Бобровая падь... Глава 18

Зина – Инна.  -  Писарь? Нет, корреспондент.  -  Опять предки, опять серебрянные рудники.  -  Прадед Адриан и его Высочество.  -  Война и революция.

Из безначальной, неиссякаемой вечности цедились минуты. Из минут складывались часы. Копились дни, месяцы и годы моего детства. Вопреки горячему  желанию, жизнь медленно, запряженными в подводу быками, волоклась в пору моей молодости. Быстрой рысью пошла в зрелые годы. А затем вдруг, под торопкую стукотень годов-копыт, понеслась аллюром. Вокзалы, аэропорты, учёба, женитьба,  работа, должности. Первые седины. Замелькали юбилеи и полу-юбилеи. Я добился, чего хотел. Уж  кого-кого, а своего двоюродного брата-соперника Лёньку Горылюту – сержанта-пограничника, обошёл намного. Окончив военное училище, стал офицером. Границу же мне выпало охранять не какую-то сухопутную, а воздушную.

На первом курсе военного училища меня нежданно-негаданно отыскала Зинка Карпоносенко. Узнала адрес у моей сестры Любаши. И начала закидывать меня письмами. Они шли конвертной чередой из незнакомого мне города Армавира. Из тамошнего пединститута. Так, мол, и так извещала студентка-первокурсница Зинка: «Моя прежняя любовь к тебе измучила меня и не даёт мне всецело полюбить другого». Я ей вежливо, на её «всецело»: «О прежней любви помню. Но теперь люблю другую – не Зину, а Инну». И я не лукавил. Просто заострился на созвучности их имён. В остальном же Зина-  Инна были совершенно разными. Зина – с Кубани, моя землячка.   Инна – с Волги. Кстати, из города-героя. Волосы у неё не с рыжинкой, в две косички, как у Зины, а светло-русые, тяжёлыми, волнистыми локонами. Глаза не синие, стреляющие по сторонам, а серые, иногда почти тёмные, добрые, с длинными, по-детски хлопающими ресницами. Носик не с лёгкой Зинкиной горбинкой, а немного вздёрнутый. Лицо у Инны… Лицо… Помните артистку, которая в известном фильме поёт: «Пять минут, пять минут…?» Да-да, ту, по которой в наше молодое время все мужчины Союза вздыхали. Так вот, Инну нередко за эту артистку-«пятиминутку» принимали. Или  сравнивали с ней:  «Глянь, ну, копия…».  Кожа у Инны настолько нежная, тонкая,  розовато-белая, что я долго боялся прикоснуться к  её щекам своими губами.

После училища мы поженились. И – на Север. На далёкую таёжную точку. Инна, освоившись, стала кашеварить в гарнизонной столовой. Я, со своим расчётом, локаторами обшаривал низкое полярное небо. Затем, чтобы ни одна воздушная вражина не оказалась бы над нашей русской землёй. Долго мы с Инной занимались каждый своим делом. Одному сыну уже шесть лет, второму – три года. А мы всё кашеварим и антеннами локаторов кружим. Комаров и всякую таёжную гнусь своею  кровью поим-кормим. Сами не один центнер ягоды-морошки и грибов-груздьев уже съели. Неизвестно, сколько бы всё продолжалось, если бы не случай.

В то утро я возвращался домой из подземного бункера командного пункта. Возвращался после изнурительного ночного дежурства. Мы вели американский самолёт-разведчик, который, изматывая нам нервы, медленно полз в ночном небе, повторяя извилистый рисунок нашей Государственной границы. Словом, иду я уставший: быстрее бы до кровати. Вдруг оклик, от крыльца штаба:
- Чапыжников!
Оборачиваюсь, узнав знакомый голос нашего замполита капитана Крикунова. Рядом с ним – длинный, как жердь, бравый майор. Полевая форма ладно охвачена ремнём с портупеей. Сбоку, через плечо, офицерская сумка-планшет. Подхожу, вскидываю к козырьку ладонь,  с вытянутыми пальцами:
- Товарищ майор, старший лейтенант Чапыжников!
- Здравствуй, Чапыжников! – по-свойски, на «ты» отвечает с открытой улыбкой майор, чем сразу к себе располагает.
Оказывается, военный корреспондент, из армейской газеты. С капитаном Крикуновым в одном военном училище учились. Приехал в командировку, на время ожидаемых учений, и вот встретился с однокашником. Только я тут причём?
- Послушай, Иван, - касается майор моего локтя. – Напиши для газеты о том, как осваиваешь со своими солдатиками новую технику? Вот замполит говорит, что сможешь?

