная особа, от которой ближе к весне стало чаще попахивать портвейном, когда она приходила в компьютерную на пульт стрельнуть сигарету.

Когда Генрих пришёл на мойку, Мойщица встретила его с дымящейся сигаретой в зубах и взглядом с прищуром. Она кивнула на шкаф управления, где моргал красный светодиод. Генрих сразу увидел причину и понял, что это просто включённый вручную тумблер и всё это подстроено. Он вернул тумблер на место и медленно повернулся к Мойщице, обдумывая, как бы поделикатней ей сказать, что нехорошо будить посреди ночи людей лишь потому, что тебе скучно и не спится.

- Погоди, не убегай так скоро, покури со мной – опередила его Мойщица, распахивая дверь в маленькую комнату отдыха расположенную здесь же.
- Вообще-то я уже видел десятый сон – нетвёрдо возразил Генрих, но, как учтивый джентльмен, не посмел отказать даме и шагнул в открытую дверь.

В комнате, выгороженной с помощью фанеры прямо среди шкафов управления, стоял стол с двумя стульями и топчан. Генрих сел на стул, подвинул пепельницу и стал доставать сигареты. В это время Мойщица за его спиной притворила дверь, и Генрих услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Он повернулся на стуле с вопросительным выражением лица и сразу получил ответ.

- Сейчас я тебя трахну – прозвучало это как приговор, не подлежащий обжалованию.
От неожиданности Генрих замер, как жук, который бежал по своим делам, но был пойман чьей-то безжалостной рукой, и потому решил притвориться мертвым и невкусным, чтобы его не съели - так с ним ещё никто не обращался. Конечно, пролетарии народ решительный, иначе не было бы семнадцатого года и штурма Зимнего, но здесь чувствовалась более глубокая древность: амазонки.

Амазонка тем временем села на топчан и достала из-под него бутылку портвейна. «Кавказ» - прочитал этикетку Генрих. «По Эсхилу амазонки как раз на Кавказе обитали» - вспомнил он античные предания.

- Что сидишь, как на именинах, открывай, наливай, поухаживай за дамой – взяла управление в свои руки Амазонка, видя бездеятельность гостя.
Генрих обречённо достал из ножен на поясе нож, который всегда был при нём во время работы, и срезал розовую пластмассовую пробку.
- Какой у тебя серьёзный нож, дай посмотреть  – оценила нож Амазонка.
- На, только осторожно, он острый как бритва — предупредил Генри, давая нож.
- Да, настоящее оружие, первый раз у наших электронщиков вижу такое — выражала свое восхищение Амазонка.
- Я никогда не выхожу из дома без ножа.
- Настоящий мужик — похвала из её уст звучала без фальши.

Генрих не стал сообщать ей о своём прозвище «Человек-нож», данном ему одним из слесарей, который был поражен количеством и качеством его ножей. Он взял бутылку, налил в стаканы и они молча выпили. «Дальше-то что? Еще налить что-ли?» - мучился сомнением Генрих, но Амазонка и в Гиперборее амазонка, она встала, подошла и стала расстёгивать Генриху рубашку. Генрих тоже встал, и они занялись раздеванием друг друга. Совсем не похоже на девятый подвиг Геракла, когда по приказу Эврисфея он должен был принести ему пояс амазонки Ипполиты.

Всё как всегда, ничего личного, просто весна.
Когда Генрих вернулся на пульт, Рыбка уже не спала и стучала пальцами по клавиатуре, набирая команды управления.

- Что-нибудь серьёзное? – не отрываясь глазами от табло индикации, спросила она.
- Да нет, так – отвечал не подготовленный к допросу Генрих.
- Что-то долго тебя не было для «так» - уже подняв глаза на ответчика, подметила Рыбка.
- Ну, мы посидели, покурили – не найдя ничего лучшего, ответил он.
- Ясно, ну и как наши девушки?
- В каком смысле? – не понял вопроса Генрих.
- В прямом – не отпускала его Рыбка.
- И в обратном, когда и тебе и ей приятно – поддержала подругу появившаяся в компьютерной Скорпион.
- Конечно, не сравнить с твоей кралей – продолжала перекрёстный допрос Рыбка.
- С какой кралей? – изобразил недоумение Генрих.
- А с той, что к тебе тут ходит – дочитала обвинение до конца Рыбка.
- Это не краля, а моя бывшая студентка – выстраивал линию защиты Генрих.
- И как наши девушки, по сравнению со студентками? – не отставала Рыбка.
- Такие же любопытные и активные, как студентки на первой парте – парировал наконец Генрих. Сторона обвинения даже затихла.
- Также тянут руки и глаза блестят – продолжал ободренный своей атакой обвиняемый.
- Правда? - тоже с появившемся блеском в глазах только и могла спросить Рыбка.

Генрих решил, что с него хватит, и, сославшись на презумпцию невиновности, пошёл покурить в отведённое для этого место.

«Похоже, весна взяла и лёгким дуновением тёплого ветерка без спроса превратила всех в безмозглые щепки, увлекаемые навстречу друг другу звонкими струями ручьёв» - так поэтично он выразил всё то, что произошло в последние полчаса.

В следующую смену, когда приблизилось время сумерек и всё начальство разошлось по домам, Рыбка и Скорпион засобирались на вечернее чаепитие и впервые с начала их совместной работы пригласили с собой Генриха. Генрих, не помня обиды за учинённый допрос, согласился принять участие в совместной трапезе, взял свои бутерброды и пошёл вслед за ними в комнату отдыха.

После чая с бутербродами Скорпион решила прилечь отдохнуть на кушетку, а Генрих пошел с Рыбкой в соседнюю комнату именовавшуюся кухней, поскольку там был водопроводный кран с раковиной и можно было помыть посуду. Здесь за мытьем посуды Рыбка между делом поведала о своих семейных неурядицах: муж - де совсем отбился от рук и увлекся некоей соседкой, которую Рыбка презрительно поименовала Ленуськой. Впрочем, презрение к сопернице все же не помешало Рыбке засвидетельствовать, что у Ленуськи ноги на два дюйма длиннее Рыбкиных и, к тому же, работает она не на молочном комбинате, а в таксомоторном парке, где почти задаром недавно была отремонтирована их старенькая «волга».

Генрих, выслушав исповедь Рыбки, сказал ей, как само собой разумеющееся: «Тебе надо завести любовника». У Рыбки в этот момент произошло непроизвольное сокращение мышц, отчего стакан в её руке разлетелся на кусочки, порезав ладонь. «Попал в точку, резонанс мыслей. У Павлова были собаки, а мы рыбок мучаем» - подумал Генрих.

Кровь из руки текла в раковину на грязную посуду. В плохих стихах кровь рифмуется с любовью. Генрих подошел к раненой сзади, положил подбородок ей на плечо и обнял Рыбку одной рукой, вторую протянув к ее раненой руке.

- У тебя кровь – сказал он, беря ее кровоточащую руку в свою. Теперь кровь, стекая струйкой по ложбинке ладони, собранной лодочкой, уже не капала в раковину, а продолжала свой путь по руке Генриха.
- Я тебя испачкала.
- Если я сейчас себе сделаю надрез на руке, пущу кровь и наши струйки соединятся, то это будет древний как этот мир колдовской ритуал черной магии, после совершения которого нам уже не вырваться из этих кровных уз и суждено быть вместе до самой смерти – Генрих произносил монотонные звуки заклинания и занес было уже осколок стекла над своим запястьем…
- Ты с ума сошел? – испуганно воскликнула Рыбка, выйдя из оцепенения, и отдернула руку. «Ненормальный» - уже тоном пониже добавила она.
- Ты права, я - Сингулярность.
Рыбка тем временем пришла в себя и успокоилась - любопытство пересилило страх.
- Сингулярность? Первый раз такое слышу, давай объясняй, доцент.
- Так физики и философы называют то, что не исчисляется формулами и лежит за пределами рационального.
- Не понимаю.
- В философском смысле это личность, ни на кого не похожая индивидуальность, хотя физики применяют этот термин по отношению к гипотетическим космическим объектам с бесконечной плотностью в нулевом объеме, так называемым «черным дырам». Эйнштейна бесила сингулярность, потому что он не мог ее запихнуть в свои формулы — ее нельзя помножить, разделить и отнять от нее ничего нельзя, ибо она бесконечность и ноль одновременно.
- Сингулярность — с мечтательным выражением пропела своим грудным голосом Рыбка.
Генрих вновь ощутил себя Учителем в аудитории, заполненной жаждущими знаний ученицами.
- Пошли работать, Сингулярность. - Рыбка уже не выглядела растерянной и печальной.

После этого безумного чаепития Рыбка, как моллюск из раковины, стала потихоньку выползать наружу, они с Генрихом стали чаще ходить на крышу покурить на трубе, где они занимались преимущественно тем, что Рыбка постепенно выкладывала Генриху большую часть беспокоящих ее семейных обстоятельств. Подругам такое доверять нельзя — они сразу начнут самоутверждаться за ее счет, жалеть и давать советы с чувством собственного превосходства — ведь у них-то все хорошо и муж ходит по струнке, а не налево.

      Рыбка поведала Генриху, что живет она в семье у мужа вместе со свекром и свекровью, но проблема не в тесноте, а в том, что, если муж может пойти куда угодно и когда угодно, то ей обязательно надо отчитываться: куда пошла и с кем. Вот и получается, что муж ходит к Ленуське, а она сидит дома и ждет.

     В имени мужа Рыбки было две буквы Н, что подразумевало двойственность враждебную сингулярности. В двойственности содержится ложь и обман, второй всегда завидует первому. Двойственность живет двойными стандартами, чтобы вовремя все перевернуть вверх ногами и обратить в свою пользу. Сингулярность — это  иное двойственности, ее нельзя сосчитать, она бесконечность и в ней есть всё и для всех, а не для одного себя любимого.

И вот, настал день, когда Рыбка пришла на работу в красных туфельках на каблуках и в короткой юбочке, едва прикрывавшей причинное место. Прежде, чем пройти в комнату, в которой переодевалась женская часть коллектива, она пришла в компьютерную комнату, чтобы продемонстрировать себя прежде, чем она облачится «как все» в халат и боты.

Рыбка стояла посреди компьютерной, пока не собрала вокруг себя весь коллектив.
Какие у тебя туфельки — дождалась она отклика от оператора соседнего пульта.
- Я и сама ничего — победно воскликнула она и только тогда, эффектно повернувшись на каблуках, пошла переодеваться.

Генрих молча наблюдал за спектаклем поражаясь произошедшей переменой: была серая мышка, ходившая с опущенными вниз глазами и смотревшая не по сторонам, но под ноги, а тут … А ножки и в самом деле хороши.

* * *

Собираясь на следующую смену, Генрих, выйдя из душа, не нашел в своем хозяйстве чистых трусов и без всякой задней мысли натянул джинсы прямо на голое тело. По сути это была простая случайность, но случилась она именно тогда, когда нужно.

Генрих, в отличие от женской половины не переодевался для работы — так поступали все «белые воротнички», каковыми считали себя электронщики. Когда он пришел в компьютерную и, поздоровавшись, сел на кресло рядом с Рыбкой, то первое, что он сказал после «привет» было чистосердечное признание, что ввиду отсутствия свежих трусов ему пришлось надевать джинсы прямо на голое тело, что привело к защемлению молнией крайней плоти — ужас, как больно.

При этих словах Рыбка, казалось, проглотила аршин и стала как суслик, столбиком стоящий у своей норки и увидевший в небе кружащих над ним коршунов. Она замерла с таким перепуганным лицом, что на нем все можно было прочитать без слов: «Зачем он это сказал? Что это значит?» Так ничего и не сказав в ответ, она резко встала и почти выбежала из компьютерной, столкнувшись в дверях со Скорпионом.

- Что это с ней? - вопрос был обращен к Генриху.
- Не знаю, может в туалет приспичило — что еще можно было ответить.
- Нам же надо начинать сепарирование — деловито проворчала Скорпион и стала сама набирать команды на клавиатуре.

Казалось, что за работой этот незначительный для всего коллектива инцидент остался незамеченным и быстро забылся, но это было не так, по крайней мере это касалось частного мира Генриха, Рыбки и Скорпиона. Все оставшееся время рабочих суток за пультом сметанного цеха царило напряжение, порожденное неосторожно брошенной фразой. Никто не предлагал Генриху пойти покурить или попить чайку, а Скорпион с неодобрительным подозрением косо поглядывала в сторону Рыбки и Генриха.

Трое суток между сменами прошли для Генриха незаметно. Нет, они не были пустыми, но в них не было ничего примечательного — он, как всегда, много читал, размышлял и делал пометки в толстой тетради, куда он записывал свои мысли. Для Рыбки же это были необычайно трудные и беспокойные три дня - у нее из головы не выходила одна мысль: «Зачем он это сказал?» Ответа она не находила, по крайней мере мозги ей в этом никак не помогали, и она, как истинная женщина, решила довериться интуиции, которая подсказывала: отвечать надо тем же. Ключевое слово — трусы.

Следующая смена поначалу никак не выделялась среди других рабочих будней, но ближе к ночи стала ощущаться некая наэлектризованность в воздухе, а когда на небе взошла полная луна, то Генриху было предложено пойти на крышу покурить.

Они сели на облюбованную ими трубу и закурили. После неловкого молчания Рыбка, пыхнув в ночное небо дымом сигареты, с плохо скрываемым волнением произнесла: «А я надела черные кружевные трусы с красной розочкой и большими вырезами по бокам, которые удлиняют ноги». Всё, флаг выброшен, это сигнал для атаки! Генрих обнял Рыбку рукой за талию и потянулся к ее губам, но в ответ услышал тихое рычание: «мол, я все-таки замужем». Видимость сопротивления не отпугнула его и после недолгих попыток достичь желаемого сидя, они, повинуясь охватившему их волнению, встали и сплелись в объятиях. Рыбка, ища точку опоры, прислонилась спиной к стене, и Генри прижался к ней. Руки беспокойно искали и находили то, что искали - она первая протянула руку и нащупала то, что было ранее прищемлено молнией в штанах. Генрих в свою очередь просунул руку под халат, под которым ничего не было надето, кроме объявленных трусов, и нащупал там много интересного, мягкого и теплого. Среди всего прочего была обнаружена и анонсированная розочка на трусах и розовый бутончик под ней. Генрих готов был поспорить с Орсоном Уэлсом, ибо был уверен, что только этот розовый бутон достоин воспоминания на смертном одре.

Вот так вот рыба пробует червяка в помутнении рассудка, не видя крючка и того, что поплавок уже кивнул, дал сигнал, и по воде побежали круги, предтечи всех кругов ада.

Руки, губы жили своей отдельной от головы жизнью, беспорядочно блуждали, их языки переплетались как щупальца головоногих моллюсков и слышались стоны и причмокивания пробующих деликатес гурманов и вздохи китов, вынырнувших на поверхность глотнуть воздуха.

Генрих как никогда понимал, что крепость целомудрия взята, но не торопился отдавать ее солдатам на разграбление – не место и не время. Он чувствовал на коже защитное хитиновое покрытие, образовавшееся после когтей и зубов Ведьмы, лишившей его известной доли чувствительности. Её укус, по-видимому, оказал на Генриха анестезирующее воздействие подобное тому, какое испытывают укушенные вампиром — они переходят на сторону носферату, обретая потустороннюю сущность.

На всё это безумие невозмутимо взирала висящая на небе и освещавшая крышу полная луна. Известно, что в полнолуние обостряются все чувства, даже затупившаяся бритва становится опять острой, если ее положить на подоконник в ночь полнолуния.
Всё, билет куплен, осталось только дождаться сеанса.

Собираясь на следующую смену, Генрих побрился, ибо Рыбка посетовала после жарких объятий, что он ее поцарапал своей щетиной, и попользовался лосьоном. Настроение было приподнятое, но оно сразу улетучилось, как только он взглянул на печальное лицо Рыбки.

- Что-то случилось?
- Ничего — тихо, почти беззвучно отвечала она.
- Так! Вы работать собираетесь, голуби? Все бы вам на крыше ворковать. - строго прервала их Скорпион — мастер, однако.

        Рыбка взяла себя в руки и сосредоточенно застучала пальцами по клавиатуре, у Генриха тоже нашлось занятие, и работа заслонила все личное. Лишь ближе к ночи, воспользовавшись возникшей паузой в производственном процессе, Генрих предложил пойти на крышу покурить. Рыбка молча кивнула и понуро поплелась вслед за ним, опустив голову и пряча глаза.

           Не успели они сесть на трубу и закурить, как еле сдерживаемые слезы брызнули из ее глаз и она закрыла лицо руками.
- Ленуська-разлучница? - догадался Генрих.

Вместо ответа она пискнула, как рыба на кухонном столе повара, который вонзил в нее холодную сталь ножа. У Генриха все сжалось внутри, и он захотел стать морем, прохладной волной, чтобы наполнить жизнью умирающую, выброшенную на пустынный берег, задыхающуюся Рыбку.
- Я никогда тебя не оставлю — неожиданно для себя самого вырвалось у Генриха.
Рыбка ничего не ответила и с благодарностью уткнулась заплаканным лицом к нему в плечо.

Возвращаясь, они соблюли конспирацию и пришли порознь в подтверждение легенды: ничего не случилось, между ними ничего нет. И это тем паче укрепило их в сознании, что отныне они пара и им есть, что скрывать.

Колесо времени совершило еще один оборот в своем четырехдневном цикле и следующая смена внешне выглядела так, как будто ранее ничего необычного не происходило. Но Генрих с Рыбкой знали, что это только видимость для наружного наблюдателя, а внутри …

Утром, выходя с завода по окончании смены, Генрих решил, что настало время предъявить приобретенный заранее билет на две персоны на дневной сеанс, и предложил Рыбке встретиться у него после того, как они отдохнут, часов в пять. Рыбка ответила согласием, только предложила перенести встречу на лоно природы, где можно было бы посидеть у костра. Генрих не стал противиться и быстро нашел подходящее место — расположенный неподалеку от его Пенала Академический лес.

Лес этот для Генриха был как родной, он с детства проводил здесь большую часть своего свободного времени. Он сделал настоящий лук из орешника, который рос в большом количестве в этом лесу и к которому Генри испытывал симпатию, как будто догадываясь, что согласно календарю друидов его дерево — лесной орешник. Кроме того, весной в небольших затонах, образовывавшихся в низинках, водились тритоны, и для Генриха особенным удовольствием было поймать этого маленького водяного дракона, чтобы потом незаметно положить его за шиворот знакомой девчонке. Ничто не может сравнится с наслаждением от созерцания ужаса на лице соседки по парте и ничто так не услаждает слух, как её визг и вопли. Почему так? А потому, что Генри, наверное, чувствовал свою родственную связь с тритоном, поскольку, как потом выяснилось, он родился в год водяного дракона.

Генрих ждал Рыбку на остановке автобуса, маршрут которого проходил рядом с Рыбкиным домом и далее вдоль Академического леса. Генрих загодя запасся пивом, портвейном и самодельным сыром, который его научила делать Рыбка из продуктов тайно вынесенных с молочного завода. Все это он сложил в большую теннисную сумку вместе со стаканами, тарелками и байковым одеялом. И вот он уже стоит на остановке в полной готовности к первому настоящему свиданию с Рыбкой.

Вечерело. Генрих вспомнил, что Рыбка по восточному календарю – кролик и кошка. Заяц за его не моргающий взгляд числился в пособниках ведьм и был символом языческой богини Эостры, богини весны, от имени которой произошло название пасхи. Это время, когда зайцы безумны. Так будем же безумны и счастливы. А вот и она, богиня, Генрих предложил даме руку, когда она выходила из автобуса, и они пошли к Академическому лесу.

Они шли по тропинке, Рыбка молчала, молчал и Генрих, а его мысль, не занятая словотворчеством, пошла своей дорогой. В далеком детстве отец его называл «чьи ноги — того дорога», ибо во время прогулок он обычно сидел на плечах отца — «вместо шляпы», и безропотно воспринимал общее направление движения, но, как только ему давали свободу и ставили на собственные ноги, то направлял свои стопы в противоположную сторону или поперек.

В ранней юности Генрих зачитывался книгой, где было подробно описано как сделать лук и стрелы из орешника, как не умереть с голоду в лесу и прочие премудрости из жизни индейцев. Следуя велению души, он построил шалаш в Академическом лесу и играл там в индейцев. Генриха в детстве иногда беспокоила мысль: «А что, если завтра утром он не обнаружит на кухонном столе тарелку с кашей и бутерброд с докторской колбасой, потому, что в соседнем Железнодорожном гастрономе полки оказались пустыми»? Что собственно и случилось сейчас в девяностые.

Он с подозрением относился к миру взрослых, чуя его отстраненную неготовность войти в положение ребёнка, справедливо полагая, что эти неопознанные эгоисты уготовят ему какую-нибудь пакость. Эти мысли не давали ему покоя, и потому-то он и построил шалаш, откуда совершал охотничьи вылазки с луком и стрелами — всё из орешника. Как-то раз ему удалось подстрелить ворону, которую он ощипал и сварил в старой кастрюле, которую мама попросила отнести на помойку. И не было ничего вкуснее этой добычи! 

Вернувшись к реальности, Генрих понял, что молчание затянулось и спросил:
- А ты знаешь, что значит слово «академия»?
- Ну, это такое высшее учебное заведение.
- Нет, я имею в виду этимологию этого слова.
- Что-что?
- Этимология — это наука о происхождении слов.
- А нельзя было сказать как-нибудь так, чтобы я не выглядела дурой?
- Ну, извини, я могу и помолчать.
- Нет, я не хотела ... расскажи, мне всё интересно, что ты рассказываешь.
- Тогда слушай: давным-давно, когда эллины только слезли с ветки и у них только-только отвалились хвосты, первое, что они научились делать – это было вино. От выпитого вина у них сразу забродило много разных мыслей в голове и второе, что появилось на греческой стороне – это были философы. И третье, что появилось у эллинов – это было фонетическое письмо, чтобы они могли записывать свои умные мысли и сразу появились на свет предания о героях. Одним из таких героев был Академ. Что он такого героического совершил, уже никто не помнил к тому времени, когда в роще, где стоял памятник Академу, стали собираться философы со своими учениками. Много веков позднее ученые европейцы в ознаменование памяти о первых европейских мудрецах стали называть свои высшие учебные заведения академиями. Вот.
- Прямо заслушаешься, хотела спросить кто такие эллины, но промолчала, решив притвориться умной. А как назывался тот предмет, название которого не выговорить и по которому твой дедушка имел пятёрку?
- Пропедевтика.
- Пропедевтика! - мечтательно повторила Рыбка. Расскажи ещё что-нибудь, мне так приятно тебя слушать, аж мурашки по коже.
Генрих распушил перья и начал:
- Я расскажу тебе как всё начиналось. В древние времена слова любовь не было, и греки употребляли слово Эрос. У Гомера синонимы Эроса такие: желание, влечение, страсть, томление, тоска. У Платона Эрос дает на время связь с чужой душой и через это дает воссоединение с потерянным единством. В сочинении «Пир» у Платона Аристофан поведал об андрогенах. Они сочетали в себе оба пола, были сильны и имели большие замыслы, поэтому Зевс растерзал их на половинки, чтобы не восстали против богов. С тех пор половинки ищут одна другую, стремясь слиться – это стремление и есть Эрос. Сократ подметил, что, если Эрос стремится к красоте, значит, он еще не имеет ее, он нуждается в ней. Эрос – «среднее между смертным и бессмертным», Эрос – это дело божественное, и в смертном существе – это залог бессмертия. У Платона Эрос – тот, кто соединяет две души.
- А у русских тоже не было слова любовь?
- Наша письменность появилась довольно поздно, непосредственно перед принятием христианства, поэтому все языческие дела оказались под запретом и не сохранились. Среди славянских богов нет аналогов Эросу, разве что Купала несет в себе следы любовных игр.
- Ты имеешь в виду праздник на Ивана Купала?
- Да, но только в языческие времена. Само название лингвисты образуют от индоевропейского корня kup – кипеть, вскипать, который ассоциируется со страстным желанием.
- Так может слово «совокупляться» тоже от этого корня?
- Да ты прямо на лету схватываешь!
- Это, наверное, кошка во мне говорит.
- Кстати, о делах восточных: у наших родственников индийских ариев письменность появилась достаточно рано и в Рг-веде написано: «В начале творения желание было». Желание это было божеством мужского рода по имени Кама. И, также как и шалун Эрос, Кама изображался в образе прекрасного юноши с луком и стрелами.
- Как красиво! А у меня все начиналось совсем не так  — здесь Рыбка рассказала Генриху в первый раз историю о своем первом любовном фиаско и противных мальчишках.

* * *
Они шли по лесопарку в направлении Академического пруда. Сквозь силуэты деревьев впереди проглядывала большая поляна и берег пруда с темной гладью воды. В лесу было тихо и пустынно, мамы с колясками давно покинули лесные тропинки, а праздные и вездесущие пенсионеры обитали в другой части леса, где стояли столы со скамейками и была вытоптанная площадка для танцев — там в выходные и праздничные дни происходили гулянья. Но сегодня был будний день и здесь не было никого, кроме комаров, для защиты от которых Генрих с Рыбкой сломили по веточке орешника, росшего вдоль тропинки. На краю лесной чащи в прямой видимости водной глади пруда, они расстелили одеяло, разложили костёр и откупорили пиво. Отхлебнув пива, они закурили. Потом они выпили еще пива и еще покурили, потом Генрих вынул из сумки портвейн и настало время волшебства.

Огонь костра сделал пространство вокруг камерным, как в театре, где освещена только сцена и всё делится на две половины: то, что освещено и видно, и то, что скрыто в темном зале. И не было ничего вокруг — ни неба, ни звезд, только этот театр и двое действующих лиц: он, она и пьеса между ними. Мерцающий свет костра отражался на их лицах и руках, все остальное он оставлял тьме, которая стояла за их спиной и смотрела широко закрытыми глазами зрителя.

Генрих, глядя на огонь, погрузился в задумчивость. Языки пламени возникали из ниоткуда и исчезали без следа. Сгорание плоти, обращение её в пустоту, освобождение. Пламя как ширма, скрывающая от нас другой мир. Нет, не ширма, скорее дверь в духовное пространство, где нет ничего, чем можно наполнить желудок, но есть пища для ума — пустота.

«Что же такое древние люди видели в огне, из-за чего ему отдавали самое вкусное?» - это мысль потихоньку отделилась от головы и начала свое странствие по каузальным цепочкам.

Сначала огонь отпугивал всех бессловесных тварей своей необъяснимой природой, и только когда человек впервые смог осознать себя отдельно от окружающего его мира, он подошел к огню. А, может, наоборот, созерцая огонь, человек и начал мыслить о себе, как о ноумене, отделив себя от феномена.

Огонь – это не тело, не вещь, он удивительным образом сочетает в себе бестелесную природу с возможностью его наблюдать зрительно. Сознание родилось от мысли: «Я есть, я существую» и сразу ощутило некую родственность с огнем. Поэтому человек подошел к огню и совершил первое жертвоприношение.
Подобное притягивает подобное.

На огонь можно смотреть бесконечно, ибо сознание отдыхает, оно не занято формированием никаких образов.

Огонь – это само изменение, явленное зрительным образом.
Все может гореть, даже железо, в среде кислорода. Огонь есть во всем и все ему причастно.

Мысль такая же всеобъемлющая и вездесущая: обо всем можно подумать.
В огне соединяется Добро со Злом. С одной стороны он – свет и тепло, с другой стороны – испепеляющий жар. И нет в природе другой вещи и стихии более подходящей для представления личности Бога, поэтому Заратустра и водрузил священный огонь на алтарь, а его последователи жрецы–маги следят, чтобы он не угас.

Рыбка тоже любила сидеть у огня и сейчас заворожено смотрела на потрескивающий костер. На ее лице отражался этот магический танец язычков пламени, создавая ощущение причастности к древнему языческому таинству.

- А ты знаешь, что сегодня Белтейн? - вернулся в пространство-время Генрих.
- Что, что?
- Это время, когда рогатый бог Беленос у костра празднует сочетание со своей избранницей.
- Ты только сейчас это придумал?
- Нет, это же всем известная Вальпургиева ночь.
- А-а, я что-то такое слышала.
- Это кельтский праздник, который празднуется всеми народами Северной Европы и связан с плодородием, пробуждением природы и женского естества, и главное его содержание — эротика.
- Ловко ты к эротике повернул.
- Тебе это нужно самой, это не моя прихоть или похоть.
- Это ещё почему?
- Потому, что ты ещё в точности ничего не знаешь об измене мужа. Чтобы тебя не захлестнула волна отчаяния и тебе не утонуть в бездне горестных переживаний от того, что ты стала жертвой чужих страстей, тебе надо смело шагнуть навстречу своей беде, самой сделать первый ход белой королевой в тыл черных, принести туда свои страсти, самой напасть, нанести удар по тому месту, откуда исходит опасность. Ибо, когда ты  получишь прямые доказательства измены, то будет поздно, твоему самолюбию и чувствам будет нанесен такой непоправимый урон, от которого ты можешь не оправиться. Если же ты сама по своей воле упредишь его, то чувство вины защитит тебя как кольчуга и смягчит удар.
- Вот змей-искуснутель, и ведь не поспоришь!
- Так Белтейн же …

Генрих налил еще портвейна и они выпили и придвинулись ближе, обнялись и слились в поцелуе. Всё, билет предъявлен, контрольный корешок оторван, свет в зале гаснет и сеанс начинается. Тишина в лесу, только комары заинтересовано пищали: «и-и-и, как мы сейчас разгуляемся, когда ты спустишь штаны».

Увидев голую задницу Генриха, комары испытали, наверное, такой же восторг, что и конница Чингиз-хана, обнаружив бескрайние южнорусские степи, еще не возделанные земледельцами и свободные для пастбищ. Костёр со своим защитным дымом был в стороне, ветка орешника лежала без действия … И-И-И-И- раздалось многоголосье боевого клича и комариная орда ринулась на незащищенные ягодицы Генриха.

Генрих, одолеваемый с одной стороны страстным желанием, а с другой терпя бедствие безжалостного нападения, быстро сдался и изверг семя, чтобы вступить в битву с захватчиками своей плоти. Еще находясь внутри, он уже пытался натянуть штаны и шарил рукой в поисках ветки орешника чтоб отогнать оккупантов. Перепуганный Эрот упорхнул вместе с комарами.

Они сели, помолчали, покурили и стали собираться — Рыбке надо было домой, к дочке, о чем она предупредила заранее. Все когда нибудь кончается, и хорошее и плохое. Вечный огонь хорош для того, у кого есть свобода, чтобы хранить его. Несмотря на свои симпатии к зороастрийцам, Генрих понимал, что костер нельзя оставлять не потушенным. Остатков пива и портвейна хватило лишь на жертвоприношение огню, на что бог огня отозвался вознесшимся к небесам благовонием. Он сбегал к пруду, наполнил опустевшую бутылку портвейна водой и залил костер, отозвавшийся недовольным шипением.

Проводив Рыбку до остановки автобуса, Генрих получил поцелуй на прощание и слова благодарности.

Генрих остался один на остановке, повернулся и пошел в Пенал. Там он долго сидел, пил чай, курил и корил себя за то, что поторопился с лабораторным занятием по эротике в антисанитарных условиях. Но Белтейн обязывал, и опять же лекция про Эрос должна тоже должна была быть подкреплена практическими занятиями, но лучше было бы их перенести в лабораторию Пенала. А так скомканное первое свидание ни к чему кроме сожаления и разочарования не привело. Тогда чем он лучше всех других противных мальчишек? Терзаемый сомнениями, заснул он когда уже светало и усталость взяла свое.

На следующий день, а был уже день, когда позвонила Рыбка, Генрих еле поднялся и, еще не придя в себя, слабо реагировал на окружающее и плохо понимал, что происходит, а происходило вот что: она сама позвонила ему домой, значит что-то случилось. Так и не добившись от Генриха осознания момента, она тихо сказала: «Давай встретимся» и, помолчав, добавила: «у тебя». Тут Генрих понял, что грехопадение мужа окончательно удостоверено, мгновенно проснулся, и они договорились встретиться на той же остановке.

И вот она пришла. Обшарпанный подъезд с запахом кислых щей и жареного лука не оставлял никаких иллюзий и предварял разочарование от созерцания бытовой неустроенности Пенала. Внутри квартиры коридор с отслаивающимися обоями не содержал запаха студенческого общежития, и, тем не менее, открыв дверь в Пенал и запустив туда как в аквариум Рыбку, Генрих приготовился к остракизму с её стороны. Рыбка подошла к окну, раздвинула штанины занавесочных джинсов, ничего не сказала, но сделала губы трубочкой, как для детского поцелуя, когда верхняя губа прилегает к ноздрям и можно недовольно втянуть воздух и всё выразить без слов. Было слышно, как летала муха вокруг висящей на потолке настольной лампы. На не мытых стеклах лежал такой толстый слой пыли, что они потеряли прозрачность и не вызывали у мухи никаких иллюзий свободы полета. Потому она не билась о стекло, как все нормальные насекомые, но кружила вокруг настольной лампы и ее не смущало, что та висит на потолке.

Первый нарушил неловкое молчание Генрих:
- Теперь ты в защитных доспехах равновесия свобод. А то вся свобода была у «Двух-Энн» - Генрих избегал называть мужа по имени, зная, что произнесение имени может иметь нежелательные последствия, как явление злого духа  соперника.
- Только доспехи с огрехом — как-то неохотно вытянула из себя Рыбка, помедлив с ответом.
- Что не так? Ты говоришь как старая еврейка: «чтобы да, таки нет», выражайся яснее.
- Если яснее, то ты торопыга — скороговоркой выпалила она.
- Это всё проклятые комары … - начал было оправдываться Генрих.
- А мой муж меня удовлетворяет.
- А ты его видать нет, раз он сбежал от тебя.
- Зачем ты так …
- Ты первая начала.

Рыбка надула губки и опустила очи долу. Затем последовало долгое мучительное молчание осмысления.
- Все-таки ты оказался прав, муж не ночевал сегодня дома, а меня теперь это не очень-то волнует.

Для нейтрализации неловкости Генрих достал из-под кровати дежурную бутылку портвейна, открыл и налил, потому, что требовалось волшебство для превращения обшарпанного Пенала в любовное гнездышко. Один бывший коллега-преподаватель говорил, что портвейн как компот можно пить всегда, везде и без закуски.

          Они выпили и закурили и Рыбка рассказала свою историю любви, как она сначала не встретила от будущего мужа должного внимания и ей понадобилось приложить усилия, но потом все повторилось с точностью наоборот, и он уже жизни себе не представлял без нее и бегал за ней как собачка. В заключение Генриху была во второй раз рассказана Рыбкина притча о противных мальчишках. Так, значит и муж сюда попал, в компанию противных мальчишек, пока не был обращен в истинную веру, и Генриху стало ясно, что и на нем лежит родовое проклятье.

Генрих терпеливо выслушал историю Рыбкиного позора, притворившись, что слышал её в первый раз, и уточнил:
- Я так понимаю, это приглашение к празднику жертвоприношения твоего целомудрия?
- Да, оно самое, а то ты ведешь себя как тот мальчишка, иди в душ первый, у тебя найдется какая-нибудь маечка для меня? - затараторила она, желая скрыть смущение.

Генрих порылся в шкафчике, выложил майку, а сам направился в ванную. Вернулся он пахнущий мылом в бабушкином халате, Рыбка сидела и нервно курила с майкой на коленях и, увидев Генриха в халате, вопросительно подняла брови:
- Не знала, что у тебя есть халат.
- Хочешь, уступлю — и Генрих с готовностью стал развязывать пояс.
- Не надо — испуганно сказала Рыбка и, подхватив «маечку», заторопилась в ванную комнату.

Когда она вернулась, то чёрный треугольник внизу живота, который не могла скрыть короткая майка, сразу завладел вниманием Генриха. Рыбка заметила движение его глаз, и, поняв куда он смотрит, стыдливо натянула майку на то место, откуда исходили волны гравитации, но гравитоны любви не знают преград. Каземир Малевич неправильную картину нарисовал, никому не нужен квадрат, всех интересует только треугольник. Черный, мохнатый. А квадратными становятся глаза у противного мальчишки, впервые увидевшего черный треугольник. Сначала треугольник, потом квадрат.

Генрих расстелил запасное ватное одеяло на полу и они легли. Теперь никто не мешал и они могли спокойно ласкать друг друга, медленно продвигаясь к самому главному.
- Возьми меня за попу — взмолилась Рыбка, когда Генрих уже занял позицию и не ждал никаких разговоров.

Позже, когда Рыбка делилась подробностями своей семейной жизни, она поведала ему одну тайну, которую не доверяла никому. Свой первый оргазм она испытала не сразу, а только через год после рождения дочки, когда муж овладел ею в ванной, взяв ее за попу. Так что, «возьми меня за попу» - это был архетип оргазма Рыбки, который требовал воспроизводства опять и снова, поэтому был введен в их отношения в виде обрядового праздника Купалы — так это называл Генрих, когда Рыбка предлагала предварительные ласки в ванной.

Впрочем сейчас Генрих ни о чем не думал и держался за аппетитную попу. Рыбкино дыхание постепенно учащалось, и, когда набрало высоту тембра, в наивысшей точке замерло. Возобновилось оно не сразу. Воздух выходил из её груди как последнее, что осталось в мехах кузнечного горна, со слабым свистом и угасающим звуком фагота. Вслед за последним выдохом она набрала полную грудь и, запрокинув голову назад, захохотала.

«Оо — Хо - Хо – Уу –Хо-Хо» – низкие утробные звуки исходящие из нее совсем не походили на обычную мелодичную гамму грудного голоса Рыбки. Её как будто подменили. Закончив партию духовых инструментов, она перешла на кошачье рычание.

Это был первый оргазм, добытый Рыбкой браконьерским образом, без лицензии от законного мужа. И она наслаждалась добычей, не погибла с голоду, оставленная мужем, ушедшим на сторону, и урчала как кошка, с добычей в зубах, предупреждая: не тронь, мое. И никакой она не заяц, всё предусмотрели восточные мудрецы, увидев в зайце кошачью душу.

Дыхание медленно восстанавливалось, а на губах блуждала улыбка блаженства и торжества.

Так было положено начало лету любви, и потянулась череда сказочных дней. Для удобства занятий любовью Генрих достал и надул пылившийся под кроватью надувной матрас, оставшийся от старых времен, когда он ездил в отпуск к морю.

Рыбка постепенно раскрепощалась и выходила из образа мужней жены, примеряя  роль кошки, а Генриху ничего не оставалось, как представляться украденной ею сосиской.  Теперь она не просила маечку, но пользовалась бабушкиным халатом, что давало ей возможность приводить иногда Генриха в изумление, когда, распахнув халат, она представала перед ним в одном черном поясе с резинками, которые поддерживали кружевные черные чулки. Воистину кошачье преображение. Это вам не зайчик-выбегайчик, это кошка, которая показала откуда уши Эроса растут.

- Видал?
- Ух ты!
И откуда что берется? Была тихая скромница, а теперь ...

Кроме всего прочего, они в качестве предварительной ласки стали практиковать массаж. Когда она садилась на его ягодицы с раздвинутыми ногами, то это доставляло массу волнительных ощущений. Совершая плавные массажные движения вдоль спины, она щетинками своего черного треугольника тёрлась о его «кострец», что переносило его в фантастический мир, населенный одалисками.

Постепенно Рыбка обретала уверенность в себе, которая было ушла от нее вместе с мужем, и медленно выходила из скорлупы семейного замкнутого мира, в который она сама себя поместила. Но вместо одних страхов всегда приходят другие, и как-то Рыбка, сидя умиротворенная после любовных игр, как бы «про себя», тихо-тихо, вытянув губки как ребенок, который вот-вот расплачется, то ли произнесла, то ли подумала:
- Боюсь привязаться …

Господи помилуй! Да перед ним только что раскрыли самую нежную сердцевину своего естества, для которого губительно любое прикосновение извне и поэтому оно никогда ни перед кем не открывается.
Как он должен быть близок ей, что она доверилась ему настолько, что не боится пораниться?

Так холодные ледяные рыбы не поступают, так может случится только с беззащитным моллюском, обнажившим свою розовую мякоть и раскрывшим створки, которые мгновенно захлопываются, почувствовав остроугольную песчинку под мантией, из которой потом вырастает жемчужина.

«Боюсь привязаться» - было ли это просто очень тихо сказано или проникло в сознание помимо ушей? Да это и не имеет значения, важно то, что Генрих услышал в этом полушепоте призыв о помощи от молодой женщины, к которой он уже начал испытывать нечто большее, чем симпатию.

«Боюсь привязаться» – такие вещи не говорят вслух. Похоже, Генрих съел что-то такое, что стал понимать птичий язык женской души. Может быть, это была индийская закуска в ресторане на Чистых Прудах?

- Боюсь привязаться …
Это же исповедь! Генрих почувствовал себя прелатом, принимающим в исповедальне бедную, исстрадавшуюся душу, полную страхов, от которых он должен ее избавить. Баррикады сооруженные им против любви сразу потеряли для Генриха всякое смысловое содержание, и он приступил к их разборке.

Теперь жизнь для Генриха приобрела новый смысл, и в Рыбке тоже многое переменилось. Если раньше у неё всё крутилось вокруг семьи, то сейчас дочка была в деревне с бабушкой, и после работы у нее не было никаких обязанностей, одна свобода, которую она употребила на образование. С достойным поощрения усердием она читала книги из его библиотеки, смотрела его художественные альбомы  — всё это была Terra Incognito для Рыбки. Она старательно постигала всё то, что лежало в основании духовного мира Генриха, то, что Рыбка никогда бы не удостоила своим вниманием, если бы не он. Постепенно её лексикон претерпел такие изменения, о которых она раньше не могла и подумать. С другой стороны, отношения в интимной сфере тоже изменились и стали более спокойными, как у супругов.

Правда, иногда случались юмористические представления, разнообразящие обыденность. Рыбка подарила Генриху трусы с клапаном, пуговицы которого он забывал застегивать, потому неудивительно, что как-то раз, сразу после того, как он стянул с себя джинсы и выпрямился, то «нетерпеливый и любопытный» выглянул между расстегнутых пуговиц. Смешливая реакция Рыбки последовала незамедлительно: «Уфф-фу-фу и хи-хи-хи». Если бы рыбы не страдали немотой, то наверное что-то подобное можно было услышать от них при виде жирного червяка-наживки.

Тема трусов, прозвучавшая увертюрой к Рыбкиному грехопадению, обречена была стать лейтмотивом их отношений, главной музыкальной темой их симфонии любви, и потому многократно повторялась. Когда трусы с клапаном оказались реквизитом комика, Рыбка купила Генриху другие трусы, чтобы уменьшить вероятность защемления крайней плоти, случившегося при исполнении увертюры. Не оставаясь в долгу, Генрих сыграл свою музыкальную партию, купил ей трусы и преподнес их ей на работе, но сфальшивил, ибо при следующем её визите к нему в Пенал эти трусы ему были брошены чуть ли не в лицо.

- Что такое? - спросил Генрих.
- А ты подумай, ты же умный — выплеснула своё раздражение Рыбка.

Генрих взял трусы в руки, приложил к себе, растянул резинку, посмотрел на её попу и всё понял — маленькие. Желая польстить из лучших побуждений, он ненароком нанес обиду.

- А-а — с пониманием протянул Генрих.
- Бе-е — не скрывая досады, выразила своё негодование Рыбка.

В результате Генрих стал чаще говорить ей комплименты. Как-то раз, когда она стояла голая на фоне окна, он отметил, что у нее красивая линия бедра, она оживилась и сказала, что ей уже говорили об этом, а еще однажды один незнакомец назвал ее «леди». Рыбка почувствовала, что волшебство возвращается, и у нее опять получается очаровывать, и, осмелев, она стала рассказывать, как мальчишки всегда бегали за ней и влюблялись безоглядно и навек. Даже девчонки отмечали ее внешние данные, и как-то в бане одна из подруг восхищенно воскликнула, увидев ее голой: «Посмотрите, какая у Михайловой грудь»! Михайлова была её девичьей фамилией. В заключение была в третий раз рассказана история о противных мальчишках.

«Если трижды сказал, значит верно». *

Генрих жил как зачарованный в атмосфере, где лето любви являло собой образ безоблачного счастья. В Пенал будто вдохнули новую жизнь, здесь появились женские руки и «всё другое, тоже женское». У Генриха даже возникло такое ощущение, что у него есть жена, третья по счету. Муж жил у любовницы, Рыбкина дочка на все лето была сдана на попечение бабушки и дедушки в деревню, где у них был построенный прадедом дом. Для ничем не связанной Рыбки стало обычным оставаться на ночь у Генриха и готовить не только ужин, но и завтрак и обед. Рыбка научила Генриха делать масло из производимых в их цехе сливок, для чего надо было набрать сливки в стеклянную банку с завинчивающейся крышкой и трясти её до тех пор, пока из сливок не образуется масло. В соседних цехах они брали творог, молоко и всё это ворованное добро приносили домой. Они купили новую кухонную посуду и Рыбка варила из украденных продуктов самодельный сыр в новой кастрюльке. Оставалось к сыру купить макароны, пожалуй единственное, что еще не исчезло с полок магазинов, и сытный обед или ужин обеспечен.

Ободренный такими позитивными переменами, Генрих даже нашел время для починки сломанного магнитофона, который был возвращен в строй и обеспечивал музыкальное сопровождение их новой жизни в семейном гнездышке.

Но природа так устроена, что за летом непременно следует осень, в данном случае осень любви с опадающими лепестками былого цветения. Богам безрадостно созерцать человеческое счастье. Обитатели верхнего мира смотрят на земное счастье как на безобразие, отвлекающее человека от божественного. Поэтому, когда боги видят счастливого человека, им непременно надо всё испортить и сотворить что-нибудь такое, от чего бы счастливцы заплакали навзрыд. Эту премудрость Генрих усвоил давно, когда читал Библию и дошел до книги Йова. Боги без воодушевления смотрят на довольного своей жизнью человека, когда у него дом полная чаша, семейное счастье с любимой женой и детьми, потому, что счастливый человек забывает о Боге, и вспоминает о нем только тогда, когда ему становится плохо.

С точки зрения богов человечье счастье вещь ужасная, а земной ужас — это не сказать, что радость для богов, но это то, что приводит к ним человека. Вот поэтому там наверху, счастье Генриха, вызвало к действительности подготовку перемен к худшему.

Рыбкин муж иногда всё же появлялся дома и не оставлял без внимания её частое отсутствие, а, когда он все же заставал ее дома, то с досадой отмечал в ней перемены, которые ярче всего проявлялись в употреблении ею совершенно незнакомых ему слов: «сингулярность», «духовное пространство» и прочее. Он прекрасно понимал, что это влияние какого-то чужого интеллекта, который находился на более высокой ступени развития, чем то, что можно обнаружить у работника молочного завода, и раздражению его не было предела. Рыбка рассказывала Генриху, что от слова «сингулярность» муж просто приходил в бешенство. Мало того, Рыбка совсем не выглядела горемычной, как положено быть брошенной жене, но даже наоборот была вполне довольна жизнью, и мужа это очень больно ранило, настолько, что стало невыносимо.

Всё это не могло остаться без последствий и настал день, когда Рыбка не пришла на очередное свидание в Пенал, объяснив это тем, что ей надо навестить мужа в больнице, куда тот попал с нервным расстройством, которое доктора определили как что-то  похожее на раздвоение личности. Кто бы сомневался, что «Два Н» получит такой диагноз.

Кончилось тем, что муж из больницы направился прямиком к семейному очагу, оставив безутешную любовницу. Свидания Генриха с Рыбкой стали редкими и отравленными тем, что Рыбка, бог ты мой, часто говорила о муже и даже упрекала Генриха в том, что он соблазнил её, мужнюю жену и теперь она вынуждена разрываться между двух мужчин. Генрих в ответ пытался указать ей на неуместность подобных обвинений, что она забыла в каком состоянии она была всего несколько месяцев назад. Теперь Рыбка к огорчению Генриха вслух рассуждала о достоинствах и недостатках двух своих мужчин, походя выражая свое раздражение обоими.
Даже сигареты вы с мужем курите одинаковые – вырвалось как-то у Рыбки.

Но не возвращение блудного мужа было главной причиной охлаждения отношений. С приходом осени кончились летние каникулы у дочки, и бабушка привезла ее из деревни в Москву. Если на частом отсутствии папы дочка внимания не заостряла, то мама другое дело. Теперь приходилось отвечать на вопросы: «Куда ты пошла, почему тебя не было дома»?

В один из теплых осенних дней Генриху померещилось, что лето любви вернулось, когда Рыбка пришла в Пенал как ему показалось в хорошем настроении, но это была иллюзия. Генрих скоро понял: хорошее настроение у нее от того, что она решила порвать с ним. На пустом месте вдруг образовалась напряженность, и Генрих ничего не мог с этим поделать, как ни старался. Тогда он прекратил попытки повернуть время вспять и сказал нервно ходящей по Пеналу взад-вперед Рыбке чтобы она шла домой и провожать он её не будет.

Все кончено, и рассыпалось как горсть песка из разжавшейся руки.

Оставшись в одиночестве, Генрих стал думать о причинах происходящего и пришел к мысли, что рыбы - это единственный двойной знак зодиака, изображаемый так, что две рыбы плывут в разные стороны. И в восточном календаре Рыбка оказалась единственной двурушницей: и кошка и заяц, сплошная двойственность и дуализм свойственный всему сатанинскому.

Когда круг общения Рыбки замыкался на Генрихе, она как белый и пушистый зайчик старалась ему соответствовать — читала книги из его библиотеки, поддерживала беседы на темы его интересующие и пользовалась его лексиконом. Потом наступило время чёрной кошки.

Как-то раз Генрих сидел за пультом и сочинял бумагу – петицию начальству. Наверху он написал «Зам. Главного инженера по электронике» и чуть ниже: «Служебная записка». В это время пришла Рыбка и попросила его пойти проверить, сработал ли клапан. Он ушел в цех на поиски клапана, а она села за пульт и полюбопытствовала: что он там пишет. Когда Генрих вернулся, у нее был хитрый вид и веселые искорки в глазах, а когда он продолжил писать, то не выдержала и прыснула смехом в ладошку.

- Что смешного? - спросил он.
- Заголовок: ЗАПИСКА!!!! Мягкого знака только не хватает — сквозь смех еле выговорила она.
- И что?
- А то, что прищемила молния на твоих джинсах, когда ты пришел без трусов!
Генри покачал головой и подивился её чувству юмора, плывшему как вторая рыба в противоположную сторону.

Еще в юности Рыбка уяснила: чтобы быть кому-то интересной, надо интересно говорить, говорить необычные слова. Но где их взять? Их надо придумать самой. С молоком матери она усвоила: чтобы мужчины обратили на тебя внимание, надо быть особенной, вот она и стала выговаривать некоторые слова, коверкая их по-своему: «водовка» вместо «водка», «табуретовка» вместо «табуретка». Проще всего взять и приделать суффикс к слову, к словотворчеству это не имеет никакого отношения, но для Рыбки этого было достаточно, чтобы почувствовать себя особенной. С той же целью Рыбка всю бытовую технику называла «электрический прибор», будь то холодильник или телевизор. Жалкая пародия на «духовное пространство» от Генриха.

Теперь, после того, как семейные ценности возвращены на место, можно перестать притворяться и плыть опять в привычном направлении.
- А у нас (с мужем) новый электрический прибор — похвасталась Рыбка сразу после прихода на очередную смену.
- Что за «прибор»? Неужто амперметр?
- Телевизор с дистанционным пультом.
- Эка невидаль, думаешь, об этом стоит говорить? - вяло отозвался Генрих.
- Это же жизнь — уверенно заключила Рыбка.
- Это не жизнь, это способ отвлечься от её пустоты и бессмысленности.
- Не говори так, как может жизнь быть бессмысленной?
- А так, нет в ней никакого смысла.
- Зачем тогда жить?
- Уж не затем, чтобы мечтать о покупке нового электрического прибора. У меня вот нет телевизора, нет удобного дивана, потому, что я не вижу в этом смысла.
- Может расскажешь в чем ты его видишь?
- Если хочешь знать мое мнение, то жизнь — это сумма впечатлений, а не собрание движимого и недвижимого имущества.
- Глупости.
- Глупостями в детском саду называют гениталии.
- Чепуха какая-то.
- Чепухой дети свои писки называют, вот и ты тоже потешаешься над «запиской».
- Начали со смысла, а договорились до полной бессмыслицы.
- Потому, что смысл жизни раскрывается смертью. Только то — как, и во имя чего умер человек сможет рассказать о смысле его жизни.
- И слушать не хочу весь этот бред — не выдержала Рыбка, повернулась и ушла.

