de omnibus dubitandum 98. 240

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО ВОСЬМАЯ (1863-1865)

    Глава 98.240. НЕ ХОЧУ, ОЧЕНЬ НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ…

    Вернусь к своему повествованию. В конце XVIII века несколько дворянских семей, в том числе Шеретлуковы, стали брать себе больше земли, чем требовалось для пропитания, нанимать работников и как-то ограбили торговцев.

    Шапсуги изгнали дворян, пожелавших жить не по адатам. Шеретлуковы обратились за помощью к бжедугам, у которых были князья. Князь бжедугов Баты гирей и Шеретлуковы, понимая, что с возмущенными шапсугами самим не справиться, поехали в Петербург к Екатерине II.

    Царица повелела дать Баты гирею три сотни казаков и артиллерию. Шапсуги объединились для защиты. Произошло кровопролитное сражение. Как-то я услышал черкесское предание об этом. В нем говорится, что когда шапсуги возвращались с поля битвы, одна женщина спросила, где ее муж и сын. Ей ответили — убиты. Она стала царапать себя руками по лицу. «Почему же вы возвращаетесь живыми?»
 
    «Мы убили Баты гирея», — сказали они. Она засмеялась и стала бить в ладоши...

    Годы спустя дворяне у шапсугов окончательно потеряли свои преимущества. Вскоре такой же демократический переворот свершился у абадзехов.
 
    Размышляя обо всем, чему я был участник и свидетель, спрашиваю себя: не в том ли и еще одна причина, по которой империя наша так стремилась покончить с шапсугами? Вольный образ их жизни, представлявший превеликий соблазн для русского раба мужика, был, по-видимому, угрозой для монархии.

    За всю обозримую историю человечества шапсугов не удавалось покорить ни монголам (правильнее ордынцам – Л.С.), ни Александру Македонскому, ни крымскому хану. И мы тоже не смогли покорить их, мы их частично изничтожили, частично изгнали. Чиновники от нашей истории уверяют, что при столкновении двух народов более невежественный, с менее передовым строем неминуемо погибает. Но какой разумный человек согласится с этим? Мы победили лишь потому, что солдат у нашего царя было неизмеримо больше.
 
    Возвращаюсь к бричке, в которой ехали мы с Закурдаевым.

    Наслушавшись его рассказов, я спросил:
 
    — Вы говорите по-черкесски, Афанасий Игнатьевич?
 
    — Чуток понимаю, но чтобы говорить... Нашему брату, ясно дело, легче в игольное ушко пролезть, чем их языку научиться. Гость придет, скажу: фасапши, кеб лаг — с прибытием, мол, пожалуй в гости. Еще слов с десяток знаю. Но мне и не требуется. Озермес сам славно по-русски болтает...
 
    Имя Озермес почему-то казалось мне знакомым, уже окончательно засыпая, я догадался, что оно звучит как египетское Рамзес.
 
    Проснулся от того, что лошади остановились.
 
    — Где? — спрашивал, поднявшись на локте, Закурдаев.
 
    — Гляньте, во-он там, — ответил солдат возничий, указывая кнутом на придорожные кусты.
 
    — Что такое? — поинтересовался я.
 
    Закурдаев сошел с брички, я тоже спрыгнул, чтобы размять сомлевшие ноги. Мы направились к зарослям ежевики и увидели лежащий на боку тарантас. Лошадей не было, чуть поодаль лицом вверх лежало мертвое тело. Рядом валялась почтовая сумка. Закурдаев склонился над мертвым.
 
    — В голову пуля угодила. Поди из кремневки, вон дыра какая.
 
    Я подошел ближе. Лицо мертвого показалось знакомым. Всмотревшись пристальней, узнал фельдъегеря, который когда-то подвез меня.
 
    Припомнились его сумрачность, упорное нежелание отвечать на мои вопросы, загадочная, широкая, словно каменная, спина, и мой испуг, когда у тарантаса отлетело колесо. Сейчас фельдъегерь лежал с полуоткрытым ртом, виднелись желтые зубы, открытые глаза закатились, он, казалось, смеялся: так я ничего и не сказал тебе. Я отвернулся.
 
    — Ямщика, должно, увели, — пробормотал Закурдаев. — Незадача.  С собой везти придется.
 
    Подошел солдат. Издали услышав сказанное капитаном, он заворчал:
 
    — Куда его, мертвого-то? Только лошадей пужать. Здесь похороним, ваше благородие.

    — Православный он, — не согласился Закурдаев, — ясно дело, отпеть надо. Да и... — Он махнул рукой, не договорив. — Отнеси сумку в бричку, держи лошадей, а мы его возьмем.
 