Смог! Просидев за столом, марая чернилами бумагу, день и ещё одну бессонную ночь.  Очерк, под моим же заголовком «Небо на экране», напечатали в газете через две недели. Вскоре майор опять в нашем гарнизоне. И… неслыханное! Он предлагает мне перейти на службу-работу в их газету! Ошеломлённый, давлю в себе всё, что могло выдать моё взбудораженное в один миг состояние. С напускным спокойствием выговариваю:
- Я же офицер-технарь, а не крреспондент, товарищ майор.
- Вот технари нам и нужны! – прямо-таки встряхивается весь за столом мой собеседник. – Из Львовского училища присылают в редакцию выпускников, а они по части современной электронники – ни в зуб ногой. Кроме того, судя по твоей рукописи, и логика мышления  у тебя есть, и язык живой, не закоснелый.
- Хорошо. Дайте мне подумать? До завтра?
А что думать? Инна, как услышала эту новость, дара речи от радости лишилась. Короче, через месяц, по настоянию из Политуправления, меня быстренько приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. Членство в этой партии было обязательным для военных корреспондентов. А ещё через полтора месяца я уже сидел не за круглым, оранжево-пятнистым экраном радара, а за столом редакции газеты.
Мы с Инной, сыновьями, переехали в большой старинный, интересный русский город. Со всеми вытекающими отсюда последствиями в нашей жизни.

Большая часть родни восприняла мой переход в военные корреспонденты одобрительно. Некоторые – даже с горделивой радостью. А вот мать – иначе. Это выявилось, когда я с Инной, сыновьями Димой и Максимом, приехали в очередной отпуск. После шумных, радостныхь объятий и восклицаний: «Ой, ты ж Боже ж ты мий, внучёчки мои родненьки!», - мамка обняла и поцеловала сношеньку, сдержанно -  меня. Немного выждав, вглядывается в моё лицо  зелёными, уже обрамлёнными морщинками глазами, и недовольно пытает:
- Так ты што, из охвицеров в пысаря перешёл?
Первым расхохотался, вытерая слёзы, обычно сдержанный батя. Потом затрясся от смеха на своих костылях возмужавший Алёша. По их примеру – сёстры Таня, Даша и самая младшая – Мариша. (Любаша к тому времени уже жила у дальней родни, в Таллине). Гогочут, смеются, а нивная мамка никак не «дотумкает» из-за чего. Пока Инна деликатно не разъясняет ей суть дела.
- Коррэ-спон-дет? – уже спокойнее переспрашивает мать и машет рукой:
- Главное, што он погоны нэ сняв! А то я уже думала писарчуком в какой-ся контори устроився.

Колхозникам, наконец-то, государство начало платить за труд деньгами. Зарплаты в два-три раза меньше, чем у рабочих, но всё же появились хоть какие-то наличные деньги. Жить стало немного легче. И лучше. Об этом говорил и накрытый к нашему приезду стол. Магазинные водка и вино. Тонкая нарезка копчённой колбасы. Разделанная, с кольцами репчатого лука, селёдка.  Лоскуты розовато-белого сала. Пласты, присыпанного шинкованным зелёным укропом отварного мяса… Всё не в грубоватых глиняных мисках и сковородках, а на недавно, видимо, купленных белых тарелках, с синими узорами. И вот не ожидал – на одной тарелке солёные грибы-подгруздки.
- А помнишь, - обнимаю мамку за плечи, - как однажды Данило Швайкин привёз нам из леса корзину грибов? Таких крепких, пухлых, буро-коричневых?
- Помню!
- И што ты бате ответила? Ну, когда он попросил сварить из них суп?
- Та, кажу, ты што с ума сошёв! Штоб в моём супи,  оти грыбы, как жабы плавалы б? И выкинула их.
Опять смех. А Инна удивлена: для неё грибы, чуть не самый изысканный  на кухне продукт. Между тем грибы на столе – тоже признак меняющейся к лучшему колхозной жизни. Существенный признак! Колхозникам начали выдавать паспорта. Людей открепостили от мест их проживания. Они стали больше разъезжать по стране. Перенимать в поездках и привозить с собой новые правила хозяйствования, быта, культуры,  не исключая, конечно, культуры питания.