А в духовной вселенной медленно таяла очередная иллюзия Генриха. Другая Рыба надела капитанскую фуражку и поплыла в противоположную сторону.

На этом беды Генриха не закончились. На молочном комбинате в помещении сметанного цеха создали новый участок по производству мягкого творога, и Рыбке было предложено перейти туда. Не надо быть прорицателем, чтобы догадаться, что Рыбка с легким сердцем оставила Генриха одного за пультом сметанного цеха наедине со Скорпионом. Беда не приходит одна, и с уходом Рыбки на него свалились её обязанности оператора — так порешило начальство.

У Рыбки образовался другой круг общения — механики, которые теперь уделяли больше внимания новому участку и его очаровательным работницам. У механиков была своя комната, где они хранили инструменты, а также пили чай и курили. Всё чаще из этой комнаты стал доноситься Рыбкин смех, и, когда Генрих проходил мимо, у него возникало чувство мужской солидарности и желание предупредить механиков об опасности: «Бегите, мальчишки, бегите»! Но, увы и ах, в ответ лишь смех и дым коромыслом через приоткрытую дверь. Поощряемая мужским обществом, Рыбка резвилась и фонтанировала остротами, как откупоренная неумелыми руками бутылка шампанского, и этим неумёхой был Генрих, который стоял теперь как обойденный вниманием гость с пустым бокалом, в то время как Рыбкина жизнь была полна, и даже через край.

В последнее время всё их совместное бытие ограничивалось встречами в курилке и потому Генрих ими дорожил, для него это была «драгоценность человеческого общения», но не для Рыбки. Поэтому, неизбежно настал день, когда, подойдя к ней с предложением пойти покурить, он услышал: «Я уже покурила у механиков». «Вот Зараза»! - невольно вырвалось у Генриха. Рыбкин ответ был как выстрел языка хамелеона: «Пошел ты в жопу». Генрих как был, так и остался стоять на месте с открытым ртом, а Рыбка-хамелеон развернулась и пошла на свое новое рабочее место — пульт управления творожного участка.

Всё поменялось, как во втором акте пьесы: новые декорации и лица персонажей — так в античном греческом театре достаются другие маски, и зрители вместо Улыбки видят Гримасу, несущую печать не выученных уроков жизни.

Вернувшись к себе в старую «сметанную» компьютерную, Генрих сел в кресло, откинулся на спинку и, уперев взгляд в потолок, увидел на нем новый знак дорожного движения, где в красном круге на желтом фоне вместо «кирпича» была нарисована красная рыба. «Рыба» - не зря так называется тупиковый финал игры в домино. Всё, приехали. А мысль не сдавалась и искала выход из тупика: «Она боялась привязаться, а в западне оказался он; кто тебя за язык тянул: «я тебя никогда не оставлю», а теперь баррикады сломаны и нет защиты.

«Что-то я не домыслил, упустил из вида. Ну же, думай» - терзал себя Генрих. Если  мысль не упражнять словом, она тупеет, необходим оселок чтения и написания книг, ибо только книга может служить точильным камнем для мысли, чтобы стала острой.
 
Может быть, если бы он сказал: «Вот Досада», то всё было бы по-другому?
«Нет, в этом проекте с самого начала были заложена ошибка. Что он пропустил? А-а-а! Он же огненный знак Овен, а она Рыба, вода то есть. А вода вскипает на огне только в день летнего солнцестояния на Купала, кончилось жаркое лето и вода остыла. Кроме того, тебе же в самом начале рассказали притчу о противных мальчишках! Автор дал тебе Азбуку, а ты, как из полена сделанный глупый деревянный мальчишка, услышал призывные звуки балагана по пути в школу и, прощай драгоценное знание. Золото мудрости разменял на медяки плотских удовольствий».

Химия жизни такова, что твердость духовной материи растворяется в кислоте желания как в желудочном соке.

Придя домой утром после этой смены, Генрих долго не мог заснуть. Опять он блуждал в потемках тоскливого ожидания какого-либо знака, удостоверяющего ценность жизни без любви, той любви, которой заведуют женщины.

Проведя без сна все утро и половину дня, он проснулся поздно вечером, имея в голове готовое решение: надо звонить Ведьме.
- Я сразу поняла, что она тебе не подходит — сказала Ведьма, выслушав Генри.
- А почему  мне не поведала?
- У тебя был такой счастливый вид, что это было бессмысленно.
- А мне показалось, что ты одобрила мой выбор.
- Тебе это ПОКАЗАЛОСЬ.

Тут Генри вспомнил одно происшествие в тот день, когда он познакомил Ведьму с Рыбкой, но тогда не придал значения случившемуся, а теперь ему стало ясно, что это было дело рук Ведьмы.

Был день зарплаты, которую выдавали наличными на руки и те, кто работал в другую смену приходили в свой выходной специально, стояли в очереди к цеховому бухгалтеру, получали деньги и расписываясь в ведомости. В любой другой день Генрих, Рыбка и Ведьма не могли бы повстречаться, ибо Генрих и Рыбка заканчивали работу тогда, когда Ведьма только начинала её в другом корпусе. А сейчас они вышли с завода одновременно, и Генриху представилась возможность познакомить своих дам. Рыбка пришла и, по-видимому из хвастовства, привела с собой свою собаку породы колли, ставшей модной после выхода в эфир сериала «Лесси». Поэтому свою зарплату она доверила получить Генриху и ждала его на улице у остановки автобуса, где они и повстречали Ведьму. Генрих представил их друг другу и не заметил в реакции Ведьмы ничего подозрительного, но потом случилось то, что теперь виделось ему совсем в другом свете.
Рыбка стояла с поводком в руке, ожидая зеленого сигнала светофора, чтобы перейти на другую сторону шоссе и пойти домой. И откуда взялась эта кобелиная стая, неожиданно выскочившая из подворотни с громким лаем? Вся псарня устремилась прямо к заинтересовавшей их сучке, а Рыбкина собака с перепугу вырвала поводок из рук и побежала через дорогу, где тут же попала под колеса машины, после чего поднялась и, хромая, побежала дальше, спасаясь от преследования. Напрасно Рыбка звала свою собаку, та в ужасе бежала без оглядки, и хозяйка поспешила ее догонять, дождавшись разрешающего сигнала светофора. Генрих повернулся к стоявшей рядом Ведьме и увидел как в ее глазах блеснул злорадный огонек, но тут же погас, поэтому он решил, что ему ПОКАЗАЛОСЬ. А теперь он был уверен, что это было ее рук дело, не зря же он причислял ее к нечистой силе.

Все это промелькнуло в голове Генриха незаметно для Ведьмы, и он вернулся из эйдетического пространства к разговору.
- Так что скажешь теперь? - с надеждой спросил он.
- Тебе надо уходить отсюда, а то она еще насыпет тебе соль на рану.
- Куда я пойду, кому сейчас нужен кандидат технических наук? Ученые и инженеры сегодня как нищие на паперти.
- Без паники, я тебя сюда привела, я и вызволю. Я позвоню одному своему другу, он занялся бизнесом и мне не откажет.

Слова Ведьмы на самом деле успокоили Генриха, хватит выть на луну, Рыбку в аквариум, аквариум в чулан, чулан на замок, ключ в колодец.

Мысль побеждает всё, и, вместо того, чтобы выталкивать из себя беду, надо принять ее внутрь и сделать своей частью. Ведь он сам родился в год водяного дракона, а значит тоже в определенном смысле рыба. Все были когда-то рыбами, когда вся планета была покрыта водой. Человеческий эмбрион в первую фазу своего существования похож на маленькую рыбку с жабрами и плавает в чреве матери. В каждом человеке есть Внутренняя Рыба, которая всегда с ним, она знает всё о нём, ей не надо ничего говорить и даже думать не надо, она и так всё знает. «The fish knows everything». **

Так Генрих вспомнил, что у Джеймса Остерберга есть замечательная песня про драматические отношения человека и рыбы. Там есть слова о том, что не только человек, но и все ходящие по земле существа мыслят, даже овцы и коровы, но только не рыбы. Им незачем думать, они и так знают всё, что им нужно, как любая женщина. Примечательно, что Джеймс взял себе псевдонимом имя производное от «игуаны» - Игги, значит он тоже, как и Джим Морриссон и Генрих Гумборг ощущал родство с ящерицами.

Счастье подобно ящерице, при попытке поймать которую, остаешься с хвостом. Отсюда вывод: не надо охотиться на счастье. Здесь Генрих-Дракон ощутил себя Аллегорией Счастья и просветлел лицом.

Потом Генрих открыл альбом Иеронима Босха, нашел там триптих «Сады земных наслаждений», где Рыбы всего-навсего символизируют томление плоти. А ещё у арийского бога Камы, отвечающего за дела любовные, на знамени тоже изображена рыба на красном поле. Так Генрих окончательно разобрался с рыбами и пришел в равновесное состояние духа.

* «Охота на Снарка» Л. Керролл
** «This is the film»/Arizona Dream. Iggi Pop


  Глава 5. Сады земных наслаждений.

Вторая попытка не стоит и половины медяка.

Китайская пословица.



Притча о дырке.

Жила была девочка, была у неё мама, был и папа.
Однажды она ехала с мамой в метро, и увидела сидящую напротив неопрятно одетую женщину в дырявых колготках. Одного взгляда хватило, чтобы дать зарок на всю жизнь: никогда, никогда у нее не будет старых драных колготок.
Поэтому, когда папа в ответ на очередную просьбу выделить средства на покупку новых колготок для дочки попытался промямлить, что копит на машину, то сразу получил от мамы заявление на развод.

* * *

Это было время не возвращённых кредитов, когда под напором вчерашних комсомольцев, перекрасившихся в реформаторов, рушились  последние устои страны Советов.

Всё происходившее вокруг было в чём-то похоже на предсмертные судороги поздней Римской империи, когда полководцы и патриции снимали доспехи и тоги, чтобы надеть облачения католических епископов и тем самым спастись.

А сейчас всё было с точностью наоборот, и адепты Бога социальной справедливости отрекались от своей веры, предавали свои коммунистические идеалы и впадали в сатанизм поклонения зелёной плесени доллара.

Нуворишам от перестройки следовало бы знать, что самое массовое вымирание всего живого на земле произошло не от падения метеорита или климатической катастрофы, но от подобных доллару сине-зеленых водорослей, которые не давали житья ничему иному, кроме них любимых, и всё «инакомыслие» душили, превратив Землю в токсичное болото. Но Царство Водорослей погубила распространяемое ими единообразие и незнание закона Божьего, ибо природа так устроена, что единственным необходимым и достаточным условием выживания является многообразие. Именно такой фундамент заложен Богом в здание жизни.

Вот и получается, что строить жизнь по принципу «как у них» - значит обречь себя на вымирание.

Москва, посаженная на долларовую иглу, запестрела рекламами на латинице, зажглась огнями казино, проводилась дикая приватизация, госсобственность распродавалась за бесценок. Закрывались фабрики, заводы, зато как грибы после долларового дождя стали  плодиться частные рестораны, кафе и магазины с импортными шмотками, и ни одного нового завода, больницы или школы.

Государственный молочный комбинат, где работал Генрих, притворился акционерным обществом, и всем работникам выдали бумажки, которые удостоверяли владение бесполезным количеством акций, ибо львиная доля досталась руководству и они стали капиталистами, а простые рабочие недолго тешились иллюзией сопричастности — их вскоре под угрозой увольнения обязали продать директору и его шайке свои акции.

Менеджер, к которому Ведьма направила Генриха, оказался представителем армянской диаспоры державшей два магазина джинсовой одежды. Генрих пришел на встречу к нему в магазин, располагавшийся в переходе от метро Театральная к Никольской улице, и попал под прицел оценивающего взгляда человека с большим жизненным опытом. Менеджер сразу понял, что Генрих не пригоден к делам торговым и после краткого расспроса о предыдущей трудовой деятельности спросил: в компьютерах разбираетесь? Получив утвердительный ответ, он назначил встречу через два дня около какого-то складского помещения, вкратце пояснив, что собирается расширить границы своей предпринимательской деятельности в сторону индустрии развлечений, для чего приобрел игровой автомат виртуальной реальности.

В назначенное время Генрих пришел на склад и застал там Менеджера в обществе незнакомца, который оказался инженером по эксплуатации аппарата 3D-виртуальной реальности. Инженер и аппарат были из Англии, и потому была приглашена женщина-переводчик, хотя Генрих и без неё все понимал. Аппарат представлял собой массивную платформу с двумя стойками, на которых были устроены перила, чтобы игрок не выпал из виртуального мира прямо на пол. Главную роль играл шлем со встроенным экраном, на который проецировалось 3D изображение. В общем это была обыкновенная компьютерная бродилка-стрелялка, только с трехмерной иллюзией. А так все то же самое: джойстик-пистолет и выскакивающие из-за угла злоумышленники, которых надо пристрелить. Сердцем автомата был компьютер, про операционную систему которого инженер Генриху все подробно рассказал и, оставив инструкцию пользователя и загрузочный CD диск с игрой, отбыл обратно в Англию. Менеджер сказал, что аппарат установят не раньше чем через неделю в недавно открывшемся развлекательном центре «Арлекино» на Красной Пресне.

Так у Генриха появилось время для увольнения с молочного комбината, чем он и занялся, отбывая последние смены, в одну из которых объявил Рыбке об уходе с завода, что не вызвало у нее интереса, кроме одного вопроса: сколько там платят.

Не прошло и десяти дней, как Генриху позвонил Менеджер и сообщил, что все готово и можно ехать в Арлекино заниматься установкой и запуском аппарата. Там он встретил двух молодых ребят, которых наняли операторами для обслуживания клиентов, они помогли ему поставить аппарат на место. Потом Генрих подключил принесенную с собой клавиатуру, протестировал систему, загрузил CD диск с игрой и запустил игру, предоставив возможность операторам самим прежде ознакомиться с тем, что они будут предлагать клиентам. Ребята пришли в полный восторг, они бурно жестикулировали, кричали по ходу игры и, когда игра закончилась, они так вошли в раж, что попросили повторить еще раз, а потом еще. Генрих пошел им навстречу, ведь Арлекино еще не начало работать и посетители начнут собираться позднее. Код бесплатной игры знал только он, а в дальнейшем, когда он отключит и спрячет клавиатуру, операторы смогут запускать игру только специальной кнопкой, и компьютер сосчитает сколько раз был произведен запуск, за каждый из которых ребятам придется отчитаться деньгами клиентов или выложить собственные.

Аппарат с умыслом поставили возле бара в фойе при входе, чтобы сразу привлечь внимание гостей. Закончив дела, Генрих направился промочить горло к бару, где он познакомился с барменом, ведь ему придется проводить здесь много времени по вечерам. Пригубив свой мартини, Генрих вдруг увидел как через входную дверь входит живой леопард, которого на железной цепи вел молодой парень. Брови у Генриха полезли вверх от удивления, он повернулся к бармену и тот успокоил его: «Это Васька, он здесь работает фотомоделью». Оказалось, что сухая коряга между баром и 3D аппаратом это рабочее место Васьки, и с ним можно сфотографироваться за деньги. Дрессировщик посадил Ваську рядом, прикрепил цепь к вмонтированному в корягу железному кольцу и леопард удобно устроился на бревне.

Постепенно Генрих познакомился со всеми, с кем ему предстояло трудиться бок о бок, включая официанток, которые встречали гостей с подносами уставленными бокалами с шампанским, что могло оказаться полезным, если самому захочется пригубить бокальчик. Вскоре представился подходящий случай воспользоваться служебным положением и прикинуться гостем. Здесь почти каждый вечер были приглашенные звезды шоу бизнеса, на выступления которых приходили другие звезды и по всякому поводу устраивались фуршеты с закусками, но бывали и особые случаи, когда спонсоры раскошеливались на настоящий банкет, как, например, по случаю выставочного турнира ведущих российских теннисистов.

По подготовке к банкету можно было ожидать, что столы будут ломиться от яств, ибо официанты носили из кухни через фойе в банкетный зал блюда с жареными поросятами, осетрами и прочими угощениями, вызывая слюноотделение не только у представителей человеческой расы. Как раз в этот момент Дрессировщику Васьки приспичило сходить в туалет и он попросил Генриха присмотреть за «котом», чтобы никто посторонний не оказался в опасной близости.

Животное давно привыкло к постоянному присутствию Генриха и их отношения были вполне мирными, но здесь были отягчающие обстоятельства. Очевидно Васька перевозбудился от вида проплывавших мимо поросят, и ничего не подозревающий Генрих, стоя рядом с «котом», вдруг ощутил, что его предплечье сжимают мощные челюсти леопарда. По спине пробежал холодок, не хотелось бы предстать перед Создателем в качестве остатков от ужина. «Вася, ты что? А ну не балуй, а то я пожалуюсь на твое плохое поведение» - увещевал кота Генрих. Слава богу, в этот момент появился Дрессировщик и Васька разжал челюсть, до полусмерти напугав Генриха.

«Надо срочно выпить» - подумал Генрих и направил свои стопы в банкетный зал, благо в дверях стоял знакомый охранник, которому он время от времени давал бесплатно поиграть на 3D-аппарате. Войдя в зал, Генрих сразу направился к столику, за которым официант наливал выпивку, и попросил налить ему двойной виски двенадцатилетней выдержки. Отхлебнув добрую половину, он осмотрелся и увидел такое разнообразие, что глаза разбежались, но больше всего его заинтересовали омары, к ним-то он и направился. Рядом с омарами стоял соусник и были разложены специальные спиральные приборы для извлечения мяса из клешней. Отведав омаров, Генрих сходил еще за виски и приступил к другим закускам и блюдам, отдавая предпочтение рыбе, ибо осетрина была замечательно хороша. На рабочее место он вернулся вполне удовлетворенный, выйдя из стрессового состояния, в которое его ввергло нападение леопарда.

Так проходили его рабочие будни, чем он был очень доволен, не сравнить с молочным заводом. Сплетение труб насосов и пастеризаторов перестало маячить перед глазами, вместе с тем образ Рыбки постепенно тускнел и забывался, и он стал подумывать о том, что неплохо было бы присмотреть тут какую-нибудь одинокую дамочку. И в один из вечеров удача улыбнулась ему — он заприметил стройную брюнетку, одетую в элегантное вечернее платье и сидящую в одиночестве в баре в фойе. Генрих понаблюдал за ней — за полчаса никто к ней не подсел, значит точно одна, надо пользоваться моментом.

Присев на соседний табурет он заказал себе выпивку и, поглядывая искоса на соседку, для приличия выдержал паузу. Подождав и посмотрев на ее пустой стакан, он набрался храбрости и обратился к ней.
- Могу я предложить вам выпить?
- Спасибо, но спиртное это не мое.
- Позвольте полюбопытствовать, что вас привело сюда? Концертная программа, как я вижу, вам без интереса, рестораны и бары тоже.
- Муж пригласил меня развлечься, а сам засел в казино играть в рулетку, мне стало скучно и я ушла. Он так расписал, что здесь весело и много всего привлекательного, но, как оказалось, только для него.
- Не хотите ли сыграть на нашем аппарате — предложил Генрих.
- Нет, увольте, мне это тоже не интересно. Увезите меня отсюда - без всякого перехода вдруг сказала незнакомка.
- Может все таки позволите мне вас угостить? - Генрих хотел уклониться от такой темы.
- Если вы настаиваете, тогда джин с тоником и «твиксы».
- Твиксы? У тебя есть твиксы? - Генрих обратился к бармену и тот рядом с джином положил на стойку нечто в блестящей упаковке.

Твиксы оказались двумя палочками песочного печенья облитых шоколадом и, пока незнакомка хрустела ими, Генрих напряженно думал над просьбой увести ее отсюда. Куда? Шикарную дамочку в вечернем платье привести в Пенал? В первый раз Генрих пожалел, что не сделал из своего логова что-нибудь достойное, даже ободранные обои не переклеил, и ему стало стыдно.

- Ну так как же? - напомнила о своей просьбе Незнакомка.
- Куда вас везти, не представляю. Мне всегда казалось, что именно здесь находится то место, куда можно пригласить даму, но вы другого мнения.
- У вас есть квартира?
- Есть две комнаты в коммуналке самого низкого пошиба.
- Мне уже все равно, поедем.
- А как же муж?
- Пусть тешится с рулеткой в своем казино, ему там хорошо без меня.

Они вышли из Арлекино, Генрих поймал такси и скоро они прибыли к логову одинокого философа.

Когда Генрих открывал дверь в Пенал, он старался припомнить содержимое холодильника, ведь надо что-то предложить гостье. Хорошо, что он догадался взять в баре еще твиксов, у него даже был джин и тоник, который он уже привык пить в Арлекино, кажется была еще банка шпрот. То есть к приему гостьи он был готов, кроме того, Генрих все-таки худо-бедно обставил Федину комнату и мог уже похвастаться наличием дивана и журнального столика, который он быстро сервировал рядом с диваном, мало того, напротив дивана у стены на табурете он поставил недавно купленный новый магнитофон.

Незнакомка не выразила никаких эмоций от увиденной убогости коммуналки и устроилась на диване. Генрих включил спокойную музыку, принес для дамы джин с тоником и твиксы, а для себя бутылку калгана, банку шпрот и черный хлеб.

Они сидели и рассказывали друг другу о себе, поскольку толком не успели познакомиться. Генрих узнал, что у нее есть дочка, а муж неизлечимо болен, что он наркоман, и ей пора подумать как жить дальше и с кем. У Генриха эти слова вызвали чувство лёгкого беспокойства, женитьба была ему противопоказана, но после третьей рюмки калгановой водки мысли об опасности поблекли и он стал думать о том, как половчее склонить гостью к соитию. Здесь незнакомка помогла ему, выразив желание снять вечернее платье, и спросила нет ли у него халатика. Генрих выдал гостье бабушкин халат и после того, как она в него облачилась и села на диван, придвинулся поближе, а выпив еще калгана, он совсем осмелел, обнял Незнакомку и, просунув руку под халат, обнаружил отсутствие какой-либо одежды под ним. Угощайтесь.

Дальше оказалось все просто и без слов.
Когда они приняли вертикальное положение, Незнакомка  разоткровенничалась, и Генрих услышал удивительную историю, которую ей рассказывала ее мама, а маме ее мама и так далее. Во первых, оказалось, что его гостья татарка, а по виду так не скажешь, и эта история, похоже, была ее семейным преданием.

  Вот, что она рассказала.
В незапамятные времена, в четырнадцатом столетии от Рождества Христова хан  Тохтамыш по тогдашнему обыкновению пошел на Русь кости размять и поправить материальное положение. Дома у него остались многочисленные жены, и среди них самая красивая и любимая по имени Б***ь - обыкновенное татарское имя по тем временам. Нрава она была веселого и независимого, и, не стерпев долгой разлуки, больше от скуки, чем по злобе изготовила хану ветвистый головной убор. Все было бы ничего, но зависть способна разъесть все самое прочное и стойкое, не то, что женскую солидарность, и остальные жены с нетерпением ожидали возвращения господина, чтобы выдать фаворитку. Хан вернулся с богатой добычей, которую в долгие ночи в походном шатре мечтал положить к ногам любимой и увидеть искорку счастья в ее глазах, но ему не дали порадоваться встрече с любимой женой, сразу донесли. Горевал он недолго, ведь на востоке не существует проблемы выбора, и распорядился хан отрубить любимой жене голову, насадить на копье и выставить ее на всеобщее поругание, но главное – строго-настрого запретил впредь называть женщин татарского роду-племени этим именем.

Так личное имя Б***ь стало именем нарицательным и таким и сохранилось в памяти людей. Никто уже ничего не помнил кроме того, что это имя относится к женщине достойной порицания. Когда тысячи соплеменников идут мимо мертвой головы твоей прародительницы, день за днем весь народ, и плюют в ее, хоть и закрытые очи – такое надолго запомнится, это не соседки друг друга на кухне за космы потаскали.

Неизвестно, как у татар, а у русских это имя ежедневно поминается в таком великом множестве, что не народилось столько татарских девочек за всю историю существования этого народа. «А жаль, красивое имя, и пра-пра- ... внучка у неё красивая, и попка такая аппетитная» - думал Генрих, прилаживая Внучку в позицию № 2.

«Интересно, откуда приходят идиотские мысли? Ведь вспомнилось же, что у татарок не вдоль, как у всех, а поперек. Ну вот, теперь только об этом и будешь думать». Но вместо этого ему по неизвестной логике приходящих ниоткуда образов представилось качающееся копье с насаженной на него мертвой головой, и Генрих, совершая кривошипно-шатунные тазобедренные движения, вместе с подступившим оргазмом ощутил слезы на глазах и захлюпал носом.

- Ты что? – спрашивала продолжательница рода б***и.
- Твою пра-пра-пра-…бабку жалко - отвечал сквозь слезы Генрих.

Потом Внучка заснула, а он пил джин с тоником и курил, пил и курил, пока не кончился джин и сигареты, остался один тоник, а перед глазами все стоял и качался шест с мертвой головой на нем. Уже засыпая, Генрих словно из другого измерения услышал: «Ну, ты и куришь!» И упал в объятия Морфея.

Проснувшись, Генрих пошарил рукой рядом и не нащупал ничего, кроме скомканного одеяла. Тогда он слез с дивана и, не найдя тапок, пошлёпал босыми ногами в туалет. Там, в коридоре висело большое зеркало, у которого он и обнаружил Внучку. Совершенно голая она стояла в его тапках перед зеркалом и разглядывала своё отражение, как охотник делает смотр своему оружию. Всё выглядело безупречным: точёные ножки, аккуратная попка, напоминавшая плод тропической пальмы в форме двойного ореха, гладкий животик и идеальной формы грудь с торчащими вперёд сосками. Над всем этим великолепием возвышалась гордо посаженная на длинную шею аккуратно причесанная головка с короткой стрижкой волос.

Всё в порядке, оружие в идеальном состоянии, всё смазано и ухожено – осечки не будет.
- Ну, как? - спросила Внучка.
- Сногсшибательно.

Генрих тоже заглянул в зеркало и увидел пустое место рядом с её отражением, где по идее должен был быть он.

За завтраком Внучка как бы между прочим посетовала на то, что, оставив мужа в казино, осталась без денег. Генрих намек понял и раскошелился, а потом между прочим спросил:
- А не боишься головы лишиться, как твоя Пра-пра?
- Нет. Я уже двоих мужей похоронила, один разбился на машине, другой погиб во время бандитской разборки.
- Какая у тебя интересная жизнь!

Потом Внучка осторожно поинтересовалась величиной зарплаты Генриха и, получив ответ, бесцеремонно объявила, что она столько за один день тратит и пообещала его ввести в свой круг знакомых, где он сможет улучшить свое материальное положение. И добавила: «В приличном обществе мужчину принято оценивать по тому, какая женщина рядом с ним».

Озадаченный Генрих, предвидя будущие большие проблемы, предпринял все усилия, чтобы предотвратить такое развитие событий, где ему уготована роль жертвы, он не желал быть ничего не значащим нулем рядом с пра-пра-пра-правнучкой ****и, к тому же у нее подрастала дочка - личинка, требовавшая пропитания.

Есть такие насекомые, которые откладывают яйца в живое тело другого насекомого, которое потом служит свежими консервами для вылупившихся личинок. Что-то подобное, по всей видимости, ожидало и Генриха. По крайней мере, так видела его будущность Внучка, и участь быть заживо съеденным еще больше пугала Генриха, чем пустое место в зеркале.

«Псинка и жинка должны сами себе пропитание искать» - вспомнилась цитата из русской классики.

А вот не пошел бы Тохтамыш на Русь с разбойным походом, и не было бы позора ни для него, ни для всех б***ей, и русская речь, может быть, не состояла бы наполовину из  матерных слов, и звучала бы куда приятней для слуха.

«Хватит экспериментов с прекрасными незнакомками, надо делать ставку на старые проверенные кадры» — подумал на другой день Генрих и позвонил Художнице с предложением посетить Арлекино и развлечься, на что она сразу ответила согласием. «Вот и славно» - думал Генрих, вспоминая то легкое головокружение новой влюбленности, посетившей его в тот памятный рождественский вечер на ковре в Фединой комнате.

Следующим вечером в условленное время Генрих встретил Художницу и провел ее в Арлекино под видом новой сотрудницы. Этим вечером ожидалось выступление целого ряда популярных артистов эстрады и в ожидании начала они устроились за стойкой бара. Свою виртуальную стрелялку Генрих и не подумал предлагать человеку интеллектуальному, каковой считал Художницу, потому занял ее обсуждением новинок кинематографа. А поговорить было о чем: на экраны столичных кинотеатров выпустили целый ряд запретных плодов знаменитых режиссеров, оказавшихся за «железным занавесом». Так, попивая свои коктейли и обмениваясь мнениями и впечатлениями, они скоротали время до начала эстрадной программы.

Гвоздем начавшейся программы была модная эстрадная певица и Художница была в восторге и возбуждена сверх меры, а Генрих стал замечать, как их участившиеся походы в бар грозят стать причиной для беспокойства. Но пока все было хорошо, и после очередного захода бармен, посмотрев вслед удалявшейся от стойки Художнице, сделал подвижное лицо все видом демонстрировавшее восхищение подкрепленное поднятым вверх большим пальцем. Генрих был польщен, за такое можно многое простить, королева всё-таки. Но очень скоро тревоги Генриха получили подтверждение - Художница начала буянить.

Сперва в ее танце появились движения чем-то напоминающие пляски туземцев с Соломоновых островов, потом она оторвала конечность у надувной игрушки, которая после этого потеряла баланс и улетела под потолок, и в довершение всех бед она сдернула со сцены чернокожего певца, пришедшего на смену певице. Если певцу было даже приятно упасть с красивой белой женщиной и ему хватило простых извинений, то продавец надувных игрушек не успокоился, пока Генрих не отвалил ему 30 долларов за порчу товара.

Первоначальная эйфория улетучилась и перешла в депрессию, Художница  поникла головой, и на ее красивые глаза навернулись слезы. Ей было совестно, и она стала извиняться перед Генрихом за своё буйство и то, что ему пришлось расплачиваться за порчу надувной игрушки. Генрих терпеть ненавидел женские слезы  и стал искать способ утешить подругу, благо она вскоре сама дала подсказку, указав на надувную собаку похожую на диснеевского Плуто с висящими ушами, которая была так сбалансирована, что она как будто ступала по полу не улетая ввысь и не падая на пол. Художница любила собак, у нее дома жила собака таких же размеров, о чем она и поведала Генриху, который сообразил, что ему надо купить эту игрушку, чтобы завершить вечер на оптимистичной ноте. Художница отнекивалась и говорила, что он и так уже потратился, но Генрих настоял, и она уступила.

Веселье в Арлекино к этому времени шло на спад, за окном светало, и Генрих с Художницей засобирались на выход.
- Может, поедем ко мне? — с надеждой спросил Генрих.
- Отвези меня домой — устало сказала она.
Так были разрушены мечты Генри на продолжение в Пенале.

И вот они уже едут в такси втроем: он, она и собака. Дома у Художницы их встретила еще одна собака, тщательно обнюхала Генриха и уселась рядом, не обращая внимания на надувную игрушку. «Ты ей понравился, а я пойду спать» - это были последнее, что она могла еще сказать и Генрих, окончательно похоронив надежды лечь с ней, отправился как бесполезная письменная принадлежность в Пенал.

Денег на сегодня было потрачено сверх всякой меры и он решил не ловить такси, а пройтись пешком до метро, которое уже скоро должно было начать работать. Генрих шел по безлюдным в такой ранний час улицам и размышлял, вспоминая сегодняшнюю ночь. «Что ж тут говорить, что же спрашивать, вот стою я перед вами словно голенький, я с Художницей гулял» - слова из песни не выкинешь, а в голове зрела новая мысль: «Слишком молодая и красивая для меня. Хватит бегать как гепард за антилопами, надо засесть, как леопард на ветку, и дождаться, пока какая-нибудь коза не придет к моему дереву».

В один из вечеров после того, как он протестировал аппарат и сдал его в эксплуатацию операторам, Генрих решил пойти наверх на четвертый этаж, где, как он слышал, работает бар со стриптизом. Скорее всего чушь несусветная, как и многое из того, что хлынуло к нам через пролом в железном занавесе, но Генрих всегда предпочитал своё собственное мнение любому другому.

Первое, что он увидел, поднявшись на четвертый этаж, была стройная девушка с тонкими чертами лица, её близко посаженные на узком лице голубые глаза поблескивали холодной уверенностью, и чувственные губы завершали портрет охотницы. Когда вошел Генрих, и она увидела, что он обратил на неё внимание, она мгновенно преобразилась, улыбнулась, кокетливо прикусив губу, чтобы добавить ей припухлости, и запустила чёртика в глаза.

- Вы хотите посетить наше шоу?
- Да, пришел полюбопытствовать.
- Заходите, будет интересно, не пожалеете. Сейчас ещё рано, но бар работает и я вам могу составить компанию. Вы не против?
- Напротив, то есть… Не складно как то получилось, то есть я хотел сказать, что очень рад. Что-нибудь выпьете? Может быть шампанского?
- Нет, я не хочу вас разорять, по крайней мере так сразу. У нас шампанское «Вдова Клико» стоит без малого 300 долларов за бутылку. Поэтому возьмите мне грейпфрутовый сок, он способствует сжиганию жира.
- По-моему для вас это совершенно лишнее, у вас великолепная фигура.
- Спасибо, это я передразниваю некоторых дурочек, которые и куска в рот не положат без такой присказки.
- Когда же начинается шоу?
- После одиннадцати.
- И вы в нём участвуете?
- Да, я здесь работаю, вернее подрабатываю пока учусь на бухгалтерских курсах. - - Вообще-то я училась на инженера, но кому сейчас нужны инженеры?
- Совершенно с вами согласен.
- Вам тоже не по специальности приходится работать?
- Хвала всевышнему, моя трудовая деятельность находится в рамках полученного образования — я инженер-электромеханик, как записано в дипломе, и сейчас обслуживаю игровой компьютерный аппарат виртуальной реальности, который стоит внизу в фойе.
- А я-то гадала: что такое та бандура около бара. Вообще-то я вовсе не собиралась быть инженером и у меня с детства была другая мечта, вот посмотрите – и она достала из сумочки ламинированную фотографию, где была изображена юная особа в белой балетной пачке, грациозно изогнувшаяся и вытянувшая ножку вперёд. Генрих узнал эту сценку из Лебединого озера и свою собеседницу в ней.
- Неужели это вы? - восхищенно воскликнул Генрих.
- Да, в детстве я ходила в балетную школу.
- И почему оставили её?
- Мама сказала, что это не профессия, и определила меня в инженеры. Сама всю жизнь простояла у чертежной доски в конструкторском бюро.
- Какая жалость.
- Даже когда мой преподаватель ей сказал, что у меня хорошие данные и перспективы, она была непреклонна и все твердила про пресловутый кусок хлеба.
- Вы всем показываете это фото?
- Нет, просто у вас лицо такое.
- Какое?
- Не типичное для посетителя этого заведения лицо, такое … интеллигентное, с европейскими морщинами.
- Первый раз слышу про европейские морщины.
- Я хотела сказать, что здесь по обыкновению можно увидеть таких упитанных круглолицых типов с лоснящимися от жира щеками, которые из-за спины видать - какие там морщины.
- А вам никто не говорил, что вы похожи на Анну Болейн?
- А кто это?
- Это вторая жена английского короля Генриха VIII, из за которой он разругался с папой римским, а в истории Англии произошел коренной перелом - реформация церкви и прочее. Её дочь Елизавета стала самой выдающейся королевой Англии, продолжившей дело отца, и в результате Англия стала совсем другой страной.
- Как интересно, и что, я в самом деле похожа на эту Анну?
- Если судить по самому известному её портрету кисти Гольбейна, то прямо копия. - Вас случайно не Анна зовут?
- Нет.
- Простите, я не представился: Генрих.
- Как тот король?
- Имена с окончанием «рих» весьма распространены среди германских вождей и королей, например Аларих, Теодорих. Собственно говоря, «рих» - это на древнегерманских диалектах означает богатый, могущественный вождь.
- Только я не поняла: вы же говорили, что Генрих английский король.
- Англы и саксы — германские племена.
- Надо же. Богатый, могущественный — хорошее имя. А мое имя не такое царственное и означает «Чайка».

Здесь надо непременно прерваться и отметить, что Генрих сам не ожидал от себя произошедшей с ним  трансформации, ибо здесь он впервые сам назвал себя так, как Автор именовал его на протяжении всего повествования. Что его подвигло на это трудно сказать, все произошло спонтанно, но можно предположить, что сходство его собеседницы с Анной Болейн могло сыграть в этой метаморфозе решающую роль.

- Так вы не русский?
- Русский, с варяжскими корнями.
- А фамилия?
- Гумборг — ответил Генрих, в эйдетической памяти которого всплыл образ резинового замка с часовой башней из сочиненной им детской страшилки.
- Да, Русью тут не пахнет!
- Так ведь всё славянское побережье Балтики, откуда родом варяги-русь, включая Пруссию и Померанию, стало онемечиваться только с двенадцатого века. Например, князем Мекленбурга в Передней Померании в начале двенадцатого века был Прибислав, а его сына уже звали Генрихом. Сама Померания до этого была Поморьем, а Мекленбург Михаилградом, Ольденбург был Старградом и тому подобное.
- Хорошо, русский Гумборг, так вы придете посмотреть на меня? В своем выступлении я использую балетную технику и элементы из разных спектаклей, русская изюминка, так сказать.
- Интересно. Я постараюсь.
- Непременно приходите, я буду ждать.

На том они и расстались а Генрих пошел посмотреть, что творится внизу. Фойе постепенно наполнялось гостями и многие из них с интересом наблюдали за тем, что происходит на подиуме 3D-аппарата виртуальной реальности, где игроки в шлемах на голове экспрессивно крутили головой и махали джойстиками в разные стороны.

Устроившись за стойкой бара и взяв привычный джин с тоником, Генрих попытался представить себя среди толстомордых посетителей стриптиз-шоу, тянущих свои липкие руки с долларовыми купюрами к стройным танцовщицам, и ему расхотелось идти туда. Вопреки данному обещанию, он не пошел в стриптиз-бар.

На следующий день, вернее вечер, когда Генрих пришел на работу, первым делом он увидел за стойкой бара Чайку. Она сидела и скучала с соломинкой безалкогольного коктейля во рту, но, как только увидела Генриха, соскочила с высокого стула и пружинящей балетной походкой подошла к нему.

- Что же вы вчера обещали и не пришли — с ходу упрекнула она.
Генрих хотел было сослаться на то, что был занят решением проблем с оборудованием, но не стал искать спасения в отговорках.
- Мне не хотелось начинать знакомство с обнаженной натуры.
- А что в этом плохого? Зато сразу видно товар лицом.
- Вот именно: «товар» и толпа потных покупателей с маслеными глазами. Терпеть ненавижу толпу вообще, а быть в среди таких типов тем более противно.
- Правда? Как интересно — она явно не ожидала такой гневной отповеди Генриха и, покусывая нижнюю губу, тихо продолжила: «А я вас ждала, я могла бы вообразить себе, что я танцую для вас одного ...»
- Извините пожалуйста, я не подумал, что ... — почувствовав себя виноватым, начал  Генрих.
- Не надо оправдываться, мне самой не нравится эта работа, но сейчас так всё перевернулось, столько соблазнов и хочется большего, а вы что любите, что вы делаете после работы — она тоже чувствовала неловкость и стала говорить торопливо и сбивчиво.
- Я так сразу и не соображу.
- Что тут соображать, просто скажите, чем вам нравится заниматься в свободное время — в её словах опять почувствовалась уверенность.
- Теннис, играть в теннис — без раздумий ответил Генрих.
- В самом деле? —  в ее голосе прозвучала нотка удивления.
- Когда Чарли Чаплина на смертном одре спросили: что ему доставляло наибольшее удовольствие в жизни, то он ответил: теннис и женщины — Генри будто искал оправдания в авторитетном мнении.
- Я переспросила просто потому, что сама играю в теннис, правда не скажу, что это мое самое-самое как у Чаплина.
- Так, что нам мешает поиграть в теннис? — обрадовался устранению возникшей было неловкости Генри и продолжил: «Подбросить мяч, назад прогнуться, молниеносно развернуться и струнной плоскостью сплеча скользнуть по темени мяча, и, ринувшись, ответ свистящий уничтожительно прервать — на свете нет забавы слаще, в раю мы будем в мяч играть».
- Набоков, «Университетская поэма» — пояснил Генри в ответ на вопросительно вздернутые брови Чайки.
- Да вы просто кладезь.

Они договорились встретиться на кортах через два дня, когда у Чайки будет выходной посредине недели. Корты располагались на краю лесопарка, с другой стороны которого жила новая знакомая Генриха и ей надо было просто  пересечь парк, чтобы попасть на корты.

Генрих, в отличие от Чайки, никогда прежде на этих кортах не играл в теннис, поэтому она выступила в роли хозяйки и сразу указала на вагончик администрации, где надо было заплатить за аренду корта. Покончив с формальностями, они отправились к другому такому же вагончику, который был выделен под раздевалку. Внутри раздевалки не было никаких отдельных кабинок, а было общее пространство со скамейками вдоль стен, и Чайка без тени сомнения приступила к переодеванию, продемонстрировав Генриху нижнее белье, не преминув похвастаться новыми носочками украшенными трикотажными бубенчиками. Нет, это, конечно, не стриптиз, но всё-таки Генрих слегка смутился.

Теннисный корт это вам не подиум, здесь бубенчики ни к чему, и, как можно было ожидать, Чайка не проявила особых талантов по части тенниса: она не умела выполнять подачу, совсем не играла у сетки. Так что, отрывок из Университетской поэмы Набокова был не про нее, и в смысле тенниса она в сравнении с Лолитой явно проигрывала. Но, что нельзя было отнять у нашей балерины, так это то, что на задней линии выглядела она вполне достойно — порхала по корту как бабочка и отбивала почти все мячи, посланные Генрихом. Впрочем, он не собирался доминировать ни на корте, ни где-либо еще и относился к недостаткам игры Чайки со снисхождением.

После тенниса Чайка предложила пойти посидеть в баре, который располагался в основном здании спортивного комплекса. Генрих в свою очередь предложил отпраздновать начало теннисного сезона и взял два сухих мартини. Пригубив любимый напиток, он стал думать о том, что, если научить партнершу подаче и игре у сетки, то можно всё поправить и поднять их отношения на новый уровень, поскольку для Генриха теннис был больше, чем игра, он был важнейшей частью его жизни, и каждый раз во время и после игры он испытывал сильнейший эмоциональный подъем. Но, посмотрев на партнершу, он понял, что ее мысли далеки от тенниса — она двигала зрачками из стороны в сторону, как будто что-то искала. И она на самом деле искала способ перевести их общение в другое русло, нужное ей, где теннис не был на первом месте.

- Ну, как вам наш теннис? - после тоста за теннис спросила она.
- Вообще-то это не теннис — огорошил ее Генрих.
- Да-а? - удивленно вздернула брови она.
- Чтобы это было похоже на теннис, вам надо подучиться, научиться подаче и игре у сетки — тогда это будет теннис.

Чайка явно не ожидала такой оценки и быстро быстро заморгала, пытаясь скрыть замешательство, но скоро пришла в себя.

- Я так думаю, что на одном теннисе свет клином не сошелся. Что там на втором месте было у Чаплина? - она нашла нужное продолжение их беседы.
- Женщины.
- Вот, вы сами это сказали.
Теперь Генриху пришлось напряженно думать, искать путь для выхода, и он нашел его.
- А что это мы все на «вы», давайте перейдем на ты, выпьем на брудершафт.
И поцелуемся — сразу повеселела Чайка.

И они выпили и поцеловались, что придало легкости и непринужденности их общению и теперь они сидели и болтали как старые знакомые, у которых много общего. Оказалось, что они родились и провели детство в одном районе, рядом с поселком художников, который представлял собой островок старой Москвы, оставшийся от бывшего здесь села Всехсвятского. Потом этот поселок стал местом, где жили и творили художники, потому его не стали сносить и строить на его месте бетонные коробки, и он сохранился почти в первозданном виде. Генрих родился и до пяти лет жил рядом с поселком художников на улице Левитана, здесь был его детский сад. Неожиданно выяснилось, что они оба были воспитанниками этого детского сада. Чайка с восторгом вспоминала свои детские годы и для нее, чтобы охарактеризовать хорошего человека проще всего было назвать его «детский сад». И Генриха она называла обычно не по имени, но по фамилии, как это было принято в детских садах и в армии.

Под конец их разговора Генрих решил выяснить кое-что из области астрологии.
- А кто ты по гороскопу? - Генрих пошел по проторенной дорожке, которую протоптал сразу, как только вся эта хиромантия получила распространение.
- Телец. Зачем это тебе?
- Может быть это все чепуха, но мне интересно. А по восточному гороскопу?
- Коза.
- Я так думаю, что тебе больше подходит другое имя.
- Какое же?
- Kid. Так называют козлят и детей.
- И что мне с этим делать?
- Жить и радоваться.

На том они и расстались, пообещав друг другу продолжить то, чему положено такое прекрасное начало. Теперь они встречались по вечерам перед работой и болтали, вспоминая все, что было в их жизни до их встречи. По какой-то причине беседы их часто крутились вокруг детства, может быть потому, что они ходили в один детский сад, правда с разницей в пятнадцать лет. 

Постепенно они все больше сближались, их тянуло друг к другу, причем инициатором их встреч обычно выступала Kid, и это было как раз то, на что уповал Генрих, полагая, что успех предопределен, если выбор сделала женщина.

О, эта выпрыгивающая из штанов радость: тебя выбрали, выбрали среди многих других, ты – достойный отдельного упоминания в истории, ты не затерялся в просторах пространственно-временного континуума и получил свое место на генеалогическом древе человечества. И ты так благодарен той дурочке, которая кивнула именно тебе, за то, что она выбрала тебя, тебя, трясущегося от страха и нашептывающего: «А вдруг я уйду и совсем пропаду и в природе встречаться не буду».

Женщина ищет лучшего, мужчина нового, женщина не думает, она знает, а мужчина думает, что знает и ошибается, поэтому Генрих согласно доктрине Дао пустил все на самотек. «Дао постоянно осуществляет недеяние … мудрый предпочитает недеяние, он создает и не обладает, делает и не пользуется, завершает дела и не гордится».

Кроме посёлка художников, рядом с которым прошло их детство, у Генриха и Kid было ещё одно место для прогулок: расположенный рядом с её домом лесопарк, который Генрих называл Покровским лесом, на опушке которого стояла действующая и поныне церковь Покрова Пресвятой Богородицы, служившая домовой церковью у князей Шаховских. По причине близости к дому Козы, чаще всего они гуляли в Покровском лесу, в котором был известный на весь район родник, где они обязательно пили воду и наполняли принесенные с собой бутылочки.

- Ты знаешь историю здешних мест? - спросил во время одной из таких прогулок Генрих.
- Расскажи.
- В семнадцатом веке здесь находилось дворянское имение Стрешневых, а Евдокия Стрешнева стала первой царицей в династии Романовых.
- Так вот откуда здесь остатки дворянского гнезда!
- То, что сейчас ты видишь, это усадьба князей Шаховских, которые устроили на территории своего имения в конце девятнадцатого века дачный поселок, куда граф Лев Толстой ходил пешком в качестве жениха в гости к Софье Берс, которая здесь родилась и жила на съёмной даче.
- Вот сколько здесь живу, а в голову не приходило поинтересоваться.
- А у меня, можно сказать, история в крови.
- Что ты имеешь в виду?
- А то, что мой род не менее древний, чем у многих бояр и графов.
- Не может быть!
- Очень даже может, согласно семейному преданию основатель рода был в пятнадцатом веке Вятским архиереем и все его потомки вплоть до моего прадеда были священниками в Вятской губернии.
- Значит у тебя в роду все попы.
- Священники.
- Ну, это все равно. А я-то всё думала: что мне твои речи напоминают — поповские проповеди.

Генрих и Kid постепенно все больше узнавали друг о друге и сближались. Жизнь определенно налаживалась, и Генрих нашел вполне естественной просьбу Kid придти к ней домой и повесить полочку в ванной комнате, требовались мужские руки. Генрих пришел со своим инструментом и, пока он делал свое дело, Kid, как бы желая разглядеть всё поближе, наклонилась так, что касалась своими волосами его щеки. Она была так близко и так дышала, как будто ждала от него чего-то, но ничего не произошло и в воздухе повисло недеяние Дао. Наконец полочка была на своем месте и хозяйка предложила работнику чая.

Генрих чувствовал: что-то назревает, атмосфера вокруг них была наэлектризована, как перед грозой. В один из обычных дней, ничем не примечательных, кроме того, что это был выходной Kid среди недели, она позвонила Генриху не как обычно днём, а утром.

- Гумборг — далее последовало непродолжительное молчание — Гумборг, бери бутылку шампанского, цветы и приходи ко мне.
- А по какому поводу? - поинтересовался Генри.
- Не задавай лишних вопросов, просто приходи.

И вот Генрих стоял с букетом ее любимых розовых роз и нажимал кнопку звонка ее квартиры. Дверь открылась, там стояла Kid, и из одежды на ней были только пончо и туфли. Генрих застыл на пороге в нерешительности, тогда Kid цепкой рукой затащила его внутрь. Захлопнув дверь, она взяла его за грудки, тряхнула, наклонила голову и боднула, после чего заглянула ему в глаза и сказала:
- Так и будешь стоять? Ну же, обними меня!
- Погоди, у меня руки заняты, это тебе — протянул ей шампанское и цветы Генрих.
- Положи это сюда — указала она на тумбочку в прихожей, а сама уже занималась расстегиванием ремня на его брюках.

Бросив это занятие посередине, она прыгнула на него как обезьянка, обняв его руками и ногами, и повисла на шее. Генриху ничего не оставалось делать, как сложить руки в замок и поддержать ее за попу — прямо адажио из балета «Сады земных наслаждений» — так он и понес ее в комнату к дивану. Она не разжимала ни рук, ни ног, поэтому он посадил ее на стол, ибо боялся потерять равновесие и упасть вместе с ней при попытке посадить её на низкий диван. Сидя на столе, она освободила его от объятий и сняла пончо через голову, под которым оказалось нечто, что она назвала «боди». Здесь Генрих столкнулся с новой трудностью: он не знал как снять это «боди», с чего начать.

- Застежки там — подсказала она.
- Где?
- Ну, там — многозначительно повторила она.

И он понял, «там» - это было то самое место, откуда исходила гравитация, от которой спасу никакого не было.

«Там» были две кнопочные застежки с клапаном, которые легко расстегнулись, стоило только потянуть за краюшек клапана. Генрих почувствовал себя ребенком, разворачивающим подарок, открывшийся ему в виде розового бутона, который был одушевленным как в Стране Чудес и говорил: «Поцелуй меня»! Генрих, находясь в полёте свободного падения хомяка, провалившегося в сусличью нору, поцеловал бутон, от чего бутон превратился в ягоду-клубничку.

Клубничка между ног, где он это видел? Ну, конечно, это же Босх и его «Сады наслаждений» - там среди всех сцен плотских удовольствий была и клубничка между ног. А еще ассоциация с кинокартиной, «Сладкая жизнь», где имя женщины предназначенной в качестве подарка, в переводе с итальянского означало «Угощайтесь».

Kid опять пришла на помощь Генриху, стянула свое «боди» через голову и уже обнаженная переместилась на диван, а ему ничего не оставалось делать, как начать раздеваться самому. Все было настолько просто и естественно, что происходило как бы само собой и не было и тени сомнений, что могло быть как-то по-другому, но Генрих всё же засомневался и замешкался. Он стоял голый перед диваном и как зачарованный смотрел на её наготу, понимая, почему она так настойчиво приглашала его посмотреть на нее в стриптиз-клубе. Да, такое можно показывать за деньги, и посмотреть в самом деле было на что.

- Делай что хочешь — видя нерешительность Генриха, упростила ему задачу Kid.
- Почти как у Блаженного Августина: люби и делай, что хочешь.
- Оставь любовь в покое, ты что Блаженный? Молчи и наслаждайся.
- Твоя правда, к чему слова? Это же картина «Сады земных наслаждений» Босха.
- Ты опять? Что стоишь как засватанный?
- Не хочу играть в игру «голодная гиена и старая кость».
- Это я-то «старая кость»?
- Прости, я опять сболтнул лишнее, это я от смущения, но для полноты картины всё же не хватает клубнички между ног.
- Клубнички? А это интересно. Жди здесь, я на кухню.