    Мы перенесли негнущееся тело фельдъегеря в бричку. Лошади храпели и норовили понести. Прикрыв лицо покойника сеном, Закурдаев сказал:
 
    — Мне рядом с мертвым не впервой. А вы ежели брезгуете или страшитесь, с солдатом сядьте.
 
    — Все равно. — Я полез в бричку.

    — Может, и нам недолго осталось,

    — Типун вам на язык! Здешние меня, если разглядят, не тронут, а вот коли пришлые... Поедем, Бог не выдаст, свинья не съест.
 
    Закурдаев сел, и мы снова поехали. Покойник подпрыгивал на сене у меня в ногах. Я думал о бренности и бессмысленности бытия, о том, что все более выпадаю из общей жизни. Тело фельдъегеря придавило мне ногу, я освободил ее и вдруг почувствовал, что не хочу, очень не хочу умирать.
 
    Доехали до поста в сумерках.
 
    Пахло смолой и солью. За укреплением, построенным из камня и бревен, поднималась густо синяя стена, на которой чернели три букашки. Не понимая, я толкнул Закурдаева локтем и показал на стену.

    — Вы что, моря не видали? — удивился он.

    Бричка остановилась. Подбежали высокий худой фельдфебель с двумя солдатами, весело поздоровались с капитаном. Мы сошли. Солдаты опустили на землю тело фельдъегеря.
 
    Слышался шорох — словно кто-то, вздыхая, катал в сите камешки. Я направился к зыбкой синей стене, она стала опускаться, отдаляясь верхней частью, и я узнал море, такое же, каким оно было на картине Боголюбова, висевшей в актовом зале кадетского корпуса, только живое.

    Букашки оказались шхунами. Мачты кораблей тонко вырисовывались на сиреневом небе. Внизу, под обрывом, вода то отступала, то наваливалась на берег, взметая белую светящуюся пену.

    Сбежав к морю, я зачерпнул из волны и стал брызгать себе на лицо, слизывая языком солоноватую воду, и от свежей терпкости этой будто проснулся — не от сна, а от всей своей недавней опостылевшей жизни.

    Закурдаев окликнул меня. Я отозвался и полез по откосу. Ветерком, дувшим в сторону моря, принесло сладковатый запах гниения. Где-то поблизости, наверно, была свалка.
 
    Через полчаса мы сидели за низеньким столом, заставленным мисками с сыром, холодной телятиной, запеченной рыбой, еще чем-то. За спиной моей потрескивали в громоздком, сложенном из булыжника камине смолистые поленья. Из котла, висевшего над огнем, шел сытный мясной дух. В углу стояла покрытая ковром тахта. Денщик занес большой глиняный кувшин с вином.

    Закурдаев принялся распечатывать штоф с ямайским ромом. Я посмотрел на затянутое бычьим пузырем окно, на тускло горевшую масляную плошку, на озабоченное лицо Закурдаева, — он старался, чтобы кусочки пробки не попали в штоф, — и почувствовал себя почти дома.
 
    — Фельдъегерь-то ко мне пакеты вез, — сообщил Закурдаев, разливая ром в стопки из зеленого стекла. — Генерал Евдокимов отчетов требует... Ну-с, начнем? По первой, за благополучное прибытие!
 
    Мы опрокидывали одну стопку за другой, я от души хохотал шуткам старика и все крепче привязывался к нему.
 
    — Гляньте, — сказал Закурдаев, — пьешь, потом — р-раз! — Он щелкнул ногтем указательного пальца по кончику своего мясистого носа и крякнул. — В щелчке сем заложен глубокий смысл. От щелчка вызывается слеза, увлажняющая изнутри нос, и пары винные плавно отходят. Можно, ясно дело, занюхивать ржаной корочкой, но при этом пары спиртного вбираются в себя. Занюхивают, когда водки мало, либо по жадности.
 
    — До чего же славно у вас, Афанасий Игнатьевич, — сказал я, — как на острове, далеко от всех мирских гадостей и тревог.
 
    Закурдаев, почему-то съежился от моих слов и, тихо улыбаясь, промолвил, обратившись на ты:
 
    — Рад, что смог услужить тебе, Яшенька.
 
    — Слушай-й! — раздалась за окном перекличка часовых.
 
    Закурдаев засопел, расстегнул воротник мундира и разлил по мискам вино.
 
    От того, что мне хорошо было, я разговорился и поведал старику обо всем, происшедшем со мной. Насчет дуэли с Поповым Азотовым он высказался в смысле — дело обычное, насчет истории с Джубгой выразил сомнение — мог ли князь Барятинский так поступить, но чем дольше он слушал, тем сильнее в глазах проявлялись сочувствие и понимание.