Сидим. Разговариваем, балакаем, алалачим. Живо, подчас сумбурно, словно боясь не высказать чего-то самого главного и сокровенного. Работа ложками, вилками, ножами сочетается с работой языков. В то стихающем, то взлетающем до высоких эмоциональных пиков разговоре отец затрагивает тему «дедов-отцов». Эта тема невидимым, тонким и болезненым нервом тянется из нашего прошлого к нашему настоящему. Она проходит через сознание и души каждого из нас. Все  встают, когда батя предлагает выпить за наших предков:
- Царство им небесное и вечная память! – с чувством произносит отец, подняв свой неизменный гранённый стаканчик.
Выпив, оборачивается ко мне:
- Может, тебе, как корреспонденту, да ещё военному, удастся разузнать о том, за што сгинули наши с матерью отцы? Ваши деды?... После того, как Хрущёв разоблачил Сталина, теперь, должно быть, не дюже трудно это сделать?
- Попробую! – отвечаю не совсем уверенно.

А батя продолжает своё, саднящее ему душу. Низким баском гудит о нашем дядьке, его родном брате, Фёдоре. На него пришла бумага, оправдывающая деда Максима. А за бумагой – извещение о том, что их мачехе Феньке Гордиенчихе, на которой женился дед Максим после смерти матери Катерины, власти теперь будут платить ежемесячно аж по тридцать рублей. Почти батина зарплата. Злосчатные, неожиданные деньги задевают отца ещё и потому, что ему так и не назначили пенсии по инвалидности. На все хлопоты, к которым он, за «магарыч», подключил даже «грамотного» Данила Швайкина, ответы из военкоматов, архивов и госпиталей одинаковые: документы о его ранении и лечении утеряны. А тут ещё обнаружившийся через десять лет после войны их самый младший брат «розбышака-фулиган» Митька подлил масла в огонь. Пишет: эти деньги мачехе выплачивают не по правде. Дед Максим, вроде бы, не расписывался с Фенькой-«комиссаршей». Жили просто так. Как многие безбожные коммунисты-большевики жили после их революции.
- Та вот его письмо! – вскакивает батя и, припадая на протез, шаркает к серванту.  Находит среди стоящей разнокалиберной посуды крынку, достаёт из неё исписанный листок.
- Вот, - тычет сломанным ногтем в чёткие, каллиграфические строчки. «Эти гроши надо было назначить Фёдору, как старшему из нас, - писал дядя из  города Донецка. – А Фёдор, потому как живёт не бедно, на заводскую зарплату, да ещё столярничает и продаёт «столярку» на базаре, должен  был перенаправить это пособие многодетной Васиной семье».
- Э-эх, где она правда? – с хриплым надрывом вздыхает батя.
И опять возвращается к деду Максиму. Нашему деду, ладони которого мы, его внуки,  никогда не ощущали на своих детских головах и  не слышали от него наставительных слов.
- Приписали ему тогда вредительство, - уже тише продолжает отец, - а мне хочется спросить у властей: што жа эта за вредительство?  Он же воевал за вас. И хорошо воевал, раз вы его орденами награждали. Правда, когда он вам нужон был. А, обще, конечно, дело не во «вредительстве». Не забыла советская власть, што он из высоких дворян. Што прадед  наш Григорий, воспитателем детей  Великого князя был. Не  забыла эта власть, што Великий князь нашу семью серебрянными рудниками отблагодарил.