Вскоре она вернулась с клубникой, села на диван, раздвинула ноги и приготовившись вставить туда ягоду.

- Нет, не так — остановил ее Генрих.
- Что не так?
- У Босха та, у которой была клубника между ног, изображена вверх ногами.
- Не вопрос — сказала Kid и, с ловкостью гимнастки тут же на диване сделала стойку на голове, оперла ноги о ковер на стене и раздвинула ноги — ну же, клади клубничку на место!

Так вот что подразумевается под идиомой «попользоваться насчет клубнички»!

Все ее движения были были наполнены необыкновенной грацией и были достойны восхищения. Это был настоящее искусство, па-де-де и адажио из балета «Сады земных наслаждений». Все движения она выполняла медленно, как бы с замиранием сердца, делая паузы, уделяя больше внимания красоте движения. Её исполнение было восхитительно и можно было гордиться своей причастностью к этому действу, чувствуя себя партнером балерины, выполняющим поддержки и помогающим делать ее па.

Особенно поразило Генри исполненное ею «нечто», которое можно было отнести к «упражнению с шестом», а в балетной терминологии это можно было бы назвать «tour», когда она, сидя сначала лицом к нему, медленно поворачивалась вокруг лингама и оказывалась сидящей к нему задом, продолжая делать «плие».

В детстве мама отдала Генриха в спортивную секцию фигурного катания. Зимой занятия проходили на катке, а весной и осенью, ввиду отсутствия катка с искусственным льдом, фигуристы ходили на занятия по хореографии. Тогда, стоя у балетного станка и задирая ноги в чулочках, Генри злился и негодовал по поводу того, что из него сотворили барышню кисейную, за что он мстил зимой, с удовольствием играя в хоккей. Теперь же балет стал его любимым сценическим искусством, и он восторгался своей балериной.

По-видимому, Оргазм и был тем Большим Взрывом, о котором говорят физики, и это было последнее, что помнило Небытие перед тем, как разлететься на мелкие дробные части самого себя и стать Бытием.

В момент Большого Взрыва Kid рухнула ему на грудь, потом опять поднялась, протягивая руки вперёд, как покойник в гробу в газовой камере крематория, и с глухим стоном еле сдерживаемого дыхания выдохнула: «О-о-о, Генри…» И вновь упала.

- Мне хорошо с тобой — тихо, шёпотом сказала Kid, отдышавшись.
- Мне тоже — отозвался Генрих.
- Нет, не тоже, мне ни с кем не было так хорошо.
- А не выпить ли нам шампанского? - переменил тему Генрих.

Kid наконец отлепилась от Генриха, встала и сходила в прихожую за розами и бутылкой, которая немедля была открыта, розы помещены в вазу, и теперь они сидели голые, пили шампанское и молчали, им было хорошо без слов.

- Знаешь, говоря, что мне хорошо с тобой, я имела ввиду то, что мужчины обычно ведут себя как в игре «про голодную гиену и молодую козочку» - нарушила молчание Kid.
- Потому я и медлил, не хотел уподобляться. А «голодная гиена и старая кость» - это игра, в которую играла Алиса с Льюисом Керроллом и «старой костью» был Керролл.
- Когда я была помоложе, у меня был печальный опыт с голодной гиеной. Я была секретаршей у одного бизнесмена, у которого глаз горел как у гиены и он долго подбирался ко мне, а я сопротивлялась. Но как то раз, после того, как он весь вечер водил меня по разным кабакам и клубам, и всё не отпускал меня, пока, наконец, я не выдержала и не сказала ему: давай делай, что задумал, но только по-быстрому. Он привел меня обратно в офис уже ночью, и так спешил, что от нетерпения, мерзавец, порвал мне колготки.
- И что дальше было? В твои служебные обязанности добавились новые пункты, а в ежедневные траты покупка новых колготок?
- Может быть он так и думал, но я его окоротила.
- Это как?
- Сказала ему, что у меня на него не мокнет.
- Ух ты! Такому в детском саду не учат!
- Жизнь всему научит. С гиенами иначе нельзя.
- Мне показалось, или ты на самом деле расстроилась больше от того, что колготки порвались?
- Да, так и было. С этим у меня связано одно из самых неприятных впечатлений детства: мы ехали с мамой в метро и напротив сидела неопрятно одетая женщина в драных колготках. Тогда я поклялась себе, что никогда, никогда у меня не будет дырок на колготках и никогда я не буду похожа на эту женщину.
- Да, клятвопреступницей тебя назвать нельзя, а что дальше-то было?
- После моих слов он сразу как-то обмяк и отстал от меня, а я уволилась и перешла на работу к другому бизнесмену, который меня давно домогался, но был совсем из другого теста и посимпатичнее, потому я его на себе женила.
- Так ты замужем?
- Нет, я развелась через год.
- А с этим что было не так?
- Он хотел меня держать как птицу в золотой клетке, не давал мне никакой свободы, вплоть до того, что сам покупал мне наряды и украшения. Наряжал как елку.
- Так это же хорошо!
- Один день в году на рождество, а клетка, пусть и золотая, всё равно клетка.
- Понятно.
- Зато от него мне осталась машина, трёшка БМВ.
- Хорошая машинка.
- Да, только я водить никак не выучусь.
- Давай помогу, у меня стаж 20 лет.
- Давай оставим эту тему и оденемся, а то скоро мама придет.
 
Пришла мама, Генрих был ей представлен и они сели пить чай. Чаепитие выглядело совсем по-семейному - по всему было видно, что Генрих маме угодил, сам не зная чем и почему. Впоследствии выяснилось, что предыдущие кавалеры относились к категории людей, получивших звучное наименование «новые русские», которые как-то не пришлись маме ко двору.

Когда Генрих вышел на улицу, был уже вечер, и он решил пройтись пешком до  близлежащей станции железной дороги, соединявшей их места жительства. Там он сел на электричку и скоро был у себя в Пенале. На следующий выходной день он сделал ответный ход и пригласил Kid к себе в Пенал.

Генрих постарался не ударить в грязь лицом и приготовиться, он купил вино, цветы и фрукты, поменял постельное бельё, помыл полы и прибрался. Туне он старался, всё оказалось не нужным, ибо, когда Kid пришла, ей хватило одного взгляда на убогую обстановку Пенала, чтобы вынести вердикт: «Не хочу тебя обидеть, но я не вижу себя здесь». Генрих понял, что его Пенал для Kid все равно, что драные колготки.

Чтобы как-то загладить вину, Генрих пригласил Kid в ресторан. Тогда в моду вошли японские рестораны, и Kid, всегда державшая нос по ветру, сразу назвала один из них, туда они и направились. Во всем, что касалось современных веяний, Kid всегда разбиралась лучше Генриха, и это касалось не только моды. У нее было настоящее чутье и бездна вкуса, и неудивительно, что она прекрасно ориентировалась в диковинных японских названиях блюд и знала что заказать, а Генриху только и приходилось, что одобрительно кивать в знак согласия. А когда Генрих захотел проявить инициативу там, где чувствовал себя уверенно, и заказать спиртное, то Kid и здесь не дала ему этого сделать.

- Гумборг, мы в японском ресторане и здесь пьют сакэ -  опередила она его.

Первым делом официант принес влажные горячие салфетки-полотенца продетые в деревянные кольца, и пока Генрих ломал голову, что с ними делать, Kid ловко вытащила свою и протерла ею руки и шею — это был отдельный японский ритуал. Потом им принесли специальные деревянные подставочки, на которых разместили заказанные яства. Во время трапезы в третий раз произошло то, что уже дважды случалось с Генрихом: сеанс чревовещания. Первый раз это было «мне бы принять горизонтальное положение» от Ведьмы, второй раз «боюсь привязаться» от Рыбки, а теперь: «Кому бы сесть на шею?» - ни к кому не обращаясь, сидя  в полной отрешенности, не замечая присутствия Генриха и глядя куда-то в пустоту, то ли произнесла, то ли подумала Kid.

Генрих, если к нему не обращались прямо, то никогда не прислушивался к сказанному, и легко мог пропустить мимо ушей всякие инсинуации, поскольку считал, что это его не касается. Поэтому он опять был в сомнениях: а в самом ли деле звучала эта фраза? «Может, он опять ненароком съел чего-то такого, что стал слышать женские мысли? Неужели теперь это японская кухня виновата? Надо на русскую переходить» — так думал он. Но тут уже в полный голос, обращаясь непосредственно к нему Kid сказала:

- Гумборг, а почему бы тебе не переселиться ко мне? У тебя там кроме драного дивана ничего нет.
- Никакой он не драный.
- Ты лучше скажи скольких женщин ты на него укладывал.
- Не так уж много, как ты себе представляешь.
- Ну, что ты упрямишься?
- Просто это так неожиданно.
- Я уже обо всем подумала. Будешь жить как у Христа за пазухой на всём домашнем, и мама тебя уважает, сама не знаю за что. Забирай свои манатки и дуй ко мне. Я о тебе позабочусь. А то ты без присмотра тратишь сам свои деньги. Тебе нужна руководящая …
- Коза - подсказал Генрих.
- Вот именно - радостно подтвердила она и по ней было видно, что если бы она сидела рядом, а не напротив, то боднула бы его как настоящая коза.

А Генрих испытал чувство дворового бездомного кота, которого взяли на руки и принесли жить домой.

В конце концов, всё оказалось не так уж страшно и даже имело свои преимущества, поскольку Генрих получил в безраздельное пользование машину БМВ, на которой он перевез свой нехитрый скарб к Kid. Самым ценным грузом были художественные альбомы, среди которых была жемчужина коллекции — альбом Босха.

- Покажи мне ту королеву, на которую я похожа — попросила Kid сразу после того, как Генрих распаковал вещи.
- Вот смотри, Анна Болейн — раскрыл перед ней альбом Гольбейна Генрих.
- Ты считаешь ее красивой?
- Генрих Восьмой точно так считал.
- Ты как обычно ушел от ответа, прямо как поп. Тогда покажи мне картину с клубничкой.
- «Сады наслаждений» Босха? На, смотри.

Как и следовало ожидать Kid возбудилась от воспоминаний и стала расстегивать Генриху ремень. На этот раз обошлось без клубники, но это не означает, что было хуже, чем в первый раз, наоборот, страсть только разгоралась. После адажио на диване Kid лежала на животе попой кверху как спящая нимфа. Генрих не удержался и сказал:
- Какая у тебя аппетитная попа, так бы и съел.
- Это сейчас, а раньше ты бы так не сказал.
- Почему?
- Даже когда я уже была студенткой мне приходилось наматывать полотенце на бёдра, чтобы выглядели по-аппетитнее.

Kid встала с дивана и направилась к платяному шкафу, откуда извлекла кожаную куртку горчичного цвета и протянула ее Генриху.

- Что это? - спросил Генрих.
- Примерь, мне кажется она тебе как раз.

Куртка в самом деле хорошо сидела на Генрихе и была ему к лицу. Оказалось, что Kid совсем еще недавно промышляла «челноком» и ездила в Турцию, откуда привозила дефицитный для России товар и продавала его перекупщикам на рынках, но сейчас были уже не те времена, появилось много магазинов, заваленных таким «дефицитом», и куртка досталась Генриху.

- Сколько я тебе должен? - поинтересовался Генрих.
- Нисколько, это подарок.

Никто не отменял правила, согласно которому бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Так оно и оказалось, ибо скоро выяснилось, что Kid уволилась из стриптиз-бара и «села на шею» Генриху, во исполнение заклинания, произнесенного ею в японском ресторане. Генрих испытывал двойственное чувство: с одной стороны ему не нравилась её «работа», но появление «Анны Болейн» на его шее было неожиданным и потому пугающим. Новоявленный иждивенец довольно быстро предъявил свои права на зарплату Генриха, и он ничего не мог поделать, отступать было некуда - позади диван, а на попытку отстоять свой финансовый суверенитет он получил такие разъяснения.

- Слушай сюда: зачем тебе деньги? Тебе они не нужны, тебе нужно счастье. Твоё счастье – это Я. Счастье не продается, но за всё надо платить. Давай мне деньги, и я окружу тебя заботой, и ты будешь счастлив. Всё очень просто.
- То есть всё будет как в семье, где бюджетом распоряжается жена и выдает мужу рубль на сигареты и кружку пива после работы? - поинтересовался Генрих.
- Ты не пугайся, никто тебя не грабит, я закончила бухгалтерские курсы и лучше тебя могу свести дебет с кредитом.
- Как я могу сомневаться в твоем профессионализме.
- Гумборг … - и вместо продолжения последовал звук еле сдерживаемого, задавленного и удерживаемого в гортани смеха — а сексу хочешь?
- Мм-э — промычал Генрих.
- Хочешь, вижу, что хочешь — и раздался выпущенный на свободу торжествующий звонкий смех Kid.
Ответом было сопение потревоженного носорога.
- Иди мой писю, «старая кость».

* * *

В детстве Генрих усвоил две вещи касающиеся будущей взрослой жизни: женитьба существует только для того, чтобы было кого мучить — так говорил Кащей Бессмертный, собираясь свататься к Василисе Премудрой. Другого смысла для совместной жизни с женщиной, исходя из знаний детства, Генри не мыслил. Вторая важная истина, всплывающая из глубины детского сознания, заключалась в том, что, когда человеку плохо, он болен и совсем умирает, то ему непременно надо дать портвейна — так сделал доктор, которого вызвали к умирающей молодой женщине в экранизации драмы Чехова. Поэтому Генрих вечером на работе выпил вкусного португальского портвейна, а, выпив, впал в спасительную задумчивость.

Генрих смотрел на играющих на 3D-аппарате клиентов и думал, что со стороны они  выглядят нелепо: дергаются и переживают в ответ на каверзы тупой машины. Нет, машина не тупая, она сделана умными людьми для обмана и одурачивания ради денег. Сам Генрих никогда не играл ни в какие компьютерные игры, считая их не только пустым времяпровождением, но даже вредным для душевного здоровья. Если хочется получить положительные эмоции, всегда можно взять теннисную ракетку и поиграть в теннис. Даже футбол гораздо лучше сиденья у экрана монитора, но это не заботило людей, придумавших компьютерные штучки. Эти умные люди дополнили компьютер интернетом и получили доступ к мозгам всего человечества. Такое не снилось даже жрецам античного мира, которые управляли обществом с помощью религиозных ритуалов.

По цепочке смысла слов и поступков можно проникнуть к самому началу той гирлянды причин и следствий, к той главной, порождающей всю последовательность, причине, что лежит в основе всех частных историй, из которых состоит всеобщая история, и у нее должно быть общее Единственное Начало всех начал. Вот бы до него докопаться!

А будущее? Можно ли также по цепочкам причин и следствий конструировать и его? Предугадывать появление обстоятельств, приводящих к совершению поступков, нанизывать эйдосы будущих событий в уме, как бусинки на нитку?

Каждая из этих бусинок имеет свой смысл, который должен, просто обязан быть частичкой какого-то одного, Единого Смысла, который когда-то очень давно раздробился на много-много маленьких осколков, которые также могут собраться, как собирается  упавшая капля ртути.

Шаманы, волхвы, жрецы и пифии – это просто люди, которые могут выстраивать каузальные цепочки смысла подлиннее, чем обычный человек, которому их действия и слова кажутся чудесами.

В древности вождем и предводителем становился человек, сознание которого позволяло построить каузальную цепочку от человека до бога. И он по ней ходил туда и обратно и был почтальоном Смысла, в целом доступного лишь ему, а людям он приносил телеграммы, кусочки этого единого Смысла. И они верили в его могущество.

А современные адепты религии прогресса пошли по кривой дорожке, ведущей вбок от замысла божьего, учитывающего все свободы всех существ и поддерживающего их в равновесии без перекосов транснациональных корпораций.

Генрих считал компьютерные игры сродни рукоблудию, такой же эрзац, как и стриптиз-бар. Если хочешь увидеть красоту женского тела — иди в балет или заведи свою балерину или козу. Только козы к ним не пойдут, к тем кто ходят на стриптиз, у них щеки со спины видать, и потому им остается одно — рукоблудие.

Генри попытался представить себе, что бы эти люди делали двести или даже тысячу лет назад, когда не то что компьютеров, а автомобилей не было. Именно тогда были условия для существования настоящего искусства, только тогда могла рождаться на свет настоящая поэзия, когда поэт ехал в кибитке запряженной лошадьми. А инки и лошадей не знали, а быструю ходьбу воспринимали так, что иногда надо остановиться, сесть и подождать. Как в фильме «За облаками» инки-носильщики сопровождавшие европейцев в Анды вдруг сели на камень и на вопрос «почему», ответили, что они слишком быстро идут, поэтому их души не успевают за ними, и надо подождать пока души их догонят. А что говорить про поездку на поезде? Самолет вообще в этом смысле никуда не годится, Генрих всегда по прилёте чувствовал себя как чемодан из багажа, и приходил в себя только после хорошей выпивки.

Всё испортил прогресс, занесший в головы никчемных людишек свою новую религию, чтобы они смогли почувствовать свою значимость, сидя за рулем дорогого автомобиля и несясь по автостраде со скоростью, намного превышающей способность их душ следовать за ними.

Так с помощью обращения к Ахуре-Мазде, Богу-Мудрости потомок священнослужителей вернул свою духовную ипостась в спокойное и равновесное состояние.  Как хорошо, что дома его всегда ждет любимая Коза. Ой-ли всегда?

Что же будет дальше у него с Козой? Лучше не загадывать. Иногда разумнее не знать, что будет в следующих каузальных звеньях. Жизнь после смерти явно существует, но перед нами специально держат дверь закрытой, чтобы мы не пускались «во всякие помыслы». Как там у Экклезиаста в Библии: Бог задумал всё правильно, но человек «пустился во всякие помыслы». Прошлые жизни тоже загадки за закрытыми дверями, но мы вспоминаем о них в своих снах, а также тогда, когда отдаем чему либо предпочтение из соображений внутреннего родства. И то, что эти жизни скрыты от нас не означает, что их нет, они всё равно есть, как если бы вы смотрели на луг и не видели там суслика, а он есть. Суслик есть везде и всегда, у него везде норки.

У Джима Моррисона были ключи от всех дверей всех жизней, перед ним все двери были открыты, и он свободно ходил в эйдетическом каузальном континууме, от одного эйдетического звена к другому. Он знал, что в одной из жизней был ящерицей или ящером. Генрих тоже ощущал некоторое родство с ящерицами.

Первое живое существо, выбравшееся из воды на сушу было рептилией. Поэтому в глубине мозга человека находится рептильный мозг — самая древняя его часть. Это базовый уровень сознания человека. А это значит, что внутри человека сидит ящер, дракон, который не знает что такое «завтра», у него всегда сегодня. Он лишен эмоций, он никого не любит и не огорчается по поводу того, что его никто не любит, а потому не киснет в депрессии. Он всегда прав и для него не существует добра и зла, плохого и хорошего, у него всё едино. Что есть, то и надо, потому Он всегда в согласии с самим собой, и Свобода совпадает с Необходимостью. А человек своей верхней корой головного мозга строит планы на «завтра» и огорчается, когда они не реализуются.

- О чем задумался, Философ? - неожиданно услышал Генрих за спиной. Он обернулся и увидел перед собой красивую женщину, в которой узнал ту, с которой провел ночь в своем Пенале после трудного дня в обществе Четвертого и Филолога.
- Ба, это же Помощник Депутата! - радостно откликнулся он.
- Эта роль мне быстро наскучила.
- Ты хочешь сказать, что теперь у тебя другая роль?
- Роли. Их много — я Актриса, по крайней мере учусь на нее в ГИТИСе.
- Надо же! Кого кого, а Актрис среди моих знакомых не было.
- Тогда я буду Генрих — неожиданно для себя самого сказал Игорь-Генри, и подумал: «Федя тоже ведь был на самом деле Фарид».
- Генрих? Это что, тоже название роли? Какой Генрих? Четвертый?
- Нет, скорее Шестой.
- У Шекспира есть пьесы про обоих. Ты давно видел Четвертого?
- Пьесу или того блаженного?
- Блаженного. На самом деле он прикидывается эдаким юродивым, и тебе, я думаю, будет интересно поближе познакомиться с ним и не только с ним, у нас там хорошая компания.
- Где там?
- Приходи, увидишь.
- А здесь что ты делаешь?
- Так сейчас же идет Московский кинофестиваль и у нас здесь тусовка.
- У кого это - «у нас»?
- У нас хоть и театральный институт, но мы тоже будущие актрисы и кино нам не заказано. Лучше посмотри — вон, видишь, в баре сидит Ричард Гир.
- И впрямь Ричард. А что это он в одиночестве?
- Он у нас буддист, пьет только минеральную воду, вот и откололся от коллектива. А мне пора примкнуть к пьющим, а то всё вылакают. Вот мой номер телефона,  надумаешь, позвони — с этими словами она протянула ему визитную карточку и, чмокнув в щеку, удалилась в банкетный зал.
Генрих сунул визитку в карман до лучших времен, ведь дома его ждал замечательный Козленок и Детский Сад в одном лице.

Когда он пришел домой, то застал Kid бодрствовавшей. Она еще не ложилась, ожидая его с работы, и сидела на диване в короткой ночной рубашке, больше походившей на майку. В руках она держала глянцевый журнал. «Караван» — прочел Генрих на обложке.

- Никогда не мог представить кому могут быть интересны такие печатные издания — отреагировал Генрих на увиденное.
Kid встала с дивана и Генрих получил журналом по носу вместе с рекомендацией: «Не лезь не в свое дело». А Генриху стало ясно: вот откуда ее компетенции, удивившие его в японском ресторане!

Подойдя к телевизору, Kid включила его и села на диван рядом с Генрихом. Он сразу обратил внимание Kid на красивую стройную женщину на экране и закатил глаза, пытаясь вспомнить имя актрисы. Kid встала с дивана, подошла к телевизору, ткнула пальцем в экран и спросила:

- Красивая? Эта бледная немочь?
- Немощна, но стройна, посмотри, какие ноги.
- Обыкновенные иксы.
- Как это?
- А так, обман это.
- Почему?
- Колени сдвинуты, значит секс раз в неделю по субботам, под одеялом в темноте и в длинной ночной рубашке.
- Помедленней, пожалуйста, я записываю: что там насчет коленок?
- Ноги должны быть с легкой кривизной.
- Но это же некрасиво!
- Я же сказала: с легкой кривизной, а не колесом, кривизна может быть почти незаметной, но она должна быть!
- Как у тебя?
- Как у меня!
- А если ноги идеально прямые?
- Это скрытые иксы. Ты лучше посмотри, какие ноги у манекенщиц на подиуме.
- Мода – это творчество посредственностей.
- Сам ты … - она подыскивала подходящее слово, что-нибудь обидное.
- Это не я, это Набоков сказал – опередил её Генрих.
- И ты и твой Набоков – вы застывшие в позе философов истуканы, а жизнь течет мимо – нашлась наконец Kid.
- Ну, конечно … - начал было Генрих, но был перебит.
- Готова поспорить на что угодно, что у Лолиты с ногами было всё в порядке, иксами там и не пахло.
- Ну … мм ...
- Не мямли, в глаза смотри, я тебе покажу посредственность.

Она присела к нему рядом на диван в ночной рубашке, еле прикрывавшей ей бёдра, оставляя на виду розовый бутончик, отчего мозги сразу начали подергиваться туманом, извилины серого вещества становились прямее … И вот он уже видит себя опустившимся на розовый бутон мохнатым шмелём, который тянет хоботок в самую сердцевину цветка, чтобы напиться божественного нектара.
Что ты делаешь? Что ты делаешь… Ах! Ох! О-о-о…

* * *

С тех пор, как Генрих узнал от Kid  об иксах, он ничего не мог с собой поделать, и в метро под землей и на улицах беспрестанно сканировал глазами как штрих-код ножки проходивших мимо молоденьких девушек. И взгляд почти всегда натыкался на предательски сдвинутые колени. Обладательницы «иксов» при этом всегда смотрели по сторонам и строили глазки, а если глаза девушки не рыскали в поисках жертвы, то это означало, что у нее «правильные» ноги. Когда Генрих поделился с Kid своими наблюдениями, то получил простой ответ.

- Тоже нашел, где искать – в метро. Ты посмотри, кто выходит из шикарных лимузинов вечером у казино. И еще: знай, что с «иксами» в балет не берут, потому, что если они в постели ни на что не годятся, то и на сцене смотреть будет не на что.
- А я-то думал: почему раньше купцы ходили посмотреть на девочек в кордебалете?
- А ты не думай, зачем тебе думать, у тебя есть я.
На том и исчерпали тему.

Отношения Генриха с Козленком были невесомостью в пространственно-временном континууме, где он обретался, как грешник в чистилище. Единственное, что создавало силу притяжения, благодаря чему он чувствовал твердую почву под ногами, это был зов плоти. Что было непреложным и безусловным в их отношениях, как закон всемирного тяготения - это полная гармония в любовных утехах. Эмоционально они всегда совпадали независимо от времени и места, и связь их была сродни связи преступников, скованных одними наручниками.

Причина такого совпадения кроется далеко от рационального объяснения, так же как наука не может объяснить, каким образом сибирский охотник попадает белке прямо в глаз. Даже если намертво привязать белку к неподвижной сосне, а ружье привинтить к чугунному многотонному основанию, то пуля, выпущенная таким образом из ружья, направленного с помощью лазерного прицела точно в глаз, в лучшем случае не пролетит мимо туловища и попортит шкурку.

А охотник попадает точно в глаз, установив причинно-следственную связь пули и цели.

Сексологи говорят, что распознать свою половинку очень просто, достаточно принюхаться к ней прежде, чем она успеет всё испортить, воспользовавшись духами. Если ты не чувствуешь запаха подруги, то есть попросту не замечаешь его, то это означает одно:  эта женщина тебе подходит, биологически, по крайней мере.

Сексопатологи не остались в долгу и выделили «запах мужчины» - андростерон. Изготовили его из вытяжки семенников хряка, и запах этот можно охарактеризовать как запах грязного мужского тела, пота и мочи.

Гитлер любил нюхать свои подмышки, а Мусолини возбуждался, только если от женщины исходил резкий запах немытого тела — вот у кого надо было спрашивать про «запах женщины» тем ученым, которые так и не смогли его синтезировать.

А парфюмеры поступили хитрее – используют выделения желез внутренней секреции невинно убиенной фауны в своих «шанелях» и молчок. Смертью пахнет их парфюм, а сладкий чай воняет мерзкой химией сахара — так считал Генрих и никогда не клал в чай сахар, но пил его вприкуску с ароматным вареньем или медом.

Обоняние происходит из области квантовой механики. Любая женщина принюхавшись с закрытыми глазами определит мужчину с высоким тестостероном, хотя он не имеет запаха.

Но это всё химия и физика, а насчет психики Гумборг вывел другое правило из своего опыта. Если её мимика, жесты и словечки не вызывают неприязни или чувства легкого стыда от присутствия при этом, то любое общение, в том числе и физическая близость, будет происходить легко и непринужденно. Именно такой была Коза – без постороннего запаха и она так двигалась, улыбалась, сердилась, бодалась, что Генрих чувствовал себя как усталый путник, вернувшийся домой из долгих странствий по чужбине. А если и был у неё запах, то это была клубника со сливками.

Вообще-то с козами у Генриха всегда были особые отношения, не всегда гладкие, но страстные. В раннем детстве он ездил с бабушкой в деревню Кузнечики, и рядом с деревней на лесной опушке стояла избушка лесника, мимо которой шла тропинка, ведущая из деревни в лес. Там жила озорная коза, неравнодушная к Генриху. Когда бы он ни шел по тропинке, она всегда была начеку и, завидев маленького Генри в коротких штанишках, переставала жевать траву и следила за ним. Глаза у нее становились хитрыми, зрачки суживались и, как только он оказывался в пределах досягаемости, она нагибала голову и норовила поддать ему под зад рогами. Kid, судя по её повадкам, могла быть внучкой той козы.

Если попытаться обрисовать двумя словами то чувство покоя и умиротворенности, которое овладевало Генрихом в обществе Козы, то этими словами будут: «детский сад». Даже словечки оттуда со старой квартиры, где он был воспитанником местного детсада: «Ну ты», «зекано», «класс», обращение по фамилии, а не по имени. Генри с ней чувствовал себя всегда в своей тарелке, наслаждаясь этими звуками счастливого детства, и дал ей второе имя: «Детский сад».

Только в детском саду девочки называли Генриха всегда по фамилии. Сидя на ночных горшках, чтоб не обдулись во время послеобеденного сна, мальчики и девочки в ожидании тихого часа вели неспешные разговоры на интересующие их темы и обращались друг к другу исключительно по фамилии. Kid иногда ностальгически воспроизводила эти сценки, сидя на унитазе, открыв дверь, и, как ни в чем ни бывало, продолжала прерванную туалетным позывом беседу.

С самого начала их знакомства Генрих любил вспоминать, как до пяти лет он жил на улице Левитана, и это было время, «когда заборы были большими», ибо за домом был глухой забор, в котором не было щелей, а высота забора для маленького Генри была запредельной, так что удовлетворить свое любопытство «что там» он не мог. Также и деревянная горка во дворе, которую зимой заливали льдом, ему казалась высотой с дом, поэтому он ее побаивался. Вдоволь нагулявшись во дворе, пятилетний Генрих шел домой в своей белой цигейковой шубке, заходил в лифт и, если не было взрослых попутчиков, то он мог дотянуться только до кнопки четвертого этажа, и дальше шел пешком, поскольку жил на шестом. Когда с ним в лифте оказывался кто-либо из взрослых, то часто возникала неприятная для Генриха коллизия: «Девочка, тебе на какой этаж?» - спрашивали его, ибо такая уж у него была нежная внешность. «Я мальчик» - с нескрываемой обидой нарочито низким голосом отвечал Генрих и недовольно сопел.

По улице Левитана пролегала невидимая граница между семиэтажным домом, где прошло детство Генриха, и поселком Художников. Там, за границей начинался совсем другой мир одно-двух этажных деревянных домов, окруженных садами и палисадниками. Генрих с Kid часто приходили в поселок побродить, погулять, вспоминая детство. Kid рассказывала, как в детском саду часто становилась нарушительницей установленных правил распорядка. Она отличалась от остальных воспитанников детского сада тем, что, следуя внезапному движению души, с легкостью могла покинуть очерченные невысоким забором пределы сада и зайти в гости просто так неизвестно к кому, увидев не запертую калитку. Обнаружив пропажу, воспитательницы  сбивались с ног, обходя близлежащие дома в поисках беглянки, и находили ее спокойно пьющей чай с вареньем и конфетами в обществе совершенно незнакомых людей. После двух таких случаев воспитательницы стали ее как козу привязывать веревкой за хлястик пальто, чтобы не уходила за территорию сада.

У Генриха нашлась своя история про потерявшегося мальчика. И случилась она здесь же неподалеку, когда возрасте около трех лет он стал причиной больших тревог и переживаний в семье. Родители поручили старшему брату вывести его на прогулку. Был конец зимы и везде было много сугробов подтаявшего грязного снега, у каждого из которых маленький Генрих норовил задержаться и поковырять его маленькой лопаткой. Одет он был тогда в белую цигейковую шубку с подпалинами, в которой он почти сливался с сугробами такой же расцветки. Вероятно это послужило причиной того, что в какой-то момент старший брат потерял его из виду, а Генрих тоже не заметил как остался   один одинешенек, и его это совершенно не волновало, он и не думал плакать или огорчаться.

Так его и обнаружил милиционер, спокойно ковыряющегося в снегу без призора. Рассудив так, что дом такого малыша должен быть неподалеку, милиционер повел его к ближайшему и спросил: «Это твой дом?», на что малыш утвердительно кивнул головой. Потом он задал такой же вопрос относительно ближайшего подъезда и опять малыш кивнул головой, далее последовали такие же вопросы и ответы относительно этажа и квартиры, но на последний вопрос «Ваш?», обращенный уже не к малышу, а к открывавшему дверь в квартире, милиционер получал ответ «Нет». Так они ходили по домам и квартирам и продолжалось это довольно долго, пока милиционер не устал и не потерял надежду вернуть малыша домой таким методом, после чего он поменял тактику, отвел его в свое отделение милиции и стал ждать, когда родители обнаружат пропажу и начнут обзванивать больницы и милицию.

Маленький Генрих не мог спокойно сидеть на месте и слонялся по всему отделению, не зная чем заняться, пока милиционер не снабдил его игрушечным пистолетом-автоматом с трещоткой, которая имитировала звук выстрелов. И Генрих, ничуть не печалясь от того, что рядом с ним нет ни папы ни мамы, весело расстреливал всё отделение. Когда, наконец, родители приехали забрать свое чадо, то весь личный состав отделения выдохнул с облегчением, ибо чадо уже достало их своим беспокойным поведением.

Надо сказать, что Генрих с детства обладал независимым характером, за что получил от отца прозвище «Чьи ноги - того дорога». Когда отец сажал его себе на плечи, то он безропотно сидел «вместо шляпы», и пути их лежали в полном согласии в одном направлении, но как только Генриха спускали на землю и давали свободу, он тут же разворачивал оглобли на 90 или 180 градусов и шел в другом направлении.

Генрих и Kid постепенно находили все больше общего как в детских воспоминаниях, так и в чертах характера, обнаруживая родство душ. Kid до пяти лет жила с мамой и папой в доме напротив института, в котором учился Генрих и Kid с разницей в пятнадцать лет. Она часто выходила в арку дома и смотрела на проходящих мимо людей, а мимо большей частью ходили студенты. Она смотрела как студенты гордо несут тубусы с чертежами и, не зная, что содержится в этих чудесных торбах, изготовила себе такую же, но игрушечную из пустого тюбика от зубной пасты.

- А это же мог быть ты с тубусом, ведь, когда мне было пять, тебе было двадцать — в конце своего рассказа вдруг осенило Козу.
- Да, только я обычно ходил через другую проходную — возразил Генрих.
- Не увиливай, ты вообще мне в отцы годишься.

Что тут скажешь, перечить бесполезно, последнее слово всегда за ней. Kid — дочка? А что, не лишено смысла, ведь Kid's – это не только козлята, но и дети, следовательно, ребячество и шалости. Вот вам и дочка.

Kid, оправдывая свое прозвище, зачастую вела себя также непосредственно, как ребенок, которому неведомо чувство стыда и стеснения. Как-то раз на кухне после чая, устроившись на коленях у Генриха, она то ли вымолвила, то ли подумала вслух: «я бы хотела, чтобы у меня был такой папа как ты». Все испытали чувство неловкости и лёгкого стыда, но только не она, только «Детскому саду» можно говорить всё, что угодно.

Отца Kid почти не знала, из раннего детства ей запомнился лишь один эпизод: когда ей было всего два годика, отец зашел к ней в комнату, вырвал из ее рук подушку и вышел. Kid закричала: «Это моя подушка, отдай»! И заплакала. Но это не возымело никакого действия, и дверь захлопнулась перед плачущим ребенком. Возможно именно в эту подушку отец прятал от них деньги, с которыми не пожелал расставаться, когда дочке понадобились новые колготки.

* * *

Было знойное лето и водоемы манили москвичей, обещая прохладу и избавление от жары. Kid попросила Генриха отвезти ее на «озерки» - так они называли ближайшие места для купания, а потом он мог идти на все четыре стороны по своим делам.

Там на пляже Kid разыграла перед Генрихом небольшое представление: она медленно сняла лифчик, чтобы переоблачиться в купальник, но не спешила это делать, сидя с обнаженной грудью совершенной формы, которую принято называть «шакалий клык» - это когда грудь «острая» и соски смотрят не вниз, как у большинства, а прямо вперед.

Импровизированный стриптиз не остался без внимания соседней группы купальщиков, среди которых был подросток, обомлевший от увиденного - он смотрел в нашу сторону с открытым ртом и округлившимися глазами. Наконец оружейная часть тела была зачехлена в лифчик купальника с аппликацией в виде цветов ромашки. От соседей, исподволь наблюдавших за стриптизом, отделился карликовый пудель, подошел поближе и лег на песок, высунув язык от жары и часто дыша. Генрих не мог не обратить внимание на то, что кроме языка у песика высунулось ещё кое-что розовенькое внизу живота, и указал на это стриптизерше.

- Ты думаешь, он что-нибудь понимает? - сквозь смех спросила она.
- Его хот-дог точно понимает.
- Гумборг, ты взрослый мужик, а говоришь такие глупости.
- Глупости друг другу показывают дети в детском саду, когда их сажают на горшок.
- Опять несешь чушь собачью.
- Вот именно, и собаке понятно что ты тут устроила.
- Что ты так разволновался? Тоже хочешь?
- Тьфу ты черт, я лучше пойду.
- Иди, и не забудь — завтра мне нужны будут 100 баксов.

Генрих шел среди высокой травы, обрывал на ходу травинки, нащупывал на стебле «коленочку», обламывал в этом месте и совал в рот, разжевывая «сустав». Когда былинка превращалась в безвкусное мочало, выплевывал и срывал новую.

- Тьфу, тьфу, черт, черт, черт – бормотал он и думал о том, что Создатель был недальновиден, создав женщину.

С другой стороны, если закрыть глаза на этот стриптиз и прочие мелкие неприятности, то было очевидно, что они подходили друг другу, как две детали специально изготовленные для соединения, как ключ к замку, что было видно даже по их внешнему сходству: тонкие черты узкого лица и стройные тела. В них обоих было нечто гибкое, рептильное, что-то от юрких ящериц, которых Генрих с детства обожал и привечал. В его представлении ящерица была хозяйкой медной горы, хранительницей сокровищ подземного царства — драгоценных камней, россыпей изумрудов, сапфиров и рубинов. Так что же удивляться тому, что Kid постоянно требуются если не сокровища, то «жизненный стимул». Это её жизнь, она так её видит.

В детстве Генрих собирал осколки цветных флаконов и аптечных пузырьков у проходившей рядом с домом железной дорогой, где в царские времена был вокзал, рядом с которым стояла железнодорожная поликлиника. Из этих цветных стёклышек он делал «секреты», как все дети, и особенно этим увлекались девочки, хотя Генрих подразумевал под «секретом» пиратский клад из «Острова сокровищ».

Будучи совсем маленьким, Генрих поймал маленькую ящерицу и, обуреваемый нежными чувствами к родственной душе, не захотел с ней расставаться. Он поместил её в коробку с дырочками для дыхания и кормил ее мухами и травой, но что-то пошло не так, и узница сдохла в темнице, превратившись в высохшую мумию. Исполненный глубокой скорби Генрих похоронил жертву своей любви и потом сильно горевал, а посему больше не ловил ящериц, справедливо полагая, что свобода ящерицы важнее его любви и привязанности.

Эта трагедия с ящерицей положила начало длиной цепи переживаний и размышлений о том, в чём состоит счастье и с чем оно связано по жизни. С тех пор Генриха посетило беспокойство подталкиваемое мыслью о том, что ящерка была бы счастлива без его любви. Принято считать, что самые сильные чувства и переживания мгновений счастья связаны с любовью, но внутри у Генриха зрело знание, как плод на ветке дерева, когда опыленный пчелой цветок превращается в завязь и, питаемый соками поступающими к нему из земли по корням и ветвям, становится сочным и желанным. Знание Генриха коренным образом отличалось от того, что познала сначала Ева, а потом и Адам. Генрих нутром чувствовал, что Свобода важнее Любви, следовательно и счастье тоже должно быть поодаль от Любви и ближе к Свободе.

Собранное из ранних переживаний Генриха и Kid наследие представляло цикл рассказов о детстве, которые они поверяли друг другу. Детство было их общим духовным пространством, источником вдохновения для поэтической раскраски серой действительности. Даже любовные забавы у них походили на детские игры в доктора с раздеванием и ощупыванием интимных мест. А ещё была такая детская игра — «найди монетку», когда хитрозадые подростки предлагали доверчивой девчушке спрятать где-нибудь на теле монетку и начинали запускать свои шаловливые ручонки во все запретные места.

В один из этих теплых летних дней, придя на работу, Генрих занялся вверенным ему оборудованием и вскоре ощутил некоторую наэлектризованность в атмосфере. По фойе не ходили, а бегали менеджеры, официантки и другие сотрудники «Арлекино». Что-то назревало. Закончив профилактику, Генрих присел у стойки бара, и, когда Бармен налил ему обычный «мартини драй», спросил:

- Что за суета?
- А ты не знаешь?
- Нет.
- Сегодня на подиум выйдет Наоми Кемпбел.
- Да ну, сама Наоми?
- Натюрлихь.
- Ну, тогда я задержусь.

Вскоре появился Дрессировщик с Васькой, операторы 3D-аппарата заняли свое место и стали приходить первые гости.

Прежде звезды шоу-бизнеса такого уровня здесь не появлялись и торжественность момента буквально витала в воздухе. Генрих впервые увидел Директора «Арлекино», он ходил в нервном напряжении по фойе в сопровождении дюжего телохранителя и своих замов. Тут и там сновали официантки с подносами, уставленными бокалами с шампанским и «Арлекино» постепенно заполнялось публикой, собиравшейся в небольшие группы и занимавшей себя обменом впечатлениями и обсуждением последних событий.

Наконец все были в сборе и подиум осветился ярким светом юпитеров. Гомон стих и все внимание было обращено на сцену, заиграла музыка, занавес раздвинулся и вышла Она. Спору нет, Она прекрасна — сказало бы волшебное Зеркало, можно не сомневаться. Генрих вместе со всеми завороженно смотрел на живую богиню и тут … Потом-то  Генрих понял, что это было заранее срежиссировано, но сейчас это была бомба: как бы случайно у Наоми соскочила с плеча лямка платья и показалась божественная грудка! Публика завизжала от восторга и разразилась аплодисментами, а наиболее впечатлительные упали в обморок. Триумф — другими словами не опишешь то, что творилось вокруг. Генрих поймал себя на мысли, что Kid ничуть не хуже, только ростом поменьше — лишь это было препятствием для ее участия в конкурсах красоты и дефиле на подиуме. С тем он и пошел домой.

Конфуз с козьим стриптизом на пляже скоро забылся, и Генрих с готовностью откликнулся на предложение Kid поехать подальше за город, где воздух почище и природы побольше, на водохранилище, которое ей в красках расписала одна из ее подруг. Генрих заранее подготовился к пикнику, замариновал курицу, купил вино и прочие припасы. По приезду на водохранилище Генрих заплатил за въезд на территорию пансионата, ибо самые лучшие участки берега находились в ведении различных учреждений туристического и медицинского сектора. Найдя живописное местечко в березовой роще, они разбили бивуак и пошли купаться.

Самым смешным было то, что Kid не умела плавать, и купание в её исполнении представляло собой потешную процедуру больше похожую на приседание пожилой леди в купальне своего поместья. После купания Генрих развел костер, добавил углей и, сидя с ножом на корточках, стал резать и нанизывать куски курицы на шампуры, когда Kid подошла к нему сзади и положила ему руки на плечи и стала их слегка массировать.

- Be careful, я использую колюще-режущий инструмент. Ты же знаешь, какие у меня острые ножи - предварил ее дальнейшие действия Генрих.
- Гумборг, как у тебя так получается, что ... Приготовься, я сейчас буду использовать тебя как мужчину.
- Что, прямо здесь?
- Ты что, стесняешься?
- Нет, но здесь мы как на сцене с поднятым занавесом, надо бы занавес дать, я имею ввиду кустики.
- Вон те сгодятся?
- Вполне. А это все бросим?
- Никто твою курицу не съест.
Не долго думая, они отправились в ближайшие заросли с одеялом и горящими от возбуждения глазами.

- Никак не пойму, почему мне иногда так внезапно хочется тебя? - первое, что сказала Kid, когда они вернулись из кустов.
- Даже не знаю, что сказать.
- Твои слова на меня так действуют, что я как лунатик во сне снимаю трусики.
- Может быть всему виной мое увлечение философией — отсюда непривычная для тебя лексика, которая есть ничто иное, как ключ от дверей восприятия.
- Замолчи, а то я снова потащу тебя в кусты — прервала его Kid.

«Альфа-самец не тот, у кого больше бицепсы, а у кого больше мыслей и словарный запас» — подумал Генрих и промолчал.

У Kid разыгрался аппетит и она накинулась на закуски. Вскоре и шашлык подоспел и трапеза вышла на славу. Пикник удался, и домой они возвращались усталые и довольные.

* * *

Генрих с детства был склонен к задумчивости, когда мысль сама по себе пускалась в свободное плавание. Вот и теперь она пошла петлять по каузальным цепочкам прошлого и будущего: «Опять «лето любви»» и, слава богу, «рыбкиных» рамок в виде дочки, мужа и свекрови у Козы нет, значит «лето любви» будет вечным».

В понимании Генриха Kid — это источник излучения влечения, то бишь гравитация ходячая на «цырлах». «Цырлы» - это её выражение, которое, вероятно, служит обозначением лёгкой походки балерины на пуантах.

Более всего Генрих ценил в женщине маленькие коленки и узкие щиколотки. Трепетная лань, а не кобыла с разбитыми жизнью суставами. А если ещё присутствует в линии ног вожделенная кривизна – вот от чего можно потерять голову. Пружинящая воздушная походка наездницы, готовой взлететь на седло в прыжке, может свести кого угодно с ума и повести за собой как золотая антилопа.

Одно прикосновение ее тела было подобно удару волшебной палочки о бездушный предмет, который преображался и оживал, как у художника из итальянской сказки, писавшего картины настолько натуралистично, что изображения оживали и сходили с полотна, пугая покупателей картин, приобретавших их не из любви к искусству, но для вложения денег. Поэтому художник был нищим — он не мог продать ни одной картины, ибо все полотна пустели.

Живописание картин быта у Kid происходило просто и буднично с подкупающей демонстрацией заботы и опеки. И она уверенно наносила мазки, покупая ему запонки, галстуки, трусы, рубашки и другую одежду — у неё был хороший вкус.

Картинки с выставки Kid.

- Гумборг, давай 150 баксов, я тебе на распродаже куртку купила!
- Зачем же на распродаже? Дефектная то ль?
- Сам ты дефективный, сейчас смена сезонов, она стоила триста, куртка брендовая, не сомневайся. Слушай сюда и деньги давай: вот еще — это тебе, запонки тигровый глаз.

Диалог подкреплялся физическим воздействием: нагнула голову и боднула, потом трясла его как грушу. И Генрих был счастлив, как может быть счастлив изгнанный из семейного рая блудный отец, вновь обретший свою дочь после раскаяния и приношения чемодана, полного новых колготок.

Когда же ей надо было что-либо для себя, то тональности и цвета были немного другие. Глядя сначала немного в бок, а потом, поводя глазами из стороны в сторону, как кассир перебрасывает костяшки на счетах, Коза начинала всегда так: - «Гумборг, знаешь что …» И затем следовала просьба о выделении средств на очередную благотворительную акцию для общества с ограниченной ответственностью, бессменным президентом которого она является.

Когда взнос превышал размеры месячного трудового вознаграждения Генриха, это происходило так:
- Гумборг, послушай – далее следовал сдавленный в груди, приглушённый смешок, нечеловеческий звук, похожий на блеяние, но без гласного звука «е». (Возможно именно такой язык был в употреблении у коз и людей до их разделения на разные племена.)
- Да говори уже — первый не выдерживал Генрих.
- Знаешь, мне нужен стимул, спасательный круг в болоте серой обыденности.
- Звучит пугающе.
- Слушай, я тут присмотрела кольцо с сапфиром и маленькими бриллиантами вокруг! Чуешь? Ты чуешь, чем пахнет?

При этом она брала Генриха за грудки и подносила свой маленький кулачок к его носу. Демонстрация силы почти всегда происходила рядом с диваном и в спецодежде — короткой ночной рубашке. Иногда бывали и балетные па предварявшие грабеж — учёба в балетной школе не прошло даром. Коза стояла, положив руку на спинку стула, вскидывала и опускала ногу, как балерина у станка, а из под короткой ночнушки выглядывал розовый бутон, который открывался и закрывался, как цветок раскрывается утром и закрывается на ночь: утро-вечер, утро-вечер … И Генриху ничего не оставалось как закрыть глаза и покориться.

- Не заворачивай глаза вовнутрь, не притворяйся мертвым. Я знаю, о чем ты думаешь, а ну-ка признавайся – она брала его за рукав и слегка встряхивала, как трясут остановившийся часовой механизм, чтобы запустить его снова.
- О чем ты думаешь? – возвращала она его из эротических грез.
- Я …- начинал было Генрих.
- Я знаю о чем ты думаешь, у тебя все на лице написано. Хочешь? Вижу, что хочешь!
- Ты не коза, ты — Коза Ностра, жуть с рогами.
- Гумборг, ты можешь нести какую угодно ахинею, но чтоб деньги были.
- А сколько надо?
- 400 долларов.
- Сколько, сколько?
- Не делай такое лицо. Мне нужен жизненный стимул. Тебе что, плохо со мной? Признавайся сейчас же, плохо? Так будет хуже, если не достанешь денег.

«Совсем сдурела баба. Возомнила себя дворянкой столбовой. Зачем рожденному в СССР бриллианты, если ты не дочь генсека? В конце концов, если бы жена генсека не захотела стать первой леди, то, может быть, и перестройки не было бы, и Генрих не сравнивал бы свою зарплату доцента с зарплатой горничной из особняка олигарха, не делал бы сливочное масло вручную на молочном заводе и не занимался бы обслуживанием ярмарочного 3D-аппарата в казино, а читал бы лекции и сеял бы разумное, доброе, вечное. Также и другие ученые не стояли бы на рынках как базарные торговки». Так думал Генрих, сидя вечером на работе в казино «Арлекино».

Впрочем, по здравому размышлению, хозяйка медной горы без драгоценных камней  - это что-то неправильное, ненормальное, поэтому надо найти 400 долларов. Где можно взять такую сумму? К друзьям обращаться бессмысленно, у них самих такие козы дома сидят. Ведьма? Нет, она сама норовит стрельнуть у него, остается только Мама, у нее всегда есть деньги, и он позвонил ей.

- Приходи, я дам тебе денег, ты мне помог обуздать мое чадо. Я не знала уже что делать, а ты как-то сумел повлиять на нее, что она из подростка вдруг стала женщиной. Она раньше не знала, как себя вести с мужчиной, а ты шепнул ей на ухо волшебное слово, как те, кто заговаривает лошадей, и она перестала брыкаться.

«Значит мой курс лекций не пропал даром, а волшебное слово называется петтинг» - думал Генрих, идя к маме и напевая: «Он пианист и педагог». Вот всё и разрешилось, главное — это своевременно приобрести заслугу, которая есть причина-ключ, открывающий дверь в хорошее будущее. Вот вам и подтверждение истины: Причина правит вселенной.

Так что, не всё так мрачно в его жизни с Козленком. Конечно, если бы подобные грабительские налеты были частыми и суммы такими неподъемными, как в этот раз, то всё закончилось бы довольно быстро. В том то и дело, что грабеж этот обычно не ставил его на грань разорения и выглядел как игра, был игрушечным, и Козья Морда, которую она ему строила — это потешные войска, детские игры.

Её мама прекрасно понимала это, потому дала ей прозвище «Вождь краснокожих». Кто не знает этот рассказ? Давая такое прозвище, писатель знал, что имя — это миф. Это в древние времена мифы имели религиозную основу, культы разных богов были их содержанием, а современная мифология всё больше основывается даже не на произведениях известных писателей, поскольку люди читают всё меньше и меньше, а на фильмах, снятых по этим произведениям. Когда фильмы превратились в объекты культа, то для того, чтобы дать прозвище, достаточно стало просто пальцем показать на персонаж. Удивительно, но Kid на самом деле подходило это прозвище, потому, что в её характере было много мальчишеского, она была, что называется, «свой парень», несмотря на всю свою женственность. Генрих зачастую называл её «Козленком», и она не возражала.

После выхода на экраны фильма «Деловые люди» Генриху тоже дали прозвище — Акула Додсон. И дело было не только во внешнем сходстве с актером, но в том, что у него внутри, как кинжал в ножнах, как в клинке, сделанном методом пакетной кузнечной сварки, была заключена твёрдая сердцевина, и об этом было известно всем дворовым ребятам, которые говорили: если Гарик вышел во двор без ножа, то это не он. Нож всегда был неотъемлемой его частью, как рука или нога, и всегда был при нем. По этой причине он не задумываясь пустил его в ход однажды во дворе своего дома в ответ на нанесенную ему обиду. Так он стал Акулой Додсоном, но это совсем другая история.