    Мы пили снова и снова, и я приметил, что с опьянением Закурдаев становится неспокойнее, тревожится чем-то и грустит. Он не веселился более, а я старался веселиться, все оглушительнее хохотал, все громче кричал, словно бы убеждая и его, и себя в том, что мы оба бесконечно довольны жизнью.
 
    Вошел денщик, спросил, не нужно ли чего. Закурдаев налил ему рому.
 
    — Выпей за гостя, Иван. Как там?
 
    — Читают над покойным, — ответил денщик, — свечу зажгли, нашлась одна у каптенармуса.
 
    Когда денщик ушел, я сказал, что нижние чины, по всему видно, уважают своего капитана.
 
    — Душа в душу живем. Инвалидная команда! Большинство солдат в возрасте, кто здоровый, кто больной, я, ясно дело, им отец родной. — Он ухмыльнулся.

    — Признаюсь тебе в одной своей слабости. Ты приметил, конечно, что я хромаю — пулей сухожилия повредило. Так, знаешь, с тех пор как я захромал, прямо таки любовь чувствую ко всем хромым. Тем из своих, кто в ногу ранен, я, ясно дело, и поблажки даю, и проступки прощаю. Знаю, несправедливо это, но ничего не могу с собой поделать.
 
    — Как же вы тогда ко мне прониклись? — спросил я. — У меня только плечо задето.
 
    — К тебе? — Он принял мою шутку всерьез и задумался.

    — А ты, Яшенька, тоже, как я вижу, хромой, только в переносном смысле. Прости меня за откровенность.
 
    Где-то вдали заплакал ребенок. Я удивился, но плача больше не было слышно. Готов поклясться был, что Закурдаев тоже расслышал плач, но сделал вид, будто не замечает, и громко заговорил:
 
    — Русский солдат всем солдатам солдат! Расскажу я тебе... Только издалека начну. — Он прочистил и снова набил трубку, поправил поленья в камине, откашлялся и начал: — Мы вдоль берега, может, вам про это в корпусе и читали, в конце тридцатых — начале сороковых годов противу турок крепостей, фортов да укреплений понастроили: Святого Духа на мысе Ардилер, Вельяминова подле реки Туапсе, — Туапсе по-шапсугски Двуречье значит, — Головина, Лазарева, еще Александровское на реке Соча, его потом в Навагинское переименовали...

    Хотели мы, ясно дело, и помешать горцам получать из-за границы съестные и военные припасы, не давать торговать и зимой пригонять скот к берегу, на теплые пастбища.

    Служить в фортах было хуже каторги. Тоска, лихорадка, за ворота носу не кажи, солдаты мерли, что ни день. На мысе Ардилер весь гарнизон, человек этак с тысячу, от болезней полностью вымер.

    Зимой сорокового снега навалило в горах, и разразился у черкесов страшенный голод. Они к нам толмачей прислали — требовали провианту, еду для детей и женщин, обещали потом вернуть кожей, медом, скотом. Толмачей, ясно дело, прогнали.

    Тогда черкесы стали нападать. В форте Лазарева перебили всех и, провиант увезли, потом мюриды Вельяминовское укрепление разграбили. Весной пришел черед и Михайловского. Начальником гарнизона там был штабс-капитан Лико, крепкого характера офицер. За день до нападения шапсуги толмача прислали. Так, мол, и так, нам провизия нужна, кровь мы проливать не хотим, сдавайтесь лучше, а то завтра на вас пойдем.

    Лико крикнул: «Русские не сдаются, убейте его, ребята». Толмача, ясно дело, пристрелили. Лихой командир был Лико, по крови француз, а душой русак.

    В гарнизоне защитников две с половиной сотни солдат, остальные или на ногах не держатся, или в лазарете лежат. Крикнул Лико охотника взорвать пороховой погреб, если горцы на укрепление поднимутся. Вызвался на подвиг рядовой Архип Осипов, сказал: «Хочу сделать полезное России. Кто жив будет, помни мое дело».

    Иеромонах Паисий благословил его, и дали ему, ясно дело, рому из командирского запаса два или три штофа. Когда на другой день черкесы ворвались в укрепление и стали двери порохового погреба ломать — думали, провиант там, Осипов, ясно дело, и рванул.

    Бедняга погиб под развалинами форта. С того времени на вечерней поверке в Тенгинском пехотном полку, согласно, высочайшего повеления, вызывают навечно занесенного в списки рядового Архипа Осипова. А правофланговый отвечает: «Погиб во славу русского оружия». Услышишь такое, и восторг по жилам. Выпьем за Осипова, Яшенька!
 
    Закурдаев осушил миску с вином и обтер усы.