Опять прапрадед Григорий, опять прадед Адриан. Опять эти загадочные рудники. Мать слушает про них, а сама вставляет в говор отца горькие словесные всхлипы о своём батьке, нашем деде Митрофане. Раньше об этом говорили редко и, таясь, теперь – открыто.

              *                *                *               

С обязанностями специального корреспондента я справлялся хорошо. Но работа забирала много времени, порой - даже в выходные и праздничные дни. К тому же, чтобы закрепиться на ней, поступил на заочное, или, как говорил наш редактор, на «заушное» отделение университета. Того самого Санкт-Петербургского университета, в котором учился дед Максим и в котором он «съякшался» с революционерами-большевиками. Времени на проникновение в жизнь предков почти не оставалось. Тем не мене кое-что удалось о них собрать. Собрать по разрозненным сведениям из старых полуистлевших писем, фотоальбомов, архивов, книг и многочисленных воспоминаний родственников.

Наши предки по отцу – из донских казаков. Однако их жизнь была прочно связана с Санкт-Петербургом.  С царским двором. Точнее – двором одного из их Высочеств по мужской линии. Прапрадед, Григорий, вопреки семейно-родовой традиции, не стал поступать в кавалерийское училище. Он выбрал Николаевскую инженерную академию и блестяще закончил её. Прослужив несколько лет в армии, подал в отставку. Состоял на государственной службе. Женился на умной, богатой, известной в высшем свете невесте Анне – дворянского рода Тарутиных. То ли по личным заслугам, то ли по протекции жены (скорее, - по тому и другому) был приглашён воспитателем сыновей Великого князя. Одновременно воспитывал двух своих – Адриана и Виктора, а после – ещё и появившуюся на свет Божий дочь Ольгу. Старший из Великокняжеских сыновей – Николай был немного, как говорят, не при себе: рос дерзким, вспыльчивым, неуравновешенным отроком. Короче, - горе и воспитателю, и преподавателям. Младший его брат, Пётр, напротив, был кроток, скромен, тянулся к музыке и к разным художествам. Однако именно со старшим, Николаем, сдружился  сын нашего прапрадеда Адриан.

Их дружба особенно скрепится в  начавшейся войне на Балканах. Оба отличатся при форсировании Дуная и в боях за прибрежные высоты под Систовом. Затем  станут участниками кровопролитного и неудачного для русского войска штурма Плевны, осады и взятия её, находясь в передовых  штурмующих колоннах. Ещё позже, в составе Габровского отряда генерала Святополка-Мирского, Николай и Адриан проявят храбрость при штурме Шипкинского перевала. Обоим повезло остаться живыми в тех трудных, жестоких боях. Не повезло брату Адриана - Виктору. Он погиб в одной из смелых ночных вылазок.

В Санкт-Петербург возвратятся кавалерами ордена Святого Георгия: Адриан четвёртой степени, а Николай, на то он и Высочество, - третьей. Помимо этого, оба получат наградные золотые сабли, с гравировкой «За храбрость». Не исключено, Адриан, при данных ему Богом качествах, дослужился бы не только до генерал-лейтенанта, но и до фельдмаршала. Если бы по совету отца не подал в отставку и не поступил в Горный  институт. Отец же подыскал ему и невесту: красивую, образованную, с крепкой практической хваткой девицу Анастасию, из какого-то аристократического, но захудалого рода. У них друг за дружкой родятся сыновья Александр, Максим, Дмитрий, да ещё дочь Елизавета.

Отрезок времени от окончания Русско-Турецкой войны и почти до конца века – самый туманный в жизни прадеда Адриана и, вообще, его семьи. По изустным сказаниям родственников,  наша прабабка Анастасия прекрасно разбиралась в хозяйственно-экономических и финансовых делах. А потому первая среди придворных дам включилась в подготовку запланированной Правительством на тысяча восемьсот девяносто шестой год Нижегородской Всероссийской промышленной выставки. Это дело так её увлекло, что Нижний для них с Адрианом  почти на два года стал родным городом и домом. Выставка имела большой успех. Она сыграла огромную роль в развитии экономики России.  А наши прадед с прабабкой получили в награду от императорской семьи те самые серебрянные рудники на Северном Кавказе. И теперь уже район Кавказских минеральных вод стал для них вторым местом жительства.