«Вождем краснокожих» свою дочку мама назвала потому, что сама не раз пасовала перед ней, когда та выкапывала топор войны. Но это была вовсе не игра в «дочки-матери», а её полная противоположность, это была игра в индейцев, и дочка с мамой были такой парочкой, какую представляли индейцы с англосаксами, ибо у мамы под якобы заботой о благе дочки скрывалась банальная зависть одной женщины к другой, щедро одаренной природой.

Будучи сама «серой мышкой», мама отчаянно трудилась над сооружением баррикад между дочкой и её счастьем. Она ограждала её от всего, что могло привести дочку к тому, чего она сама была лишена, все мосты ею сжигались. Сначала она всячески препятствовала возникновению её близости с мужчиной, заявляя, что дочка после этого перестанет расти, и это испортит её будущность. Потом настало время лобовых атак, и, когда очередной молодой человек, проводив Козу до порога, вышел на улицу, то мама выскочила вслед за ним, догнала его и как бешеная фурия с неподобающей моменту экспрессией выпалила: «Не портите моей дочери жизнь»! По той же причине, как только мама получила от учителя балета заверения о блестящем будущем Kid на сцене, она запретила дочке продолжать занятия любимыми танцами и забрала её из балетной школы. Как же, дочка будет блистать на сцене, а серая мышка будет сидеть на галерке? Так не бывать этому, пусть как мама стоит у чертежной доски!

Почему Генрих стал исключением и чем он заслужил благосклонность мамы ему было неведомо, но как-то раз Kid обмолвилась, что внешность и интеллигентные манеры Генриха напомнили маме её тайную и несостоявшуюся любовь к начальнику конструкторского отдела, где она трудилась за чертежной доской. Начальник был обходительным и говорил умные слова, отчего мама млела как от поцелуя. А еще Генрих был похож на какого-то голливудского актера, что вполне могло послужить причиной того, что она, скрепя сердце, наступила на горло своей песне ради мечты нянчить похожих на своего кумира внуков, которые отомстят её дочке.

Когда Генрих вошел в их семью, то в их игре в индейцев занял место Билла, которого играючи оседлал Вождь. И Генрих-Билл был вполне доволен своей ролью и готов был платить выкуп, были бы деньги.

Что до денег, то по мнению Генриха это «пусто-пусто» - есть такая фишка в домино и соска для младенцев. Это кролик из пустой шляпы фокусника, ибо деньги могут исчезнуть, если на бирже пустят слух, что суслик пропал, и вы смотрите на луг и в самом деле не видите суслика, а он есть. Любое парнокопытное знает: если есть луг с сочной зеленой травой, то там обязательно есть суслик, его не может не быть. И, если его не видно, значит он в норке.

Если нырнуть глубже по смыслу, то становится очевидным, что деньги — это реквизит иллюзионистов: банкиров, брокеров и тех, что стоят за их спиной в тени и дёргают за нитки. Если бы деньги действительно чего-то значили, то они бы не теряли стоимость так внезапно при биржевых крахах и не обесценивались от брошенных на ветер слухов.

Касательно денег у Kid было противоположное мнение, можно даже сказать, что у нее было религиозное, молитвенное отношение к деньгам. Ее фанатичная преданность деньгам выражалась, в частности, в том, что она изобрела для их почитания особый ритуал: она каждый вечер их пересчитывала, чтобы на следующий день денег стало больше. А еще она никогда не смахивала хлебные крошки со стола рукой и другим не давала, для этого у неё был специальный маленький веник, а то денег не будет. Когда Генрих хотел присвистнуть от удивления, то она била его по губам, а то деньги улетят со свистом.

Отсутствие наличности вызывало в ее сознании призрак той женщины в драных колготках. Страх перед этим кошмаром сформировал ее взгляд на жизнь, и эта разница во взглядах была единственной чертой раздела их совместного бытия. До поры до времени эта черта значила не больше, чем начерченная мелом на школьной доске линия, и ничего не предвещало превращения этой черты в барьерный риф, о который разобьётся их лодка.

Деньги есть враг рода человеческого, но они дают возможность ходить по магазинам, что для  Kid было равнозначно паломничеству по святым местам. В магазинах она как в шахте добывала драгоценный минерал под названием «жизненный стимул». Это могли быть кружевные трусики, модные аксессуары, что-то вроде часиков «свотч», или другой какой фетиш современной дамочки.

Генрих совсем не печалился, когда «вождь краснокожих» тряс его как Сэма. Он пережил самое трудное время, когда нечего было есть при пустых полках магазинов, когда он сушил грибы, взбивал масло вручную из сливок и варил сыр из творога, украденного на молочном комбинате. Теперь-то совсем другое дело: «заграница помогла».

* * *

Ирокез — атрибут вождя краснокожих. Нет, на голове у Козы не было ничего подобного, она же не панк какой-нибудь, и её волосы цвета небелёного льна всегда были аккуратно уложены. А вот между ног вместо стандартного черного треугольника у нее была модельная стрижка: светло-русый (всё без обмана — что на голове, то и между ног) ирокез, который надо было периодически подстригать. Обычно она справлялась сама, что ей было не с руки, отчего она однажды поранилась и отстригла кусочек розового бутона. «Ужас как грустно». Теперь, с появлением в её жизни Генриха, во время принятия ею ванны он привлекался к стрижке кривыми маникюрными ножницами. Это было не трудно и не требовало навыков парикмахера, главное осторожность и твердость руки, но было одно НО. Пока Генрих старательно, высунув язык от усердия и двигая челюстями в такт движения ножниц, занимался стрижкой, Kid возбуждалась и всё заканчивалось вполне ожидаемо: она вставала вся мокрая в ванной и начинала нетерпеливо расстегивать ему джинсы.

Если здесь внезапный приступ скоропостижной страсти был ожидаем и уместен, то в других случаях он был непредсказуем. Почти каждый божий день они находили время для обычной прогулки по соседнему лесу, целью которой был в том числе поход на родник за водой. Обычно они ходили к роднику одной и той же тропинкой, так было и на этот раз, но тут Коза споткнулась о торчащий из-под земли ёлкин корень.

- Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? - с улыбкой сказал Генрих, а Коза в ответ залилась звонким смехом.
- Что тебя так развеселило? - удивился Генрих.
- Волчья сыть — сквозь смех еле выговорила она.
- Ты что, русских сказок не читала?
- Читала, но что-то не припомню такого.
- Так говорят русские богатыри своему коню, когда тот спотыкается.
- А я-то думала, что ты это только сейчас придумал, и что «волчья сыть» - это мое новое прозвище, которые ты так любишь давать.
- А что, тебе бы подошло, ты ведь Коза.
- Гумборг, вот опять, ты как скажешь что-нибудь такое, что я возбуждаюсь.
- И в мыслях не было — попытался оправдаться Генрих, но был прерван.
- Иди сюда — сказала Kid, взяла его за руку и повлекла за собой в чащу.

Сопротивляться было бесполезно, да и зачем? Ведь это настоящее счастье, мечта любого мужчины, когда красивая женщина сама тащит тебя в кусты.

В кустах чуть было не случилось непоправимое, когда мимо проезжали два всадника, и это была конная милиция, которая следила за порядком в этом парке, и одной из задач, стоявших перед ними, было недопущение использования общественного места для любовных утех. Генрих и Kid затаили дыхание и замерли в испуге, но, слава богу, всадники проследовали мимо, не заметив их.

Генрих никак не мог взять в толк: что её в нем привлекает? Или это всё игра? Лучше не задумываться об этом. Даже если и вспыхивали какие-либо размолвки, они быстро гасились в постели, и это счастье любой пары, а они явно составляли пару.

Обычно они не разговаривали после любовных игр, так было и на этот раз. Они лежали на спине опустошенные и свободные от всех желаний, но это была не та пустота, что называется вакуумом. Наоборот, в этой наполненной тёмной материей тишине содержалась вся полнота ощущений и мыслей и не надо ничего больше: всё здесь и сейчас, и делать больше в этом мире нечего, больше не надо ничего искать, ни смысла жизни и ничего другого, можно прямо сейчас и умереть в осознании того, что ты уже всё видел и чувствовал всё, что должен был. И в этом полном до краев мгновении неожиданно прозвучал её вопрос: «Это ТЫ?» Генрих молчал. Он сразу понял, о чем она. Что он может сказать в ответ?

- Are you that one, what I've been waiting for? - пропел он в ответ строчку песни Ника Кейва.
- Как это понимать?
- Это твой вопрос и мой ответ вместе.
- Мог бы ничего не говорить, я и так знаю.

Они вообще мало разговаривали, книг из его библиотеки она не читала, только иногда листала его художественные альбомы и то, только для того, чтобы еще раз полюбоваться на себя в образе королевы Анны Болейн и просто посмотреть картинки. Театры она не жаловала, и кинотеатры тоже, её любимым досугом были поездки в загородные старые дворянские усадьбы: Архангельское, Кусково, Царицыно. Может статься, что в одной из прошлых своих жизней Kid была хозяйкой одного из таких поместий.

Кроме посещения усадеб Kid любила посидеть в ресторане. Здесь она была как рыба в воде, и, если Генрих помнил только старые рестораны советского периода, которые постепенно деградировали в ожидании новых хозяев, то она хорошо знала вновь открывшиеся, и любимыми у нее были рестораны «Невка». Поблизости было два таких ресторана: один рядом с улицей Левитана, где родился Генрих, а другой на Волоколамском шоссе, неподалеку от дома Козы. В самом названии «Невка» содержался Петербургский дух царственной изысканности и аристократизма. Кухня и интерьер «Невки» вполне соответствовали этому духу, который привлекал Kid. Она хорошо ориентировалась в меню и будто заранее знала что заказать, что давало повод для подозрения, что либо она здесь уже бывала, или кто-то из ее подруг и друзей снабжал ее рекомендациями. Или это был журнал «Караван»?

Так прошло лето, за ним осень, и темное время суток начинало преобладать над дневным светом. В один из таких осенних дней они лежали в темноте и тишине.
- Скоро зима, а у меня нет шубы — нарушила молчание Kid.
- Боюсь, что я не готов …
- Не напрягайся, у меня есть сбережения от предыдущих мужчин.
- В таком случае, что от меня-то требуется?
- Ничего, только отвезешь меня в аэропорт, сейчас за шубой надо ехать в Грецию.

Генрих не стал выяснять, почему в Грецию, откуда там меха, это было вне его жизненных интересов и, раз от него требовалась только транспортная услуга, то это можно считать счастливым избавлением от лишних забот. Через неделю он отвез свою Козу в аэропорт и стал ждать ее возвращения, чтобы встретить по прилету обратно.

Из всех цветов Kid отдавала предпочтение розовым розам. Бог создал этот цветок розовым и назвал его роза, а человек пустился во всякие помыслы и стал выводить красные, белые, желтые и даже черные на радость Сатане. Kid была божьим созданием и любила все натуральное, находящееся в гармонии с природой, она сама была как розовый бутон, и потому чувствовала себя естественно в парках старых усадеб, в лесу у ручья, на берегах рек и озер.

И вот настал день прилета Козленка с новой шубкой в чемодане. Генрих купил букет розовых роз и поехал на машине в аэропорт. Он немного опаздывал и потому давил на газ, превышая разрешенную скорость, но это его не смущало, риск был оправдан — он же едет встречать спутницу жизни, и мчался быстрее ветра.

По приезду в аэропорт он сразу побежал в зал прилета и увидел там толпу встречающих. Самолет только недавно приземлился, и Генрих стал искать глазами среди выходящих пассажиров свою Козу, но она все не появлялась. Он уже начал беспокоиться, но ничего не мог поделать, ибо мобильные телефоны тогда ещё были экзотикой.

Наконец Генрих ее увидел: она с чемоданом в руке пыталась спастись от преследования мужчины в форме таможенника, который следовал за ней по пятам и добивался от нее чего-то. Генрих не мог слышать о чем идет речь из-за стоявшего кругом гула, и все это походило на сцены из немого фильма без титров. В какой-то момент она что-то выхватила из чемодана и сунула таможеннику под нос, тот в ужасе отшатнулся, как-то обмяк и стал вялым и сонным, как от смоченной эфиром тряпки. Руки его безжизненно повисли и он отстал от нее, а Kid подхватила чемодан и поспешила на выход. Конец фильма.

- Что ты ему сунула под нос? - спросил Генрих, после объятий и поцелуев.
- Свои грязные трусы.
- То-то он шарахнулся!
- Не будет шарить по чужим чемоданам.
- Так он же таможенник.
- У тебя есть 50 долларов?
- Нет, а зачем?
- Столько я должна была бы заплатить пошлину за шубу, поэтому сотри улыбку с лица и поехали домой, я устала.

Дома Kid первым делом открыла чемодан и продемонстрировала Генриху и маме свое сокровище за две тысячи долларов. Норковая шуба действительно выглядела богато, а Kid еще долго рассказывала как она ее добывала, что она сшита не из каких либо хвостов или шкурок самок, а из спинок самцов, то есть качества наивысшего. Долго Коза еще красовалась в обновке перед зеркалом, пока её желудок не напомнил о себе, и все сели за стол. Шубу «обмыли», и она была торжественно упакована в специальный чехол и повешена в шкаф до зимы.

Зима не заставила себя долго ждать, за окном завьюжило и появились сугробы — холодные спутники теплых норковых шубок. Теперь есть повод для дефиле и показа, надо только выбрать подиум, и он быстро нашелся — новый ресторан «Тургенев» недалеко от Чистых Прудов. Тот индийский ресторан, куда Генрих водил Ведьму, к этому времени закрылся, да ему и в голову бы не пришло самому выбирать, на то у него есть Коза. Почему-то Чистые пруды у него ассоциировалась с Патриаршими и со всякой чертовщиной. Может быть, тому виной была Ведьма или звенящие на поворотах трамваи «Аннушка»? Как бы то ни было, Генрих твердо верил в то, что у него есть ангел хранитель, и что его голова не покатится по мостовой.

Перед походом в ресторан у Генриха с Козой состоялся такой диалог:
- Ты смотрел фильм «Телохранитель»?
- Смотрел, а что?
- Ты похож на него.
- Да неужто.
- Хочешь быть моим? - спросила Kid.
- А сколько платить будешь? - поинтересовался Генрих.
- Что ты несешь, ты сам-то себя слышишь? - возмутилась Kid и боднула Генриха.

А Генрих счастливо улыбался, как ведущий передачи «В мире животных», когда того бодает коза, которую он только что представлял зрителям.

К «Тургеневу» они прибыли на такси, ибо метро и трамвай категорически не подходили для дамы в такой шубе, да еще с таким кольцом с бриллиантами. Лакей в гардеробе услужливо помог даме раздеться, избавив Генриха от сомнений в том, что его тоже оценили по достоинству и ему не пристало принимать шубы.

В предложенном меню Коза быстро нашла самые дорогие блюда и вскоре они ели стерлядь «По царски» и прочие деликатесы, запивая их изысканным французским «шардоне». Лакеи так и порхали вокруг, поднимая чувство собственной значимости Козы на должную высоту. В общем, выход в свет и демонстрация шубы удались, её душенька должна была быть довольна, а, значит, доволен и Генрих.

«Зима любви» стала естественным продолжением «лета любви», рамки картины под названием «любовь» были раздвинуты, и тому способствовала норковая шуба. Зима любви после лета любви давала надежду, что любовь будет вечно, раз она не закончилась как у Рыбки с окончанием лета.

Шуба шубой, а на каждый день у них была одежда попроще и, в первую очередь, спортивная. Они регулярно ходили в соседний лес на лыжах и просто погулять, а иногда даже устраивали катания на санках по оврагу, который спускался к речке Химке.

Усадьба «Архангельское» была ближе всех к их месту жительства и потому была часто посещаемой ими и в зимнее время. Здесь, в отличие от Москвы, сугробы были чистыми и «Детский сад» не упускал возможности толкнуть Генриха в сугроб, а когда Генри отвечал тем же, то слышалось детсадовское: «ну ты» и раздавался звонкий смех. В общем, всё было как на картине «Дети рады зиме».

Встреча нового года была отмечена вошедшим в моду новшеством - фейерверками и праздничными салютами рядом с домом, а в наступившее затем Рождество, как положено православным, они посетили близлежащую Преображенскую церковь, где отстояли рождественскую службу. Всё это было веяниями нового времени и знаками отличия новой России от СССР.

Зима прошла в веселом хороводе забав и развлечений, а потому быстро закончилась и наступила весна. Май-чародей позвал на природу, на шашлыки, которые на сей раз решили устроить на Истринском водохранилище, ибо оно было расположено рядом с Волоколамским шоссе, проходившем мимо дома Козы.

Истринское водохранилище Генрихом было облюбовано с детства, когда он с родителями ездил туда на пикники. Истра была той речкой, с которой было быстрое прямое сообщение посредством электрического поезда, когда, выйдя из дома, он через час уже мог быть на станции Истра, откуда начинался славный байдарочный маршрут, по которому он сотоварищи неоднократно плавал в школьные годы. Берега Истры большей частью являли собой его любимый пейзаж: вода, песок и сосны, как на Балтике, в краю венедов. Примечательно, что железная дорога, проходившая рядом первоначально называлась Виндавской, венедской то бишь.

Зачем что-то менять, если есть положительный опыт? Вот и Генрих так рассудил и все сделал также, как в прошлый раз, только берег, который они облюбовали на Истринском водохранилище оказался густонаселенным такими же как они туристами, да и подходящих кустов поблизости не было, и, хотя Коза бросала плотоядные взгляды на Генриха, пришлось ей свой пыл приберечь до дома.

Генрих вполне уверился в том, что опять грядет лето любви, и радовался своему счастью. Но правда жизни состоит в том, что самое лучшее всегда оборачивается самым худшим, если повторяется паки и паки, как на заезженной пластинке. Очевидно, что «всесезонное» счастье Генриха никому, кроме него, не нравилось, но только раздражало, как это обычно случается, когда мы видим, что кто-то имеет наглость быть довольным своей жизнью. Так и подмывает всё опошлить и испортить.

Заокеанские благодетели наконец решили, что хватит, пора сапоги выставить за дверь, чтобы наши либералы-лакеи их почистили. Закатилось солнце Запада, в лучах которого бессмысленно вился рой русской либеральной мошкары, и в августе грянул дефолт.

Дефолт — это слово придумали ковбои с Уолл-стрит, это у них игра такая, как в родео: сесть кому-нибудь на шею, заарканив кредитами. Генрих поначалу никак не отреагировал на незнакомое слово и ощутил всю серьезность происходящего только тогда, когда банкомат не выдал ему денег. «Это плохо, очень плохо» - подумал Генрих, ибо Коза с утра попросила его снять наличные. Полный недобрых предчувствий он отправился домой, где его ждала Kid, которая была лучше осведомлена о творящемся в стране, ибо атаковала Генриха прямо с порога.

- Деньги давай! - приказала она, протянув ладошку лодочкой.
- Нет денег.

«Только вымолвить успел», Kid мгновенно преобразилась: зрачки сузились как у настоящей козы и стали вертикальными узкими бойницами, у которых стояли вооруженные до зубов воины.

- Как это, как это? - Коза заморгала часто, часто. Ресницы двигались так быстро, как щетки-стеклоочистители, будто хотели быстрее смыть это безобразие.
- Ну, нет денег, я здесь не причем, банкоматы не работают. — оправдывался Генрих.

Kid на глазах превратилась из травоядного козленка в плотоядного хищника и заговорила нарочито сквозь стиснутые зубы, чтобы донести до духовной ипостаси Генриха угрожающий посыл: сопротивление бессмысленно, сдавайся, а то хуже будет.

- Это все отговорки, ты должен был принести мне деньги и всё. Давай сюда права и паспорт, когда деньги принесешь, получишь обратно.

Коза, нагнув голову с угрожающим видом приблизилась к Генри, отчего он попятился к двери, нащупал за спиной ручку и слегка повернул ее, дверь подалась и приоткрылась. Разгадав намерение Генри, Коза цепкими руками схватила его за рубашку и прошипела сквозь зубы: «Никуда ты не уйдешь». Генри осторожно толкнул дверь спиной и сделал попытку вырваться, но Коза еще крепче вцепилась и закричала:
- Мама, держи его, ведь уйдет же!

Генрихом овладела паника и он рванулся так, что раздался треск рвущейся материи и стук пуговиц, упавших на кафельный пол коридора за дверью. В следующее мгновение он уже бежал, не чуя ног и не разбирая ступеней по лестнице вниз, цепляясь руками за перила, чтобы не упасть на поворотах. Это была заключительная «coda» их балета «Сады земных наслаждений».

Скоро он уже мчался по улице, не оглядываясь, как будто за ним гнались два десятка вождей краснокожих, грозивших поджарить его на костре с восходом солнца. Генрих отошел от панической атаки только тогда, когда запрыгнул в подходивший трамвай, и, пройдя вдоль пустых сидений пригнувшись, убедился, что нет погони, лишь тогда он выпрямился и сел. Сердце колотилось о ребра грудной клетки как пойманная птица. «Надо успокоиться, слава богу, скальп пока при мне» - увещевал себя Генрих. Но окончательно его отпустило только в Пенале, где вид джинсов-занавесок и настольной лампы на потолке вернул ему ощущение Свободы.

Как предусмотрительно он всегда носил с собой ключи от Пенала!
По пути в Пенал Генрих не преминул заглянуть в винный отдел за спасительной бутылкой портвейна. То, что надо, когда человек тяжело болен и находится при смерти. В Пенале он немедленно налил, выпил и задумался. «Это прямо наваждение какое-то, больше похожее на сон, но какой он был чудный, если бы не закончился таким ужасным кошмаром! Надо срочно включать гомеостаз. Как мы могли так протухнуть, что покрылись зелёной плесенью доллара? Вот бы сделать из этой плесени пенициллиновый цеппелин и улететь от монетарной мерзости»! 

Ближе к концу пути проб и ошибок Генрих определенно стал догадывался, что сам по себе человек никому не нужен и не интересен. Все норовят тебя использовать и ничего больше им не надо, ни тепла, ни ласки. Попользоваться и всё тут. Генрих всегда старался избегать попадать в ситуации, в которых было очевидно, что его используют. Но выжигание каленым железом любителей попользоваться за чужой счет неожиданно для него привело к плачевному результату: вместо оздоровления ткани жизни, на месте прижигания образовывалась незаживающая язва одиночества. Он обнаружил себя вычеркнутым из списка людей, которые ходят в гости друг к другу, чтобы дарить и принимать подарки. Для него стало полной неожиданностью, когда вместе с обрывом привязанности пропадали все связи вообще, ибо, если ты противишься использованию себя, то сразу становишься никому ненужным.

Всё основанное на любви, всегда несет в себе соблазн попользоваться, сделать из адепта любви слугу. Генрих всегда старался избегать положения слуги, ибо считал, что служить можно только одному Богу, имя которого Свобода. Но слишком поздно понял, что место пребывания этого Бога — Небытие.

Как получилось, что враг рода человеческого принял облик озорной русоволосой девчонки с голубыми глазами и русым ирокезом между ног?

Kid одновременно была всем самым лучшим, что было в его жизни, но по какой-то дьявольской каверзе она же была его сущим кошмаром. Добро и Зло слились в предсмертном оргазме. Эврика! Это же Снарк и Буджум. Получается, что Снарк — это наши мечты о счастье, а Буджум — это то, что получается, когда мы думаем, что поймали Снарка за хвост. Снарк — это то, чего мы вожделеем, а Буджум — это то, к чему приходим по жизни. Желаемое и действительное.

Жуть с рогами – это Коза. Жутко красивая. Тогда выходит, что красота – это тот ужас, который спасет мир. Вот что имел в виду Достоевский: человек ужаснется и спасется от ЖЕЛАНИЯ обладать этой красотой.

«Унылый, тусклый огнь желанья».

Новая эстетическая парадигма: Ужас есть настоящее, истинное, известное древним людям, но теперь забытое имя Красоты, не дошедшее до нас от первобытных людей, язык которых претерпел такие изменения, что всё стало бессмысленным.

«Стоит только  что-то назвать, как исчезает смысл». Имя неподвижно и потому безжизненно, жизнь исчезает без движения, только танец, а не поза может быть носителем смысла, а ещё больше смысла в поэзии, которая творит миф. Получается весь смысл в изменении. Изменении или измены? Может быть искусство жизни — это искусство потерь и ухода от застывшей формы гипсовой посмертной маски?

Красота Ужаса или Ужас Красоты?

В Сидпа-Бардо  стоит побывать хотя бы только для того, чтобы поподробнее с этим ознакомиться. Тибетцы и ацтеки понимали толк в Красоте смертельного Ужаса.

То, что мы называем Ужасом, на самом деле следует отнести к категории эстетики и отождествить с Красотой, а настоящий смысл ужасного заключен в исполнении желаний, когда хочется еще разок того же самого, наилучшего, вкусненького, приятного. Подумать только: опять и еще раз хорошо и приятно – вот мерзость, которая нас должна пугать и отвращать!

Все эти мысли роились в голове Генриха и мучили его своей безысходностью, но, в конце концов, усталость взяла свое и он стал дремать.
«Вещи и деньги не должны быть свободней человека» - это была последняя мысль, с которой он и уснул.

И снился ему сон, будто они с Kid пришли в небольшой камерный театр, похожий на «Табакерку» на Чистых прудах. Заходят и видят, что первые ряды почему-то свободны. Они удивились, но сели. По задумке режиссера один из зрителей должен был играть роль статиста и держать красный надувной шар в форме эрегированного фаллоса с пудрой внутри. И этим зрителем, конечно, оказался Генрих. У зрителей такое зрелище вызвало приступ смеха, но Генриха это не смутило, он сохранял спокойствие и был невозмутим. Но вот спектакль закончился, и Генрих, вынув из кармана нож, проколол шар и тот лопнул, отчего пудра фонтаном вылетела в потолок. В это время на сцену выходит дама-распорядитель или администратор и говорит, что тому зрителю, кто играл эту роль вместе с его спутницей полагается приз на выбор: банкет в шикарном ресторане или поездка в Италию.


Глава 6 Сны Пенала письменных принадлежностей.


«Так в предрассветный час душа невестой божьей зовется».

Гомер, «Одиссея»




На границе яви и сна возникает дорожка лунного света на тёмной воде, по которой можно попасть на другую сторону реальности, если идти на свет из приоткрытой двери, ведущей туда, куда наяву путь заказан.

Мама рассказала Генриху, что он родился в Четыре часа утра. С тех пор это время стало для него временем выхода на связь с верхним миром, миром вечных эйдосов. Оттуда именно в этот час его рождения к нему приходили новые мысли, которые он записывал, чтобы не забыть, и снова засыпал.

Но были и другие часы, когда Генрих, находясь в на пороге реальности, получал послания. Генрих любил это состояние полудрёмы на границе бодрствования, в котором приходят мысли и образы «оттуда», куда душа ходит смотреть сны. Но сны обычно забываются, и после пробуждения помнишь лишь ничего не значащие обрывки, которые нечего не говорят, а только всё путают. А здесь, не успев зайти в зал для просмотра, сразу за открытой дверью ты уже всё видишь и быстро выходишь обратно и всё прекрасно помнишь и знаешь, как тебе следует поступать: что приблизить, а чего надо поостеречься.

Чтобы войти в этот кинозал, надо обязательно купить заранее билет. Например, без всякой пользы утомиться, и тогда к вечеру, когда усталость смыкает веки, но сон нейдёт от жалости к туне потраченному времени, плетутся эйдетические каузальные цепи в любую сторону: назад в прошлое или вперед в будущее.

Здоровый человек может чихнуть только по одной причине: при получении телеграммы на главном почтамте духовного пространства. Для того, чтобы прочитать её, ему надо только вспомнить, о чем он думал, перед тем как чихнуть.

Комары – ночные почтальоны мыслей из снов, разносящие крупицы смысла, когда-то единого, но потом раздробившегося при Большом Взрыве.

Мухи – почтальоны дневных мыслей, потерянных наяву. Если муха садится на голову – надо сосредоточиться, чтобы уловить, какая мысль приблизилась. Если села на руку – записать её.

У Генриха в школьные годы был деревянный пенал с выдвижной крышкой, в нем он хранил перьевую ручку, запасное перо, карандаш, ластик и маленький самодельный ножик, ибо точилка, по его мнению, годилась только для кисейных барышень, она только всё портила, грызла и ломала грифель. Ножик был им сделан из обломка полотна ножовки по металлу и имел форму маленькой финки величиной с мизинец. Мальчик с пальчик. Когда Генрих укладывал письменные принадлежности в пенал, он говорил с ними: «А теперь поспите, завтра вы мне понадобитесь свежими и отдохнувшими», и надвигал крышку как одеяло.

* * *

Утром Генрих проснулся совсем не отдохнувшим и разбитым. Вставать не хотелось, но нечего не поделаешь, надо что-то предпринимать для продолжения жизненного пути. В «Арлекино» идти страшно, вдруг там его Коза караулит? Но тогда фирма понесет убытки от простоя 3D-аппарата, надо позвонить Менеджеру.

Приготовив заранее версию с внезапным недомоганием, он набрал номер и услышал вместо «алло»:
- Я как раз собирался вам звонить, дело в том, что «Арлекино» сегодня не работает.
- Что так?
- Мне только час назад сообщили, что вчера убили директора.
- Печально, и что же теперь будет?
- Не знаю, и никто не знает, как только станет что-нибудь известно, я вам сообщу.

Деловой человек, ничего лишнего, только информация. У Генриха отлегло от сердца, всё разрешилось само собой. Значит, есть время всё обдумать и принять меры предосторожности, чтобы избежать неприятностей, поджидавших его при встрече с Козой.

День прошел в пустых хлопотах по хозяйству: стирке, готовке пищи и уборке в квартире. Все эти занятия были призваны отвлечь его от грустных мыслей, но облегчения он не испытал, не шел и сон, когда он ворочался на диване, вновь и вновь возвращаясь к ужасу, охватившему его, когда Коза вцепилась в него и порвала рубашку. Посреди ночи ему то ли приснилось, то ли почудилось, что в дверь квартиры позвонили. Он замер в испуге, ожидая самого худшего: пришла «Коза Ностра» по его душу. Генрих натянул одеяло по самый нос и спрятался, как карандаш в Пенале, ожидая, что будет дальше? Но далее не последовало ни второго звонка, ни стука в дверь, и он  понял, что это ему послышалось во сне.

Ему припомнился тот давний ужас, овладевавший им в детстве всякий раз, когда ему надо было пройти по тропинке мимо избушки лесника и жившей там козы, изготовившейся боднуть его.  Как он дошел до жизни такой, что боится по сути какой-то девчонки, которая ему в дочки годится?

В тревожном ожидании прошли еще два дня, Генрих ждал звонка от Менеджера и ничего не предпринимал, но неопределенность и ожидание затягивалось, и он решил пойти на разведку. В конце концов, надо оставить свои причуды и подумать: чего он страшится? Что она сделает? Ничего, никаких прав у нее на него и на его деньги нет, если ему не нужен доступ к телу. Вот оно! Вожделение всему виной, надо избавится от него и всё! Ободренный этими мыслями, он собрался с духом и пошел в «Арлекино».

На ближних подступах беспокойство вновь овладело им, и он, повинуясь инстинкту, обошел здание кругом и зашел со служебного входа. Генри осторожно заглянул в фойе и, не обнаружив признаков опасности, направился прямо к бару. Бар и ресторан работали, о чем ему сразу сообщил бармен, налив ставший привычным мартини.
 
- А где Васька? - задал первый вопрос Генрих, окинув взглядом фойе.
- Ваську уволили.
- За что?
- Котенок стал взрослым котом, и не смог сдержаться, когда с ним захотела сфотографироваться течная самка.
- Не понял, кто-то привел самку леопарда? - Генрих был заинтригован.
- Нет, самка была человеческая. Но её гигиеническая прокладка годилась только для обмана человека, а Васька почуял неладное, разволновался и подрал девицу.
- Меня тут никто не спрашивал? - осторожно поинтересовался Генрих, порадовавшись за Ваську.
- Приходила давеча эта твоя, забыл как ее зовут.
- Что говорила?
- Ничего, просто спросила куда все делись и ушла.
- Паки придет, ты про меня ничего не знаешь - попросил соблюсти конспирацию Генрих.
- Ты прямо как Иван Васильевич в кино.
- Аз есмь — так говорил мой дед, сын священника — сказал правнук священника и распрощался.

Бизнес есть бизнес, дабы 3D-аппарат не простаивал, Менеджер распорядился перенести его в ГУМ по соседству со своим магазином. Поставили аттракцион в центре у фонтана,  в традиционном месте встречи для потерявшихся, поэтому толпе посетителей главного универмага страны трудно было пройти мимо. Неплохо с точки зрения бизнеса, но тоска смертная для обслуживающего персонала: ни тебе дармового шампанского, ни фуршетов, ни выступлений звезд шоу бизнеса. Одно хорошо - теперь освободились вечера. Хорошо-то хорошо, да не очень, ибо теперь в отсутствие Козы их стало нечем заполнять.

Очень скоро пустопорожние вечера в Пенале стали в тягость, и особенно выпукло это проявлялось в его единственный выходной день посреди недели. Привычные занятия, такие как чтение книг и прослушивание музыки, не давали ощущения полноты жизни, требовались  новые впечатления от реальных событий.

В это мародерское время культурная жизнь в столице переместилась из театров и концертных залов в клубы и рестораны. Ни то, ни другое не привлекало Генриха, да и ходить куда-то одному не хотелось. Вообще-то Генрих любил одиночество, оно давало возможность погружаться в размышления всем своим существом, не отвлекаясь на всяческую суету жизни. Как там говорили египетские жрецы: «Кайф — это: сидеть, думать и ничего не делать». Но теперь он мыслями часто возвращался к своему «Вождю краснокожих», скучать с которым не приходилось. Даже перспектива быть поджаренным на костре с восходом солнца теперь казалась не столь пугающей.

«Надо куда-нибудь пойти, нельзя тут торчать как перст одному» - так думал Генрих, пытаясь сообразить: куда и зачем он мог бы выйти. Вспомнились шумные компании, которые собирались у него в Пенале в былые времена, но где они сейчас? Все связи оборваны, ни друзей, ни подруг, все съела Коза. Козы они всеядные, даже белье, которое сушится на веревке могут съесть. И Генри бы съела вместе с пуговицами, и все ей мало, ненажере.

Не долго думая, Генрих оделся и пошел на Арбат. В мыслях он часто туда возвращался, ибо в дни боевой молодости это было наиболее посещаемое им место, там когда-то жила вместе со своей интеллигентной бабушкой замечательная девушка, его первая любовь. Почему он с ней расстался? А, вспомнил — она хотела замуж, чем и отпугнула еще совсем юного Генри. Теперь он жалеет, может она-то и была его «половинкой»? На Арбате для него вообще было много памятного, и эти воспоминания тянули его туда как магнит.

Арбат встретил Генриха шумной разношерстной толпой, развлекаемой бродячими артистами и музыкантами. Отдельной кучкой сидели художники, тоже бродячие.

Прогуливаясь, Генрих остановился послушать группу диковинных музыкантов, играющих перуанскую мелодию «Полет кондора». Были они смуглы и одеты в цветастые пончо, может и правда прямо с Анд к нам спустились? Кое-где народ толпился у исполнителей авторской песни под гитару, кто-то пиликал на скрипке рядом с раскрытым футляром для пожертвований, а попадались и настоящие циркачи - прямо балаган, а не Арбат.

Вскоре он дошел до импровизированного вернисажа, где расставили свои работы художники. Как истинный любитель и ценитель живописи Генрих задержался, рассматривая творения непризнанных гениев. Большей частью здесь наблюдались безвкусные картинки для «новых русских», которыми те могли бы украсить свои вычурные и такие же безвкусные особняки. Большинство художников тут же держали наготове мольберт, предлагая нарисовать портрет или исполнить другой какой заказ «за ваши деньги».

Генрих переходил от одного художника к другому, нигде не задерживаясь, чтобы не дать повода для ярмарочного приставания. Уже совсем было собравшись оставить это занятие, Генрих вдруг увидел НЕЧТО, что встряхнуло его, как пыльный коврик. ЭТО было из ряда вон выходящее настоящее произведение искусства! Генрих замер, не веря своим глазам, что здесь на почве пошлости и угодливости богачам может произрасти что-то, чем Русский авангард мог бы гордиться. Генрих перевел взгляд на художника — тот сидел, невозмутимо покуривая и не выказывая навязчивости.

- Как ЭТО называется? - поинтересовался Генрих.
- Никак - был ответ.
- Но о чем-то вы должны были думать перед тем, как написать ЭТО?
- Так, привиделось черт знает что и почему.
- Я, конечно, не художник, но мне всегда казалось, что начинаться все должно с мысленного образа.
- Нет здесь никакого образа, я сам не пойму как ЭТО получилось.
- Интересно, интересно … ЭТО продается?
- Конечно.
- И какова цена?
- Тысяча долларов.
- ???
- Шутка. Сколько не жалко.
- Ну, я деньги не печатаю — начал Генрих издалека.
- Мне здесь уже порядком надоело сидеть порожняком, купите бутылку хорошего коньяка и по рукам — положил конец торговле Художник.
- Я мигом в гастроном, вы подождите еще немного.

И Генрих полетел как на крыльях в гастроном №2. Он шел очень быстро, вспоминая, как в студенческие годы с сокурсниками бежал этим же путем «за добавком», ибо этот магазин, также, как гастроном №1, закрывался на час позднее остальных.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, Генрих вернулся с бутылкой «Варцихе».
- Вот, самое лучшее, что было, семь лет выдержки.
- КВ значит.
- Что?
- Коньяк Выдержанный по советской классификации.
- А-а-а.
- Здесь пить небезопасно, могут быть неприятности. Я бы пригласил вас к себе, но там нам тоже могут помешать насладиться этим нектаром.
- Так пойдем, то есть поедем ко мне, только как мы всё это унесем? - Генрих обвел взглядом мольберт и всё остальное.
- Это я спрячу тут поблизости, у нас здесь подсобка в складчину на всю братву. А с собой возьмем только коньяк и этих «Червяков», как я их называю.
- Всё таки название есть?
- Нет, это просто первое впечатление.
- Impression значит.
- Вряд ли ЭТО можно отнести к импрессионизму.

В метро Генрих двумя руками прижимал к себе свое сокровище, обернутое в газеты, а Художник прижимал к сердцу коньяк, тоже завернутый в газету. Так они и прибыли в Пенал в обнимку со своими драгоценностями.

- Похоже на жилище Сталкера — подметил Художник, окинув взглядом обшарпанные стены с отклеивающимися и местами оборванными обоями, обнажавшими шершавую штукатурку.
- Или на комнату Исполнения Желаний, то бишь Счастья? - подхватил игру в ассоциации Генри.
- В любом случае, это подходящая картинная галерея для моих «Червяков» - пошутил в ответ Художник.

Генрих распаковал картину и, не тратя времени на вбивание гвоздя в стену, приспособил ее на кровати так, чтобы ею можно было любоваться.

- Червяки, говоришь — продолжил беседу Генрих, наливая по второй.
- Так её назвали мои собратья по оружию на Арбате, а зеваки только качали головой. Нет, были два японца, которые заинтересовались, но в холостую.
- Я её назову «Эрос — рождение из Хаоса» - торжественно объявил Генрих, не забывая подливать коньяк.
- С таким названием можно хоть в Лувр.
- Нет, русское должно жить в России, они там и так достаточно наворовали.
- Давай я твой портрет нарисую. Не хочешь «Хаос» в Лувре, пусть будет «Портрет мецената» для «Третьяковки». Найдутся цветные карандаши и клочок бумаги?

Генрих быстро нашел всё необходимое и сел позировать. Он любил наблюдать за работой художников, ему это представлялось чудесным актом Творца, создавшего мир из Ничего. Особенно Генриху нравилось наблюдать за руками, и он завороженно смотрел, как они двигались будто сами собой, нанося линии, контуры, потом зачем-то размазывая то, что только что начертали. Уму непостижимо, как из этих колдовских пассов появляется зримый образ.

Пока Генрих позировал, Художник рассказал о себе. Оказалось, что он родом из деревни во Владимирской области, не так давно осиротел и жил один в старом родительском доме, не имея средств к существованию. В это время в деревню приехал живописец, который ездил по долам и весям в поисках малоизвестных православных храмов, которые запечатлевал для истории. В селе, где жил наш Сирота как раз была старинная полуразрушенная церковь, которая еще не утратила своей былой красоты.

Живописец остановился у Сироты на постой и тем самым дал ему шанс на выживание. У Сироты не было другого занятия, как наблюдать за работой художника, и вскоре он сам ощутил тягу к живописи. Он попросил дать ему краски и кисть и стал пробовать себя в изобразительном искусстве. И у него получалось! Живописец оценил его способности по достоинству и посоветовал идти учиться, для чего ему надо поступить в какое-нибудь художественное училище, которых много в Москве. Скоро живописец закончил работу и уехал, оставив Сироте свой адрес в Москве. Сирота долго не мешкал и, пока не проел оставленные в уплату за постой деньги, собрался и поехал. Приехав в Москву, он никого не застал по данному ему адресу, ибо хозяин пребывал в постоянных разъездах.

      Когда Художник в разговоре упомянул адрес, то у Генриха радостно ёкнуло сердце: улица Левитана! Это же самое лучшее место на земле, его малая родина!

- И что дальше? - Генрих заметно оживился, его все больше и больше интересовала эта история.
- Я зашел в соседний дом, из трубы которого виднелся дым, значит он обитаем.
- А ты знаешь, я там жил в детстве на улице Левитана, только в большом семиэтажном доме - перебил его Генрих.
- Так вот, дверь мне открыл чудной мужичок в белом балахоне с ожерельем из бумажных цветов и бабочек — продолжил Художник.
- Немного похож на меня и слегка картавит? - уточнил Генрих.
- Да, можно и так его обрисовать. Ты что, его знаешь?
- Нет, это я так, померещилось.
- Чудик в балахоне сделал широкий жест и пригласил меня зайти, сказав при этом: «Мы вас ждали».

Дальше Художник рассказал, что внутри оказалась просторная комната с разожженным камином, в котором весело потрескивали дрова, несмотря на довольно теплую погоду. А у Генриха, внимавшего рассказчику, внутри зрело ощущение «дежавю»: «Чудик — это, случаем, не Четвертый»?

Оказалось, что в этом гостеприимном доме обитает некое сообщество, которое именует себя «Общество Одиннадцати». На вопрос почему «Одиннадцати» Чудик дал путанные разъяснения, из которых Художник ничего не понял, запомнив лишь, что это как-то связано с Пифагором и какой-то Теорией Струн.

- То есть, там не было одиннадцати человек? - уточнил Генрих.
- Вообще нет. Сидел там еще один у камина, который сказал, что сосед предупредил их о моем приезде и попросил приютить меня в его отсутствие.

Когда портрет был закончен и Художник передал его Генриху, удивление скрыть не удалось, брови выдали его и поползли вверх.

- Неужели я так выгляжу?
- Непохоже на отражение в зеркале? - ответил вопросом на вопрос Художник.
- Есть некоторое сходство с работами Модильяни — попытался загладить неловкость Генрих.
- Кто-то из художников сказал, что искусство не воспроизводит то, что мы видим, оно делает его видимым — пояснил своё произведение Художник.
- Это был Пауль Клее  — уточнил Генри.
- Приятно общаться с эрудированным человеком. Однако уже поздно — заключил беседу Художник.

Он встал со стула и стал прощаться. Генрих хотел было заплатить за портрет, да и картина ему досталась почти даром, но Художник отверг все попытки вручить ему деньги, сказав, что ему было приятно познакомиться с настоящим ценителем живописи.

Проводив гостя, Генрих сел на табурет и взял в руки листок с портретом. Теперь он смотрел на себя со стороны, как на незнакомца, пытаясь угадать, что за человек перед ним. Затем, повернувшись к картине, он долго глядел на нее и пытался понять: что он нашел в ней эротического? На мрачном темно-сером фоне змиеподобные сущности расползались в разные стороны. Все они выглядели немощными, бледными и невзрачными «червячками», кроме одного, выделявшегося своей толщиной и крепким видом, как дубинка среди прутиков. Вид его ярко-красной блестящей головки взывал к фаллическим эйдосам от Фрейда. Может быть, назвать картину «Апофеоз Фрейда»? Нет, к черту этого маразматика, свихнувшегося на сексе, везде ему мерещились человеческие гениталии. Это всё цивилизационные вывихи, а здесь нечто более древнее, хтоническое, случившееся до Адама и Евы. По Гесиоду ведь Эрос вышел из Хаоса — вот откуда его ассоциации.

«Ну всё, хватит мудрить, пора спать» - сказал себе Генри, перенес картину на стол, а сам устроился на кровати для сна. Он засыпал, и было видно как под закрытыми веками глаза двигались быстро-быстро — он видел сон. Генриху снился длинный коридор коммунальной квартиры, гораздо длиннее, чем у него, и дверей в нем было больше, так, что их вереница скрывалась вдали. Он подошел к первой из них и осторожно открыл — внутри было так темно, что ничего не видно. Генрих протянул руку вперед и нащупал что-то мохнатое, мягкое и теплое.

- Куда это ты свои ручонки запустил? - нарушил тишину мелодичный грудной голос Рыбки.

Генриху вспомнилось то безумное полнолуние на крыше молочного комбината, когда они присосались к друг другу, как два моллюска в любовном исступлении, когда из всех чувств осталось одно осязание, и мир мыслей поглотился миром чувств, превратившимся в одну сплошную эрогенную зону.

- Ну, иди сюда, шалун - сказала Рыбка и, взяв за руку, завела его в комнату, закрыв за ним дверь.
- Где это мы?
- В деревне, в доме, который построил мой прадед — отвечала она, заключая его в свои объятья для поцелуя.

Глаза постепенно привыкали к темноте, и в полутьме Генрих начал различать предметы обстановки: вот печка, слабый отсвет огня которой делал видимым всё остальное. Вот расстеленная кровать, куда влекла его Рыбка. Она легла на кровать совершенно нагая и широко раздвинула ноги, как раскрывает свои створки раковина моллюска.

- Не хочешь сделать фото на развороте?

Генрих обнаружил в руках фотоаппарат и навел объектив на то, что разверзлось. От увиденного батарейки у аппарата с перепугу испустили дух, аппарат потерял сознание и отключился, отказавшись снимать увиденное. Испуг передался Генриху, и он в ужасе проснулся, сел на кровати и включил свет.

Посидев немного, он достал заветную Черную Тетрадь и записал сон. Немного подумав, он добавил ко сну пришедший в голову  силлогизм: если первым богом был Эрос, и до него никаких богов не было, значит Хаос не может быть богом. А тот, кто не бог — это его противник, дьявол. Следовательно, под маской Хаоса скрывается дьявол. Ещё он подумал, что Нечто подобное должно было привидеться Художнику и присниться Гесиоду, ибо не случайно тот написал, что именно Эрос первым вышел из Хаоса, поелику на древнегреческом Хаос означает: «то, что зияет, разверзлось».

Здесь Генрих чихнул, что по Гомеру значит «верно», и записал и эту мысль, которая на этом не остановилась и пошла своим путем по извилистым дорожкам серого вещества и привела его к тому, что Гесиод был не прав: Хаос не мог предшествовать Бытию. Согласно второму закону термодинамики Хаос должен быть в конце всех времен, ибо он означает максимальную энтропию, а в начале она была минимальная и мир был упорядочен. Наоборот, с появлением на сцене Эроса и началось движение к Хаосу. Может быть, Эрос и есть настоящая причина беспорядка? Над этим стоит поразмыслить. Избавившись таким образом от причины волнения, переложив его на бумагу, он снова заснул, но уже без сновидений, по крайней мере утром он уже ничего не помнил, и этих мыслей тоже.

Первое, что пришло ему на ум сразу после пробуждения, был тот памятный день, когда он на практике познал мудрость, изреченную великой блудницей Пиндалой, что разочарование есть величайшее наслаждение. Тогда от злых чар, наложенных на него Сероглазой, пришлось избавляться через ритуал героического пьянства в компании Четвертого, Филолога и Помощника Депутата. Что-то ему подсказывало, что странная компания на улице Левитана и есть эти старые его знакомцы. Эврика! Помощник Депутата - это же Актриса! Генрих нашел ее визитную карточку, служившую ему закладкой в книге, и позвонил.

- А, Гарри, привет - сразу узнала его Актриса.
- Генрих я, ты что, забыла?
- Это одно и тоже, не знал?
- Нет.
- Это как Владимир и Вовка.
- Гарри, так Гарри, кстати, в детстве меня во дворе звали Гарик.
- Вот и славно, оставим Генрихов Шекспиру, у нас ты будешь Гарри.
- Кого ты имеешь ввиду, говоря «у нас»?
- «Общество Одиннадцати».
- «Пилят», я так и знал.
- Попрошу не выражаться.
- Это не мат, у Четвертого и Филолога спроси, они ведь тоже «у вас»?
- Конечно.

Генрих, которого теперь можно называть Гарри, договорился с Актрисой, что он придет на улицу Левитана, когда она сама там будет, поскольку проживала в квартире на Тверской, а туда на Левитана только наведывалась. Оказалось, что дом на Левитана достался ей от отца, который был художником. Актриса жила с матерью отдельно, ибо родители были в разводе. Некоторое время назад случилось несчастье и отец погиб, сгорел вместе с домом, в котором у него была мастерская и все, все, все. Он оставил дочке хорошее наследство, на которое она построила новый дом поменьше и в память об отце решила там устроить что-то вроде приюта для обездоленных творческих людей.

Они договорились встретиться у церкви Всех Святых, откуда направились на улицу Левитана, проехав пару остановок на троллейбусе. Была чудная пора последних дней лета, когда уже ощущается дыхание осени, но по-прежнему тепло, и в нашей средней полосе наступает время сбора урожая и праздников.

Когда они пришли и открыли калитку, то первое, что попалось на глаза, были две козы, мирно пасущиеся на лужайке. Гарри с сияющей улыбкой радушно поприветствовал их: «Здравствуйте козы»! Актриса с изумлением поглядела на Гарри и просветила его: «Это козы Авеля, он тут у меня живет».

Поначалу Гарри думал, что, слава Богу, разрыв с Козой произошел без тяжелых последствий, но одно осложнение после болезни по имени «Kid» всё же случилось: стоило теперь ему где-нибудь повстречать коз, он радостно и громко здоровался с ними. Козы чувствовали дружелюбие Гарри и отвечали взаимностью. Здесь неподалеку был детский сад, откуда сбегала Kid и, может быть, заходила в этот дом на чашку чая.

- Смотрите, кого я привела! - с порога объявила Актриса, как только они зашли в дом.
- А, Пропащий — отозвался Четвертый.
- Гарри — поправил его Генрих.
- Ну, этих ты знаешь — Актриса кивком головы указала на Четвертого и Филолога.
- Авель — назвал себя вышедший из темного угла человек в рабочей одежде.
- Скоро и Художник к нам присоединится, тогда и приступим к трапезе — распорядилась Актриса хозяйским голосом.

В ожидании ужина Гарри подсел к Четвертому и сходу задал ему главный интересующий его вопрос.
- Я давно хотел спросить про твою нумерологию и почему Одиннадцать?
- Это долгая и непростая история.
- Ты хотя бы начни, пока есть немного времени.
- Тогда слушай, я постараюсь покороче.

Четвертый первым делом сослался на Пифагора, который изрек, что самое мудрое в подлунном мире — это число. Пифагорейцы говорили, что две точки это линия, три — плоскость, а ЧЕТЫРЕ — это пространство, которое делится на ЧЕТЫРЕ стихии: воду, землю, воздух и огонь, и эти ЧЕТЫРЕ стихии образуют бесконечное многообразие всех вещей. Таким образом, число четыре является фундаментальным, хотя бы потому, что пространственно-временной континуум мира ощущений имеет ЧЕТЫРЕ измерения, а число 11 охватывает все мыслимое и ощущаемое, что подтверждается теорией струн.

- А по-моему времени вообще нет — поделился Гарри своим наблюдением.
- Это вопрос дискуссионный, а на дискуссию у нас времени нет, прости за тавтологию. Вот и Художник пришел — вышел из положения Четвертый.

Художник совсем не удивился, увидев Гарри, как будто он всегда был членом «Общества Одиннадцати», только не надолго отлучался, а теперь вернулся. Всё выглядело так естественно, как в детском саду, когда мальчики и девочки сидят на своих ночных горшках и ведут неспешные беседы. Это магия улицы Левитана, которая как пуповина всегда связывала Гарри с началом его земного пути. Когда-то по улице Левитана текла заключенная теперь в трубу река Таракановка, истоки которой находятся в Коптево, где  раньше было болото, а сейчас стоит «желтый дом» с Пеналом для Гарри. Так распорядилось провидение, что Гарри никогда не покидал берегов родной речки.

Актриса к этому времени сделала все необходимое по приготовлению ужина, и Гарри было доверено откупорить бутылки с вином.
- Давайте выпьем за возвращение блудного Гарри! - провозгласила первый тост Актриса.
- За Гарри! - вторили присутствующие, подняв бокалы, и приступили к трапезе.

По тому, как все накинулись на закуски было видно, что все проголодались, и стук столовых приборов о тарелки долго звучал эхом провозглашенного тоста.
- Я со своей стороны хочу поднять этот бокал за хозяйку, организовавшую этот приют и приём! - поднял ответный тост Гарри, после того, как налили по второй.

Далее застолье продолжилось без перерывов на торжественные речи, когда можно подливать вино не по команде, но по велению души, чтобы вести задушевные разговоры. Несмотря на то, что Актриса была хозяйкой, по всему было видно, что Четвертый был центром, вокруг которого все вращалось, и на все вопросы ответ держал он.

- А почему в такую теплынь вы жжете камин? - задал первый вопрос Гарри.
- Потому, что мы по зороастрийскому обряду совершаем жертвоприношения — ответил за всех Четвертый.
- Он тут у нас главный жрец и спец по вопросам религии — пояснила Актриса.
- Другой раз придешь, приноси с собой сухое очищенное от коры полено для своего жертвоприношения — рекомендовал Четвертый.
- То-то я дивлюсь на твой балахон — это спецовка для магов что-ли?  - Гарри продолжал викторину.
- Маги, волхвы, друиды, брахманы — всё едино, все в белом ходят — удовлетворил любопытство Гарри Четвертый.
- Потому, что «белый» это то же самое, что «русский» на арийских диалектах — вступил в дискуссию Филолог.
- Поелику все они родственники — поддержал товарища Четвертый.
- Тогда я требую продолжения, ибо я так и не понял: что с числами и почему ты Четвертый? - повторил свой вопрос Гарри.
- Я предупреждал, что вопрос архисложный, ибо сам к этому шел долго и мучительно — сделал Четвертый последнюю попытку отложить разговор.
- Я всё равно не отстану, Пифагор и теория струн меня не убедили — проявил твердость Гарри.

Всех остальных эти вопросы либо не интересовали, либо им уже были известны ответы на них, поскольку они не обратились в слух, но занялись своими делами, главными из которых было подливание портвейна в бокалы и созерцание священного огня в камине.

- Ну с, приступим. Слушай и не перебивай, все вопросы потом, а то я собьюсь — начал Четвертый, и продолжил, налив вина себе и Гарри.

- Перво наперво: арийская ведическая мудрость гласит, что существует всего ЧЕТЫРЕ исторические эпохи, и мы сейчас живем в ЧЕТВЕРТОЙ. В зороастризме пространство и время бесконечно, но Ахура-Мазда в этой бесконечности создал ограничение – время существования тварного мира: 12 тысяч лет, разделённых на ЧЕТЫРЕ отрезка по три тысячи лет. Последний ЧЕТВЕРТЫЙ ознаменовался рождением и деяниями Заратуштры, и в это время произойдет последняя битва сил Добра и Зла. Ад будет разрушен и все мёртвые воскреснут, но только те их них, кто вел праведную жизнь обретут бессмертие и счастье. Ты должен знать также, что Заратуштра — сын Пурушастры, ЧЕТВЕРТОГО человека, выжавшего сок Хаомы. Теперь перенесёмся на другой континент в Месоамерику, ибо число ЧЕТЫРЕ всеобъемлюще и распространяется на всю планету. Там в Америке ЧЕТВЕРО тольтеков изобрели способ изготовления пульке на горе, называвшейся Чичинауиа, а поскольку это вино образует пену, они назвали эту гору Попосональтепетль, что означает «пенистая гора». Сделав вино, они пригласили всех старейшин, стариков и старух на эту гору, где всем дали поесть и выпить изготовленного вина. Каждому, кто был на пиру, дали по ЧЕТЫРЕ чашки вина и никому не дали пятой, дабы не напивались. А был там один нечестивец, который выпил пять чашек вина и потерял рассудок. Это был вождь народа по имени уастеки, которые потом напивались, ставя себе клизму из пульке. Однажды вождь тольтеков Мишкоатль пошел на охоту и навстречу ему вышла женщина Чимальман, которая положила на землю свой щит, бросила свои лук и стрелы и предстала пред ним обнаженной, без рубахи и юбок. Увидев ее, Мишкоатль выпустил свои стрелы: первая стрела, выпущенная в нее, пролетела над головой, заставив ее лишь пригнуться, вторая стрела, выпущенная в нее, пролетела сбоку, а девушка лишь чуть-чуть отклонилась; третью стрелу, выпущенную в нее, она поймала рукой, а ЧЕТВЕРТУЮ стрелу, выпущенную в нее, она перехватила между ног. После этого ему ничего не оставалось делать, как овладеть этой женщиной, и она зачинает от него ребенка. Во время её беременности Мишкоатль был убит одним из своих подчиненных, а она вместе с родителями укрылась в Тепостлане, где и родился сын Мишкоатля Се Акатль Топильцин Кецалькоатль. Он так и не увидел отца, а мать его умерла при родах. Имя Кецалькоатля означает: он родился в год Первого Тростника, по местному календарю Се Акатль, Топильцин означает «наш принц», а Кецалькоатль – «драгоценный или пернатый змей».

- Я понял: не пей пятый стакан, но ты-то здесь причем? - не вытерпел Гарри и прервал  вопросом лекцию Четвертого.

- Я же просил не перебивать, дослушай, а все вопросы потом. Жрец Кецалькоатль внушал людям: «Кецалькоатль — это ЕДИНСТВЕННЫЙ БОГ. Он не требует ничего, кроме змей и бабочек, которых вы ему должны преподносить и жертвовать». Однако жрецы Тескатлипоки не удовлетворялись дарами из бабочек и змей, а требовали человеческих жертвоприношений. При помощи злых чар враги пытаются дискредитировать Кецалькоатля и в завершение всего дают ему зеркало, чтобы он увидел свое тело. И этот уже очень пожилой человек, посвятивший свою жизнь обучению других и размышлениям, сталкивается с собственной дряхлостью, с разрушительной силой времени. Охватившая его печаль используется колдунами, которые предлагают ему принять лекарство от старости. Его спаивают пульке, после чего Кецалькоатль вступает в связь со своей сестрой и таким образом нарушает все те принципы, которые в течении стольких лет он же прививал тольтекам. Сразу после этого Кецалькоатль удаляется в Тлиллан-Тлапаллан, «землю красного и черного цветов», символ мудрости. Прочувствовав приближение смерти, Кецалькоатль строит плот из змей и исчезает в море. Теперь можешь задавать свои вопросы.

- Как я понял, Кецалькоатль — это одновременно как бы и бог и человек? - был первый вопрос Гарри.
- Отвечу утвердительно.
- Тогда я наблюдаю здесь параллели с Христом и христианством.
- Есть такое дело.
- Кроме того, жрец Кецалькоатль первым в Америке хотел ввести монотеизм.
- Точно, на Востоке первую монотеистическую религию провозгласил Заратустра, а на Западе Кецалькоатль.
- Далее, Будда ведь тоже испытал сильнейшее потрясение, когда ему показали больных стариков и мертвецов, приготовленных к кремации.
- И после этого Сиддхартха Гаутама удалился в лес, где под деревом Бодхи достиг просветления и стал называться Буддой.
- А что за «земля красного и черного цвета», куда удалился Кецалькоатль?
- Это Юкатан.
- Всё-таки я не пойму: какая связь между числом четыре и тобой?
- Никакой.
- Тогда почему ты Четвертый? И кто пятый и первые трое?
- Не всё сразу. Четвертым меня назвали те, кому я всё это рассказывал, ну, ты должен знать, как это бывает: ничего не поймут, выхватят то, что запомнилось, и дадут кличку.
- Прекрасно понимаю, у меня был в школе приятель, который на уроках физики хулиганил и перебивал учительницу воплями: «А давайте всё измерять в джоулях»! Ему просто нравилась та блондинка, что тогда преподавала нам физику, и он хотел привлечь ее внимание, но вместо этого получил прозвище «Джоуль», так приклеившееся к нему, что по-другому его уже никто не называл.

Здесь Филолог, доселе не мешавший диатрибе Гарри и Четвертого, не выдержал и вставил свою толику эрудиции.

- Я хочу, если позволите, кое-что добавить про число четыре — начал Филолог.
- Слушаю внимательно — откликнулся Гарри.
- Во-первых, четыре — это число Перуна, и в варяжско-венедской Руси на Балтике поклонялась четырёхликим идолам, а четверг называли «перундан» - день Перуна; во-вторых, крест еще три тысячи лет назад символизировал солнце, и христианство продолжило традицию, заимствуя эту символику, а у креста ЧЕТЫРЕ конца, иже ЧЕТЫРЕ стороны света — выложил карты на стол Филолог.
- И вокруг солнечного обелиска на Мачу-Пикчу высятся Четыре священных горы, а у майя иероглиф солнца имеет форму креста — добавил Четвертый.
- И в искусстве есть такое понятие, как Четвертая стена, которая отделяет воображаемый мир художников от реального мира — внес свою лепту Художник.
- А квантовая механика выделяет ЧЕТЫРЕ типа взаимодействия, но хватит о числе четыре, что с числом одиннадцать? - подвел черту Гарри.
- В древней Индии, чтобы обрести могущество приносили в жертву 11 человек и 11 коров — начал было Филолог.
- Причем здесь это? - возмутился Четвертый.
- Не мешай ему, он и так собьется — вступился за Четвертого Гарри.
- Число одиннадцать появилось как-то само собой, с языка слетело, и я сам не пройму откуда оно пришло — сделал первую попытку оправдаться Четвертый.
- Ты говорил про теорию струн — помог ему Гарри.
- Это я потом притянул за уши науку, ничего в этом не понимая, это не моё. Религия, культура и история — другое дело. Начал я с того, что попытался историю религии уложить в «пифагорово ложе» по хронологии: первый — это Заратустра, второй — это Будда, третий — Иисус, четвертый — Кецалькоатль, пятый — Магомет, а дальше я споткнулся и понял что зашел в тупик. Стал искать выход из лабиринта, но ничего толкового не мог придумать, только вспомнил, что пирамида Пернатого Змея в Теотиуакане украшена множеством изваяний пернатых змеев, окруженными ракушками и другими морскими мотивами, а головы змей возникают из подобия цветка с ОДИННАДЦАТЬЮ лепестками.
- Стоп, получается, что и ты и Кецалькоатль — оба Четвертые? - прервал его  Гарри.
- Нет, я сам по себе, и Кецалькоатль здесь не причем. Хотелось как-то всё систематизировать, но Менделеев из меня никакой — продолжал попытки выпутаться из собственных сетей Четвертый.
- А как же теория струн? — не унимался Гарри.
- Ты же, как я понимаю, кандидат наук, вот и займись, разберись, разложи по полочкам — перевел тот стрелки на Гарри.
- Вообще-то, я кандидат Технических наук, но у буржуинов моя ученая степень соответствует «доктору философии», так что попробую — пообещал Гарри.
- Господа философы, вы угомонитесь когда нибудь? Портвейн закончился и вам пора закругляться — роль хозяйки обязывала Актрису вмешаться.

Гарри огляделся и только сейчас обнаружил, что время позднее и Художник и Авель ушли спать.

- Может останешься? - предложила Актриса, обращаясь к Гарри.
- Нет, поеду к себе, у меня там метро рядом, а утром на работу.
- Тогда поехали. Пока мальчики, не шалите — попрощалась Актриса с участниками дискуссионного клуба.

Они с Гарри отправились к метро, где разъехались в разные стороны: он в Пенал, она на Тверскую. По пути к метро они почти не разговаривали, ибо Гарри был погружен в свои мысли и вяло реагировал на её интерес к нему, но Актриса не оставила его в покое, пока не взяла с него обещание не забывать посещать «Общество Одиннадцати».

Пенал встретил Гарри тишиной и отсутствием каких-либо раздражителей, что позволило ему продолжить работу посетивших его мыслей, обратившись за помощью к своей черной тетради. Он давно доверял ей свои самые сокровенные мысли, собирая компромат на главного обвиняемого — время. Наконец к нему вернулось вдохновение, поскольку чакра Свадхистана освободилась от Козы для творчества.

Работа не требовала от Гарри постоянного присутствия, главное, чтобы он был на связи, для чего Менеджер выдал ему служебный мобильный телефон. В российской действительности это была экзотика, которую не каждый мог себе позволить, но Гарри и не думал этим бравировать и причислять себя к кругу избранных. Главным для него было то, что он получил возможность погрузиться с головой в работу над созданием философской концепции Единого Логоса, объясняющего ПРИЧИНУ существования Вселенной.

Он давно к этому шел, но труды его были прерваны временной оккупацией его второй чакры со стороны Рыб и Коз, когда искра творчества с шипением угасла и «ушла в землю», так как Рыба водный, а Коза земляной знак. Из всех четырех стихий эти две были самыми неподходящими для Гарри, ибо Овен — огонь, которому нужен воздух. И куда он только смотрел, о чем думал, когда сближался с ними?

Четвертый обратился к Гарри за помощью как к ученому, для привнесения научного подхода в его религиозные построения, должны же наука и религия когда-нибудь перестать враждовать! Иначе ничего не получится, если в конце всех времен они не придут к согласию.

Первым делом Гарри написал в черной тетради: ВРЕМЕНИ НЕТ, ЕСТЬ ПЕРЕМЕНЫ, переходы из одного состояния в другое, из одного эйдоса в другой.

Перемены приходят, когда эйдос исчерпывает все возможности для самоограничения свободы. Это Кауза, то бишь причина для перехода в следующее состояние обновленного эйдоса. И стало их два. Прошлый и настоящий в ожидании будущего третьего. И все это лепится к друг другу, как икринки в грозди лягушачьей икры, которую Гарри наблюдал в детстве в Ипатовском пруду. В каждой из икринок саморазвивающаяся причина – маленькая часть Единой причины, Начала.

А что в начале? Курица? Яйцо? Слово?
Какой Смысл заложил Создатель в свое творение? Должен быть единый для всего Логос, единообразный замысел, вложенный как программа в каждое создание. И сам Создатель должен быть одной с нами крови, иначе все бессмысленно и враждебно. Вопросы, вопросы, одни вопросы.

- На каких дрожжах может быть замешан этот Смысл, все связующий и объединяющий?
- На всепроникающей радиации Любви?
- На познании Истины?
- А кто будет отделять Ложь от Истины?

И вообще Любви нет, Любовь – имя не существительное, ибо ни один мудрец не сможет вразумительно дать ей определение, зато каждый хоть раз в жизни сказал: я люблю, следовательно Любовь — это глагол. А Истина? Ещё более мутная и не поддающаяся определению категория. Истина посередине между двумя противоположными точками зрения. Её, как и любви, тоже не существует, она не высказывается, но рождается сама в диалогах. Так диалоги Платона демонстрируют метод повивальной бабки, как говорил Сократ. Это открытый Буддой срединный путь, а «истина изреченная есть ложь».

Античные философы видели самый большой смысл в бессмертии и стремлении к нему. Можно с этим согласиться, иначе бы люди не плодились бы и не стремились попасть в вечную память потомков, создавая бессмертные творения. А как быть с камнями и электронами? У них ведь тоже должно быть что-то для души. Каждая частица мироздания должна иметь свою свободу и смысл своего существования — на этом стоит бесконечное многообразие Творения, а Единство многообразия возможно поставить только на один постамент – Свободу. Свободу быть самим собой, даже если это кому-то не нравится. Каждая букашка-таракашка имеет свою маленькую долю в этом вселенском акционерном обществе, свою акцию. И никто не может сбросить ее со счетов и раздавить, не поплатившись за это. Обязательно будет суд и следствие. Ибо Свобода есть и причина и следствие всего. Альфа и омега.

Смысл для одного – это Свобода его личная, одна Свобода.
Смысл для множества – это равновесие свобод.

Эти и другие мысли роились в голове Гарри, и он их формулировал и систематизировал, наяву и во сне, особенно на границе яви и сна. В его снах тоже наметилась система — они представляли собой некое подобие театрального сезона, на протяжении которого шла одна и та же пьеса, где всё начиналось с длинного мрачного коридора, из которого не было выхода на сцену, только боковые двери, за каждой из которых оказывался не выход, но как бы гримерка одного из персонажей. И, как в квантовой механике, за дверью был «кот Шредингера», суперпозиция прошлого и будущего Гарри. И никакого света в конце тоннеля, конец коридора был всегда окутан таким же таинственным мраком, как и его начало.

Сны — это те же эйдетические звенья единого эйдетического каузального континуума, который включает в себя пространственно-временной. Эйдетические каузальные звенья  похожи на пузырьки-икринки в грозди лягушачьей икры прикрепленной к водорослям. Пошел по одной гирлянде икринок – пришел в прошлое, по другой – в будущее. Если человеку не снятся сны, он портится как залежалый товар на полке, он не обновляется, стареет и становится не первой свежести.

Три вещи обусловлены гравитацией: пространство, время и масса-материя. Если во сне человек может летать как птица и видеть не только прошлое, но и будущее, то там гравитация бессильна, её там нет, как нет и материального тела человека.

Во сне Генрих часто летал, что у него выглядело как плавание брассом под водой, где можно парить в невесомости как птица над дном, над руинами затонувшей Атлантиды.

Путешествие по лягушачьей икре должно выглядеть так: единовременно можно находиться только в одном образе-икринке, потом следует переход-изменение, которое на время ослепляет, как проход с зажмуренными глазами через зеркало. Для этого и существуют Сны, разделяющие день на двое. Сон как маленькая смерть служит дверью между двумя икринками-эйдосами. Оболочка пузыря икринки – это и есть ДВЕРЬ, которая должна вести в иное, другое, новое, открывать новый эйдос, новый смысл. Чем меньше различие между одним днём и другим прожитыми друг за другом – тем без-Образнее и бессмысленнее существование, ибо нет перемен, нет открытия дверей в иное, ранее не бывшее. Каждый день надо что-нибудь делать новое, что-то создавать, творить. Сделать хоть один мазок на холсте, приделать нос к скульптуре, написать хоть одну строчку.

Если не думать о времени, то его и не будет, потому, что, если не ждать, не догонять, не сожалеть о прошлом, не мечтать о счастье в будущем, то мысль будет занята чем-то другим и время станет незаметным и вовсе исчезнет.

Оно и впрямь исчезает всякий раз, когда человек, движимый свободой, изгоняет себя из старого образа и по шаткому мостику небытия переходит в новый эйдос, в котором предстает в новом измененном качестве и не узнает себя. Произошедшее изменение заменяет собой время в сознании.

Есть в этом переходе нечто тревожное, незнакомое и потому пугающее. Это мостик через пропасть. Прошлого уже нет, будущего еще нет – где же неповторимая неделимая личность?

Вот оно! Мгновение, оно же вечность, невыразимое тождество нуля и бесконечности. Сингулярность.

Здесь нельзя останавливаться и смотреть под ноги – бездна поглотит и притянет к себе. Только не задумываться: «Где Я?» В прошлом мои поступки, но не я сам, в будущем мои мысли, но не Я, пишущий эти строки. Тогда Я, Автор этих строк, внутри мгновения, то есть в вечности, если только кто-нибудь удосужится их прочесть. А если эти мысли забыть записать, то они останутся свободными и не произойдет ничего страшного, что могло бы случиться, если кто-нибудь узнал бы их содержание. Тогда мысли не перейдут в слова и не станут поступками. Но нужные мысли всегда возвращаются и приходят вновь и вновь, пока не оказываются на бумаге.

Их хранит Черная Тетрадь, потом, когда она закончилась, Гарри завел Синюю, а когда исписал и её, стал писать в блокнотах, пока не пришел к мысли о том, что, обладая плохим неразборчивым почерком, пора подумать о приобретении пишущей машинки.

Когда Гарри исписал очередной блокнот, то на следующий день после запуска 3D-аппарата он оставил его на попечение операторов и отправился покупать новый писчебумажный резерв. Ближайший книжный магазин, в котором был большой отдел письменных принадлежностей находился поблизости на Пушкинской улице. Гарри шел по улице вдоль витрин книжного магазина и безучастно смотрел на их содержимое, пока его взгляд не наткнулся на то, что заставило его замереть на месте. «Значение гипосидероза в опогенезии озены» - прочел он на обложке выставленной в витрине книги. Что ЭТО? Если бы ЭТО было бы написано латиницей, то он прошел бы мимо, но кириллица не оставляла сомнений: ЭТО «русское». Позднее, записывая в блокнот это название, он уже не ручался за точность воспроизведения слов с обложки, да это и не важно. Главным было то, что отныне Гарри дал себе обещание свести употребление иностранных слов к минимуму. Сдохни, «кракозябр».

Зайдя внутрь книжного магазина, Гарри первым делом зашел в отдел научной литературы и купил две книги по теории струн, и только после этого пошел в канцелярский отдел, где выбрал пару блокнотов, взял их и понес на кассу. Рядом с кассой был прилавок, где он никак не ожидал увидеть то, о чем он неосознанно мечтал, думая о пишущей машинке. Это была антикварная вещь начала ХХ века, модель «Континенталь». Гарри не верил своим глазам: «Это же то, что надо»! Рядом с прилавком стояла продавщица, к которой Гарри и обратился за разъяснениями.

- Это что за музейный экспонат?
- Это не экспонат, это вполне исправная, рабочая машинка. То, что она старая ничего не значит, она еще вас переживет — бойко отвечала молодая девица за прилавком.
- Значит ли это, что я могу её купить?
- Конечно, вот цена указана, пробивайте в кассу.

Окрыленный неожиданной удачей, Гарри проследовал к кассе, всё оплатил и стал счастливым обладателем раритета. Он купил также пачку бумаги, копирку и запасную ленту для машинки. Неся своё сокровище к выходу, Гарри услышал за спиной такой разговор между двумя продавщицами: «Как ты думаешь, зачем ему такая машинка» - спросила одна другую. «Наверно он задумал криминал какой-то и не хочет, чтобы его вычислили» - высказала предположение вторая продавщица.

На работу он уже не пошел и понес все письменные принадлежности сразу в Пенал. Подобное притягивается к подобному, пишущая машинка к Пеналу для письменных принадлежностей.

Придя в Пенал, Гарри первым делом опробовал машинку, которая показала себя вполне работоспособным инструментом. Затем, вооружившись вновь приобретенными книгами, он принялся за изучение теории струн, которая была ему в новинку. Квантовая теория в общих чертах ему была знакома, ибо он всегда живо интересовался достижениями  научной мысли, пытающейся потрясти основы мироздания.

Отец в свое время передал ему книги из дедовой библиотеки, в которой оказалось столько диковинного, что можно было только поражаться многообразию интересов сына священника. Некоторые книги были изданы еще в царское время: «Новые идеи в физике», «Длительность и одновременность», «Философия религии», «Мозг и душа», другие уже при большевиках: Теория относительности Эйнштейна, «Материя и движение» Максвелла и прочие.

Встреча с Четвертым подтолкнула Гарри к возобновлению следствия по делу  Вселенной, в котором, по его мнению, должны были соединиться два противоположных подхода: научный и религиозный. В конце концов, он ведь потомок древнего рода священнослужителей и кому как не ему следует попытаться дать науке о Вселенной правильный моральный ориентир? Общество Одиннадцати стало питательным бульоном для произрастания новой эйдетической культуры мыслей. Но Гарри уже и сам был готов к тому, чтобы вернуться из академического отпуска, в который он ушел по причине любовного недуга, и, наконец, заняться любимым делом — философией. Гарри настолько увлекся новым занятием, что часто засыпал с книгою в руке, и к нему приходили в полудреме странные образы и видения. Дремоту можно сравнить с дурманящим зельем, служащим для шамана ключом от двери, ведущей в мир духов.

Утомившись квантовой механикой и теорией струн, Гарри отвлекся на картину. Теперь, когда его духовная ипостась отдалилось от всего женского, изменилось и его восприятие картины. Сейчас ему в ней виделся не Эрос в потемках Хаоса, но морское дно, а «червяки» представлялись головоногими моллюсками, плывущими в разные стороны.

В детстве родители возили его на целое лето на Черное море. Если для взрослых море было берегом с пляжем, то для Гарри море — это совсем другое, когда он с маской и ластами становился частью водного мира, скрытого в глубине, населенного не похожими на людей существами, которые плавали, ползали и жили своей особой жизнью в сине-зеленом безмолвии. А с чем сравнить ощущение полёта, когда паришь над каменистым дном, где в водорослях притаились ракушки и ерши-скорпены, бочком скребутся по дну крабы и барабульки шебуршат на песчаных полянках своими усиками? А как передать ни с чем не сравнимый вкус шашлыка из рапанов, пустые раковины которых он потом привозил с собой в Москву? Теперь ракушки были везде: на полках в Пенале и в ванной.

Любимым пейзажем для него всегда было морское дно, и, дабы иметь его перед глазами, Гарри приобрел стеклянную вазу, напоминающую формой очень большую коньячную рюмку литра на три, в которой он устроил натюрморт из разнообразных останков морских существ: раковин, кораллов, засушенных морских звезд, морских ежей и прочих обитателей моря. Несомненно, что Гарри ощущал себя морским, и чувствовал родство по отношению к кораллам и ракушкам. В конце концов, для Дракона, коим он являлся по праву рождения, родной стихией является именно вода, и он в самом деле родился в год водяного Дракона.

Пока Гарри смотрел на картину, он начал «клевать носом» и не заметил, как задремал. Ему снилось, что он смотрит на своё отражение в зеркале и видит в нем безобразное дряхлое лицо старика, у которого вместо носа торчит огромный фаллос, губы как большие или малые половые, а вместо подбородка дряхлая морщинистая мошонка и над всем этим безобразием вытаращенные от ужаса глаза. «Тьфу, гадость какая» - ужаснулся Гарри, проснулся и ощупал лицо, убедившись, что, слава Богу, приснилось.

«Так дальше нельзя, надо что-то делать» - подумал Гарри и понял как разобраться с безумным видением: можно же изваять инсталляцию, какие сейчас можно увидеть на выставках модернистов, чтобы обратить всё в шутку.

В дальнем углу давно пылился чудом уцелевший детский стульчик, на котором, говорят, еще сиживал сам Гарри. Его седалище пусть будет плоскостью лица, а всё остальное можно сделать из того, что хранилось под кроватью в старом чемодане, в который отец сложил всевозможные предметы, привезённые им с морских побережий Ледовитого, Тихого океана, Охотского моря и других далеких берегов нашей необъятной родины.

На эту мысль его навел самый диковинный сувенир, привезенный отцом из дальних странствий — это был моржовый фаллос. Когда отец приехал из очередного отпуска, проведенного им на Чукотке, он показал ему странную вещь, которая была похожа на бейсбольную биту и по форме и по размеру. Отец спросил: «Как ты думаешь, что это»? Гарри не знал что ответить, тогда отец, видя затруднение сына, сказал, что это «то, чем ругаются», «моржовый» то бишь. «А-а» — только и смог сказать в ответ Гарри.

Гарри открыл чемодан и сразу понял, что это удачная мысль пришла к нему, ведь здесь всё морское, и он сам тоже водный дракон, «морской» значит. С носом всё ясно, в качестве губ можно приспособить очень похожую на них ракушку розового цвета. Глазами пусть будут небольшие засушенные морские звезды, для подбородка-мошонки сгодятся морские губки — очень похоже. Добавить для антуража усы из сушеных морских водорослей, уши из ракушек, как на логотипе фирмы «Shell», и автопортрет готов. Нет, ещё сверху на спинку стула чубчик из китового уса — вот теперь всё.  Художественная ценность так себе, но этого и не требовалось, главное — это расстаться со своими кошмарами и посмеяться над ними.

Но шутка не удалась, ибо начались эротические сны. 

Ему приснился летний дачный домик, с душевой кабинкой рядом с ним. Kid вышла из душа обмотанная полотенцем, сняла полотенце и предстала перед ним голая, демонстрируя свою великолепную фигуру. Подойдя к нему, она протянула ему влажное полотенце.

- Возьми и протри тело, особенно интимные места.
- Гумборг, поцелуемся? - пошла в атаку Kid сразу, не дожидаясь, пока Гарри выполнит ее просьбу, и завалила его на кушетку. Губы влажные, по краям шершавые, как будто крошки от печенья присохли. После поцелуя Гарри облизывается от крошек и просыпается, с послевкусием от поцелуя, который был как глоток родниковой воды с привкусом ягод клубники.

Незаметно и неслышно подкралась причина для увядания листьев — это земля заходила сбоку к Солнцу, оттого ночи становились длиннее и приближалось «время» жечь камин не только ради поддержания Священного Огня, но и для тепла.

Памятуя о том, что говорил ему Четвертый про жертвоприношение, Гарри зашел в хозяйственный магазин и купил черенок от лопаты, ибо ничего другого не мог придумать на предмет очищенного от коры полена. Дома он распилил черенок на ЧЕТЫРЕ чурки и, взяв одну из них, собрался было на улицу Левитана, прежде позвонив Актрисе, но она предложила перенести визит на следующий день, ибо была занята в тот вечер.

Когда они подошли к дому и Гарри увидел коз, он расплылся в улыбке, поздоровался с ними, подошел к той, что поменьше, и, потрепав ее за ухом, прижался щекой к ее мордочке. Коза лизнула его в щеку, а Гарри счастливо улыбался.

- Что у тебя с ними? - спросила Актриса.
- А что?
- Я ревную.
- Козы это самое лучшее, что встретилось человеку со времен Адама.
- А как же Ева?
- Вот о том и речь.
- Не поняла.
- И не надо - оставил книгу закрытой Гарри.
- Странный ты какой-то. Ну, пойдем, Четвертый все спрашивает: где ты, куда я тебя дела, как будто ты у меня в кармане.

Общество Одиннадцати встретило их восторженным гулом, ибо всё уже было давно готово: стол накрыт и бутылки откупорены. Особенно радовался Четвертый, когда Гарри вручил ему «полено», для жертвоприношения.

- Ну, наливай, у тебя хорошо получается — взял управление на себя Четвертый.
- За присутствующих здесь прекрасных дам - решил сразу реабилитироваться после инцидента с козами Гарри.
- Спасибо, а то я было подумала, что ты только на коз обращаешь внимание - съязвила польщенная Актриса.
- Я не понял про коз, ты, надеюсь, их не обидел? - впервые за все время подал голос Авель.
- Ничего такого, просто поздоровался и обнял ту, что поменьше — успокоил Авеля смущенный Гарри.
- А, это Марта, а та, что побольше её  мама — пояснил Авель.

Все вопросительно смотрели на Гарри, отчего тот еще больше смутился и решил увести беседу в сторону.

- Это такое побочное действие поисков счастья, что разрушительно влияет на духовную материю, делая всё призрачным - выкрутился Гарри, а про себя подумал: «И опять мама с дочкой».
- Сразу видно - человек науки - нарушил наступившее молчание Художник, пока все осмысляли сказанное.
- Пора выпить за науку - оживился Четвертый.

Все выпили, закусили и переключились на дела застольные. Общение нашло свое правильное русло и потекло в берегах привычки. Актриса с Художником перешли на искусство, Авель пошел проведать коз, а Филолог обратился к собственным мыслям и священному огню. Снедаемый любопытством Четвертый, придвинулся поближе и приступил к главному, ради чего он жаждал встречи с Гарри.

- Как успехи? Разобрался со временем? - был первый вопрос Четвертого.
- Оказалось, что для того, чтобы наука не топталась на месте надо соединить квантовую механику и гравитацию, для чего требуется ввести «мнимое время».
- Что это за зверь?
- Мнимые числа знаешь из математики?
- Что-то не припоминаю.
- Не важно. Главное это то, что при введении «мнимого времени» исчезает различие между временем и пространством, возникает евклидово пространство, где ось времени не отличается от пространственных осей.
- Это слишком сложно для моих гуманитарных мозгов.
- Не утруждайся, просто усвой, что скорее всего «мнимое время» и есть то, что соответствует действительности, а то, что мы называли до сих пор временем, просто наше субъективное представление, сформировавшееся при попытке описать наблюдаемую нами Вселенную.
- Понятнее не стало.
- Введение мнимого времени позволяет построить Единую Теорию, которая бы объясняла ВСЁ вместе, а не по отдельности.
- Так, это уже теплее.
- Это позволяет создать такую модель Вселенной, где у нее нет начала и конца, и у пространственно-временного континуума нет границ и края, то есть Вселенная не была никем не сотворена, потому ее нельзя уничтожить, она просто ЕСТЬ ВСЕГДА.
- И что?
- А то, что если нет Начала, то нет в ней места Богу-Создателю.
- Все таки наука вещь безбожная.
- С другой стороны, все физические величины, такие, как заряд электрона, масса протона и прочие - все эти величины так подобраны кем-то, что стала возможна ЖИЗНЬ на Земле. Получается, что без Создателя здесь не обошлось, ибо господа ученые могут лишь их измерить, но не могут объяснить ПОЧЕМУ ТАК, кроме как для того, чтобы потом появились мы с тобой и задали вопросы о Боге.
- Значит Бог есть?
- В любом случае, энтропия расширяющейся и идущей к беспорядку Вселенной имела прежде малую величину, что свидетельствует о том, что кто-то всё упорядочил и создал такой ЭЙДОС, который послужил эталоном для всего Бытия. Как ты думаешь, кто бы это мог быть?
-Ну и вопросы ты задаешь!
- Позвольте и мне внести свою лепту в ваш высоконаучный диалог — предложил свое участие Филолог, доселе с интересом внимавшим им безмолвно.
- Хочешь сказать новое слово в науке о вселенной? - спросил с вызовом Гарри.
- Нет, куда мне, просто я со своей лингвистической колокольни случайно обратил внимание на происхождение некоторых ученых — загадочно начал Филолог.
- Продолжай — Гарри был заинтригован.
- Рудольф Клаузевиц, сформулировавший первый закон термодинамики, родился в городе Кеслин, который сейчас называется Кошалин — начал Филолог.
- Какое это имеет значение? - возмутился Четвертый.
- А такое, что на этом месте много веков жило венедское племя кашубов до того, как туда пришли германцы и переименовали это русское Поморье в Померанию.
- К чему ты ведешь? - спросил Гарри.
- Давайте я до конца доскажу свою мысль. Всё юго-восточное побережье Балтики согласно античным авторам было заселено венедами, об этом писали Тацит и Птолемей, а живущие теперь там немцы вплоть до двадцатого века называли вендами местных славян, не поддавшихся онемечиванию и сохранивших свою самобытность. Кашубский и другие диалекты славянского языка прибалтийских славян Карамзин отождествлял с «виндскими» языками славян, живущих теперь в Словении, Сербии, Хорватии и Австрии. Людвиг Больцман, математически описавший второй закон термодинамики, родился в Вене, которая до прихода туда баварцев называлась Виндобоной, город вендов то бишь.
- Убедил, термодинамику создали венды — согласился Четвертый.
- Чье имя означает тоже самое, что «русские», только на другом, кельтском диалекте индоевропейского языка — добавил Филолог.
- А это каким боком?
- Потому, что «русский» на индо-иранских диалектах индоевропейских языков означает «белый», «светлый», а «виндо» на кельтском языке тоже означает «белый». Кроме того, ДНК-генеалогия точно свидетельствует: балтийские и балканские славяне одной с нами крови —  венедской.
- Ты думаешь, что говоришь? Где индо-иранский с кельтским, и где русский - экспрессивно воскликнул Четвертый.
- Дело в том, что исходный «арийский» язык индоевропейцев был ближе всего к языкам современных индусов и иранцев-персов, а родина его - Русская равнина, откуда наши предки мигрировали в качестве кельтов на Запад в Британию, к Балтике и Адриатике, и на Восток в Иран и Индию, где и обрели имя ариев. Об этом свидетельствуют, в частности, имена русских послов из договоров Олега и Игоря с Византией, ибо одна половина имен объясняется из кельтских языков, что обосновывается связью русов с венедами, а другая половина из иранских - авторитетно заявил Филолог.
- А как же славянские? - хором воскликнули Гарри и Четвертый.
- Давайте не будем углубляться в лингвистику, я вам простой пример приведу: в центре Таллина есть улица Vene, что в переводе означает «русская». И другие финские диалекты обитателей Балтики для именования русских и России демонстрируют использование имен, производных от имени венедов.
- Ладно, пусть эти «немцы» будут русские, а что там с Квантовой механикой?
- Эрвин Шредингер тоже из Виндобоны, а Макс Планк из Гольштейна - так теперь немцы обзывают варяжскую Вагрию. То есть, Квантовую механику тоже русские создали! - победно воскликнул Филолог и указал пальцем в небо.
- И «мерседес» и   BMW - вступила в разговор Актриса как бы в шутку.
- Шутки шутками, а доля правды и в этом есть, поскольку эти «тачки» производят там, где до прихода германцев обитали славяне, материальная культура которых была на порядок выше германской, это любой археолог вам подтвердит - удостоверил Филолог.
- Так почему же мы на «запорожцах» ездим и смотрим телевизор «Рекорд», а не «Грундиг»? - ехидно заметила Актриса.
- Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей —  откликнулись теоретики.
- Всё, я закрываю ваш дискуссионный клуб —  поставила точку Актриса.
- Спать еще рано, чем же мы займемся? - как обычно от имени всех вопрошал Четвертый.
- Будем танцевать. Художник, заводи шарманку — распорядилась Актриса.

Художник подошел к стоявшему в углу проигрывателю, включил его, затем порылся в пластинках, выбрал одну и поставил. Это были Creedence — то, что надо, музыка на все времена.

- Белый танец — объявила Актриса и подошла к Гарри.
Пока Актриса и Гарри танцевали, Четвертый и Филолог продолжили еще о чем-то переговариваться, не забывая подливать портвейн.

- Я же сказала, клуб закрыт, всем танцевать — скомандовала Актриса, и спорщики нехотя подчинились.

Рок-н-ролл вещь азартная, да и портвейн в жилах поддавал жару, так что мало-помалу народ расшевелился и пустился в пляс. Даже Авель не удержался и присоединился к общему веселью, после того, как определил своих коз в сарайчик на ночлег.

Когда кончилась первая сторона пластинки, сделали перерыв, и Гарри вместе со всеми присел отдохнуть и выпить вина. Он с детства отличался хорошей координацией движений и потому без всякого обучения мог откалывать такие коленца, что другие только диву давались: откуда у него это? Вот и сейчас он показал класс, введя в невыразительное топтание на месте элементы собственного изобретения из неизвестной археологам культуры городов скрытых зарослями джунглей. А еще он так экспрессивно двигался в танце, что окружавшие его танцоры опасливо теснились в сторонке.

Но сейчас он сидел и думал о другом: у него перед глазами стоял образ отца, который никогда не танцевал, ибо в танце был таким неуклюжим, что у всех пропадала всякая охота находиться рядом. Однако, был один танцевальный номер, который отец исполнял на «бис» - «танец зебры». О, это было нечто особенное! Перво-наперво требовалось освободить большую площадку, на который непременно должен был быть постелен ковёр, очевидно, для имитации травяного покрова. Музыка была не важна, да и не нужна вовсе. Начинался танец с того, что правая нога выставлялась вперед, сгибалась в колене и ставилась на мысок как на копыто, руки располагались так, чтобы защипнуть брюки на «стрелках». Похожую балетную позицию Гарри наблюдал у исполнительницы партии Кармен, только у нее были «руки в боки». Далее следовало призывное ржание зебры в брачный период и галоп с битьем копытом и собиранием в гармошку ковра. Зрелище впечатляющее! Поэтому, когда Гарри воспроизвел папашин «танец зебры» перед камином, то восторгу зрителей не было предела.

Отдышавшись, Гарри принимал поздравления и выпил до дна поднесенный ему стакан портвейна. Художник поставил вторую сторону пластинки и танцы возобновились с новой силой.

Буйные пляски прерывались лишь подходами к столу с подливанием портвейна и вскоре пришли к естественному затуханию. Гарри танцевал с Актрисой под знаменитую  «Suzie Q». Между ними явно что-то возрождалось из пепла, тела помнили близость, и гравитация любви прижимала их друг к другу.

- А как насчет картошки дров поджарить? - посреди танца неожиданно спросил Гарри.
- Что, что? - Актриса аж отшатнулась, освободившись от объятий, и взглянула  Гарри прямо в глаза.
- Это такой эвфемизм - пояснил Гарри с ноткой смущения.
- Я поняла - сказала она и замолчала, сделав длинную паузу, как истинная актриса.
- Может ты не хочешь? - засомневался Гарри по причине затянувшейся паузы.
- Ох, сладенький, с утра хочу, аж скулы свело — крепко прижавшись обратно, жарко с придыханием прямо в ухо прошептала она.

Когда закончилась музыка и Гарри с Актрисой отлепились друг от друга, танцы сами собой пришли к завершению, и Художник выключил проигрыватель. Оставив на хозяйстве Четвертого, Актриса увлекла Гарри по лестнице наверх, где у нее была «светёлка», которую она держала как раз для таких случаев.

Наступившее утро не было основания назвать добрым, ибо кроме перегара в воздухе витал запах разрушения, вызвавший некий раскол в Обществе Одиннадцати. Одна лишь Актриса излучала радость от наступившего утра, спускаясь с Гарри по лестнице из светёлки.

- Доброе утро — бодро приветствовала она поредевшие ряды соплеменников, ибо Художник еще спал, Филолог молчал, Четвертый ногой качал, а Авель был с козами.
- Доброе — буркнул за всех Четвертый.
- Что-то не очень весело, доброе надо говорить добрее — строго заметила Актриса.
- Ночью было громко — пояснил Четвертый.
- Ну, прости за то, что, нарушили твой покой — смягчилась Актриса и занялась завтраком.
- Ладно, это я так, не по злобе — сменил гнев на милость Четвертый, отхлебнув ароматного кофе.

Чтобы заделать образовавшуюся в коллективе трещину, Гарри с Актрисой решили перенести свои интимные встречи в Пенал.

Эротические сны прекратились, но на смену им пришли другие, сны-предвестники из будущего, горестные сны вновь обретенной любви и её потери опять таки. В первом же из них Гарри опять увидел себя в тёмном длинном коридоре коммунальной квартиры, где он осторожно открыл одну из множества дверей и увидел там Рыбку, которая сидела на диване скрестив руки на коленях и молчала.

- Не ожидал тебя вновь увидеть. Что случилось?
- В моем духовном пространстве, как ты говоришь, образовалась пустота.
- Что же муж?
- Пить стал, а раньше не пил. Наверно не может забыть свою длинноногую Ленуську.
- А механики?
- Да ну их.
- Что так?
- Поют про любовь, а у самих одно на уме.
- А новые электрические приборы?
- Ты же сам говоришь, что пустое всё это.
- Не надо чураться пустоты, ибо всё сделано из неё, надо только призвать на помощь священный звук «ОМ» - посоветовал Гарри и повернулся к выходу.
- Совет из летающей тарелки? Вот поэтому-то у нас в цеху тебя за глаза называют «пришелец».
- Коли так, для пришельца главное вовремя уйти, выполнив свою миссию.
- Мне не хватает твоих слов, я всё вспоминаю ту английскую поговорку, как там в ней говорится: не надо ничего делать, если само не идет в руки?
- No opportunity necessary, no experience needed.
- как красиво ... Я таких необычных слов ни от кого другого не слышала — Рыбкино отчаяние выплеснулось жалобным стоном вслед уходящему Генриху, но он был неумолим.

Гарри осторожно без стука закрыл дверь в этот сон. Кошка сама приходит и трется о ноги, когда ей что-либо надо от вас. В противном случае – ноль внимания, фунт презрения, только дернет хвостом, повернувшись к вам задницей с маленьким розовым бутончиком посреди пушистых штанов.

Перед ним была пещера длинного темного коридора и двери, двери, двери. Что дальше? Открыть еще одну? От соседней двери исходила какая-то угроза, Гарри это животом чувствовал и медлил, прежде чем решиться, но усилием воли победил страх, и открыл дверь. За ней была Kid, и первой реакцией Гарри было тут же захлопнуть дверь, но он был остановлен её возгласом.

- Гумборг, не покидай меня! Ещё никто никогда не бросал меня. Когда ты ушёл, я не находила себе места, поехала в Австрию сменить обстановку, но оказалось, что я всюду ищу тебя.
- В Австрии?
- Гумборг, послушай, я встретила в Австрии человека похожего на тебя. И лицо, и волосы, и фигура, даже увлечение философией – всё как у тебя.
- Боже мой, Кид, только не говори …-  всплеснув руками, начал было Генри, но был опережён ею.
- Именно это я и хотела сказать. Я никому этого никогда не говорила.
- Вот и не говори.
- Ты меня совсем не любишь?
- Любовь не подходящее слово для наших отношений.

Здесь Гарри проснулся, как это бывает, когда сон вызывает страх, тогда хочется прервать его и убедиться, что это всё приснилось.

Гарри сел на кровати подперев кулаком подбородок и посмотрел на стол с пустым стаканом на нем, и эти предметы под его тяжелым взглядом теряли свои строгие очертания и искривлялись как пространство вблизи чёрной дыры, ибо его мысли были тоже такими тяжелыми, что создавалось впечатление ветхости материи, безуспешно прикрывающей квантовый хаос внутри себя, дабы скрыть от Разума голую правду: окружающий мир похож на коровью лепешку, в которой под корочкой кажущегося благополучия и порядка скрывается ужас принципа неопределенности.

Изменения в интимной жизни Гарри потянули за собой изменения внешние, выразившиеся в том, что теперь в Пенале появилась Хозяйка. Актриса, вопреки принятым в отношении актерского племени стереотипам, оказалась на редкость хозяйственной девушкой, детство которой прошло в деревне у бабушки. Почему-то почти сразу после ее рождения семейная жизнь родителей разладились, и, пока они выясняли отношения, ее отправили в деревню. Отец искал себя в искусстве, что у супруги не нашло должного понимания.

Бабушкино воспитание не пропало даром, Актрису не испортило последующее бытие в большом городе, и она стирала, готовила, пришивала оторванные пуговицы, штопала, гладила, освободив Гарри от всех бытовых забот, дав ему возможность полностью посвятить себя своим изысканиям, дабы исключить повторение ошибок родителей.

Произошедшие перемены привели к тому, что Гарри стал посещать Общество Одиннадцати без Актрисы. Там ковалось новое знание о вселенной, и Гарику нужен был Четвертый, в качестве оппонента. Тут требовался Сократовский метод «повивальной бабки» - диалог. В одиночку у него хуже получалось двигать мысль, да и дома в Пенале теперь была Хозяйка, мешавшая сосредоточиться, и что-то главное постоянно ускользало, вследствие чего Гарри стал сбегать от нее в поселок художников.

Там, где теперь стоит поселок художников раньше было село Всехсвятское, центром которого была действующая и поныне Церковь Всех Святых, апологетов ВСЕГО. Таким образом, Общество Одиннадцати можно смело интерпретировать как общество ВСЕХ измерений. Самое подходящее место для рождения Единой Теории ВСЕГО и для ВСЕХ.

В очередной свой приход Гарри не забыл прихватить с собой второе «полено» для жертвоприношения, пару бутылок портвейна и сразу после жертвоприношения приступил к допросу Четвертого.

- Почему ты превозносишь на вершину разума месоамериканские цивилизации, там же практиковались человеческие жертвоприношения — спросил Гарри первым делом.
- Жертвоприношение - это самое правильное деяние человека ведущего диалог с Богом, к тому же Кецалькоатль людские жертвоприношения хотел упразднить, заменив их приношениями змей и бабочек, но жрецы его предали, почуяв угрозу своей власти.
- И всё же, чем так тебя привлекли эти индейцы? Разве там находится центр жизни разума? Не правильнее было бы уделить больше внимания мудрости Христа, Будды и Лао Цзы, наконец? - продолжал расспросы Гарри.
- Вершина разума — это жизнь без денег — как ножом отрезал Четвертый, прервав поток вопросов одним ответом.
- Неожиданный разворот, надо подумать — констатировал Гарри.
- А тут и думать нечего. Деньги — это самое глупое творение человека — продолжал рубить сплеча Четвертый.
- И самое опасное, как следует из предостережений Апокалипсиса — добавил Гарри.
- Ты тоже обратил внимание на дешифровку «числа зверя 666» в Третьей Книге Царств, главе десятой, строфе четырнадцатой?
- Да, теперь мне понятно, почему ты избегаешь прикосновений к презренному металлу — задумчиво произнес Гарри.
- Вот, наконец, ты прозрел. Давай лучше расскажи про время, накопал что-нибудь? - переменил тему Четвертый.
- Любое событие во вселенной объясняют, указывая его ПРИЧИНУ — начал Гарри.
- Ты обещал разобраться со временем — перебил его Четвертый.
- Потерпи, помнишь я говорил про «мнимое время»? Есть у меня подозрение, что «мнимое время» представляет собой ничто иное, как каузальные связи при переходе от причины к следствию, поэтому я предлагаю замену в терминологии: вместо прошлого - причина, вместо будущего - следствие.  — сделал вступление Гарри и продолжал.

«Время никуда не «идет», это иллюзия, привычка. Год — это не отрезок времени, это событие, переход из одного эйдоса в другой. Земля, совершив оборот вокруг Солнца, становится другой, и не время тому причина, а АВТОР, Создатель, а мы его Сподвижники. На самом деле нет ничего, кроме СЕЙЧАС. Вселенная не «была» и «будет», а ЕСТЬ ВСЕГДА. Прошлое существует не иначе как причина настоящего, а в настоящем мы закладываем причину для будущего. Если мы учимся в школе, мы создаем причину для последующего своего бытия. Время следует воспринимать как последовательность причин и следствий. Проучившись семь классов ученик может стать токарем, слесарем, плотником седьмого разряда, а после десяти классов, можно поступить в институт. Закончив институт, можно создать другую причину и стать генеральным конструктором космических ракет. Так получается, что только число имеет смысл в причинно-следственных цепочках бытия настоящего, где каждое новое звено вытекает из предыдущего. По прошествии семи кругов земли вокруг солнца, если ты усердно сидел за партой, то имеешь возможность стать токарем - это твое будущее, которое может быть, а может не быть, но ты семь кругов создавал причину для этого».

Четвертый сидел, сдвинув брови «домиком», и внимательно слушал. Когда Гарри закончил речь, он после недолгой паузы начал задавать вопросы.

- Трудно так сразу отказаться от такого домашнего, привычного понятия, как время — было первое его замечание.
- Не надо ни от чего отказываться, просто надо поменять вектор причинности.
- Это как?
- Время нужно человеку для того, чтобы представить свою жизнь в виде чисел. Ты же сам сказал, что число это самое мудрое, что есть у человека — напомнил Четвертому Гарри.
- Это Пифагор сказал, не я.
- Физики создают теории, которые позволяют ответить на вопрос КАК существует Вселенная, а нам надо найти ответ на вопрос ПОЧЕМУ так произошло, что существуем мы и Вселенная, и, главное, ЗАЧЕМ — попытался поменять направленность их беседы Гарри.
- Я читал Хокинга, у него целых три стрелы времени, а ты его упразднил — Четвертый не оставлял намерения разобраться со временем.
- Кого? Хокинга или время?
- Обоих.
- Никого и ничего я не упраздняю, наоборот, дополняю. Физикам явно не хватает Четвертой стрелы времени. Должна существовать нравственно-этическая стрела времени, направленная на создание такой Единой Теории, в которой в конце тоннеля сияет нравственно-этический ориентир. И Жажда Творчества, а не тяга к потреблению должно двигать человечество к этой цели.
- Вот это совсем другое дело, в Четвертую эпоху мы нашли Четвертую стрелу времени — с облегчением выдохнул Четвертый.
- Ты — Четвертый, тебе и Четвертая стрела в руки — Гарри вручил ему стрелу, как награду, а Четвертый просиял, как будто его заслуги отметили Орденом Святого Георгия Победоносца, пронзающего змия Четвертой стрелой.
- За это стоит выпить. За науку! — провозгласил тост Четвертый.