Адриан Григорьевич, со свойственной ему основательностью, начал вгрызаться в дело технического обновления рудничного производства. Помощником ему тут  был старший сын Александр, ставший по примеру отца инженером-горнозаводчиком.
Обустройством, бытом рабочих и служащих занималась переехавшая на Кавказ сестра Адриана Григорьевича Ольга. Тут она вышла замуж. Её избранником стал вернувшийся с Кавказского театра военных действий ротмистр Кирилл Булавин. Выйдя в отставку, Кирилл взвалил на себя хлопоты по юридической части производства. Самый младший Дмитрий готовился к поступлению в Николаевское кавалерийское училище. А Максим отвечал за финансовые дела. Он-то и начал вносить смуту в жизнь дружной, трудолюбивой семьи. Это тот самый Максим, о котором с горечью, но так живо, интересно рассказывала тогда, в далёком моём детстве, навестившая нас в Ужумском «просто бабушка Оля».

Вскоре после той крупной ссоры с отцом Максим, со своей, принявшей Православие горничной-«чухонкой» Екатериной, поселились в станице Старо-Ужумской. Он преподавал в гимназии и подрабатывал в разных конторах. А Екатерина вела дом и рожала. Первым появился Фёдор, будущий наш дядя, потом – Василий, наш отец.

…Лето тысяча девятьсот четырнадцатого года. Война. Население Российской империи охвачено необычайно высоким патриотическим порывом. Пойти на фронт, попасть в действующую армию  считалось делом чести каждого мужчины. Разумеется, отправились туда и сыновья Адриана Григорьевича, включая Максима, а также мужа Ольги - Кирилла. А уже в августе пришла горькая весть: в Восточной Пруссии, на подступах к городку Танненбергу, погиб смертью храбрых Кирилл. Едва отслужили панихиду по сороковинам его гибели, опять траур: по Александру. Тоже пал смертью храбрых. В бою за Львов. На берегу реки, с красивым названием Золотая липа. Никогда не жалующаяся на здоровье их мать Анастасия, занемогла ещё после скандального ухода от них Максима. Смерть  Александра и её свела в могилу. А осенью шестнадцатого, в Персии, получил ранение Дмитрий. Пригнувшись  к луке седла и выбросив вперёд руку с шашкой, он мчался со своей сотней в дерзкую атаку. Встречная пуля попала ему в плечо и вышла у крестца. Слава Богу, выжил. Вылечился. Вернулся домой, когда в России уже хозяйничала зима.
Холодные ветры мели колючую снежную пыль. Горы, долины замерзших рек,  равнины, города, большие и малые селения – всё было покрыто под мглистым небом сизовато-белыми, сухими снегами. Это была последняя зима нашей прежней дореволюционной России. Уходила Держава Князей и Княгинь, Царей м Цариц, Императоров и Императриц. Уходила Империя. Подминая её,  кровавой поступью, на смену ей шла Республика Комиссаров.
                *                *                *               
К исходу зимы восемнадцатого года Советская власть формально установилась в большей части городов и селений Северного Кавказа. Смена власти вначале  походила на некую незлобивую игру. Прежний станичный атаман переизбирался в Председатели или Комиссары. Станичный сход переименовывали в собрание. Станичное Правление – в Исполком. На отстранённых же от должностей начальников, офицеров люди в большинстве своём смотрели с сочувствием. Ничего, мол, сердечные, всё облагоразумится!  Его Высокопревосходительство Адриан Григорьевич Чапыжников понимал: эта, не признающая никаких  правил приличия власть, надолго. Большевики пока осматриваются и осваиваются в новой для себя роли. Но они ещё себя покажут.
- Вызверятся! – дополнила его сестра Ольга. – Иначе, что же это за революция. Должны же быть у неё свои Дантоны и Робеспьеры. Гильотины на площадях!
А уже на следующий день Адриан Григорьевич, показал ей листок, с отпечатанным на нём объявлением:
- К вчерашнему нашему разговору, Оля! – хмурясь сказал он. - Из Ектеринодара гость был, Прохор Степаныч. Он и привёз. Вот послушай: «Предупреждаю всю буржуазию, что за нарушение правил, выказанных против трудового народа, буду беспощадно расстреливать или уполномочивать лиц мандатами на право расстреливать негодяев трудового народа. Комендант Сташенко». - И  уже расстреливают! – гневно сверкнул Адриан глазами. – И как не расстреливать, если их на это сам Ленин настраивает. Послушай ещё:  этот их вождь призывает отбирать для нужд социалистического государства у  без того уже ограбленного населения всё, что только можно. Делать это он велит таким способом: «Мобилизовать армию, выделив здоровые её части, и призвать девятнадцатилетних для систематических военных действий по завоеванию, отвоеванию, сбору и свозу хлеба и топлива. Ввести расстрел за недисциплину», - Это, Оля, похлеще Робеспьеров!
- Мерзавцы! – почти выкрикнула побледневшая Ольга. – Господи, прости! – тут же повернулась она к иконе и,  кутаясь в накинутый на плечи пуховый плед, проговорила:
- Надо уезжать, братец-Адрианушка. Жалко, тоскливо, но выхода два: или погибать тут  от рук этих мерзких христопродавцев, или ещё пожить в чужом краю.
- Пожалуй, ты права.

Мало-помалу они уже давно начали сворачивать своё дело. Имущество продавали, закладывали или просто дарили своим рабочим и служащим. Рудники намечали передать «народной» власти, да она сама тянула с назначением комиссии по их приёмке. Но со временем всё уладилось. Председатель комиссии даже поблагодарил «граждан буржуев» за сохранность имущества и рудничного оборудования. Посовещавшись с Ольгой и Дмитрием, решили: уплывут морем из Новороссийска или Крыма. При условии, если там не будет красных. Сначала поселятся поблизости. Где нибудь на Балканах. Или в Чехии: в ней  родственники осели, узнав, что в России революция.
И всё же  Адриана Григорьевича, в душе и сознании почти эммигранта, удерживала от последнего шага одна серьёзная причина.  А она, эта причина, в не утихающей  боли за его неприкаянного сына Максима.

В один из сумрачных сентябрьских вечеров он позвал к себе Дмитрия. Погрузневший, с  густой сединой по голове и в усах, Адриан Григорьевич пристально, с печальной усмешкой вглядывался в своего самого младшего: похудевшего после ранения и от того ещё более стройного, подтянутого, с бледновато-матовым и по-юношески нежным лицом сына. Карие глаза Дмитрия смотрят на отца с готовностью выполнить любое его поручение.
- Вот что, Митя, - улыбнувшись краешком жёстких, коричневатых губ, произнёс отец.  – Снимай свои подъесаульские погоны, вообще, переоблачайся в штатский костюм. И попроще! Поедешь в Баталпашинскую. Найдёшь там Максима и передашь мою последнюю…, - тут голос у него конвульсивно  вздрогнул, прервался, но он, встряхнув тяжёлой, посеребрённой головой, собрался  волею и твёрдо продолжил. – Словом, передашь ему мою просьбу.  Пусть этот наш революционер–Эгалите расстаётся со своими красными и возвращается домой. Приедет, обсудим, как нам всем поступить дальше.
Подумал. Вздохнул. Продолжил обычным тоном:
- А по пути заедешь на виллу, под Кисловодском. Поговори с управляющим Прохором Кирьяновичем. Может, получится нашу библиотеку в Новороссийск или  Туапсе переправить? Или в Сухум? Пока её «товарищи» не реквизировали. Я слышал, - глухо покашлял Адриан Григорьевич, - полковник Шкуро, со своими партизанами многим помог вывезти имущество из курортных городов. Обезопасил дорогу на перевал. И вот тебе  записка, с Баталпашинским адресом Максима. Осторожнее там… Документы свои на время Прохору Кирьяновичу отдашь. Отправляйся. С Богом! – перекрестил он сына