И они выпили и закусили. В камине потрескивали дрова, и Священный Огонь играл своими отблесками на их лицах. Художника не было дома, Авель никак не участвовал в их дискуссионном клубе, а Филолог, слушавший их в пол уха, думал о чем-то своем, но от портвейна не отказывался и решился наконец поучаствовать в диспуте.

- Я давно хотел спросить, что за «теория струн», нельзя ли пояснить?
- Я так думаю, физики устали от неопределенности статуса элементарных частиц, когда они не то сгусток энергии, не то волна, и нашли новый образ: струна — начал Гарри.
- И всего-то? — разочарованно воскликнул Филолог.
- Если верить Хокингу, то при объединении квантовой механики и общей теории относительности модель вселенной становится таковой, что пространство-время образует конечное четырехмерное пространство без сингулярностей и границ, похожее на поверхность земли, но с одиннадцатью измерениями, при этом остальные семь измерений свернуты в крошечном объеме — продолжал Гарри.
- А струны где? — не отставал Филолог.
- При таком подходе возможна теория струн, которые представляют собой гибрид бозонных и фермионных струн. Эта теория допускает существование Разума, способного задавать вопросы о сущности Бога и устройстве вселенной — выпустил последний патрон Гарри.
- Все-таки непонятно, что за струны и причем здесь мы — не сдавался Филолог.
- Теория струн всего лишь инструмент, математический аппарат которого позволяет построить теорию квантовой гравитации, претендующую на роль Единой Теории Всего — больших объяснений Гарри предложить не смог, ибо сам всего лишь принимал на веру слова физиков-теоретиков.
- Это же сколько надо выпить, чтобы такое переварить? - перевел разговор в нужное русло Четвертый.
- Но главное, как я понял, всего измерений получается одиннадцать — вот и имя нашего общества обрело научно обоснованное содержание — уточнил Филолог.

И они выпили вкусного портвейна и просветлели лицом. Мир стал немного лучше и справедливее, прошлое не тяготило грустными воспоминаниями, а будущее не пугало неопределенностью.

- Вот поэтому я сейчас работаю над нравственной стрелой, где время заменено последовательностью причинно-следственных цепей, когда из одной причины возможно образование различных следствий, каждая из которых в свою очередь сама становится причиной. При этом идеальный Эйдос реализуется в множестве вещей, и Порядок Эйдоса переходит в беспорядок его воплощений — раскрыл карты Гарри.
- Нет, я столько не выпью, давай лучше мы тебе погадаем на твоё предыдущее рождение. Что-то мне подсказывает, что в прошлой жизни ты был где-то на Юкатане — предположил Четвертый.
- Это ещё что за цыганщина?
- Никакого обмана, чистая наука — уверил Четвертый.

Четвертый извлек из шкатулки золотое обручальное кольцо, пробормотав, что когда-то был женат, а для Гарри-Овна в качестве маятника золото лучше всего. Он подвесил кольцо на нитку, привязал её к пальцу Гарри и научил его, как пользоваться этим шаманским приспособлением. Всё оказалось довольно просто: надо было задавать вопросы, на которые маятник отвечал только «да» или «нет», качаясь вдоль или поперек ладони.

Маятник чертил линии в воздухе и, как наливное яблочко, катаясь по тарелочке, играл роль окна иллюминатора батискафа идущего в глубину. Картинка начинала жить своей жизнью и открывалось прошлое.

Подозрение Четвертого подтвердились, ибо маятник показал, что в прежней жизни Гарри был женщиной, вернее девушкой, так и не познавшей мужской ласки и материнства, которую звали Беабатс. Родился он(она) в 1422 году и был(была)
 ЧЕТВЕРТОЙ дочкой светского правителя ацтеков по имени «Блистающий щит» при духовном вожде Ицкоатле. Учился музыке и ритуальным танцам, исполняя их во время культовых праздников. Так вот почему Гарри к вящему удивлению окружающих иногда демонстрировал талант танцовщика! Обычно это обнаруживалось после возлияний, когда его отпускало чувство стеснения, и он обрывал каузальные нити, за которые его тянули со сцены обыватели. Тогда он, почувствовав свободу, пускался в пляс и импровизировал по наитию.

Танец — это универсальная форма общения, где мысль живет в духовном пространстве, свободном от языковых рамок и различий. И неважно кто ты: балерина или пчела, ибо своим танцем рассказываешь всем обо всём, что тебя волнует, и все без слов могут это понять и принять или отвергнуть. Сказано: «стоит только что-либо назвать, смысл сразу исчезает». Только танец и миф не дают потеряться смыслу и позволяют уйти от оков парадигмы «мысль изреченная есть ложь».

Гарри продолжил углубляться во тьму своих предыдущих жизней. Прежде всех человеческих воплощений он вполне ожидаемо оказался в теле кровожадного хищного ящера. Сразу вспомнился зелёный деревянный крокодил на песчаном берегу Чёрного моря в Анапе, на который его совсем маленького посадил дядя фотограф. Потом были рыбы, моллюски, а дальше он не пошел, ему стало страшно и неуютно в теле инфузории, а молекулой он себя представить не мог, ибо со школы не любил химию. По его мнению химические реакции являли собой не чудо, но фокус и обман от лукавого. Вот превращение воды в вино это другое дело, и Гарри сам был свидетелем и участником такого чуда, когда однажды выпил стакан воды, думая, что это водка. После того, как был выпит стакан воды, он сделался совершенно пьяный, чем всех несказанно удивил и рассмешил.

Как человек науки Гарри потом произвел анализ и исследование случившегося, и вот, что из этого получилось. Когда ему предложили выпить по-мужски стакан за знакомство, Гарри не хотел предстать слабаком, ибо на него смотрели не только друзья и приятели, но и его девушка, в глазах которой ему непременно надо было выглядеть героем. Поэтому он, по молодости никогда прежде не пивший целый стакан водки, предпринял ряд предосторожностей, как то: подготовил солёный огурец, мясную закуску и стакан газировки для запивки. Это было пугающее предприятие, вызвавшее напряжение всех его душевных сил, поэтому Гарри настраивался выпить стакан водки и мысленно представлял как он это сделает. Это было похоже на спиритический сеанс самообмана, ибо это была шутка, и водка оказалась водой, но об этом знали все, кроме него.

В школе учительница химии была женщиной простой и малообразованной и на её уроках школяр Гарри скучал, поливая лабораторными реагентами цветок на подоконнике, отчего тот скоро увял. Оживал Гарри только тогда, когда училка для пробуждения интереса к предмету затевала что-нибудь провокационное. Особо памятным был такой эксперимент: учительница посредством химической реакции получила водород, собрав его в банку держа ее вверх дном, потом перевернула ее, и, прячась под столом, высунула оттуда дрожащую руку с горящей лучиной. Банка с грохотом подпрыгнула в воздухе, и взрыв восторга учеников вторил взрыву смеси водорода с воздухом.

Гадание с маятником и путешествие в глубину веков заняло в пространственно-временном континууме довольно много места, настолько много, что не оставило ничего для Актрисы. И неизбежно раздался звонок — в кармане у Гарри ожил телефон, напомнивший ему об упраздненном им времени.

- Мне долго еще тут сидеть и ждать тебя? — сходу выплеснула свое возмущение  Актриса.
- Ой, я только сейчас обратил внимание на время — заплетающимся языком пролепетал Гарри, всё еще пребывавший в образе улитки, ползущей от одного стакана к другому.
- Это я вижу, а еще я слышу, что ты хорошо его проводишь.
- Дело в том, что я его тут слегка упразднил.
- Как видно не слегка, а хорошо упразднил, можешь продолжать в том же духе — и положила трубку.
- Ну, что, получил? — посочувствовал Четвертый.
- На всех не угодишь.

Ничего не оставалось, как еще выпить и забыть. Гарри сидел и смотрел на огонь, языки которого вспыхивали то здесь, то там, играя в какую-то неведомую разуму игру. Оттого это зрелище и было так притягательно своей загадочностью и неопределенностью, как жизнь элементарных частиц. Наконец, оторвав свой взгляд от огня, Гарри повернулся к сидевшим в молчании членам Общества Одиннадцати и начал говорить медленно, ни к кому не обращаясь, как бы самому себе.

- Остальные семь измерений скрыты в малом объеме, которое я называю духовным или эйдетическим пространством. Это мир идеальных эйдосов, которые содержат всё мыслимое разнообразие вещей, их идеальные образцы. Там «и да и нет» кота Шрёдингера, вероятностное бытие с небытием в обнимку. Четырехмерное пространство-время — это мир воплощений идеальных эйдосов, как отпечатки мыслей универсальной печатающей головы Автора, содержащей все мыслимые печатные символы бытия. Как эйдетическая пишущая машинка «Континенталь», нет, лучше «Универсаль», ибо Универсум на кону. Нет, к чертям неметчину, пусть машинка будет «Мисс Вселенная»! Опять не то, «миссис» годится только для анекдота из журнала «Огонек»: «На уроке географии учитель спрашивает: какая в Северной Америке самая длинная река? Ученик отвечает; Мисиписи»! - здесь поток сознания Гарри иссяк.
- А рыбкина мысль тоже непременно пришла бы к письке. Так что, пусть лучше машинка будет «Сударыня Вселенная», от слова рассуждать — немного помолчав, добавил Гарри.
- Что за «рыбкина мысль»? Это что, новая идиома, которую мы не знаем? - оживился Филолог, пока Четвертый плутал в эйдетическом пространстве.
- Нет, это ни о чем — отмахнулся Гарри.
- А не пора ли нам баиньки — очнулся от задумчивости Четвертый.
- Самое время, хоть его и не существует — согласился Гарри.

Общество Одиннадцати разошлось по спальным местам, и скоро в опустевшей комнате только Священный Огонь еле слышно потрескивал поленьями в камине. Утром Четвертый, выполняя роль первосвященника Общества Одиннадцати, продолжит поддерживать его вечное горение, уменьшив тем самым энтропию и замедлив движение Вселенной к Хаосу.

Стакан козьего молока и кусочек козьего сыра утром спасли Гарри от последствий пьянства, и он бодро пошел на работу в ГУМ. Там он выполнил привычные процедуры по подготовке оборудования к работе, дал поиграть бесплатно операторам для привлечения публики, отключил клавиатуру и спрятал ее в сумку от греха. Далее предстояли довольно скучные часы соблюдения договоренности с менеджером по присутствию на работе до обеда и наблюдению за соблюдением правил безопасности для клиентов.

- Ба-а — только и смог вымолвить Гарри, когда увидел приближающуюся к нему Художницу. В голове вихрем пронесся сонм всего несбывшегося, заставивший учащенно забиться сердце.
- Не ожидал? — вместо приветствия сказала Художница.
- «На тысячи осколков» — так, кажется, в твоем стихотворении — подавив волнение, ответил Гарри.
- Ты совсем вычеркнул меня из своей жизни?
- Я … - начал было оправдательную речь Гарри.
- Не говори ничего, я сама виновата — прервала его Художница.
- Ты … - сделал вторую попытку Гарри.
- Когда я увидела вчера тебя здесь, я хотела пройти мимо и забыть, но сегодня передумала и решила подойти и проститься — продолжила она, не обращая внимания на попытки Гарри вставить хотя бы слово.
- Зачем же сразу проститься? Мы толком и не начинали — наконец смог вымолвить ошеломленный Гарри.
- Я хочу сохранить нетронутой тлением нашу несбывшуюся любовь.
- Может всё-таки дать ей шанс?
- Тогда нельзя будет помечтать, дать волю воображению и создать призрачный образ счастья, чтобы хранить его в шкатулке, доставать и любоваться в минуту печали.
- Похоже на засушенные цветы из «уездной барышни альбома».

Художница улыбнулась, обняла его одной рукой за шею, прижалась щекой и упругой грудью, что мгновенно привело в волнение нижнюю часть тела Гарри. Волнение стремительно возросло после того, как она поцеловала его за ухом. Гарри стоял недвижно, как обделённое Свободой растение. Другая рука у нее была занята, она держала сверток, который был ему вручен сразу после поцелуя.

- Это тебе, развернешь после, я пошла, прощай.
- Неужели ты так и уйдешь?
- Я вышла замуж.

С этими словами она повернулась и пошла прочь, а Гарри так и остался стоять, как одуванчик на лугу. Так бывает во сне, когда надо бежать, а ты не можешь двинуться с места. Может это и есть сон? И почему всем обязательно надо знать и разделять: вот это то, а это сё? Пусть всё остается как есть на самом деле: ни то, ни сё, и Гарри так и стоял ни жив ни мертв. Лучше бы это был сон, тогда бы осталась надежда на то, что можно всё поправить.

Наконец он вышел из оцепенения и развернул свёрток — там был томик стихов Омара Хайяма и небольшая картина размером с обложку журнала. Картина была выполнена в черно-белой гамме: нижняя её часть была черной, и на этом черном как-бы покрывале лежала белотелая женщина, на которой сверху чернел мужской силуэт, а над ним белое небо. Силуэты мужчины и женщины сливались в единое целое одного тела, как андроген, одетый в двухцветный костюм арлекино. Так это же Гарри-Орешник: «Все в нем колдовство – белое и черное, в зависимости от его минутного настроения или собственного каприза. Без остатка добр или изощренно зол…»
Гарри стоял и смотрел, смотрел и стоял и долго не мог двинуться, прикованный взглядом к картине. Когда он поднял глаза и посмотрел вокруг, то увидел разноцветную толпу из совсем другой реальности, которая раздражала своей пестротой и вызывала желание уйти, что он незамедлительно и сделал.
Потрясенный Гарри не разглядел внизу картины надпись, сделанную черным по черному: «Призрак Счастья».

* * *

Гарри заехал в Пенал за третьим «поленом», вбил гвоздь, повесил картину на стену и отправился на Левитана, прихватив пару бутылок портвейна. Ему просто необходимо было общество Четвертого, ибо только он сейчас поможет ему запустить механизм гомеостаза. Гомеостаз. Опять неметчина привязалась, хуже «гипосидероза», и всего-то по-русски означает восстановление равновесия, а как щеки надувает, «озена»  проклятая.

Размышляя на тему, что же такое мнимое время, Гарри вспомнил, что мнимые числа применяются в теории автоматического регулирования, которую он изучал в институте. Там они строили годографы. «Годограф жизни может отражать устойчивость, когда жизнь удалась, а может стать неустойчивым, если ты открыл не ту дверь в темном холодном коридоре. Не та женщина. Рыба, Коза точно не те. Актриса? Не знаю. Художница? Тем более не знаю. Похоже только первая жена удовлетворяет устойчивому годографу жизни, тогда совсем непонятно, что происходит» — так думал Гарри по дороге на улицу Левитана.

Четвертый встретил его с распростертыми объятьями, и сразу после совершения жертвоприношения они откупорили вино и выпили.
- Ну, рассказывай, что тебя привело к нам в такую рань — начал Четвертый.
- Сначала ты мне расскажи в чем смысл наших жертвоприношений?
- Чтобы солнце шло по небосводу, чтобы опять был рассвет и новый день — так делали ацтеки, но они пускали кровь, а мы, арии — последователи Заратуштры, Священный Огонь храним для этого.
- Солнце. Всё начинается с солнца, главного бога всех времен и народов. А ты знаешь, что с точки зрения науки Солнце — это котел беспорядка, там упорядоченный атом водорода расщепляется и превращается в беспорядок с выделением тепла и света.
- Но солнце светит и греет Разумного человека, который обожествляет солнце.
- Да, но этот же человек из выращенных благодаря энергии солнца зерен какао сделает шоколадку, съест ее, в желудке она расщепится на молекулы и получится энергия, которая всё равно в виде тепла «уйдет в трубу». Так что, человек ничем не лучше солнца, ибо беспорядок всё равно увеличивается, несмотря на попытки Разума соорудить островки порядка.

В это время дома никого не было, все были по своим делам, поэтому господа философы спокойно и без помех пили маленькими глотками, смакуя вкусный портвейн, и смотрели, как огонь потихоньку начинал облизывать преподнесенное ему полено. Вдохновленная совершенным жертвоприношением бессмертная мысль с благодарностью приняла энергию вина и тепла, исходящего из камина, и воспарила к небесам.

- В прошлом все было лучше, и это объективная реальность, а не субъективное впечатление, не очарование молодости, а второй закон термодинамики — нарушил молчание Гарри.
- Раз прошлое обладает более высокой степенью упорядоченности, почему бы нам не попытаться его сохранить и ничего не менять в худшую сторону? И вообще, почему беспорядок увеличивается? — вернулся к разговору Четвертый.
- Это всё «антропный принцип», ибо только в случае расширяющейся и идущей к хаосу Вселенной есть условия для существования разумных существ — был ответ Гарри.
- Час от часу не легче, значит, чтобы у нас мозги работали, нам надо наблюдать за разрушением всего и вся — огорчился Четвертый.
- Точно, и само ощущение времени приходит к нам, когда мы смотрим на всё возрастающую энтропию и сожалеем о разбитой любимой чашке. А вот, если НЕ ЛЮБИТЬ чашку и НЕ ЖЕЛАТЬ воскрешения умерших домашних любимцев, то прошлое и настоящее станет простой суперпозицией двух равновероятных состояний, и наш выбор одного из них называется будущее. Другими словами, если нам безразлично цела чашка или разбита, то времени нет и Разум отдыхает. Но мы сокрушаемся о потере и мечтаем о том, чтобы чашка собралась из осколков, и это разрушает наш разум и ведет к безумию.
- И недремлющие химеры сожрут наш мозг и наступит вечный Хаос — процитировал Четвертый.
- Если «любимая» чашка соберется из осколков, то это будет несправедливо по отношению к другим, это сделает их несчастными.
- Почему?
- Потому, что тогда нарушается равновесия свобод: у нас есть, а у него нет.
- Её болезнь — мое здоровье.
- Вот и получается, что Справедливость — это равновесие свобод, а Счастье — это  свобода самоограничения — подытожил Гарри.

На этой торжественной ноте в дверях возник Филолог.

- Так-так, значит красненьким разминаемся в буфете — с легкой иронией сказал он.
- Подключайся, у нас еще не иссякла винная струя — как всегда за всех выступил Четвертый.
- Я тоже кое чего принес для повышения градуса — и Филолог выставил на стол бутылку водки.

Водку без закуски пьют только в бездарном голливудском кино про плохих русских, поэтому друзья занялись приготовлениями к настоящему застолью. Четвертому поручили проинспектировать содержимое холодильника, а Гарри с Филологом отправились по ближайшим точкам общепита за готовыми блюдами. Скоро на столе дымились горячие чебуреки, курица-гриль, маринованные огурцы и прочая снедь.

- А вы всё потрясаете основы мироздания? — спросил Филолог после первой.
- Только оно не больно-то поддается, это мироздание, всё такая же тьма впереди беспросветная — отозвался Четвертый.
- Давайте спустимся с небес на землю — предложил Филолог.
- Я понял, тебе мало было согнать немцев с пьедестала науки, тебе надо их выгнать отовсюду — предположил Гарри.
- Вообще-то я хотел о другом, но раз уж ты начал, то скажу, что Максвелл, например, шотландец, а Beatles тоже не германские англичане, ибо Леннон и Макартни — кельтские фамилии, Харрисон — скандинавская, означающая «сын Гарри», а Ринго сами знаете кто — завершил разгром германского шовинизма Филолог.
- «Говорят Хемингуэй в детстве тоже был еврей» — дополнил его Гарри.
- К черту немцев, много чести, давайте про нас, русских. Я хотел напомнить, что мы с вендами одной крови, а венды везде: на Русской равнине, на Балтике, на Адриатике, в Малой Азии, во «французской» Бретани, в Британии, точнее в Уэльсе и Шотландии.
- Ты хочешь сказать, что во всех этих землях наши сидят? - удивленно воскликнул Гарри.
- Наши, не наши, а русский след во всех этих областях имеется — авторитетно заявил Филолог.
- А доказательства? - настаивал Гарри.
- Изволь: в Шотландии есть графство Росс и русская река Дон; согласно Беде Достопочтенному пикты — первые насельники Шотландии приплыли из Скифии, а в Лейнстерской Книге и других древних кельтских анналах ирландцы, которые и есть скотты, пришедшие на север Британии вслед за пиктами, тоже из Скифии.
- Ладно, а что в Уэльсе?
- В Уэльсе было королевство Rhos  Gwinedd и народ венедоты.
- Ну, о Венеции я даже не спрашиваю, там русский дух, там Русью пахнет, особенно вокруг озера Гарда — выразил своё согласие Гарри.
- Только в этом районе Европы такие же зубцы в форме «рыбьих хвостов» на крепостных стенах, как на московском и новгородском Кремле, а также на прочих русских крепостях — поддержал его Филолог.

Водка быстро закончилась под такой разговор и горячую закуску, поэтому друзья совсем было собрались понизить градус и вернуться к портвейну, как дверь открылась и на пороге возникла фигура Художника, следом за которым вошел и Авель.

- Сегодня хороший день, я написал и продал два портрета и еще картину, так что с меня причитается — с порога объявил Художник и поставил на стол бутылку коньяка.

Компания приняла подношение с восторгом и с новой силой продолжила потрясать основы мироздания и распространять русский дух во все стороны света. Один только Авель не принимал участия в этой вакханалии, ибо был вегетарианец индуистского толка, вот только священным животным у него была коза, а не корова. Так обед плавно перешел в ужин и незаметно  наступил вечер.

На сей раз Гарри нашел время посреди нескончаемых разговоров позвонить Актрисе и предупредить о том, что он не придет в Пенал и заночует в её странноприимном доме, чем опять вызвал её неодобрительную реакцию.

- В продолжение вашего диспута, я хотел бы вам рассказать про лингвистический треугольник — заявил посреди шумного застолья Филолог.
- Хочешь, чтобы мы окончательно оставили в покое тайны вселенной? — спросил Четвертый.
- То, что я вам расскажу гораздо интересней. Треугольник этот: Адриатика, Балтика и Малая Азия — об этом свидетельствуют древние топонимы.
- А Малая Азия каким боком, там ведь турки — засомневался Четвертый.
- Турки там такие же оккупанты, как немцы в Европе — ошарашил всех своим ответом Филолог.
- Немцев тебе мало, за турок принялся — съязвил Четвертый.
- Потому, что они родственники по геноциду, а если серьезно, то там, где теперь Турция, была отнюдь не Византия, а вотчина венетов, то бишь нас, русских — продолжал удивлять Филолог.
- Ну и ну, ладно Адриатика — там славяне, ладно Балтика — там тоже славяне, но Малая Азия — продолжал упорствовать Четвертый.
- А то, что там впервые в сакральной символике появился двуглавый орел ни о чем не говорит?
- Так это Палеологов герб.
- Нет, изображение двуглавого орла там играло важную культовую роль за две тысячи лет до каких либо греков и их Палеологов. Кроме того, наш Святой Георгий родился в Каппадокии, население которой античные авторы задолго до греческой Византии называли венетами.
- Всё, сдаюсь, а вот турки тебе это припомнят — Четвертый явно устал от такого обилия информации.
- И греки с римлянами тоже, они-то мнят себя родоначальниками всей европейской культуры — вторил Гарри.
- И пусть, ибо венеты были там до греко-римской оккупации и сражались против греков во время Троянской войны, когда Рима и в помине не было —  продолжал гнуть свое Филолог.
- Поэтому Тит Ливий называл венетов древнейшим народом — Филолог добавил ещё одну гирю на давно уже всё перевесившую чашу весов.

Никто не отреагировал на последние слова Филолога. Всех уже утомили дебаты, а еще и водка, да и коньяк тоже был выпит, потому вернулись к портвейну, ибо его можно пить всегда, везде и без закуски, которая к тому же закончилась.

Художник витал в своей эмпирии, Авель пошел устроить коз на ночлег, а остальные просто смотрели на огонь со стаканами в руках. Очень скоро усталость окончательно взяла свое и друзья разбрелись по койкам и упали в объятия Морфея.

* * *

Актриса давно заметила, что то, что притянуло Гарри на Левитана, превратилось в силу отталкивания между ними, и Гарри стал отдалятся от нее. Поэтому она решила  пересадить его в другую среду, более благоприятную для произрастания их отношений. Так садовник пересаживает цветок на другую клумбу, где, как ему кажется, цветку будет лучше. «Ой! Что с тобой? Влюблена!» Но Каинова печать лежит спудом на грядке, во саду ли в огороде.

Следующий рабочий день Гарри начался как обычно, но ближе к обеду он был удостоен визита Актрисы.
- Привет — поздоровалась она.
- Привет, чем обязан?
- Не хочешь кофейком угостить?
- Вообще-то я кофе не пью, но ради такого случая — Гарри из предосторожности изобразил из себя саму любезность.
- У тебя усталый вид — заметила Актриса как только они сели с дымящимся кофе за столик.
- Ты ведь не за этим пришла.
- И за этим тоже, я хотела обратить твое внимание на то, что тебе надо больше отдыхать, сделать перерыв, а то у тебя, поди, голова опухла от теорий струн, демонов Максвелла, котов Шрёдингера и прочего. Так можно совсем умом подвинуться.
- Так это и есть самое интересное.
- Что, сумасшествие?
- Не ёрничай, ты же знаешь, что я человек науки.
- Любой труд должен перемежаться отдыхом. Я уже сожалею, что привела тебя в Общество Одиннадцати. Четвертый плохо на тебя влияет, сам весь в тёмной материи и тебя за собой тянет. Эти его жертвоприношения и другие бзики — продолжала изливать накопившееся раздражение Актриса.
- Ладно, что ты предлагаешь — сдался Гарри.
- Надо поменять обстановку, тебе нужно новое общество, я имею в виду своих однокурсников. Актеры, богема — это то, что в данном случае надо, там на конспиративной квартире тоже камин есть, так что бери свое полено и делай жертвоприношение, но без теорий.
- Уговорила, к тому же я сейчас некоторым образом переживаю творческий кризис, зашел в тупик, для выхода из которого обычно советуют отвлечься.
- Вот и славно, до встречи.

Встретились они у памятника Пушкину, а при себе у каждого была бутылка портвейна — это был пропуск на конспиративную квартиру, которая находилась в доме на Тверской, соседнем со знаменитым гастрономом «Елисеевский». Дом этот недавно был определен на капитальный ремонт и всех жильцов выселили, оставив в каждой квартире ответственных сторожей для защиты от бомжей. Одним из таких «сторожей» очень кстати оказался сокурсник Актрисы.

На подходе к квартире Актриса вышла вперед и позвонила условным кодом. Пока они стояли в ожидании, Гарри отметил про себя, что квартира в самом деле выглядит нежилой, поскольку дверь крест-накрест заколочена досками. Не прошло и двух дробных долей оборота земли вокруг своей оси, как с другой стороны двери послышались шаркающие шаги и вопрос: «Кто»? Актриса подала голос, дверь осторожно открылась, ибо доски служили камуфляжем, и в дверном проеме показалась лохматая голова «сторожа». «Пропуск» - строго сказала хипповая голова, Актриса с Гарри предъявили бутылки портвейна. «Сторож» распахнул дверь и впустил гостей внутрь.

По всему было видно, что дом был построен до революции и отнюдь не для пролетариата, ибо квартира, начиная с коридора, поражала своими размерами и количеством комнат. В советское время здесь, конечно, была коммуналка, а в прежние времена вполне мог жить какой-нибудь столбовой дворянин, или даже граф.

Они шли за «Сторожем» по длинным коридорам и анфиладам комнат на звук индийской музыки. Гарри пытался вспомнить как называется этот струнный инструмент, что звучал где-то в отдалении. Да это же ситар! На таком играл Джордж Харрисон! Наконец они пришли в большую комнату, главным украшением которой был большой камин, в котором весело потрескивали дрова, освещая слабым светом всё вокруг. Мебели не было, за исключением нескольких табуретов и ящиков из соседнего магазина, потому большая часть собравшегося здесь общества сидела прямо на полу, подстелив под себя кто во что был горазд. Музыкант, щипавший струны ситара, сидел на единственном старинном стуле с высокой спинкой.

На приход новых людей компания отозвалась радостным гулом и поднятием разнокалиберной посуды, из которой пили вино. Хипповая компания в самом деле выглядела как в семидесятых, и комната эта могла бы оказаться где-нибудь в Сан Франциско, или другой какой столице хиппи, но теперь совсем другое время, что и было первым вопросом к Актрисе, которая пристроилась на услужливо предоставленном ей ящике. «Это спектакль, костюмированная ностальгия на тему семидесятых, здесь они играют роли и вспоминают старые добрые времена, когда всем было хорошо и портвейн лился рекой» - тихо на ухо ответила Актриса. Гарри понимающе кивнул в ответ, он и сам хипповал в семидесятые, носил потертые джинсы клёш все в заплатках и отращивал длинные волосы. «А главный здесь Сторож, он самый старший и учится на режиссерском» - добавила к своим пояснением Актриса.

- Может представишь нам своего бойфренда? — обратился к Актрисе Сторож на правах хозяина.
- Это Гарри, философ странствующий — пафосно объявила Актриса.
Гарри встал  и поклонился, а про себя подумал: прямо как на табличке клетки в зоопарке.

- Интересно было бы послушать что-нибудь новенькое, только чтоб в популярной форме — выказал интерес хозяин.
- Извольте, только сначала надо совершить жертвоприношение — согласился Гарри.
- Не бойтесь, он никого резать не будет, всего лишь положит полено в камин — успокоила загудевшее хипповое собрание Актриса.
- Это жертвоприношение по зороастрийскому обряду — пояснил Гарри.
- Как видишь, мы тоже огнепоклонники — проявил солидарность Сторож и указал на камин.

После совершения Четвертого жертвоприношения Гарри ощутил, как невидимая волна подхватила его, и речь сама полилась, как пробившийся из-под земли родник.

«Времени нет, есть события, которые совершаются во исполнение причинно-следственных связей. Событие происходит не потому, что час настал, месяц или год прошел, но потому, что солнце, луна и вселенная притянули его к исполнению. Солнцу и луне совершенно безразлично, какой сейчас месяц июль или декабрь и какой цезарь или папа римский сейчас у власти. Всем, кто следует природе, также безразлично, какой листок юлианского или григорианского календаря наблюдал сегодня на своем письменном столе начальник департамента полиции.

Календарь у майя был такой, как им было удобно следовать сезонным изменениям природы, чтобы «вовремя» совершить необходимое жертвоприношение.

Пришло «время» заменить понятие «времени» на причину вкупе с числом. Если следовать теории Большого взрыва, то время началось с него - это причина, а отсчет причин и следствий производится при помощи числа. Накопленное количество причин приводит к тому, что происходит событие и становление вещи, ибо количество всегда переходит в качество. В категории «Начало» важно не «как и когда» оно произошло, а «почему», по какой причине.

Число и время на Земле привязаны к Солнцу и Луне. Час, день-ночь, месяц, год. В русских летописях время указывалось в годах от сотворения мира, потом стали писать: до рождения Христа и после рождества Христова.

До Большого взрыва времени не было, но Христос был предвечно, то есть всегда, и пришел Он не по времени, но по причине, когда Число людей достигло такой величины, что возникла необходимость уравновесить их свободу, ибо она стала превращаться во вседозволенность. А сейчас возникла необходимость замены Категории времени такими категориями как Причина и Число. Чтобы люди говорили не «час пробил», не «время пришло», а событие произошло вследствие соответствующей причины, когда они собравшись вместе захотели перемен. Количество собравшихся вместе людей определяет степень важности события, которое произойдет по их воле.

Мудрый чукча, эскимос, нанаец и все, кто имеет иммунитет от глупостей цивилизации, ведут счёт таким образом: Один, Два, а дальше — Много, а это Троица, и это ВСЁ, и больше нет ничего. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Потому Чукча и иже с ним самые мудрые и ездят на оленях, а те, кто ездят поездом и летают самолетом самые глупцы и есть. У них время — деньги, а деньги — это зло, ибо апокалиптическое число зверя 666 согласно Третьей Книге Царств (глава 10, строфа 14) не что иное, как золото, деньги то бишь. Но об этом все молчат, ибо это делает невкусной морковку, которую держат перед осликами, и они перестанут крутить колесо механизма печатного станка, и цивилизация осиротеет. Причина исходит от числа, а число от причины — круговорот причин и следствий. Число это не цифра, и Чукча это знает, а банкир не умеет. Не числом, но умением. На деньгах нарисованы цифры, а число на ум пошло. Как говорил Пифагор: самое мудрое — это число. Но это он в Греции мудрый, а в России Чукча мудрый.

Один, два, много. Много это значит хватит, довольно, достаточно, более не надо, ибо когда «опять и еще» - это приводит к дурной бесконечности, а бесконечность это смерть числа, что означает несчастье, поскольку счастье в свободе самоограничения».

Наступившее следом молчание говорило о произведенном впечатлении.
- Говорит как по писанному — нарушила тишину одна из девушек.
- Я такой монолог не в жизнь бы не заучила — вторила ей другая.

Надо сказать, что в хипповой компании было много девушек, некоторые из которых были очень даже миловидны, на что Гарри сразу обратил внимание, оттого, наверное, он и распушил хвост, как павлин.

- А можно вопрос — раздался мужской голос.
- Извольте — откликнулся Гарри.
- Сколько, то есть какое число подходит для пития вина?
- Четыре — был ответ.
- Четыре чего? Стакана или бутылки? — вопрошал другой хиппи.
Вообще-то в первоисточнике фигурировали четыре чаши без указания их вместимости, так что на ваше усмотрение — выкрутился Гарри.
- А если я из горла пью? — интерес к теме нарастал.
- Тогда считай бутылками — был коллективный ответ.
- Только смотри, не захлебнись — предостерегла его соседка.
- У тебя здорово получается, расскажи еще что-нибудь за жизнь — обратилась к Гарри еще одна девушка.

- Жизнь это способ самоорганизации материи для того, чтобы приостановить движение вселенной к хаосу, направить вектор причинности против беспорядка. Бог заведует жизнью, сатана смертью — это закон вселенской суперсимметрии. Сатана разбрасывает камни, Бог собирает. Жизнь уравновешивается смертью, ибо бессмертие на земле бессмысленно и неразумно, как вседозволенность, поскольку отсутствие границ и берегов ведёт к безумию и бессмыслице.

- А  как же безграничная вселенная? По твоему Она бессмысленна?
- Сфера тоже безгранична, но не бесконечна. Это как всю водку не выпить, всех женщин не познать, ибо ВСЁ — это бесконечность, а хватит это граница вседозволенности, то есть больше не надо. Вот и получается, что только нравственность и мораль стерегут границу. Свобода без границ ведет к хаосу, а извне навязанные ограничения — это рабство и насилие, так что, единственный выход из этого лабиринта — это самоограничение своей свободы. Чтобы понять эту парадигму и дается жизнь. Кто не понял, рождается паки и паки — до тех пор, пока этого не усвоит, и только тогда он получит пропуск в Царство Небесное, а до тех пор ему остается одно — ползать по земле.

- Давай лучше про любовь — поменяла тему другая девушка.
- Эротическая физика гравитации.  Чем сильнее гравитация, тем медленнее течение времени. Вблизи черной дыры время почти останавливается. Гравитация любви тоже замедляет время, ибо ничего не случается иного, не происходит никаких событий вне любовного исступления, время замирает в сладостной истоме. Ничего не хочется менять, хочется только опять и ещё пребывать в этом восторженном состоянии влюбленности — это и есть черная дыра любви. Для скольких людей она стала местом откуда не возвращаются? Даже свет Разума не может вырваться из её объятий.

- Черная дыра любви — это что? Эвфемизм? - сквозь смех спросила  ещё одна девушка, за что получила подзатыльник от соседки.

Гарри было собрался ответить, рифмуя эвфемизм с феминизмом, но ощутил легкий тычок под ребро от Актрисы и последовавший за ним шепот на ухо: «Хватит умничать, растревожил девушек. Вижу, как у тебя глаз горит, только не обольщайся, они все заняты, а я знаю здесь укромный уголок, где нам никто не помешает, там ты мне сможешь на практике показать, как черная дыра любви замедляет время и мгновение становится вечностью» — перевела разговор в нужное русло Актриса.

По пути в укромный уголок, проходя через разные комнаты и коридоры, Гарри не мог не обратить внимание на шепот, приглушенные стоны, шорохи и причмокивания, несшиеся из разных углов огромной квартиры. Что поделаешь, это же хиппи, люди-цветы, которые опыляли друг друга по тёмным пыльным углам, отчего Гарри высказал свои опасения по поводу гигиены.

- Я там заранее приготовила гнездышко, там всё чистенькое — успокоила она Гарри.
Когда они проходили по одной из комнат, Гарри обратил на лежавший посередине на полу листок бумаги. Он остановился, нагнулся, поднес к глазам и попытался прочитать, что на нем написано, но было темно, поэтому он подошел к окну, напротив которого висел фонарь. Вот, что он там прочитал.

«Петр, следуя наставлениям Учителя, отправился к людям и тоже исцелял, но «тенью» и наложением рук через платок. Так он стал его сподвижником, копируя всё, что делал Христос.

В провинции люди рады всякому, кто принял в них участие, но славы и известности там не сыскать. Поэтому Петр, несмотря на опасность и запреты властей, решил таки отправиться в Рим.

Но если доверчивые селяне легко подкупались простыми исцелениями, то столичный обыватель, искушенный и избалованный вниманием множества бродячих проповедников и прочих «ловцов человеков» требовал зрелищ более эффектных. И как назло в это же время в погрязшем в грехах и разврате вечном городе Симон-маг смущал нетвердых в вере первых христиан демонстрацией своего могущества - полетами над землей.

И отворачивались они от терявшего со страху дар речи Петра. А тут еще возросшая угроза со стороны властей. Гонимый страхом Петр переоделся так, чтобы не узнали ненароком, и бросился бежать из опасного и пугающего его Рима.

Выбравшись из Рима, Петр вскоре вышел на Аппиеву дорогу и уже замедлил шаг и немного успокоился, когда увидел идущего на встречу ему путника. На всякий случай он опустил глаза, прикрыл лицо капюшоном и приготовился тихо пройти мимо незамеченным.

- «От кого бежишь, Симон, сын Ионин, нареченный Петром»?
Петр застыл, как громом пораженный.
- Равви, ты ли это?
- Плохой же ты ученик, если внутри у тебя одни сомнения?
- Равви! Прости меня, недостойного целовать следы стоп твоих!
- Испугался мага, своего тезки! Вот он, в отличие от тебя, достойный последователь Заратуштры, и вера его крепка и помогает ему парить над землей. А ты, малодушный, по малой вере своей и в воде тонешь и под землю готов провалиться от стыда и страха.
- Но Равви ...
- Молчи! Не дано тебе таланта проповедника.
- Что же мне делать? Научи, Равви!
- Простой люд тоже не больно речист и разумен, и ты один из них – вот это сейчас самое главное. Возвращайся в Рим к оставленным тобой единоверцам.
- Равви, это же верная смерть!
- Что я слышу! И этому человеку предначертано послужить камнем в основании моей будущей церкви? В жизни человека только смерть имеет значение. Как он умрет, таким его и запомнят. Отец небесный дает жизнь, и дело человека ответить достойной смертью. Если хочешь умереть, подавившись рыбной костью – иди опять ловить пескарей, если хочешь остаться в памяти основателем моей церкви – возвращайся в Рим. А наши распятия будут отражением той роли и места, которое мы займем в людских сердцах. Как будто бы мой крест стоит у небесной глади воды, и ноги касаются ее поверхности, а мы вместе идем по ней по разные стороны: ты внизу и головой к земле и людям, а я сверху – головой к небу и Отцу».

На этом страница заканчивалась. Гарри стоял и думал: «Кто автор этой рукописи? И где продолжение? Можно подумать, это писал один из современников Христа». Но это был не папирус и не пергамент, а лист обычной бумаги, как будто вырванный из книги. Гарри поискал глазами по сторонам и поднял с пола потрепанную книгу в бумажном переплете, на обложке которой он прочел: «Тантра любви». Здесь Актриса потеряла терпение.

- Что ты там застрял, читала я эту Тантру, в институте по рукам ходила.
- Ты только посмотри на год издания: 1913! — воскликнул Гарри.
- Ну и что?
- А то, что в этот год за семью морями в тридевятом царстве жрецы новой религии слепили из серо-зеленого папье-маше нового Бога, который требовал человеческих жертв, и вот уже в 1914 году ему приносят в жертву всю Европу вкупе с Россией.
- Так это когда было — неуверенно возразила Актриса.
- Без срока давности. По этой причине мой дед не стал священником и я тоже.
- Стоит ли ворошить старые обиды?
- Стоит, поскольку в ответ на это безобразие мы в 1917 не нашли ничего лучшего, как запретить бога вообще и объявить религию опиумом. Слава Богу, богоборцы всегда терпят позорное поражение, ибо Бог есть воплощенная справедливость, а также Троица Живоначальная, в церкви имени которой служил мой прадед.
- Грех тебе печалиться, что не стал священником. Только что нехотя мне целую проповедь прочитал, как настоящий архиерей, хоть и не рукоположенный. Пойдем же скорей.

Гнездышко оказалось чем-то вроде антресоли, забираться на которую надо было посредством лестницы. Там они устроились с удобством и занялись любимым делом, но с сюрпризом.
- Замри, не двигайся, почувствуй это мгновение — вдруг в самом разгаре прервала его Актриса.
- Это что за новшество? — удивился Гарри.
- Это разгорающееся желание, не дай ему как метеору ярко вспыхнуть и быстро угаснуть. Давай тихо подуем на него, и полюбуемся на эту искорку. Ну, дуй!

И Гарри, приподнявшись на локтях, послушно подул на ее растрепавшиеся на лбу волосы, а Актриса овевала его вспотевшую грудь.

«Так это же Тантра»! - осенило Гарри. «Ну что же, интересно, что будет дальше. Как там был описан трехдневный любовный марафон? На каком-то этапе рекомендовалось заснуть, находясь внутри. Не так-то это просто» - такими мыслями он заполнял паузу. Пауза затягивалась и он и в самом деле начал задремывать,  но его блуждания в мире эйдосов были грубо оборваны – Актриса сильными руками взяла его за ягодицы и, обняв ногами, пятками буквально вдавила его в себя так, что у Генриха внизу живота образовалось подобие детской игрушки «тещин язык» - вот и вся Тантра.

Проснулись они поздно, когда хипповое сообщество уже покинуло свои укромные места и собралось в комнате у камина, где кое-кто поправлял здоровье остатками вина и пивом, остальные пили чай. Гарри помнил наставления отца и никогда не похмелялся, поэтому принял предложение Сторожа выпить чаю. У большинства присутствующих был виноватый, покаянный вид.

- Хочешь, приходи сюда еще, мы здесь в разном составе почти каждый день собираемся — предложила Актриса.
- Нет, рыба и компания портятся на третий день — вспомнил поговорку Гарри, а про себя подумал: «Третья ступень ракеты, три жертвоприношения, три — это уже много, это всё, хватит, а четыре — это освобождение».
- Только прошу тебя, не ходи на Левитана, сиди дома, пиши свой трактат, я постараюсь не мешать — уговаривала его Актриса.

Мудрая женщина или хорошая актриса? Или это одно и то же? Может статься, что это просто второй акт из пьесы «Укрощение строптивого». Как бы то ни было, теперь у Гарри был на руках мандат, позволявший ему беспрепятственно двигаться дальше и отрешиться от всех и вся.

Связно излагать свои мысли и доверять их бумаге — работа не из легких, и особенно мешают этому свет и дневная суета, поэтому днем он обычно спал. Фея творчества посещала Гарри с наступлением тишины и темноты, а самые интересные мысли приходили к нему перед рассветом. Вечером он садился на табурет у стола, на котором стояла пишущая машинка «Континенталь». По бокам пишущей машинки он зажигал свечи в подсвечниках в форме драконов и пальцы сами начинали бегать по клавишам, хотя этому его никто не учил. Когда пальцы останавливали свой бег, и вдохновение покидало его, тогда Гарри одевался и шел проветрить мозги.

Если метро ещё работало, то он доезжал до «Маяковской», уходил по направлению к бульварному кольцу и шел в сторону Арбата, не пересекая Тверского бульвара. Гарри называл этот квартал «Страна Дураков», и здесь он пытался найти то, чего не было в действительности. Он обязательно проходил мимо Патриаршего пруда, надеясь повстречать там того, кто мог оказать ему содействие, но никто не хотел приходить ему на помощь в написании рукописи.

Вот на глаза ему попалась афиша консерватории: «Гарри Гродберг, орган». Гарри любил органную музыку и всегда старался попасть на концерт этого органиста. Особенно ему нравились хоральные прелюдии Баха, слушая которые он уходил в горний мир и долго не возвращался. Невесть откуда приходит ассоциация: «Гарри Гумборг, морган». Морган это морской на валлийском диалекте кельтского, от индоевропейского слова «море», а Фата Моргана — фея, мираж. Если бы он выбирал свою будущность сейчас, он ни за что бы не пошел в инженеры, а занимался бы лингвистикой или археологией.

Настоящая жизнь писателя проходит в Логосе, между явью и сном на пороге двери в темном коридоре извилин его сознания.

Между сном и явью теперь пролегала новая стезя Гарри, а работа, то есть деятельность по приобретению средств существования, выпала в какое-то другое измерение и шла параллельно, никак не пересекаясь с главной дорогой. Гарри почти полностью ушел в себя, в свой внутренний мир, что не прошло незамеченным для других обитателей пространственно-временного континуума.
Всё же иногда в его эйдетическое измерение каким-то образом проникали пришельцы, которых он называл «посетители». Самым предсказуемым посетителем оказалась, кто бы сомневался, Актриса.

- Я пришла проверить: всё ли у тебя в порядке, а то ты не подаешь признаков жизни, и никто ничего о тебе не знает.
- Потому, что я ни в чем не участвую.
- Может, постирать чего надо, в магазин сходить, приготовить?
- Я сам.
- Сексуальные услуги тоже сам себе оказываешь?
- Вообще-то у меня сублимация, но раз уж ты здесь …

Когда Актриса ушла, Гарри ощутил укол в совесть. Как-то неправильно и несправедливо он относится к своей девушке. Так было не раз, но число здесь было не причем, ибо её посещения не откладывались в сознании и были не существенными для него, потому он не придавал им значения. Ноль — цифра не значащая, если его добавить или отнять, то ничего не произойдёт. Нет причины, нет и следствия, то есть ноль цифра не каузальная.

Присутствуя в четырех измерениях только малой своей частью, как макушка айсберга, Гарри всё же иногда принимал участие в жизни общества. Посреди блужданий в эйдетическом пространстве в одну из ночей в Пенале раздался телефонный звонок. Звонил бывший однокурсник, с которым они дружили в студенческие времена, а на часах было два ночи.

- Гарик, привет! Узнал? Я вот чего звоню: у меня тут два кента утверждают, что среди моих друзей не найдется ни одного, кто мог бы усладить наш слух блюзом Led Zeppelin “Since I’ve been loving you”. Мы поспорили на ящик чешского пива и бутылку водки, я стал обзванивать всех друзей и позвонил Серёге, он посоветовал обратиться к тебе, сказав, что «Цеппелины» твоя любимая группа. Скажи, что у тебя есть их третий диск. Это так?
- Есть, у меня все их пластинки есть, второй и третий на виниле, а остальные в записи на магнитофоне.
- Ура! Я выиграл! Тогда мы едем к тебе, где ты сейчас обитаешь?

Вот так он всегда, этот эксцентричный представитель иудейского племени. Главное, чтобы праздник не кончался, и, если уже он выпил, то был неудержим, ему было всё равно, что сейчас уже глубокая ночь.

Не прошло и получаса, как в дверь позвонили и в Пенал ввалились три пьяных еврея с дарами, которые дали повод Гарри назвать их тремя волхвами. Дары их были: целый ящик чешского пива, целая связка воблы и бутылка водки, тоже целая.

- Какие мы волхвы, мы же евреи — весело возразил Бальтазар.
- Если взглянуть на это с философской точки зрения, то Бог у всех один, а если дать ему имя Создатель и пренебречь разницей в языках, то все мы племя левитово, как говорил мой папаша на семейных сборищах, имея ввиду, что у нас в роду восемь поколений православных священников — ответил Гарри.
- Ишь ты, под ишь ты, какие мы благородные — съязвил Гаспар.

Вообще-то Гарри относился к евреям без предубеждения и даже с симпатией, потому, что евреи религиозны по определению, а главной бедой современности он считал атеизм, который в сто раз хуже любого язычества, ибо атеизм — это предтеча сатанизма. Человечество безусловно едино, а если и должно его разделять, то не на племена и народы, а на тех, кто с Богом и безбожников.

По мнению Гарри атеизм был глупейшей ошибкой большевиков-коммунистов лишившей их способности производить реформы изнутри. Само-реформирование возможно только с «царем в голове», а это значит с церковью. Смутные времена в конце шестнадцатого века были преодолены благодаря православию, и сейчас можно было бы провести подлинно русские реформы, а не «перестройку» по американским лекалам.

Как только волхвы расселись и открыли по бутылке пива, Гаспар на правах друга скомандовал: «Запускай Берлагу». Гарри поставил Третий Led Zeppelin и зазвучала божественная музыка. Пиво лилось рекой, рыбья чешуя сыпалась на пол, что вызвало из духовного пространства эйдос студенческой попойки, как в старые добрые времена.

При первых аккордах знаменитейшего блюза все умолкли и с благоговением слушали, а когда небесная музыка стихла, Гарри процитировал: «Блюз — это когда хорошему человеку плохо», что было встречено аплодисментами и отмечено открытием бутылки водки. После Третьего «Цеппелина» Гарри поставил Четвертый, сказав, это это его любимый диск, во-первых, потому, что он Четвертый и потому, что четвертая песня на нём — его любимая «Лестница в небо». Здесь Гарри показал на обои, где поверх фотографий чернела надпись сделанная чёрной тушью: «When all is one, and  one is all, to be a rock, and not to roll». Волхвы понимающе закивали, а Мельхиор заметил: «А еще там есть песня «Четыре палки» - это, как я понимаю, твоё любимое количество палок»? Все дружно засмеялись.

Дальше были прослушаны другие пластинки любимой группы, и, когда всё пиво и водка были выпиты, вобла съедена, за окном уже светало. Гости исчезли, как будто их и не было. Может быть это ему приснилось? Впрочем, какая разница, ибо сны так прочно вошли в его жизнь, что он давно стал считать их полноценной частью реальности.

Проснувшись посреди одной из ночей, Гарри почувствовал чье-то присутствие. В Пенале стоял его Сын и смотрел на стену над кроватью, где висела  фотография Джона Леннона.

- Я понял, почему ты любишь Леннона: ты такой же псих, как и он.
- Я не псих.
- А почему ты ушел от нас?
- Причина в твоей матери.
- Это не причина.
- Как знать. Мефистофель ведь не с кондачка сказал: «Лучше назови причину, зачем не ладит женщина с мужчиной, ты этого вовек не объяснишь».

Здесь Гарри открыл глаза и понял, что это ему приснилось, ибо только тьма кромешная и безмолвие Пенала ответствовали ему. А ведь он хотел продолжить речь Защиты, построив её на том фундаменте, что причина всех бед в особой форме женского шовинизма, когда существует только две точки зрения: её и неправильная, и от такого рода деспотии спасу никакого нету, кроме бегства. Генрих ещё хотел предупредить Сына, что ему предстоит ещё с этим столкнуться, но проснулся. Как это всегда бывает, во сне ничего не решается, вопрос повисает без ответа и остается занозой в мозгу.

Гарри посмотрел на табло электронных часов: 4-44 — целых три четверки! Нет, не три четверки, а это ВСЕ четверки в числовом обозначении времени. Четвёрка была его любимой оценкой в школе, потому, что означает «хорошо». Он не любил пятёрки, считая, что «отлично» - это чересчур, слишком хорошо. Да и отношение к отличникам во всех коллективах имеет презрительно-подозрительный характер: «мол, выпендривается сволочь, хочет показать, какой он умный, а мы, значит, дураки».

А ещё Гарри вспомнил, как мама говорила ему, что он родился в четыре утра — вот оно! Вот откуда Четвёрка!

Тёмный коридор снов продолжал тревожить его своими посетителями. И  неугомонная Коза, как ему казалось, подстерегала его за каждой дверью.
- Ты забыл у меня свои альбомы Босха, Кранаха, Брейгеля, Дюрера.
- Оставь их себе, так будет лучше.
- Лучше для кого?
- Для твоей духовной материи.
- Я думала ты — моя половинка.
- Где-нибудь в другой вселенной, где нет денег.
- Как это, нет денег?
- Индейцы в Америке жили счастливо без денег, пока алчные и завистливые европейцы «романской» языковой группы не приплыли и всё испортили.
- Я не понимаю, как можно жить без денег.
- То-то и оно.
Быстро закрыть дверь и бежать, пока рубашка цела и пуговицы на месте.

Открыл другую дверь, за которой ощущался запах ладана, и оказался в церкви, где шли крестины и он, Гарри — крестный отец. В руках у него серебряная чайная ложка с надписью «На зубок», которую он и вручил Художнице, державшей в руках младенца.

- Как нарекли? — спросил Гарри.
- Илья.
- В честь пророка или богоприимца?
- Просто возникло в голове, когда мне его показали в роддоме.
- Интересно. Имя-то древнееврейское.
- Знаю. Ты и сам знаешь, что у нас почти все имена или еврейские или греческие.
- А если вспомнить Илью Муромца, так вполне русское имя получается.
- Вот он меня и похоронит — неожиданно вымолвила Художница совсем не подобающе месту и времени.

Гарри обомлел и закрыл дверь, а перед глазами стояла картина Художницы, которую он видел у нее дома, и которая потрясла его не меньше, чем прозвучавшие слова. На картине, написанной в мрачных тонах, еле угадывались в лунном свете очертания одинокой церкви с единственным освещенным лампадой окном.

В другом сне он открыл другую дверь, но там опять оказалась всё та же Коза.
- Я всё поняла, ты думаешь, что я меркантильная и мне всё время от тебя чего нибудь надо — сразу атаковала она.
- Не верю глазам своим.
- На самом деле я совсем не такая.
- Не верю ушам своим.
- Я устала от этой жизни и теперь хочу просто кашу варить, цветочки растить …
- Ты сама то себя слышишь? — воспроизвел Гарри её же слова и отрицательно покачал головой.
- Как грустно, никто больше не назовет меня козленком — выпустила она последний патрон из заготовленной обоймы, но сердце Гарри защищал бронежилет.

«Вождь Краснокожих никогда не сдаётся, на то он и вождь, иначе соплеменники за ним не пойдут» - подумал Гарри, закрыв дверь.

На какое-то время «коридорные» сны прекратились, и Гарри посещали во сне только умные мысли, которые он сразу же записывал, чтобы не забыть. Это были светлые сны-откровения, двигавшие его работу вперед. Ни сна, ни отдыха. Уж такой многотрудной была его работа над рукописью, которую он без конца правил и переделывал. Он надеялся, что с тёмным коридором и дверями покончено, но «тёмные» сны не закончились и имели продолжение.

Очередной «коридорный» сон, конечно, был с Козой.
Не успел Гарри открыть дверь, как услышал её голос.
- Гумборг, я вышла замуж.
- За австрийца?
- Нет, за австралийца.
- Разве козы с кенгуру скрещиваются?
- Можешь говорить любые глупости, мне безразлично.
И далее последовал разговор слепого с глухим.
- Но всё же ты сочла нужным сообщить мне эту новость, приехав в Россию с другого края света.
- У этой страны нет будущего.
- Я противоположного мнения. Это у построивших свои жилища на кладбище невинно убиенного ими коренного населения нет будущего, ибо под ними скоро земля провалится.
- У меня здесь не осталось ничего, чем бы стоило дорожить.
- А как же мама?
- Мама умерла, потому я и приехала.
- Прими мои соболезнования.
- Спасибо — тихо сказала она и погасила свет, а Гарри, огорченный кончиной Козьей мамы, закрыл дверь.

Но самым печальным сном в тёмном коридоре был тот, в котором за дверью в кромешной тьме Художница сообщила ему, что уезжает с мужем и сыном в Германию на постоянное жительство. Оказалось, что её муж имеет прямое отношение к тому племени, перед которым немцы после второй мировой войны находятся в моральном долгу, чувствуют свою вину и теперь всячески привечают.

«Художница, Коза … Золотой фонд Советского Союза разбазарили сволочи либералы, самые лучшие и красивые уезжают, ещё чего доброго наша «семибанкирщина» какого-нибудь польского или шведского королевича приведут, лишь бы на своих сундуках с золотом усидеть» - негодованию Гарри не было предела, но потом он пораскинул мозгами и пришел к выводу, что и сам некоторым образом виноват в том, что происходит. Что он мог предложить им взамен? Ничего, кроме драных джинсов-занавесок и настольной лампы на потрескавшемся потолке, да отклеившихся, висящих лоскутами обоев. Выбросить все эти мысли вон из головы и работать, работать работать — только так можно рассчитаться с грустной действительностью.

За своими творческими изысканиями Гарри не заметил, как сгинул без следа остаток лета, а за ним прошли последние тёплые деньки бабьего лета, и наступила сезонная перемена, когда земля проходит по такой части своей орбиты вокруг солнца, что становится меньше тепла и больше влаги.

В эту пору жёлтых листьев Гарри наконец закончил работу над рукописью и немедля собрался на выход из Пенала, чтобы предъявить результат Четвертому и остальным.

По приходу на Левитана первое, что бросилось ему в глаза, было отсутствие коз на лужайке перед домом. «Плохой знак» —  подумал Гарри и не ошибся, ибо на его стук в дверь вышел совершенно незнакомый человек, который оказался бизнесменом, купившим дом у Актрисы. Гарри сразу набрал номер Актрисы, но к телефону подошла её мама, ответившая ему, что она не уполномочена отвечать незнакомым людям на вопросы о местоположении её дочери. Оставалось дождаться вечера и попробовать еще раз. Если опять Актрисы не будет дома, то представиться маме и настоять на своем. Ждать и догонять всегда нелегко, поэтому он поехал на Тверскую в хипповую хату, но там никто не отозвался на стук в дверь, а звонок не работал.

Пришлось вернуться в Пенал, где Гарри сразу по приходу налил и выпил, а когда «торкнуло» позвонил ещё раз Актрисе. Трубку опять взяла мама, но на сей раз, получив от Гарри разъяснения, кто он и почему звонит, она сообщила ему ошеломляющую весть: Актриса вышла замуж и уехала с мужем в Америку.

После такой новости ему потребовалась дополнительная доза, и он допил бутылку, после чего ощутил усталость, лёг на кровать и увидел последний сон из «коридорной» серии.

Дверь в дальнем конце коридора он открывал без опасений увидеть Рыбку или Козу, по причине того, что их бытность ушла в прошлое, а его интересовало будущее. Так оно и оказалось, ибо, как только Гарри открыл дверь, на него повеяло очарованием Валдая, ведь только на его берегах русский человек обретает чувство уверенности в том, что это то самое место, где ему суждено быть счастливым. Это чувствуется в особом звоне валдайского колокольчика, в замшелых карельских скалах и камнях, в шуме соснового бора, в грибном и ягодном изобилии, в комарином писке восторга — вот оно, то самое!

Можно не сомневаться, что патриарх Никон сподобился здесь испытать благодать и потому основал на берегу Валдая Иверскую обитель.

А в начале нашей эры имена были другие, и Валдайская возвышенность именовалась у Птолемея Венедскими, а у Маркиана Аланскими горами. Судя по этому и многим другим признакам, а особенно по именам русских послов из договоров с Византией Олега и Игоря, именно венеды и аланы составили основу народа по имени Русь.

И вот в этом эпическом крае на берегу Валдая Сын Гарри из подаренного отцом пневматического ружья пытается попасть в консервную банку и мажет. Гарри подходит и начинает объяснять как целиться «в яблочко», спускать курок на выдохе, когда воздуха уже мало и в голове начинает слегка мутиться, как при дрёме. Тогда приходит нечто свыше и всё будет правильно, будет установлена причинно-следственная связь между пулей и целью. Также и с подаренным ему отцом подводным ружьем, только там не надо брать рыбу в прицел «на мушку», а следует держать ружьё как ковбой свой кольт в согнутой руке и мысленно прочерчивать линию, соединяющую трезубец с рыбой, и курок нажимать плавно, без рывков. Сын сначала внимательно слушал отца, а потом сделал такой жест, как будто соскребал несуществующую щетину под подбородком, вытянув шею и выпятив челюсть. Так же делал и Гарри в минуты сосредоточения. «Мой сын, также любит ножи и подводную охоту» - подумал Гарри и проснулся с хорошим настроением, как будто передал сыну свои знания и навыки.

Хотя это было всего лишь во сне, по пробуждении Гарри не покидала уверенность в том, что знание находится в семи-мерном эйдетическом пространстве и непременно придет к Сыну в нужный момент. Когда он возьмет в руки ружье, он сделает всё правильно, как будто учение было не во сне, а наяву. Знания не пропадают втуне, не исчезают. Гарри был уверен и знал по себе, что не только от отца к сыну, но и от деда и прадеда передаются все накопления духовного материала.

* * *

Когда бы мыслью плоть была моя, -
Не знал бы я преграды расстоянья!
На зло ему тогда к тебе бы я
Из дальних стран примчался на свиданье!

Шекспир, Сонет № 44.

Глава 7. Восхождение.

What are they doing in the Hyiacinth House?

Jim Morrison.

С холодами пришли их верные спутники дожди. Гарри любил под настроение гулять под дождем, что создавало некий образ неприкаянности, который потом приятно было изгонять из себя, что являло собой подобие катарсиса, очищения от скверны, поселившейся внутри.

Арбат всегда был центром гравитации для Гарри, поэтому он туда и отправился гулять, не смотря на дождливую погоду. Он шёл под моросящим холодным дождем с поднятым воротником плаща и нахлобученной по самые брови шляпой, с которой стекали капли дождя, и занимался самобичеванием: «Никому я не нужен, все уехали. Для кого я писал?»

Ненастье рассеяло толпу праздно шатающихся обывателей также как и тех, кто её развлекал в погожие дни. Никто не пел песен, не сидел у мольбертов и вообще по мостовой только изредка проходил быстрой походкой случайный прохожий, спешащий по своим делам. Гарри шел по опустевшему Арбату и не узнавал его в безлюдном облике.

Когда он поравнялся с зоомагазином, около которого стоял сгорбленный человек в старом рваном пальто, он замедлил шаг, чтобы рассмотреть его. В одной руке у человека была маленькая клетка, другую он протягивал сложенную лодочкой как для подаяния. В ладонь падали капли дождя и уже набралась маленькая лужица. Генрих подошел поближе, чтобы посмотреть, что у него в клетке. В ней сидел маленький золотистый хомячок, который тоже сгорбился как маленький нищий и дрожал от холода, так же как и протянутая рука его хозяина.

- Продаешь? - спросил Гарри бомжа.
- Отдаю в хорошие руки.
- Бесплатно?
- Если накормишь нас, то да.

Сразу после этих слов из эйдетического пространства пришло ощущение «дежавю», и Гарри узнал в хозяине хомячка человека, который на этом самом месте продал ему карманную библию несколько лет назад. Взглянув попристальнее, Гарри не без труда узнал в бомже Четвертого, который изменился до неузнаваемости. Он сильно исхудал так, что пальто висело на нем как на вешалке. По всему было видно, что его гложет какая-то болезнь.

- Что ты здесь делаешь один в такую погоду? - удивился Гарри.
- А тебя что сюда привело? - ответил вопросом на вопрос Четвертый.
- Я имел ввиду, почему не нашел меня, ты же знаешь, где Пенал. Или хотя бы позвонил.
- Тебя так долго не было, что я и не знал, что думать. Может быть ты обиделся на что-то, или у тебя была какая-то другая причина не появляться, в общем не хотел навязываться, памятуя о том, как ты нас прогнал из Пенала. А здесь я по привычке, это была моя любимая улица, но сейчас её превратили в балаган.
- Так что же ты делаешь здесь у зоомагазина?
- Чем больше я узнаю людей, тем больше меня привлекает общество животных.
- Понятно.
- Хомячка я завел, когда ты перестал ходить к нам.
- Это всё Актриса.
- Я понял, ты её бросил, она обиделась и уехала с режиссером. Я вел беседы с хомячком, даже чокался с ним, а сейчас мне самому нечего есть и нечем кормить Гарри, вот я и пришел сюда продать его доброму человеку — с печалью выложил своё горе Четвертый.
- Считай, что ты нашел такого добряка, пойдем купим твоему питомцу корм и поедем отсюда, только дадим ему другое имя, чтобы не путать хомяка со мной — принял решение Гарри.

По дороге Гарри выспросил у Четвертого всё, что его интересовало про закрытие Общества Одиннадцати. То, что Актриса уехала в Америку Гарри уже знал, а потом было вот что: дом она продала, и всё Общество Одиннадцати переехало к Художнику в деревню под Владимиром, но прижился там только Авель с козами, а остальные разъехались в разные стороны, каждый по своим причинам. Первым уехал в Италию Художник, его позвал туда один из его собратьев по живописному цеху с Арбата. Филолог уехал на Кипр искать там следы глаголицы, которая, как он считает, генетически связана с кипрским слоговым письмом. Он поехал в какой-то древний монастырь, разбирать рукописи — туда его пригласил знакомый лингвист. Один только Четвертый не нашел ничего лучшего, как вернуться в Москву, чтобы пополнить отряд бомжей, но, слава Богу, скитания были недолгими, и его нашел Гарри.

По приезду в Пенал Гарри первым делом отправил Четвертого в ванную, а дрожащему от холода золотистому сирийскому хомячку дал свой старый шерстяной носок с дыркой на пятке. Для Хомы — так теперь называли хомяка, шерстяной носок был теперь домом, а дыра на пятке окном. Хомячок розовыми лапками тёр глазки-бусинки, не веря, что наконец попал в хорошие руки, но это было всего лишь стороннее мнение, а на самом деле он потаенно мечтал о теплой уютной норке в подземном городе сусликов. Гарри насыпал ему в миску корма, но тот поначалу не заинтересовался пищей. Тогда Гарри сунул ему в клетку доллар и сказал: «На возьми и купи себе сам, что хочешь». Доллар Хома понюхал и отверг, повернулся к доллару задом, к миске передом. Да, хомяк не дурак, и не коза, ибо козы едят всё: и бельё и доллары с фунтами стерлингов.

Когда благоухающий Четвертый вышел из ванной комнаты, Гарри опять обратил внимание на его худобу и принял решение откормить его. Первым делом Гарри обеспечил его чистой одеждой и пригласил к столу, на котором стояли пара бутылок портвейна и то, что он успел приготовить к ужину. После того, как первое наиглавнейшее чувство, преследующее человечество с древнейших времен, было удовлетворено, друзья приступили к основному блюду — беседе двух умных людей.

- Давно хотел спросить тебя про ушкуйников. Я не нашел про них нигде никаких упоминаний: ни в книгах по истории, ни в энциклопедиях — начал Четвертый.
- И не найдешь, потому, что это речные русские пираты. Русским князьям было стыдно, что в то время, когда они ездили на поклон в Орду, ушкуйники сами брали дань с Орды.
- Да ну! Не верю.
- Почитай летописи. Когда я узнал, кто такие ушкуйники, то понял, почему мне с детства нравились пираты и истории про них.
- Так это же бандиты, а это плохо с точки зрения морали.
- Какой морали? Морали стяжателей? Которая заключается в том, что когда они грабят — это хорошо, а когда им не дают грабить, да ещё лишают награбленного — это плохо. Ушкуйники восстанавливают справедливость, которую имел ввиду гностик Епифан, говоря, что солнце светит одинаково для всех: для воробья и вора. В этом смысле ушкуйники это борцы за справедливость, но на государственном уровне у нас это не приветствуется, хотя каперы Морган и Дрейк были в почете с благословения королевы.
- В самом деле, почему Морган и Дрейк хорошо, а ушкуйники плохо?
- Морган и компания обслуживали корону, а ушкуйники были сами по себе помимо власти, а это плохо для административно-территориального устройства. Но с точки зрения божьего замысла всё наоборот.
- То есть?
- Сказано: и воробьям и ворам, а каперы не воры, а мародёры.
- Не вижу разницы.
- Мародёры делят всё на своё и чужое: своё хорошо, а чужое плохо, потому каперы не грабили английских купцов. Ушкуйники же всё считали своим и грабили всех подряд и своих и чужих с одной лишь разницей: своих они лишали только имущества, а вот басурман ещё и жизни. Потому ушкуйники — это люди свободы, а каперы — это слуги власти, а свобода и власть соотносятся также, как Бог и Сатана.
- Всё меньше логики наблюдаю в твоем изложении.
- А её не существует, я это тебе ещё в пирожковой на Неглинке сказал.
- Собственно говоря, я хотел узнать «кто», а не «почему». Парадоксальное у тебя мышление.
- Если уж давать имена, то я бы сказал, что у меня эйдетическое мышление.
- Как лодку назовёшь, так она и поплывёт.
- Вот именно, ушкуй — это название вида лодки, а свои набеги ушкуйники называли «поход за зипунами». Плохо ли, хорошо ли, но, если бы не ушкуйник Ермак, не было бы у нас Сибири.
- Как это ты Ермака в ушкуйники определил?
- Ермак родом из тех мест, где базировались ушкуйники в Вятской губернии, где жили мои предки. Когда в пятнадцатом веке туда пришел Иван Третий и покончил с вольной жизнью ушкуйников, то они большей частью ушли подальше от Москвы и поближе к границам Руси, на Дон, на Урал, где стали называться казаками.
- Ты мне все извилины распрямил — сказал Четвертый и обиженно замолчал.

Гарри тоже умолк, и они сидели со стаканами в руках и молчали. Четвертый смотрел на картину Художника. Гарри давно заметил, что все видели в этой картине то, что было у них в голове в зависимости от того, какая из дверей восприятия открыта. Картина принимала разные личины, служа отражением мыслей глядящего на неё, демонстрируя действие эффекта наблюдателя.

- Что это за мазня? Я её раньше не видел — нарушил молчание Четвертый.
- Это Художник изобразил нечто, что он назвал «червяками» - пояснил Гарри.
- Я бы назвал это «Теория струн», ты что, не видишь, что это не червяки, а струны? — внес свои коррективы Четвертый.
- Вот видишь, у тебя тоже эйдетическое мышление — обрадовался Гарри.
- Кстати, как твой трактат? Ты наконец написал его? - задал главный вопрос Четвертый.
- Написал, пришел обнародовать на Левитана, а вас и след простыл.
- Так давай, публикуй.
Гарри достал рукопись и начал читать.

ТРАКТАТ ОБ ЭЙДЕТИЧЕСКОМ КАУЗАЛЬНОМ КОНТИНУУМЕ.

Пролог.

Всё тождественно ничему, хотя бы потому, что Создатель или Большой Взрыв сотворили Всё из Ничего. Таким образом, тождество нуля и бесконечности заложено в самом начале, и это крест на могиле логики.

Разлетающееся в разные стороны вещество, состоящее из элементарных частиц, вкупе с электромагнитным полем, образовалось из положительной энергии, а собирающая их энергия гравитационного поля является по отношению к ней отрицательной. В сумме они дают НОЛЬ. Таким образом, полная энергия Вселенной равна нулю, исходной пустоте.

Квантовая механика вносит в научные построения элемент непредсказуемости или случайности, что можно рассматривать как присутствие СВОБОДЫ в физическом мире предметов и явлений. Не всё подчинено диктату законов физики, не на всё можно одеть оковы формул и уравнений. Также и корпускулярно-волновой дуализм элементарных частиц  приводит к мысли, что вселенной управляет случай или, выражаясь философскими категориями, Свобода, для существования которой необходимо бесконечное разнообразие всего, чтобы было из чего выбирать.

Принцип неопределенности в действии являет собой своеволие квантов или элементарных частиц, что есть элемент Свободы, данной им свыше для того, чтобы они имели свободу выбора, не такую, как у человека, но тоже свободу. В результате Квант сам может выбрать каким боком повернуться не только к физику-экспериментатору, но и к физику-теоретику, который использует для исследования не измерительный прибор, но мысль, подкрепленную математикой.

Это «вольнодумство» позволяет частицам само-организовываться в атомы, молекулы и далее по списку, заканчивая человеком. Это свойство материи дает также возможность ей выйти из под контроля завистливых, подверженных действию низменных страстей людей, сотворив то, что необходимо для обеспечения равновесия свобод, а не то, что хочется кому-то из мерзких людишек «золотого миллиарда», воспитанных на мародерстве.

Время это изменение.

Ньютон ввел понятие времени в оборот как переменную, обеспечивающую смыслом математический аппарат механики зримых тел и отображающую происходящие с ними изменения. Так, скорость тела это дробь, где в числителе расстояние, на которое переместилось тело при своём изменении, помещенном в знаменателе, и эта дробь есть производная по времени. Всё, что движется, то бишь меняется упаковано в формулы с участием времени в качестве переменной.

В квантовой механике такое представление о времени не работает, ньютоновское время не может играть роль переменной там, где частицы могут появляться и исчезать непредсказуемо, и их вероятностный образ бытия не укладывается во временные рамки.

Если причина перемен находится вне рамок Ньютоновской механики, то время не участвует, а причина остаётся единственной универсальной переменной, распространяющейся на ВСЁ.

Выполнив одинаковые измерения для одинаковых систем и условий мы обнаружим, что результат может быть неоднозначным, то есть А может быть как равно Б, так и равно В с определенной степенью вероятности. Знание ученого-физика зиждется на измерении тех или иных физических величин, но за горизонтом событий чёрной дыры он ничего не может измерить, поэтому там ему ничего не известно, а это ни что иное, как безумие или беспамятство, что одно и то же. Собственно говоря, мы чувствуем «течение времени» только благодаря памяти, то есть, зная, какие изменения происходят с Луной, Землёй и Солнцем, мы можем объяснить, почему Ньютону пришла в голову мысль о законе всемирного тяготения.

Нет памяти — нет разума — нет времени.

В мире разрозненных элементарных частиц времени нет, и они свободны быть такими, как им хочется, ибо у них нет причин подчиняться неким «законам физики». Время появляется тогда, когда частицы объединяются в какие-либо конгломераты — тогда ПРИЧИНА становится весомее, ибо своеволие одной частицы тянет за собой изменение для множества таких же вольнодумцев как они, что приводит к необходимости уравновешивать свои свободы. Одна частица может быть или не быть согласно принципу неопределенности квантовой механики, но в составе атома уже меньше свободы, ещё меньше её в молекуле ДНК, где появляется причина или необходимость уравновешивать свои свободы множеству элементарных частиц.

В мире квантовой механики всё призрачно и случайно, а явленная нам действительность, согласно Копенгагенской концепции, становится таковой только под нашим взглядом, а до того она пребывает за ширмой или занавесом сцены театра Бога.

Единственной твердой кочкой посреди болота неопределенности является ПРИЧИННОСТЬ — незыблемая твердыня, на которой зиждется всё мироздание, ибо причине подчинено всё: и гравитация и материя и энергия и всё, всё, всё.

За горизонтом событий чёрной дыры гравитация доходит до безумно высоких величин, которые невозможно измерить, также зашкаливает и энергия, что приводит к сверхвысокой степени Единообразия там, где происходит слияние материи и пространства-времени в ЕДИНОЕ. А это скука смертная, ибо ВСЁ ОДНО и ТОЖЕ, поелику нет перемен и опять чёрная икра на столе. Какая неприятность в повторении одного и того же, когда опять также приятно и вкусно — какая гадость! В этом и состоит ПРИЧИНА для Большого взрыва и нарушения порядка чёрной дыры, где энтропия настолько низкая, что её нельзя измерить.

Создателю банально стало скучно в райском саду, оттого и создал Он Адама, а потом и Еву, и понеслась энтропия по кочкам нарастающего беспорядка.

Предисловие.

В основе концепции эйдетического каузального континуума лежит тезис о взаимной имманентности Бога и всех элементов созданной им вселенной, что тесно перекликается с древней идеей единства многообразия, которую можно трактовать так, что всякий элемент мироздания имеет одну природу с Богом и построен также, как и вся вселенная в целом, включая ее создателя. В данной концепции тезис о взаимной имманентности Бога и вселенной диалектически включает также трансцендентную природу Бога как Абсолюта, стоящего над Творением и за его пределами. Идея единства многообразия детализируется в тринитарной природе всякой сущности, будь то вся вселенная, Бог единый в трех лицах (Троица) или любой мельчайший элемент вселенной, к которым относятся все элементы как материального мира, так и мира идеальных Эйдосов.

У Платона идея единства многообразия повисла в неясности пространства его «вместилища». Христианские теологи разработали догмат о тринитарной природе Бога, но остановили свою мысль в самом начале, не дав продлить ее на Творение, поэтому между их Богом и Творением осталась пропасть из нерешенных проблем и по прежнему нет ответа на главный вопрос: каким образом проявляется единство многообразия Вселенной. Имманентность Бога вселенной провозгласили пантеисты, но пантеизм лишает Бога личностного начала и тем самым растворяет его в природе, делая всё бессмысленным.

Платоновское учение о реальном «вместилище», которое является «Восприемницей и Кормилицей всего возникающего» приводит к образованию пустоты, если изъять из него материальные объекты. Современная физика назвала пустоту вакуумом и заполнила его энергией и «темной» материей. Главное, что в обоих случаях «вместилище» пригодно только для материальных объектов, а где располагаются мысли и Бог — неизвестно. Физиками теоретиками делаются попытки поправить положение, вводя в обиход такие нематериальные частицы, как бозон Хиггса («частица Бога») и гравитоны, но цельной теории, объясняющей все аспекты существующей реальности до сих пор нет.

Современное представление о пространстве-времени предполагает случайность, то есть независимость двух событий или «сущностей», которые не имеют причинно-следственных связей, что попросту невозможно, поскольку во вселенной во всех ее проявлениях, будь то мысль, полет ангела или камня не должно существовать двух «сущностей», не имеющих между собой причинно-следственных (каузальных) связей. Речь может идти лишь о степени причинности, о сложности топологии этой взаимосвязи, которая может иметь на первый взгляд слабое или неявное влияние, но никогда не равна нулю. В этом суть концепции эйдетического каузального континуума, которая объясняет единство многообразия.

Здесь под понятием «сущности» следует подразумевать любой элемент эйдетического каузального континуума будь то материальный объект, витающая в умах мысль или носящий её мыслящий субъект. Если заменить малоинформативное понятие «сущности» понятием каузального звена, которым можно описать как материальные объекты, так и мысли, то на этом можно построить платформу для сближения эзотерического и научного метода мышления.

В рамках концепции легко находит объяснение природа времени. Концепция постулирует: прошлое и будущее не больше, чем иллюзия и ВСЁ ЕСТЬ НАСТОЯЩЕЕ, а прошлое, настоящее и будущее — это эйдетические каузальные звенья одной цепи эйдетического каузального континуума, то есть времени нет, но есть перемены и переходы от одного звена к другому. Обладая способностью видеть причины и связи, можно путешествовать по цепи от одного эйдоса к другому как назад к предыдущему звену, так и вперед к последующему звену. На данном этапе научной мысли есть смутная догадка, что пространство-время есть продукт творчества самого объекта или субъекта, но как это происходит и как связано со всем Бытием неизвестно.

Платон эту же идею выразил так: «. . . бытие, согласно этому рассуждению, познаваемое сознанием, насколько познается настолько же находится в движении в силу своего страдания, которое, как мы говорим, не могло бы возникнуть у пребывающего в покое. Дадим ли мы себя легко убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что бытие не живет и не мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума стоит неподвижно в покое?» (Платон. Соч. В трех томах, М. 1970, т. 2 с.368)

Платону знакомо ощущение очевидности того, что всё существующее пронизано Единым Эйдосом, проявляющимся в многообразии самого себя. Поэтому «сущность» он определяет так: «Я утверждаю теперь, что все, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, - все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как СПОСОБНОСТЬ». (Платон, соч. в 3-х томах. М. 1970, т.2 с. 367) Что это, если не Свобода, которую можно определить так: Свобода — это способность или ВОЗМОЖНОСТЬ всего быть. Для Свободы нет ничего невозможного.

Платоновское единство многообразия, пронизанное причинными связями, названными им «способностью», предполагает существование Единого. Платон оставил нам такой образа Единого:  «Единое не существует. (Parm. 141е) Для него нет ни имени, ни слова, ни какого-либо знания – ни ощущения, ни мнения. Одно не именуется, и не высказывается, и не мнится, и не познаётся, и ничто из его свойств, как сущих не познаётся (Parm. 142а).» Как видно, удел Единого — Не-Бытие, то есть всё, что характеризует Единое, состоит сплошь из отрицаний, из указаний на то, чем он НЕ является и, что самое важное, у него нет имени.

У более поздних философов платоновское Единое трансформировалось в Абсолют, также обезличенный и полный безразличия по отношению к тому множеству, над которым он  поставлен верховным судьей.

В религиозном мышлении Единое обретает личность и соответствует Богу. По отношению к личности Бога-Единого чаще всего употребляются эпитеты  Всевышний, Господь, Отче и тому подобные, обозначающие верховную власть и главенство. Реже употребляются имена Творец и Создатель, которые лучше других подходят для характеристики личности Бога.

Беда монотеистической религиозной мысли, в первую очередь христианской, состоит в том, что она полностью сосредоточена на проблемах человеческого общества, игнорируя интересы всего остального мира Природы. Мало того, христианские религиозные деятели еще в средние века выплеснули вместе с водой ребенка, искореняя язычество, в котором как раз проявлялось почтительное отношение к водным источникам, водоемам, деревьям и прочим обожествляемым природным объектам.

Особенно в этих гонениях отличились католики, которые для обозначения язычников использовали термин «поганый» — так в дохристианскую эпоху называли сельских жителей, с почтением относящихся к природе и следующих традиционным обычаям, связанными с природными циклами. Результатом явилась созданная для службы обществу потребления и ведущая к экологической катастрофе цивилизация фабрик и заводов, отравляющих окружающую среду. Их Господь занят взаимоотношениями господ со своими слугами-рабами и совершенно равнодушен в отношении к остальному Творению, то есть к лесам, полям, рекам и морям и всей Природе, воспринимаемой обществом потребления не как святая обитель, но как хозяйственное подворье.

В христианской доктрине о троице Единому соответствует Бог-отец, являющий собой личность Творца и Вседержителя, и с ним можно соотнести космологическое понятие Сингулярности, которое применимо в физике к состоянию Вселенной до Большого взрыва, когда её плотность была равна бесконечности. Эта бесконечность лежит вне законов математики и физики, к ней не применимы никакие формулы, ее нельзя ни с чем сложить, вычесть и разделить — это и есть характерные черты уникальной и неповторимой личности.

Концепция эйдетического каузального континуума.

В концепции эйдетического каузального континуума (ЭКК) предлагается использовать вместо «сущности» понятие эйдетического звена как элемента каузальных цепей, составляющих эйдетический каузальный континуум — это наименование можно разложить на составляющие.

  Введенное Платоном понятие эйдоса соответствует некоей идее объекта или субъекта Бытия, его теоретической модели, заключающей в себе одновременно и мысль о непохожести на всё остальное, но и допускающей множество вариантов исполнения. Стул — это то, на чем сидят, в этом смысле у стула есть только один эйдос и он выражается категорией единичности, тем самым являя собой отпечаток, подобие Единого. С другой стороны вариантов исполнения стульев может быть множество: они могут быть из дерева, из камня, из слоновьей кости, из прутьев, не говоря о форме и размерах. То есть, эйдос заключает в себе как единичность и неповторимость Единого, так и множественность Иного.

Каузальность или причинность есть указание на всеобщую взаимосвязь всех звеньев цепей. Термин цепи есть указание на морфологию континуума, понимаемого как Сообщество каузальных звеньев, соединенных в последовательные цепи причин и следствий, имеющие перекрестные связи и представляющие собой некое множество, то есть континуум.

В основу концепции положены пять принципов.
Единство многообразия.
Каузальночть.
Тринитарность.
Иерархичность.
Свобода самоограничения.

Первые три принципа относятся как к каждому отдельному звену, так и ко всему континууму в целом. Принцип иерархичности отражает топологию континуума, а принцип Свободы самоограничения отражает закономерность формирования каузального звена, заканчивающегося только по достижению равновесия свобод, необходимого для признания его завершенности и самостоятельности. Принцип каузальности ЭКК постулируется, что называется, по определению, поскольку, чтобы что-то существовало, оно должно отличаться. Связь между двумя звеньями не может выражаться тождеством, но может быть только каузальной: одно звено может быть причиной другого или его следствием. Не может быть двух одинаковых объектов или субъектов Бытия, ибо тогда они неразличимы друг от друга.

Принцип тринитарности утверждает внутренний дуализм всякого звена, преодолеваемый путем уравновешивания свобод. Дуализм рассматривается как изначальная данность и источник изменения и саморазвития всякого звена ЭКК. Причем строение любого каузального звена отличается от сообщества всех звеньев — вселенной, только положением в иерархии. Элементарное звено имеет меньше связей и более свободно, чем образованное из множества каузальных звеньев сообщество, подобно тому как элементарная частица более независима, если не входит в состав какого-либо атома или молекулярной структуры.

Принцип тринитарности кратко можно выразить так, что всякое каузальное звено есть: 1 — одно (Единое), 2 — его иное, дуальное противопоставление, и 3 — взаимодействие этих двух, заканчивающееся единением на основе равновесия свобод. Единое содержит внутри свою противоположность и причины распада на Множество. Это акт Свободы, бунт раздвоения и противопоставления подавляемый через самоограничение Свободы и восстановления Единства, что есть единение на основе Равновесия Свобод. Также и элементарные частицы имеют «по идее» двойственную природу волны «И» корпускулы, но «в конкретном действии» ведут себя единообразно, то есть или волна «ИЛИ» корпускула, приходя к согласию с окружающими эйдетическими звеньями.

В христианской традиции Троица получает эпитет «живоначальная», под которым подразумевается тот факт, что любой элемент вселенной имеющий право на жизнь несёт отпечаток Троицы Первоначальной. Троице Живоначальной посвящены многие храмы там, где знают цену Свободы — на Вятке, в краю ушкуйников.

Лао Цзы принцип тринитарности сформулировал так: «Дао рождает одно, одно порождает два, два рождает три, а три рождает все существа.» (Дао, 42)

Сознание есть общность эйдетических каузальных цепей, состоящих из звеньев-эйдосов. Всё самостоятельное обладает сознанием-эйдосом, когда степень развития эйдоса начинает удовлетворять требованиям единства многообразия, заключающихся в способности поддерживать равновесие свобод между отдельными звеньями. Другими словами, надо быть нужным кому-нибудь или чему-нибудь кроме себя любимого и выполнять законы общежития, никому не приносить вреда без веской на то причины.

Например, звено находящееся на вершине пищевой цепочки на первый взгляд причиняет вред низшему звену, но это происходит в силу необходимости поддерживать равновесие свобод, чтобы не плодились больные и немощные, и съеденным оказывается то звено, которое неспособно убежать или дать отпор, а сытым и дающим потомство будет то звено, у которого достаточно силы и ловкости, чтобы догнать или убежать.

Отличие сознания человека состоит в том, что отдельные каузальные цепочки связаны и переплетены так, что образуют ткань — общность эйдетических каузальных цепей, являющую собой Множественный Эйдос Единого. Множественный Эйдос Единого — это сознание, прошедшее путь развития до удовлетворения равновесия свобод всех звеньев, когда эволюционирующая общность эйдетических каузальных цепей (здесь сознание) достигает уровня Самодостаточности и приобретает черты Абсолюта. Это происходит тогда, когда Многообразие эйдетических каузальных цепей достигает такой количественной черты, которая и есть бесконечность, тогда Бог видит свое отражение в своем Творении.

Так в человеке реализуется замысел Божий всего Творения «по образу и подобию». Именно поэтому человек имеет Свободу, позволяющую ему творить свои миры и вселенные. Именно поэтому человек может познать Эйдос Единого с помощью особой эйдетической логики, которая присуща эйдетическому каузальному континууму и воспринимается человеком  как данность свыше и дается ему в поэтических образах, вызывающих ответную творческую вибрацию, называемую Вдохновением и поднимающуюся до мысленного созерцания Эйдоса Единого.

Вселенная включает в себя и Бытие и Не-Бытие или Меон, что есть пустота  или до-бытийное состояние Абсолюта. Таким образом, Единое — это и есть Меон, что есть Абсолют за пределами Творения. Он и за пределами Творения и внутри Его, Он и имманентный и трансцендентный по отношению к Бытию. И да и нет. Это и есть истинная диалектика Единого-Абсолюта, это и есть вечное настоящее или сама вечность, и альфа и омега, и начало и конец всего, и творение и разрушение — и все это вне времени и причин, поскольку Абсолют сам творец всего и не-сотворенная причина.

«В мире все вещи рождаются в Бытии, а Бытие рождается в Небытии.» (Дао, 40)

Между Бытием и Не-Бытием — становящееся Бытие, это становление и есть третье состояние (и да и нет), что есть истинная диалектика или сама жизнь, выражение ее Смысла, а его производная — мысль, передающая и связующая два каузальных звена: прошлое-причину и будущее-следствие, и эта мысль и есть настоящее.

Познание всех причин, которые суть наследницы первопричины — Свободы, и является целью Самопознания, которое есть содержание Творения и становящегося Абсолюта, где наиболее важен момент изменения, создания новизны и различия, а это и есть мгновение настоящего, внутренность самого времени и сама вечность.

Бытие есть множественная форма Единого — для того, чтобы быть необходимо отличаться, поэтому Бытие дополняется Не-Бытием, иначе ничего не будет, когда есть только неразличимая равномерность, когда нет ничего иного, а всё одно.

Единое раскрывается в своем множественном Ином в процессе самопознания и самоограничения Свободы. Ибо нет ничего абсолютно скованного и неподвижного, как нет ничего абсолютно свободного. Абсолютная Свобода — это до бытийное, предвечное состояние Бога. Абсолютная Власть есть абсолютный максимум принуждения и насилия данный нам в образе Сатаны. Но оба эти абсолюта можно мыслить лишь экстатическими, ибо они не оставляют места ничему иному, исключая всякое Бытие. Поэтому даже камень не пребывает в покое, но постепенно эволюционирует, превращаясь в радиоактивный изотоп: атомы его разрыхляются и он излучает — мыслит и в нем просыпается Бог.

Следует прояснить диалектическое противоречие временного и вечного, переменного и постоянного, которое имеет место быть в становлении Единого.

Становление Единого во времени не мыслимо без вечного, без идеального задания-модели, без того неподвижного и неизменного идеала, ради которого и происходит становление, а именно ради воплощения Сверх-сущего Эйдоса. В самом времени есть вечное и скрыто оно в настоящем, в становлении. В самом мгновении изменения вспыхивает образ Абсолюта — Свободы. Ведь новизна невозможна без Свободы, не может статься ничего Иного, ранее не бывшего, если нет Свободы. Поэтому в мгновении становления происходит единение того, чего Не-Было и того, что Будет. Этот магический и мифический момент имеет уже знакомые нам черты Абсолюта, в котором слиты воедино и Бытие и Не-Бытие, и Сущее и Не-Сущее. В сознании же формируется иллюзия времени, хотя на самом деле всё временным образом вечно и вечное находится внутри настоящего.

Становящееся Единое — диалектическая антитеза Абсолюта, зеркальное отражение по ту сторону Бытия, которое содержит в себе противоречие в виде собственной противоположности и двойниковой схожести. Если отвлечься от анализа черт схожести и различия, то очевидно, что становящееся Единое — это мостик, по которому Абсолют переходит из Не-Бытия в Бытие. В становлении Единого-Абсолюта наиболее открыто являет себя Свобода, выражаясь в свободе выбора и творческом акте. В Не-Бытии Абсолют скрыт от мира в неразличимости своего экстатического состояния. В становлении во времени происходит различение, изменение эйдетических каузальных звеньев. По своей сути всё Творение есть всего лишь изменения, разнообразие Единого-Абсолюта или вариации на тему Свободы.

По Платону Бытие насколько познается, настолько же находится в движении. Эйдос не есть что-то неподвижное в качестве идеального образца, но нечто изменяющееся даже от самого факта его мысленного рассмотрения. В процессе осмысления и познания Эйдоса происходит образование новых эйдетических каузальных звеньев, которые вплетаются в ткань Творения и, тем самым изменяют и обновляют ее содержание, и познаваемый, находящийся в смысловом становлении Эйдос также меняется, ибо все связано со всем и это соль концепции. Отождествление Эйдоса с каким-то неподвижным образцом-моделью бессмысленно, так как тождества нет нигде, ибо всё образовано из одного источника, от одной причины и все эйдетические звенья связаны каузально и отличаются друг от друга. Различие может быть сколь угодно малым, но оно всегда есть.

Однако, если Эйдос такой изменчивый и неуловимый, то каким образом его осмыслит сознание? Сознание строит себя «по образу и подобию», оно копирует эйдетические звенья-эйдосы, создавая общность эйдетических каузальных цепей, которое и именуется сознанием. Для копирования необходимо Тождество. Но Тождество не существует, его нет в Бытии. Тождество есть в Не-Бытии, где царствует полная неразличимость всего, когда каждый раз всё одно и то же. Поэтому логика Аристотеля соответствует Небытию.

Только в символе и мифе познанный эйдос эйдетического звена застывает и становится его Смыслом, который можно помыслить и познать.

В мифе и символе действует эйдетическая логика, которая отличается тем, что в ней отсутствует абсолютизация необходимости, присущая формальной логике, главное требование которой состоит в непротиворечивости суждений и определений. В эйдетической логике помимо необходимости присутствует также Свобода в виде внутренне противоречивых суждений и определений, таких как самоограничение Свободы или тождественное различие.

Дать определение чему-либо, значит вывести формулу-тождество, но при этом происходит потеря Смысла. Если же определению отвести роль стоп-кадра и ввести динамику повествования, которая будет работать на Эйдос, как изобретение братьев Люмьер, то можно восстановить утерянное. То есть, если вместо определения-тождества использовать живое повествование — миф, то можно будет раскрыть Смысл Эйдоса. Миф использует множество имён, являющихся статическим выражением находящегося в непрерывном движении Эйдоса, что позволяет подняться над событиями для эйдетического взгляда со стороны и сверху, чтобы получить отпечатки находящегося в движении Эйдоса и сложить из них целое, что обычно подразумевается под эзотерическим мышлением.

Для того, чтобы что-то БЫЛО, надо сочинить миф о Нём.

        МИФ ОБО ВСЁМ. (Новая Теория большого взрыва)

В начале ничего не было, не было и самого начала. Ничего не было по-отдельности, но было всё вместе и сразу, не было никаких причинных связей и законов, поскольку некому и нечему и не с кем было взаимодействовать. Всё было никаким, свободным от имён и определений, ибо неразличимо, пусто и невидно. И не было причин что-либо менять в этой неразличимости Небытия.

Древние греки назвали это Хаосом, но у Хаоса нет лица и нет черт творца. Хаос больше похож на бессмыслицу и вседозволенность, и у него нет интеллекта самоограничения, проистекающего из недовольства собой.

Безымянный волен делать всё, что захочет, ибо некому противиться, и это похоже на счастье слияния всех и вся в согласии с самим собой.

Но если бы Безымянный заботился только о своём удовольствии, то никогда бы не случилось Творения и ничего не было бы, всё так и осталось бы Одним в Небытии. Но Безымянному это неприятно, ему тошно от самоё себя и ненавистно это наслаждение, и это и есть единственная ПРИЧИНА Творения. Это уже черта характера, морально-этический ориентир и это можно поименовать. Нежелание пребывать в уютном тёплом гнезде своего благополучия, выход в холодный и неуютный мир вражды и розни, дробление себя на бесконечное многообразие свободных частей, вынужденных находить общий язык и уравновешивать свои свободы, чтобы не скатиться в бред вседозволенности. Как это всё можно назвать, какому внутреннему свойству поставить в соответствие? Если оставить имена в покое, то главное здесь это то, что Безымянный принимает решение сделать что-нибудь такое, чтоб все кругом, включая его самого, заплакали навзрыд. Воля к перемене в нем оказывается сильнее тяги к наслаждению и это приводит к тому, что появляется Перво-Иное – Необходимость.

Теперь их Двое.

Одно и его Иное, Свобода и Необходимость сначала не понимают как им быть вместе и стали они враждовать и бороться за первенство. Противники в пылу борьбы опоминаются, осознают, что это всё фарс и приходят к согласию.

Так образуется первое эйдетическое звено смысла: Одно, его Иное и их взаимоотношения, основанные на равновесии свобод.

Хотя на самом деле это трюк, иллюзия, что-то вроде борьбы двух нанайских мальчиков, где руки и ноги единственного артиста играют роль двух пар ног двух борющихся братьев.

Первая Троица составленная Одним, его Иным и Отношениями между ними, основанными на любви и согласии находит своё зеркальное отражение в другой противоположной троице Одного, Иного и Отношений ненависти и братоубийственной розни между ними.

Чтобы собрать это воедино в центре между двумя триадами возникает образ Единого, как возможность всего (и добра и зла) быть, эйдос, соединяющий в себе Всё, вбирающий в себя все противоречия и причины.

Так образуется семи-мерное духовное пространство, вместилище всех эйдосов вещей, как мысль о равновесии свобод.

Это семи-мерное пространство, как матрица всего и вся, само по себе вечное и неизменное, крутится и поворачивается разными сторонами, оглядывая себя и запечатлеваясь в разных образах. Подобно универсальной печатающей машинке, содержащей в себе все алфавиты всех диалектов и набор всех образов и символов, это семи-мерное пространство печатает великое многообразие всех элементов мироздания, всех вопросов и ответов.

Эти трёхмерные отпечатки семи-мерного духовного пространства и есть то, что явлено нам как пространство, наполненное материальными объектами и энергией. К этому остается добавить только время, которое ничто иное как перемена образа на пути к новому отпечатку-поступку.

Сложившись вместе два мира: мир мысли и мир поступков, связанные именем- словом, образуют единое одиннадцати-мерное пространство Бытия.

Устранение проблемы теодицеи.

В начале была Мысль, Мысль о Свободе и эта Мысль была Богом.

В Свободе есть всё: и добро и зло. Но сама Свобода как Целое, как Единое, как Эйдос содержит идею добра. Зло творится свободами частиц, на которые она раздробляется в Бытии. Зло творится той частицей, что возомнила себя исключительной, лучше других. Но свобода части лишь подобие Свободы Единой и в этом вся суть лжи и зла, ибо есть множество других Свобод, которые имеют право не согласиться с тем, что вообразила о себе «избранница».

Свобода как причина причин находится вне каузальных связей. Она и добро и зло одновременно и потому проблема теодицеи – это головная боль и болезнь логически мыслящих людей.

Плоская двухмерная логика истины, отделённой ото лжи, не годится для описания многомерного мира эйдосов и каузальных цепочек духовного пространства. Здесь нужна эйдетическая логика, которая допускает тождество нуля и бесконечности. Говоря языком эйдетической логики, Бог — это суперпозиция добра и зла.


Миф о Свободе.

Свобода пронизывает все Творение, Она присутствует в каждом эйдетическом звене своей дробной частью, но ни одно эйдетическое звено нельзя отождествить со Свободой — воплощенным единством многообразия в своем тождественном различии. Алогичная и самодостаточная Свобода есть не-сотворенная причина и творческий двигатель обновления.

Свобода не терпит никакого абсолюта, даже своего собственного, также Она терпеть ненавидит постоянство и застой. Как только какое-либо звено эйдетического каузального континуума, будь то материальное тело, живое существо или мысль, продлевается в своей неизменности, повторяясь опять и еще, Свобода выступает причиной для изменения, поскольку быть — значит отличаться — отсюда постоянное обновление и творческая пульсация. Внутренняя природа Свободы не позволяет ей пребывать в спокойствии превосходства и терпеть чье-либо преобладание и господство, в том числе и свое собственное абсолютное состояние — отсюда самоограничение свободы и стремление к установлению равновесия свобод. Только свободный человек обладает способностью к само-ограничению. САМО — значит свободно.

Свобода не имеет никакой привязанности, ни к кому и ни к чему Она не отдает предпочтения, ни любовь ни ненависть не могут ее вывести из равновесия; Она вся в движении и одновременно в бесстрастном покое уравновешенности: и холодна и горяча, и да и нет, и добро и зло. Очевидно, что Свобода есть категория, основанная на слиянии всех мыслимых противоречий и симметричных противоположностей в единство тождественного различия, служа при этом содержанием всего многообразия Бытия. Но, что самое главное, на что следует обратить особое внимание, в Свободе явственно угадываются черты незаурядной личности — независимой, уравновешенной, справедливой, являющей собой нравственный идеал и этическое совершенство Творца.

Итак: Абсолют — это личность, имя которой — Свобода. Абсолют являет собой нравственный, этический и эстетический идеал, а также идеал социального устройства общества. Абсолют сверх-существует как Единое в подвижном покое тождественного различия Небытия.

Заключение.

Вселенная есть сообщество эйдетических каузальных цепей, которое органически включает в себя Эйдос Творца, сверх-звено мира идеальных моделей-эйдосов и эволюционное Творение, сверх-звено материального мира самопознания и реализации творческих замыслов.

Если соотнести использованную в данном трактате терминологию с привычными положениями и категориями обычной жизни, то получается, что Смысл — это материя, субстанция или сама вещь. Если под вещью подразумевается нечто живое, например, растение, то ощущение недоумения быстро пройдет, ибо что такое лист растения, если не Смысл — познанный Эйдос, познанная идея листа? То, что он имеет именно такую форму, цвет, вкус и структуру — разве это не Смысл, который прочно увязан с Общим Полем Смысла — Бытием? Но все же привычка понимать под Смыслом нечто не-вещное, но умственное и идеальное, препятствует познанию и отдаляет от принятия удивительного совпадения вещи и Смысла.

Но если вдуматься в то, каким образом мы воспринимаем всякую вещь, то окажется, что мы ее воспринимаем чувствами, которые, как следует из концепции, также есть эйдетические звенья. А именно, вещь мы познаем зрительно, на ощупь, обонянием, на вкус и слухом; то есть всякая вещь по отношению к человеку есть множество ощущений. Или, другими словами, человек и вещь связаны множеством каузальных эйдетических звеньев и из совокупности эйдетических звеньев в сознании человека рождается образ — единый и соединяющий это чувственное множество в одну вещь. Ведь Смысл — это вся вещь целиком, и эта цельность нам не дана в ощущениях, в них она дана частями и сторонами.

Нельзя сказать, что лист — это мягкое или плоское, зеленое или горькое. Лист — это лист сам по себе, а не сумма частей, и Смысл листа для человека есть умственная категория синтезированная из множества форм и признаков, хотя и вещная, в отличие от Эйдоса листа, который есть лист вообще, всем листам лист, как порождающая идея — универсальная модель. Сама вещь познала свой  Эйдос и получился вещный смысл. Лист познал свою идеальную сущность и стал таким, какова была идея и результатом познания является Смысл. Такое самопознание возможно только при определенном уровне Свободы, которая находится на должном уровне у живой сущности, в данном случае у растения.

Теперь немного усложним задачу и рассмотрим смысловое становление неживой вещи — стола. Идея стола, его Эйдос не может быть результатом познания со стороны дерева, из которого он сделан, поскольку эта идея не имеет для него Смысла. Дерево могло само изогнуться, встретив препятствие для роста, но стать столом — это для дерева недоступно и непонятно. Этот Смысл есть в человеческом существовании, и поэтому человек, познавая Эйдос стола, реализует его в вещи, которая и есть Смысл стола. Строго говоря такое вмешательство в существование дерева, то есть его механическая обработка — это насилие, но оно служит для становления Эйдоса человека, конечная цель самопознания которого — это Эйдос Сверх-сущего. Поэтому такое насилие есть в данном случае также Смысл, потребный для становления человека.
 
Следует также отметить, что концепция не исключает, но, наоборот, органично принимает существование других, не органических форм жизни и других, не земных путей эволюции в космической иерархии.

Концепция эйдетического каузального континуума охватывает все проявления Единого-Абсолюта, как то: мысль, сознание, живая и неживая природа, элементарные частицы микромира и все типы излучений, все типы силовых взаимодействий, психологические и социальные проявления и неизвестные пока ещё аспекты Вселенной.

* * *

Когда Гарри закончил, Четвертый после небольшой паузы изрек.
- Я ожидал увидеть толстый фолиант не меньше Библии, судя по тому, как долго тебя не было.
- Чем короче, тем понятнее. Не успеваешь забыть, что было в начале.
- Взял пример с Лао Цзы.
- Сначала я растекся мыслью по древу, истратил кипу бумаги, исписав множество страниц, но потом понял, что вряд ли у кого хватит терпения прочитать это, и безжалостно вырезал всё, что можно было, оставив самую суть.
- Теперь я знаю, кто Шестой — это Ты — медленно с расстановкой произнес приговор Четвертый.
- Тогда мне надо вернуть старое имя Генрих, ибо имя Гарри, данное мне Актрисой, теперь не соответствует моему статусу. Гарри может быть Грязным, но никак не Шестым — оживился Генрих.
- Теперь тебя надо рукоположить в архиерея, и у меня есть все полномочия для этого. Не помнишь, как там назывался «глава», когда Филолог рассказывал про колыбель цивилизации в Месопотамии?
- Кажется «Реш» — вспомнил Генрих.
- Тогда Главный Жрец Равновесия Свободы будет О-РЕШ-ник, ибо именно орешнику друиды поручили блюсти весеннее и осеннее равноденствие.
- Так вот какое предназначение было мне уготовано по праву рождения! - пошутил Генрих.
- Первые ПЯТЕРО немало потрудились над тем, чтобы упорядочить духовную материю и предотвратить скатывание в безумие потомков Каина. Ты дополнил их новой Концепцией, служащей для уменьшения энтропии — продолжал развитие своей нумерологии Четвертый.
- В моей Концепции духовное пространство имеет семь измерений, значит для его завершенности должен быть ещё кто-то Седьмой. Что на это скажет Четвёртый?
- Шестой отличился тем, что в Четвертую эпоху придумал Четвертую стрелу времени, а что сделает Седьмой будем посмотреть. Так что, держи архиерейскую митру на голову, ибо ты достойный продолжатель дела своего прародителя, который, как ты мне рассказывал, был архиереем.
- Спасибо, конечно, но моя Концепция вряд ли годится для богослужений в церкви.
- Тогда снимай митру.
- С готовностью, такая тяжесть не по мне.

Генрих посмотрел на Четвертого и ещё раз поразился тому, как тот изменился не в лучшую сторону. На его исхудавшем лице была печать печали и усталости, в глазах не горел огонь жажды знаний, и жизненные силы, казалось, неумолимо вытекали из него. Генрих встал, подошел и пощупал ему лоб.

- Да у тебя температура — воскликнул Генрих.
- Промозглая нонче погода — вяло отозвался Четвертый.
- Пойдем, я уложу тебя в постель, я постелил тебе там на диване — проявил заботу Генрих.

  Генрих никогда не болел по этому месту жительства, он даже не знал где находится местная поликлиника и как вызвать врача. Утром он первым делом сходил в аптеку за жаропонижающим, согрел чаю, сварил овсянку, накормил Четвертого и Хому завтраком и отправился на работу.

Хомяк, проведя ночь в теплом шерстяном носке, был бодр и весел, чего нельзя было сказать о Четвертом. Хома больше не дрожал от холода, он развлекал Четвертого тем, то залезал на стенку клетки на два горизонтальных прутика и делал сальто-мортале назад, забирался вновь и снова кувырок. «Простое хомячье счастье. Надо подумать о приобретении клетки побольше, и чтоб с колесиком для бегства от гиподинамии» - так думал Четвертый, глядя на счастливого Хому. «А ещё вкушение хаомы — важная часть обрядов зороастрийцев. Может быть назвать Хому Портвейном»? - продолжала свою независимую жизнь мысль Четвертого.

Скоро пришел Генрих, приготовил обед и всех накормил. Четвертый чувствовал себя лучше в тёплой уютной обстановке, обласканный заботливым хозяином.

- Жаль, что у тебя нет камина — посетовал Четвертый, глядя на стену напротив дивана.
- Дом построен для пролетариата без барских излишеств — оправдывался Генрих.
- Энтропия, говоришь, виновата в том, что в прошлом всё было лучше.
- Давай, я нарисую для тебя на стене камин, будет как у Папы Карло в каморке.
- Давай. Я буду воображать, что там потайная дверь, и надо только найти золотой ключик от счастья.

Генрих с увлечением принялся за дело, достав цветную тушь, кисточку, фломастеры — всё, что было.

- Художник бы сделал это более профессионально, но не обессудь — извинялся Генрих, закончив работу.
- Ну что ты, очень даже натурально, я даже тепло чувствую — пошутил Четвертый.
- Вообразим себе, что мы на Левитана и все вместе сидим у камина. Филолога только не хватает для нашего клуба; расскажи, чего ради его понесло в монастырь на Кипр.
- Он считает, что первым русским алфавитом была глаголица, ибо в житии Кирилла есть слова о том, что ещё не начав создание своего алфавита, он встретил в Херсонесе человека, у которого было Евангелие, написанное русскими письменами.
- Резонно.
- Дальше больше, он где-то узнал, что многие буквы глаголицы похожи на символы кипрского до-греческого слогового письма и даже совпадают с ними фонетически.
- А древнегреческий алфавит чем ему не угодил? Стоило только оставить вас одних вы всё с ног на голову перевернули.
- Пока ты писал свой трактат мы с Филологом тоже не сидели сложа руки и много чего накопали. Ты знаешь, например, кто такие хурриты?
- Не имел такого удовольствия.
- А зря. Хурриты в бронзовом веке были законодателями в области культуры и религии во всём восточном Средиземноморье. Это были предки сирийцев, жившие на территории современной Сирии, Палестины и Ливана задолго до прихода туда евреев, греков и, тем более, арабов. Но самое главное это то, что среди этих хурритов были арийцы с Русской равнины.
- А вот с этого места попрошу поподробнее.
- Первые признаки существования арийского языка выявлены лингвистами в хурритских текстах второго тысячелетия до нашей эры. Язык этот получил название «митанниский арийский». Смешанное хуррито-семитское население прибрежных районов Восточного Средиземноморья в первом тысячелетии до нашей эры стало называться ханаанцами, а потом финикийцами. 
- Ты же говорил, что хурриты были смешаны с арийцами, а евреи откуда взялись — сразу возник вопрос у Гарри.
- Под семитами здесь подразумеваются не евреи, а западные семиты, совсем другие народы, а евреи пришли сюда с востока не ранее тринадцатого века до нашей эры — пояснил Четвертый и продолжил.
- Первый в мире алфавит родился в этой же этнической среде, он известен нам как финикийский. Многие знаки этого алфавита генетически связаны с кипро-минойским письмом, который послужил предтечей для создателей глаголицы. Но самое главное, что в Восточном Средиземноморье сформировался арамейский язык, на котором, в частности, говорили в Галилее — родине Иисуса Христа, который сам говорил на арамейском, не на еврейском. Арамейский письменный использовал всё тот же «финикийский» алфавит, и он был языком межнационального общения Персидской империи, простиравшейся от нашей Средней Азии до Египта, включая Малую Азию, Закавказье и всё Восточное Средиземноморье. В этой империи за 500 лет до нашей эры господствовал зороастризм, культ огнепоклонников, удивительным образом схожий с древними сирийскими верованиями и древнерусским язычеством. В основе всех этих традиций лежит культ Солнца, с которым яростно боролись евреи, придя завоевывать Сирию-Палестину. На основе арамейского алфавита в Иране примерно в V веке до нашей эры. был создан более развитый авестийский алфавит, который был использован для написания священной книги арийцев — Авесты.
- Ничего не понимаю, и где здесь Русская равнина? — спросил Генрих.
- Не всё сразу. Остатки этих традиций сохранились в Сирии у алавитов, а на Руси зафиксированы в виде культа Священного Неугасимого Огня. Недавно археологи открыли в излучине Дона у станицы Трёхостровской древнее капище Бога Солнца в виде выложенного из белого камня огромного круглого очага, в котором более трёх тысяч лет назад столетиями горел Неугасимый Огонь, причем для поддержания огня использовались цельные дубовые деревья. Русские традиции Неугасимого Огня известны по хроникам средневековых авторов в Пруссии и Новгороде.  А теперь о хурритах также как и о твоих ушкуйниках никто не знает, хотя только за одно то, что именно хурриты основали Иерусалим им надо поставить памятник от трёх конфессий: иудаизма, христианства и ислама.
- А это ты откуда взял?
- Всё это написано чёрным по белому у Иосифа Флавия со ссылкой на Манефона. Правда он, не обладая современными данными, ошибочно относил хурритов к евреям, которые во время этих событий, произошедших в восемнадцатом веке до нашей эры, были ещё далеко на востоке от «земли обетованной», за Евфратом.
- Прямо на глазах рушится фундамент культурологической парадигмы, где древние греки, евреи и римляне это «наше всё».
- Греки да, поелику сохранили и передали нам наследие хурритов, которых они нам представили как своих учителей под именем куретов и пеласгов. В греческой мифологии хурриты — это титаны, предыдущее поколение греческих богов. Евреям за Библию спасибо, а вот римляне точно никуда не годятся, нет у них ничего, кроме гонора.
- В учёной среде другое мнение.
- А ты можешь назвать хоть одного римского ученого? Не сможешь, потому как у них одни политики, полководцы и пропаганда. В культурологическом смысле без хурритов не было бы греков, без греков и этрусков иже хурритов не было бы ни Рима, ни Европы. А когда греков ещё и в помине не было, наши предки вместе с хурритами составляли единое целое в бронзовом веке.
- Да ну! Чем докажешь?
- Грифон не даст соврать. Этот сакральный символ, главенствовавший в культуре хуритов, сейчас красуется на гербах Крыма, Алтая, русско-варяжского Поморья, которое сейчас обзывается Померанией, а родина грифона согласно древним грекам это Гиперборея, Северо-Западная Русь то бишь.
- А грифон с герба Романовых не из этого же источника?
- Прямо в корень зришь!
- Я так толком и не услышал про русские корни всех этих древностей.
- Остались кое-какие свидетельства. Титанида Лето, мамаша близнецов Аполлона и Артемиды жила в Гиперборее, а титан Прометей был распят в Северном Причерноморье, которое в Византийских источниках соотносилось с именем Русь до Рюрика и Киевской Руси. Кроме того, в египетских текстах упоминается в Восточном Средиземноморье народ рутенну, а рутенами латинские авторы в средние века называли жителей Пскова и Новгорода. Ещё была область Арсава и множество подобных топонимов в Передней Азии, а в средневековых персидских источниках Арса — это один из трёх видов русских. Но самое главное то, что по данным ДНК-генеалогии в Передней Азии и в Сирии-Палестине подтверждено присутствие выходцев с Русской равнины — это так называемые митаннийские и хеттские арии. Даже известные тебе левиты с нами имели общего предка, который жил на Русской равнине пять тысяч лет назад.
- Значит прав был мой папаша, когда говорил: «род наш левитов». Я-то думал, что это в связи с тем, что у нас в роду все священники, как у левитов раввины.
- Так ты же родился на улице ЛЕВИТАна! - пошутил Четвертый.
- Точно, и случилось это на ШЕСТОМ этаже — задумчиво произнес Генрих, а про себя подумал: «А кто на седьмом?»
- Вот, значит ты прирожденный ШЕСТОЙ — обрадовался Четвертый.
- Что же у хурритов своего государства не было? - возобновил свой исторический ликбез Генрих.
- Было, Митанни называлось, но, будучи умнее имперских апологетов, они испытали разочарование и скоро поняли, что власть оскверняет духовную материю. Другое дело воспитание духа, то есть они поняли, что им больше подходит роль учителей и наставников, что они не политики, а ученые и богословы. Вся Малая Азия и Ближний Восток пользовались хурритским трактатом по выучке и разведению лошадей, а почти все обнаруженные археологами в Хатуссе религиозные тексты написаны на хурритском языке. Так что, их обычаи и Закон Божий были распространены на всем Ближнем Востоке и именно его заимствовала греко-римская цивилизация.
- А в «наших Палестинах» с тех времен что-нибудь сохранилось?
- А как же! Это всё связанное с культом Солнца и его символикой — круг, четырехконечный крест, четырехгранные столпы. Хорс, стоявший в Киеве рядом с Перуном, хоровод, круглое капище на Дону, города круглые, Аркаим — всё это посвящено Солнцу, свету познания, а хурриты вместе с нашими — учителя, борцы с энтропией, наводящие порядок в мыслях. Но самое интересное —  это четырехгранные культовые скульптуры богов у венетов от Балтики до Урала. Такие, как «солнечные столпы» в Сирии-Палестине и скульптуры богов в Аркадии, области пеласгов.
- Что-то я не припомню такого.
- Главный бог венедов на острове Руян был о четырех головах, четырёхгранные Збручский идол, Копь-Баба в Шатурских болотах и множество других, уничтоженных в пылу борьбы с язычеством. Египетские солнечные обелиски из этой же серии, да и библейский Иезекиль сокрушался, что в «земле обетованной» везде стоят четырехгранные обелиски в честь солнца, ибо ЧЕТЫРЕ — это обрядовое ЧИСЛО СОЛНЦА.
- Между прочим, твой Хома ведь сирийский! Он может быть потомком тех хомячков, которые вместе с русскими сусликами с интересом наблюдали, как хурриты вместе с выходцами с Русской равнины закладывали первый камень в основание Иерусалима.

Четвертый пропустил шутку мимо ушей и продолжал.

- Когда Митанни оказалась зажатой между Египетской и Хеттской империями, хурриты в обнимку с нашими ушли в духовное пространство, оформив представления о добре и зле.
- Как это?
- А вот так: знание это добро, а невежество это зло, и худшее из всех зол — не знание истории, своих корней, обычаев и традиций предков.
- Знание, говоришь, это добро. Вот почему в библии сказано: «и познал Адам Еву».
- Тебе лишь бы всё опошлить и выставить на посмешище.
- Один мой знакомый пасечник говаривал: всё гавно, кроме пчёл, а после некоторого раздумья добавлял: если как следует разобраться, то пчёлы тоже гавно.
- Я тут о добре и зле проповедую, а он в меня фекалиями кидается как невоспитанный деревянный мальчишка.
- Прости, папа Карло, я больше не буду. Просто я всегда искал спасение в юморе, стараясь посмеяться над всем, в первую очередь над самим собой. Сам видишь — митра для меня «не по Сеньке шапка».
- Не хочешь быть архиепископом, тогда, может быть, тебе больше по нраву должность ректора духовной академии. Звание академика тебе больше нравится? - не оставлял своей идеи Четвертый.
- Да, так лучше, всё-таки я хоть и бывший, но преподаватель. Слушай, мне только что пришла в голову мысль о том, что именно роднит русских ушкуйников с хурритами: и тех и других можно назвать учителями Закона Божьего, закона справедливости —  воскликнул Генри.
- Теперь я могу умереть спокойно. Моя миссия на земле исполнена, я нашел Шестого и передал ему бразды правления — голос Четвертого после этих слов стал усталым и зазвучал как-то глухо.
- Не говори так, ты поправишься. Мы совсем забыли, что больному надо больше отдыхать. Вот твое теплое питьё, запей таблетку и постарайся поспать.
- Не хочется. Вот мы тут о Боге всё толкуем, но Человеку не нужен Бог, ему нужен собеседник, человек ищет взаимность — речь Четвертого явно сбилась с пути.
- Брось ты эту философию, не забивай и без того больную голову, отдыхай.
- Не могу. У них дорога из жёлтого кирпича, у нас Красная площадь, у них желтый субмарин, у нас красный. Как там в «Тайне двух океанов» называется наша подводная лодка? Комсомолец?
- Пионер, кажется — вспомнил Генрих, а про себя подумал: «Это же бред какой-то».
- Стены Кремля из красного кирпича. Жёлтый — цвет золота и болезни, желтой бывает лихорадка, желтуха, а красный от слова «красиво». Жёлтыми кирпичами золотых слитков Форт Нокс устлана дорога в построенный на индейском кладбище Изумрудный Город, где сидит фальшивомонетчик и развешивает на мертвых деревьях зеленые доллары, а самый умный там пугало огородное с игрушечными мозгами — продолжал бредить Четвертый.
- Всё, я гашу свет, и закрываю лавочку — не выдержал Генрих.
- Прочь от всех «измов» и «кратий», облить их керосином и поджечь. Взвейтесь кострами синие ночи — запел слабым скрипучим голосом Четвертый.
- Спи, давай, пионервожатый престарелый — строго сказал Генрих, поправил одеяло, выключил свет и вышел из комнаты.

В Пенале Генрих достал початую бутылку и налил портвейна. Его обеспокоили последние слова Четвертого. Понимая, что ничего он сейчас сделать не может, Генрих всё подливал вино, пил и курил, пока не кончилась бутылка, и он лег на кровать с такими мыслями: «Семьянина из меня не получилось, эсквайра тоже, придётся уйти в «Гиацинтовый дом» и переквалифицироваться в странствующего проповедника равновесия свобод».

Генрих любил цветы не за внешний вид, но за запах. В этом смысле его любимым цветком был гиацинт. На Левитана Авель их выращивал. Филолог как-то отметил, что гиацинт — это хурритское слово. Генрих тогда не обратил на это внимания и только теперь узнал, что хурриты — это древние сирийцы, которые основали вечный город Иерусалим задолго до прихода туда евреев.

Ещё одно слово, прозвучавшее в начале их диатрибы, не выходило из головы Генриха: Монастырь. Единственное, что по мнению Генриха было положительного в нонешней перестройке, так это то, что власть оставила в покое церковь, прекратили взрывать храмы и использовать монастыри как тюрьмы и колонии для малолетних преступников.

Генрих лежал напитанный вином на своей пионерской кровати и смотрел в потолок. Закрыв глаза, Генри ощутил вертолётное головокружение, тянущее наверх. Из него что-то вышло, отделилось и поднялось к потолку, оставив тело внизу. Выглядело «ОНО» как остов корабля, трюмы которого пусты и только шпангоуты своими рёбрами сообщали некую цельность этому созданию, ползущему, цепляясь лапками за трещины потолка к плафону лампы, которую только что выключили, потому она ещё сохраняла тепло. Прижавшись головой к лампе, Генри успокоился и затих. Ему не было места на земле, а к небесам не пускал потолок, и погасшее солнце электрической лампы давало последнее прибежище этой его ипостаси, которая хотела освободиться от пьяного и развратного тела.

Не удержавшись на потолке у лампы, Генрих упал обратно на кровать. По диагонали Пенала из угла в угол была протянута веревка для сушки белья, на которой висели с равными интервалами бантики из красной и голубой атласной ленты, перемежавшиеся использованными презервативами. Эту инсталляцию он соорудил после того, как отдалился от Эроса и пошел в сторону Эйдоса. Генри назвал композицию «Полет плохой голубой крысы».

Ему чудится, что по этой веревке, как канатоходец, движется бугристая пластилиновая шарообразная масса. У Генри жар. Ему кажется, что тепло исходит от этого пластилинового шара, отчего пластилин пузырится и его поверхность покрывается неприятными шероховатостями, которые как-то больно отзываются во всем теле.

Под музыку Грига «Танец горных духов» из шара выскакивают черные тарантулы, все вокруг покрывается тлями и сам шар становится похож на комок лягушачьей икры. Он увеличивается в размерах и наползает на Генриха, поглощая его собой.

Шар образует пузырящееся пространство, занимающее собой весь объем комнаты. Генри встает с пионерской койки и шагает в этот пузырящийся мир, где его подхватывает воздушный поток и несёт как надувной шарик. Он летит и отпихивает от себя гладкие, скользкие сферы, пробираясь куда-то вперед. Неожиданно перед ним появляется одна большая сфера, и он, пройдя сквозь ее поверхность как через зеркало, оказывается внутри другого пространства, где все выглядит так, как будто он летит над сферами, а они своей округлостью и выпуклостью окружают его, но не затрагивают. Зрелище как из иллюминатора самолета, летящего над облаками.

Генрих сложил руки лодочкой и нырнул вниз, разводя руками и отталкиваясь ногами, как это делают пловцы. Все глубже и глубже погружался он, пока не оказался на самом дне, на котором росла невысокая трава среди каменных надгробных плит и памятников.

Прямо перед ним в свете луны блестел в траве прямоугольный постамент из  мрамора, на котором он различил фигуру человека с длинными волосами и густой бородой, сидящего с початой бутылкой в руке. Он отхлебнул из бутылки и зажег спичку, чтобы прикурить сигарету. Пламя на миг осветило молодое лицо с чувственными губами и печальными глазами ребёнка, оставленного родителями.

«Ой, кто это? Для бога он слишком молод, и почему он внизу, и куда это я попал?» – промелькнуло в голове у Генри.

«С благополучной посадкой» – это приветствие прозвучало как-то непривычно, не через уши и вибрацию воздуха, а сразу в голове, телепатически.

- Где это я?
- Ты в Сидпа-Бардо.
- Где, где?
- Ну, это такое место встречи, что-то вроде чистилища.
- Чистилище??? Тогда, по законам жанра, ты, должно быть, Вергилий?
- Вроде того.
- Откуда ты меня знаешь?
- По законам пространства-времени я не должен был бы тебя знать, потому, что я давно переселился в лучший мир, примерно тогда, когда ты записал первую мою пластинку на свой первый магнитофон. А вот в эйдетическом пространстве другое дело. Мы живем там, где звучит наша поэзия. Мы смотрим на вас в ваших домах, где нас вспоминают, где лежат наши книги и пластинки, а на стенах висят наши фотографии. Мы всё видим: как вы чешете жопу, когда думаете, что вас никто не видит, как ковыряете в носу и козявки украдкой вытираете под столом.
- Первый магнитофон, первая запись … А, теперь понятно, почему мне твое лицо показалось знакомым, только вот борода.
- За бородой не спрячешься, но лучше отрастить бороду самому, чем дождаться, когда какая-нибудь поклонница сотворит тебе накладную, засунув фото в трусы. Ну да ладно, это я не по злобе. Давай лучше выкладывай, что у тебя там.
- Скажи, а что это были за пена, в которой я барахтался как в цирковом балагане с шариками?
- Так это же ты сам придумал.
- Что?
- Эйдетический каузальный континуум. Эти пузыри или шарики – твои мысли и образы, которые ты наплодил, эйдетические каузальные звенья цепочек смысла, связывающих всё со всем.
- Значит это всё бред.
- Это не бред, для тебя это единственная реальность, связанная со всеми другими реальностями такими же каузальными звеньями.
- Похоже на лягушачью икру, болтающуюся гроздью на водорослях в струях ручья весеннего леса в Опалихе, куда нас вывозили всем классом в школьные каникулы.
- Она самая, но ты не об этом хотел поговорить.
- Что-то я не то сделал со своей жизнью.
- Довольство собой — это признак ограниченности.
- Я искал любовь, но всякий раз попадал в лабиринт с тупиками и дверями от камеры пыток.
- Так это же самое лучшее – «новая пыточка»!

Генри, казалось, не слышал замечания и продолжал.

- Печально закончить жизнь с осознанием того, что она туне потрачена на бессмысленные поиски любви.
- Те, кто ищет смысл жизни и думают, что у нее есть цель, занимаются ерундой. У жизни нет никакой цели, кроме нее самой, а смысла нет и подавно – на познание самого себя умному человеку довольно и одного дня, а дураку не хватит и целой жизни.
- Всё-таки, хотелось бы сказать самому себе: жизнь удалась!
- У тебя есть Концепция, которую надо продвигать в массы.
- Ты думаешь, она кому-нибудь нужна?
- Она нужна тебе, твоим единомышленникам, которые непременно найдутся, как только ты предашь её гласности.
- Может быть, я зря ушёл из семьи? Но все мои творческие изыски они отвергали, и когда я пытался кому-либо показать что-либо из сочиненного, то только у отца находил понимание.
- Жизнь — это дорога, хорошо, когда есть попутчики.
- Тебе хорошо говорить, сидя среди небожителей, тебя все знают.
- Популярность — это голгофа — печально изрек Джим. Потом помолчал, отхлебнул из бутылки и продолжил.
- Нашел чему завидовать, мои перемены все позади и ничего впереди, а у тебя всё еще можно изменить и поправить, но послушай меня.

«Оставаясь в семейном кругу и среди старых друзей, ты никогда не сможешь измениться так, как это должно произойти, согласно тому, что у тебя появилась причина выйти из кокона.

Независимо от того хороши или плохи будут результаты твоих творческих потуг, они будут относиться к ним скептически, и даже если им что-то понравится, они скажут, что ты не сам это написал, а в худшем случае затюкают и махнут рукой – совсем пропащий, графоман недоделанный. Для них ты собутыльник, брат, сын, муж – твоё дело наливать и приносить зарплату, а ты за перо взялся!

Общество тебе просто не позволит быть самим собой, сам по себе ты им не нужен, им нужны приятные ощущения, которые они получают, используя тебя. Ты открываешь дверь к ним в клетку, чтобы указать им путь на волю, и они ползут, но не к просвету двери, откуда веет холодом Свободы, а к твоему теплу. Они трогают тебя, как слепые ощупывают новый незнакомый предмет, в котором они надеются найти рычажок или педаль, подключенную к их мозгам так, чтобы получать удовольствие.

Тот, кто придет, и все это разрушит должен знать: люди его избрали для жертвы. Сами они никогда не пойдут на перемены, их должен совершить и позвать за собой безумец, которого они закидают камнями для начала, а потом, забив его до смерти, не смогут жить дальше по-старому, опомнятся и воздвигнут ему пьедестал. Чтобы смотреть на кумира издалека, а рядом, в своем семейном кругу они его не потерпят. Испокон веков идолов делали из камня или из деревяшки. Из плоти и костей они не получаются.

Они привыкли, что ты выходишь на сцену, еле стоя на ногах, и не хотят тебя видеть другим и отпускать из этого образа, потому, что сами все сплошь пьяницы и забулдыги. И ты продолжаешь пить осточертевший тебе виски, под их вопли: “Давай, давай, покажи нам класс”! И единственный способ выйти из образа, навязанного тебе толпой поклонников, родственников и друзей – умереть для них, лечь в закрытый гроб, что я и сделал в свое время, и тебе советую.

Если знаешь конец, то тебе лучше удастся начало. This is the end, my awful friend…»

- Я никогда не задавался подобными вопросами.
- Человека пугает свобода и он как страус прячет голову, окружает себя всевозможными заботами, заводит домашних питомцев.
- Если Свобода так пугает людей, то, может быть, не нужна она им вовсе?
- Свобода нужна для того, чтобы всё в жизни попробовать и сказать «Нет».
- Н-н-дэ. Со мной часто бывает так, что я не знаю точно, какого мне ещё рожна надо, но всегда с полной уверенностью могу сказать, чего я не хочу и терпеть ненавижу. Лучше скажи мне, по какой причине я оказался на Пер-Лашез, я что, уже умер?
- Ты перед выбором: умереть с проблемами или без.
- Если я в Сидпа Бардо, то, согласно Тибетской Книге Мёртвых, я могу выбрать следующее рождение, тогда я хочу переселиться в хомячка, вырыть норку где-нибудь на южном склоне косогора посреди цветущего луга и поселиться там с сусликом ушастым.
- Или взять другое имя, порвать все связи и начать все с чистого листа, текст на котором, написанный с учетом накопленных знаний, будет совершенно иным, без глупых ошибок, но с привкусом горечи об утерянной свободе невежества. Известность и публичность не дают ни малейшего шанса какой-либо перемене, не укладывающейся в готовое представление о тебе. Знания всех о тебе «в предыдущем издании» губят на корню предсказания о твоей блестящей будущности, натягивая каузальные цепи как нити гигантской каузальной паутины, лишающей смысла всякое изменение, выходящее за рамки инструкции по пользованию.
- Если бы только знать, что это будет совсем другая, перевернутая страница, а не лист Мебиуса, где рискуешь поцеловать себя в задницу.
- На, глотни — сказал Джим, протягивая Генри бутылку.
- Что это?
- Пейотль конечно. Сейчас ты увидишь всё, из чего надо выбирать. Смотри.

Генрих увидел в Фединой комнате диван с неподвижно лежащим телом и пионерскую кровать с другим телом, всеми чертами лица схожего с первым.

- У тебя в руках четвертая стрела времени, ты можешь её направить в любую сторону. Только не целься ею в мохнатый супрематический чёрный треугольник. Сначала тебе надо залезть в кокон, закрыться от всех – от друзей и знакомых, которые знавали тебя гусеницей, прожорливым червяком, который только и делал, что ел, пил и совокуплялся. Когда они тебя в таком образе совсем забудут, забудут, какой ты был, забудут вообще о твоем существовании и похоронят тебя в своих мыслях, ты потихоньку выберешься из могилы, расправишь крылья и полетишь пить нектар вместе с другими такими же, как ты. Ты распустишь на нити свой саркофаг, сплетешь из них пригодный для письма папирус, напишешь книгу под названием «Эрос и Эйдос» и получишь Другое Имя.
- Красиво — мечтательно произнес Генри.
- Когда ночь разделяет день на две равные части, то в твой день рождения, в день весеннего равноденствия время переходит на другую сторону — мнимую, и всё становится призрачным, как счастье.
- Такие фантастические картины рождаются в твоем воображении! Ты настоящий поэт! - восхищенно воскликнул Генри.
- Спасибо. А вот тебе ещё картинка с выставки.

Генрих увидел, как первая жена с сыном пришли в Пенал «после смерти». «Вот гад! Нет, чтобы оставить жилплощадь сыну, говорила ему приватизируй, пропиши …» Сын молча слушал маму, стоя у стены, взял фломастер и нарисовал на обоях под фотографиями Леннона и Моррисона холмик с крестом, а под рисунком написал: «Жил как чертополох и умер без покаяния».

Тут Генри очнулся с ощущением висельника, перед которым в одно мгновение промелькнула вся его жизнь. Рубашка была мокрая от пота, но температуры уже не было. Генри таким образом болел, выжигал болезнь каленым железом: жар, горячка одним днём, и враг отступает.

Первое, что родилось в голове, это была мысль: «Надо проверить, как там Четвертый». Он одел сухую свежую рубаху и пошел в Федину комнату.

Сразу с порога Генрих почуял неладное, по спине пробежал холодок. Он тихо подошел к дивану и пощупал лоб Четвертого. Холодный.

«Мавзолей какой-то, а не комната» — прошептал Генри, вспомнив Федину кончину. В следующее мгновение грусть сменилась удивлением, ибо смерть преобразила Четвертого так, что он стал похож на Генриха, прямо одно лицо. Генри почувствовал легкое головокружение и дрожь ужаса, как будто он себя самого увидел на смертном одре. Он стоял неподвижно и не знал, что делать. Помощь пришла из эйдетического пространства, и охвативший его ужас странным образом трансформировался в свою противоположность, обратившись в эстетическое наслаждение красотой. Согласно Вселенскому Закону Симметрии к ужасу притянулось противоположное по смыслу эйдетическое звено — красота.

«Непостижимая красота смерти» - вспомнилось чьё-то изречение.

Мысль сразу нашла тему для новой диссертации: «Эстетическое значение смерти для воспитания чувства прекрасного». Все религии мира, все шаманы, жрецы и священнослужители служат смерти, и смерть служит человеку – учит его прекрасному. Но дальше мысль сменила направление и пошла в сторону. «И почему в такой грустный момент лезут в голову такие дурацкие мысли? Прав был Четвертый, отнеся меня к пошлякам окаянным. Надо научиться быть серьезным и помолиться за упокой его души». «Умирать надо весело» — это было последнее, что могла себе позволить своенравная мысль.

Генрих достал свечку, приладил её на подсвечник и зажег. Потом взял с книжной полки «Православный молитвослов», нашел «Молитву по исходе Души» и прочитал ее громко, с выражением.

Вознеся молитву, Генри испытал облегчение и умиротворенный вернулся к себе в Пенал. Он встал у стены с фотографиями, под которыми Сын скоро нарисует холмик его могилы.

В глазах Генриха единственное, что поддерживало пораженное зеленой плесенью больное тело Запада в прямо-ходящем состоянии — это своевременно сделанные прививки джазом и рок-н-роллом. Джаз, можно сказать, был тем костылем, что потребовался моральным инвалидам после организованной ими Первой мировой войны, а рок-н-ролл понадобился после Второй мировой войны, инспирированной теми же потомственными мародёрами. Без этих двух подпорок духовная материя Запада потеряла бы равновесие и способность шагать в будущее.

В мире рок-н-ролла есть только два настоящих поэта, которых Бог забрал к себе на небо ещё молодыми, переселил в райские кущи не дав им одряхлеть, дабы не померк тот эйдос на вершине холма, что сиял при их жизни.

К ним-то Генри и обратился за советом: «Что скажете, господа присяжные небожители»? Джон безмолвно ответствовал: «Жизнь это то, что с нами случается, в то время, как мы строим совсем другие планы».

Генри взглянул на фотографию Джима и спросил: «А ты что скажешь»? «You need someone, who doesn't need you» — предложил тот в ответ строку своей песни. «Что ты имеешь ввиду»? «And I'll say it again, You need a brand new friend» - также телепатически пропел он еще одну строчку из этой же песни. 

«То есть, мне нужен совершенно другой друг, каких у меня ещё не было? Преподобный, игумен монастыря, например? Ты это хотел сказать»? Генриху показалось, что Моррисон с фотографии подмигнул.

Как говорил Четвертый, хурриты вместе с арийцами с Русской равнины построили «Гиацинтовый дом» для всего человечества, научили праведному мышлению. Гиацинт — это чуть ли не единственное слово из хурритского языка, дошедшее до современности. Нет, Филолог говорил, что ещё одно хурритское слово пришло на Русскую равнину: Атта — отец, поэтому ушкуйники, назвавшиеся впоследствии казаками, именовали своих предводителей атаманами.

Генрих пошел в Федину комнату, забрал оттуда клетку с хомячком и сказал ему: «Вот, Хома, и ты тоже сирийский, значит причастен ко всему тому, что оставили нам в наследство хурриты. Есть все основания считать, что Иисус был сирийского происхождения, значит вы соотечественники. Пойдем в монастырь, который есть нравственная лечебница, как говорил Святой Игнатий. Нежданно-негаданно твой почивший хозяин  нам выдал путевки в этот Духовный Санаторий».

«Интересно было бы полюбоваться на свои похороны, чтобы испытать настоящее наслаждение, которое может дать только разочарование. Но хватит земных наслаждений, пора» — сказал себе Генрих и стал собираться.

Генри взял с собой только самое необходимое, пробормотав, что вещи не нужны, нужны инструменты, которые позволяют сделать вещь. Из всех вещей наиважнейшей является дом, жилище. Тёплый русский дом должен быть из дерева, значит нужен плотницкий инструмент.

От деда со стороны отца Генри получил в наследство книги и склад ума, а от деда со стороны матери он получил навыки работы руками и ему достались топор, ножовка, долото и коловорот — всё, что надо, чтобы построить дом из круглого дерева без гвоздей. Генри считал, что каждый человек должен знать, как построить деревянный дом без гвоздей.

Это была неизвестная многим сторона его жизни, скрытая от посторонних глаз. В бытность свою преподавателем он половину своего длинного летнего отпуска занимался строительством рубленных домов для дач, поелику ему нравилось работать руками с деревом. В деревянном зодчестве скрыта теплота и широта души русского народа, неведомая создателям эйдетического звена «хозяин-раб», мерзнущим, несмотря на мягкий климат, в своих холодных каменных хоромах. То ли дело русский терем, деревянный храм или даже простой пятистенок! Дерево тепло даёт и сохраняет, камень его забирает.

Не просто так ведь вятский уроженец Шаляпин всегда селился только в деревянных домах, куда бы он не приезжал и где бы ему не приходилось выступать. Пение было делом всей его жизни, потому и  забота о голосе была в центре внимания.

Генрих взял в руки топор, щелкнул по нему ногтем, топор откликнулся мелодичным звоном. Так он звенел на сучках. Топор был кованный, ручная работа, довоенный. Да, еще ножи, он чувствовал себя обнаженным и незащищенным, когда при нем не было ножа, нож для него был как нательный крестик.

В своих тёплых дружеских отношениях с Константинычем Генри находил подтверждение родства ушкуйников с казаками, и потому Генри любил приходить к нему в гости. Особенно ему нравилась висящая над кроватью дедова казацкая шашка, он всякий раз брал её в руки, вынимал из ножен и любовался ею. Когда Генри приходил к Константинычу в гости, тот обязательно усаживал его за стол, давал ему нож и оселок, садился напротив и наслаждался зрелищем, наблюдая за тем, как Генри, высунув кончик языка от усердия, точит нож. Никто не мог так наточить нож, чтобы им можно было «брить бумагу» - так Генри называл трюк, когда он срезал тонкий верхний слой с листа бумаги без образования дырки при этом.

Собираясь покинуть Пенал, Генри выбрал два самых любимых ножа — один попроще, складной, другой в кожаных ножнах, серьёзный, из алмазной стали, которым можно гвозди строгать. Когда Генрих показывал Четвертому своё сокровище — коллекцию ножей, то тот сказал, что у хурритов был Бог-Нож, изображение которого есть в скальном святилище на родине Святого Георгия в Каппадокии. А сейчас Генри вспомнил о своём прозвище Человек-Нож. Первым изделием человека после изобретения им металлургии железа был Нож. Нож — отец всех инструментов.

Согласно Концепции Эйдетического Каузального Континуума все эйдетические звенья являют собой копию, отпечаток эйдоса Троицы Живоначальной. Во имя отца и сына и святаго духа. Тогда к отпечаткам Троицы следует отнести и такую Триаду: Нож, Человек и их любовное, почтительное общение, выражающееся в точении ножа.

Большую часть ножей Генри изготовил сам из готовых покупных клинков, которые он снабжал рукоятью из рогов оленя или моржовых клыков, которые привозил папаша из своих дальних странствий на Чукотку и Камчатку. Ножей у Генри было больше, чем дней в месяце, и он каждый день доставал новый нож для хозяйственной надобности, а после того, как тот хоть чуть-чуть затупится, приводил его режущую кромку в идеальное состояние. Он любил процесс точки не только за результат, но его привлекал сам железный запах, который издавал клинок, теряя частички железа при общении с точильным камнем.

Вся жизнь флоры и фауны проходит по запаху, как по дорогам, проложенным Богом. Растения и насекомые знают что делать только благодаря запаху, для них это путеводитель по жизни. Как узнать, куда вас влечет природа в отсутствие целеуказания от обоняния? Никак. Это квантовая механика жизни с вечным вопросом: быть или не быть. Неопределенность суперпозиции. Налево пойдешь, коня потеряешь, любит — не любит, к сердцу прижмет или? Ориентиры, признаки, торчащие из земли как жерди для обозначения занесенной снегом дороги.

Всё, что делаешь своими руками без применения машин пахнет правильно, природно, хорошо. Всё плохое и неправильное воняет, потому-то запах серы сопровождает врага рода человеческого, все неприятные запахи исходят от него. Смрад городов, кишащих машинами, должен был как дорожный знак «кирпич» послужить указателем «сюда нельзя», но люди нарушили правила дорожного движения Бога и совершили индустриальную революцию, прельстившись механизированными удобствами, думая, что обрели неутомимых железных рабов.

Ах, как пахнет дерево, когда с ним работает плотник! Благоухает на разные лады, смотря какая древесина. Это целая симфония запахов, где плотник, как дирижер оркестра, вызывает к исполнению разные звуки природы. Какой радостный звон издает топор, срубая сучок! Столяр тоже деревянных дел мастер, а особое дело среди мастеров занимают творцы музыкальных инструментов. Здесь запах и звук любовно общаются, обретая гармонию единения.

А какой непередаваемый пряный аромат исходит от волос сына, от его нагретых солнцем, выгоревших за лето светло-русых кудрей, когда он тёплой щекой прижался к плечу отца, разомлев от жары!

Генрих любил ножи и потому любил их точить. Как ещё выразить свою любовь? Если что-то любишь, надо что-то делать для предмета своей любви, а не просто коллекционировать. Для точки ножей у него было три японских водных точильных камня разной зернистости и четвёртый из черной яшмы для полировки.

  О, этот ни с чем не сравнимый аромат железа! Он появляется только во время ухаживания за клинком, когда тот любовно общается с точильным камнем, и происходит это только при ручной точке. Тогда мельчайшие частицы железа источают свой особенный запах, который разливается вокруг точильщика. Для Генриха этот запах был подобен эйдосу Святого духа, исходящего от Отца-ножа.

Это была его ежедневная молитва Богу-Ножу. Моление продолжалось до тех пор, пока истончение кромки лезвия не доходило до того, чтобы на ней смогла удержаться только одна железная молекула. Атомы железа въедались в кожу, сообщая ей свой запах, который долго не исчезал даже после мытья рук. Это был запах ушкуйников, прирождённых воинов, профессиональных точильщиков клинков, дабы всегда держать своё оружие в готовности.

Еще он сложил в рюкзак спички, булку хлеба, чистые носки, трусы и теплый свитер. Посреди хлопот по сборам Генрих подумал, что наконец-то он окончательно поменяет направление вектора причинности от любви на свободу. Вектор причинности как стрелка компаса указывает верный путь в Океане Причинности, в котором плавает Вишну, раздумывая о начале Творения. Очевидно, что индуистский океан причинности есть тоже самое, что греческий Хаос или философская пустота, из которой всё сделано.

Впрочем, какая Свобода в монастыре? Разве что воображаемая. По сути Свобода есть такая же мнимая величина, как Время в квантовой теории струн, как призрак счастья.

Счастья нет, но можно стать счастливым, если прекратить желать этого самого счастья. А если выбирать то, чего не хочется или то, что заранее не известно, будет ли оно тебе по нраву? Тогда можно избежать западни жизни. Может быть, это и есть единственно правильное направление в сторону увеличения отвращения жизнью? Вывернуть жизнь наизнанку, мехом внутрь и греться мыслью о ее скором конце. Какая неприятность… А вдруг именно эта дорога ведет к храму?

Если идти на поводу у желания, то оно целиком завладевает тобой и от тебя ничего не останется, ты растворишься в наслаждении, как моллюск в желудочном соке морской звезды. Как мириады ракушек — останков моллюсков через миллионы лет составляют целые меловые горы, так и человеческая духовная материя осаждается в духовном пространстве, но только тот материал, который не был мягкотелым и подверженным власти желаний. Только твердость, данная свободой от желаний, достойна вечности.

Если энтропия растёт только в изолированных системах, то, может быть, стоит раскупорить запечатанный сосуд и уменьшить энтропию, впустив туда мысль о равновесии свобод и запечатать снова? Тогда кусок льда нагреет виски в стакане, и время повернется вспять, а выпитый тёплый виски вызовет такой кайф, что время вовсе исчезнет, потому, что Четвёртая стрела времени всегда направлена в сторону возрастания справедливости, когда Знание причин перемен позволяет видеть невидимое.

После того, как Генри собрал в рюкзак вещи первой необходимости, он задумался о судьбе своего творчества. Тетради и блокноты с заметками он оставил на полке, там же оставил один экземпляр Концепции для Потомков, а с собой взял вторые экземпляры некоторых произведений и те рукописи, работу над которыми собирался продолжить.

Окончив сборы, Генри позвонил по телефону 02, представившись соседом, и сообщил о подозрительно открытой двери в квартиру напротив. Затем он прошел в Федину комнату, перекрестил Четвертого и ушёл восвояси, навстречу неотвратимо приближающемуся третьему тысячелетию от Рождества Христова.

* * *

Генрих сидел на скамейке рядом с вокзалом с билетом в кармане, взятом по паспорту Четвертого. Чтобы скрасить ожидание, он достал из рюкзака булку хлеба, отломил горбушку и, отщипнув немного, кинул крошки на асфальт перед скамейкой.

Генри сидел, думал и ничего не делал. Четвёртый говорил, что сидеть, думать и ничего не делать есть смысловое содержание слова «кайф».

Первыми заметили хлебные крошки воробьи, они слетались отовсюду и устроили делёж-соревнование: кто больше урвёт. В детстве Генри с ребятами бывало кормил голубей, а прилетавших первыми воробьёв они звали «жиды».

Хлеб не деньги, он необходим для питания, а деньги нет, их есть нельзя. Поэтому можно жить без них, и это правильный путь. Или праведный? Ибо сказано: «грех — это то, что не является необходимым».

Генрих снял тряпку со стоящей рядом на скамейке клетки и обратился к Хоме: «Твой почивший хозяин говорил, что вершина мудрости — это жизнь без денег, значит нам туда дорога — в монастырь, поелику сейчас это единственное место, где можно жить без денег. А раньше все жители Русской равнины и Америки жили без денег — скифы, гиперборейцы, кельты, индейцы, но те «из наших», кто жил в Вавилоне пустили в ход звонкую монету, а от них эту заразу подхватили греки, римляне и иже с ними, и разнесли её по всей Европе, а потом и Америку инфицировали, а уж там началась настоящая пандемия».

Генрих сидел, отщипывал маленькие кусочки хлеба и кидал их на асфальт. Вот и голуби заметили воробьиный гвалт и стали слетаться к столу. Оставшуюся горбушку Генри не стал потрошить и кинул целиком. Тут же один из «жидов» подскочил к ней и поволок в кусты, подальше от других. «Банкиром будет в следующем рождении или олигархом, что, впрочем, одно и тоже» - подумал Генрих.

 А ещё он думал, что за стенами монастыря деньги теряют свою силу, они там попросту не нужны и становятся бессмысленными листочками бумаги, которые нельзя ни съесть, ни прочитать, тогда для чего они нужны?

Эпилог.

В одном из северных монастырей во входную дверь корпуса братии постучал одинокий путник, за плечами которого был рюкзак, а в руках он держал небольшую клетку, накрытую тряпкой.

Между путником и открывшим дверь иноком произошел такой разговор.
- Что привело тебя к нам в обитель?
- Мне некуда больше идти.
- А звать-то тебя как?
- Нет у меня имени, ибо некому и незачем меря звать.
- Как же так получилось?
- Оно стало ненужным в пылу борьбы за свободу, когда на месте справедливости образовалась дырка от слова НЕТ, и всё стало лишним.
- А это у тебя кто - спросил Инок, указав на клетку.
- Хома.
- А делать что умеешь?
- Плотничать могу.
- Говорят, Христос тоже плотничал. Раз нету имени, надо его дать. Будешь пока зваться Плотник, а когда примешь постриг, получишь НОВОЕ ИМЯ.
- Так вы примете меня в свою братию?
- Такие вопросы решает настоятель, ты проходи, я тебя отведу к нему.

Плотнику сразу нашлось дело по плотницкой части и его приняли в послушники. У него началась совершенно другая жизнь, проходившая в труде и молитвах. Только перед рассветом его иногда посещали мысли из прежней жизни, содержавшие образы предыдущих и будущих эйдетических звеньев. Генри научился ходить по эйдетическому пространству как у себя дома и путешествовать по эйдетическим звеньям взад и вперед, как кот по золотой цепи, висящей на дубе у Лукоморья.

Невольно вспомнилась Ведьма. Как она там неутомимая и непотопляемая, переходящая из одной влюбленности в другую?

И пред ним предстало ожерелье ведьминых эйдосов. Ведьма всю жизнь следовала одному правилу: делать только то, куда влечет сердце, настроенное на волну вдохновения. Нет, конечно, есть и стирка и глажка белья и приготовление обеда с непременной чисткой картофеля и мытьем посуды. Но все это она с легкостью сочетала с вулканической активностью своей чувственной натуры. Вся обыденность воспринималась ею как пауза, как сладкая истома репетиции в ожидании выхода на сцену в спектакле, где весь смысл её роли есть ни что иное, как Любовь. Так пишутся стихи, но так нельзя прожить всю жизнь, которая все-таки проза.

Но Ведьма не хотела этого признавать и порхала с одной рифмы на другую, от одной влюбленности к другой, и паузы были очень недолгими, пока не наступил момент расплаты за множество растерзанных сердец. Молнии ненависти и громы проклятий, посланных ей вслед, накопились, грянули вместе и остановили ее движение по волнам моря страсти. Впервые в жизни ей предстояло сделать выбор не по свободному влечению, но по необходимости терпеть отсутствие сладостных любовных переживаний в угоду обеспечения для себя и своего сына достойного существования. Якорь и тихая гавань. Так это же для старой разбитой посудины! А она-то себя ощущала пиратской бригантиной! И она впервые попробовала посмотреть на себя со стороны, выйдя из-под защиты брони своей молодости и красоты, которую привыкла считать собственной раковиной. И увидела морщинки и усталые, лишенные блеска глаза…

Все кончено, наступила пора платить по кредиту природы.

Прежде Ведьма удивительным образом умела совмещать приятное с полезным: очень часто ее очередным возлюбленным оказывался ее начальник или человек, от которого зависело ее гладкое поступательное движение от одного дня к другому. Нет, бывали и исключения, но которые лишь подтверждали основное правило: красота – это не роскошь, а средство продвижения по жизни. Зачем она нужна, если пусто в холодильнике и в гардеробе моль повесилась?

Но вот очередной отставник, долго сидевший на голодном пайке, дождался своего часа, воспользовался подходящим моментом и ловко устроил так, что Ведьма оказалась на грани отчаяния в сетях безработицы и полной зависимости от него. Видит бог, долго он терпел!

Это была последняя бусинка ее истории.

Генри давно понял, что Ведьма в его жизни существует предвечно, то есть Всегда. Слово Всегда дополняется словом Никогда. Вместе они образуют эйдос пары и смысл имеют только вместе, как да и нет, бесконечность и ноль, бытие и меон, мужское и женское, как андроген на черно-белой картине Художницы. А вдруг андроген был задуман Богом как эйдос счастья, а потом Он передумал и решил, что тогда людям будет нечем заняться, и порвал это счастье на пополам?

А что, это неплохая мысль, надо попристальнее взглянуть на эйдос андрогена. В нем есть что-то от эйдоса непорочного зачатия. И вообще, как можно соединить мужское и женское начало? Например, что у него может быть общего с Рыбкой? Только то, что она морская, значит у них родство на эмбриональном уровне. И вообще из океана вся жизнь вышла. А ещё в Рыбке было что-то от моллюска, который по сути есть морская улитка, не имеющая своей формы, как кусок глины, пока скульптор не вылепит из нее что-то для себя. А сама она из своего тела может выпятить только смешные мягкие рожки. Ну ещё, может быть, мужские или женские причиндалы, поелику улитки андрогены.

Вот ОНО! Не она или он, а оно! Наверное поэтому Гарри, во время медитации с маятником остановился на улитке. А маятник это суперпозиция, которая от вероятностного бремени разрешается действительностью, скрытой в неопределенности, когда да и нет вместе, а не порознь. Это и есть любовь, главный коммунистический закон природы.

На самом деле андрогены повсюду, они кружат в воздухе, как эйдос единения и слияния. Единая Теория, над которой бьются ученые-физики, никогда не будет создана, пока наука не объединится с религией, поскольку Теория ВСЕГО должна непременно иметь морально-этическое основание, включать в себя закон справедливости, а значит она тоже андроген.

Гибридная гетеротическая струна это тоже своего рода андроген, «и то и сё» и в этом её сила. Черная дыра — это суперпозиция нуля и бесконечности,  подразумевающая тождество того, что не подлежит отождествлению, слияние противоположностей, или, другими словами, андроген.

А ещё андрогену не нужна любовь, он её не ищет и не вожделеет, потому, что она всегда с ним, внутри. И в этом его духовная сила, в безразличии, когда никто не сводит с ума. «Ах, эта родинка ...»

А что у него общего с Козой? Детский сад? Или что-то большее? С этой мыслью Плотник заснул, и снился ему сон.

Генри пришел в библиотеку взять какую-то книгу, и в окошке с маленькой дверцей, через которое читателям выдают книги, он видит Козу. Он удивлен, но старается не показать этого и просит дать ему научную книгу. Окошко проделано в большой двери, которая открывается и за ней оказывается совершенно голая Коза со своей умопомрачительно красивой грудью и совершенной фигурой юной балерины. Генри спрашивает: «Что это ты так»? Она без слов прижимается к нему и не отпускает, положив свою голову к нему на плечо, и они сливаются как два куска глины разных цветов смешанные рукой скульптора. Теперь их невозможно разделить, ибо граница между ними исчезла, придется лепить из этого куска черно-белое супрематическое нечто, которое Автор назовёт «Призраком счастья». Генриху становится неловко, ведь в библиотеке люди, но те прячут глаза и делают вид, что ничего не замечают. Генри пытается высвободиться из объятий, но Коза цепко держится за него, как детеныш за родителя. Их уже не разделить, они вместе, как андроген — таковы тактильные ощущения Генри, он чувствует тепло её тела, и не может отличить от своего, его грудь прижата  к её груди, рука лежит на ягодицах, а её нога просунута между его ног.

Призрак счастья за горизонтом событий.