de omnibus dubitandum 97. 374

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ (1860-1862)

    Глава 97.374. ВЫРАСТАЮТ НЕСЕЯННЫМИ, ПРОПАДАЮТ НЕСКОШЕННЫМИ…

    В том, что я рассказываю, нет ничего неизвестного, поэтому задерживаться на общей картине нет смысла. Кстати, мне попадались военные рассказы отставного офицера, кажется, Толстого, в них весьма достоверно описаны и наша забубенная жизнь, и рубка леса.

    Возвращаясь к князю Барятинскому, дозволю себе прибавить, что был он в некотором роде вторым Макиавелли, во всяком случае, тоже считал: все, служащее целям политики, — хорошо, все, противоборствующее им, — дурно.

    Именно по идее Барятинского к службе в нашей армии стали приманиваться горские дворяне, совращенные златым тельцом, обещаниями земель, чинов и наград. В полку у нас воевали противу своего народа и черкесы — поручик Крымгиреев и прапорщик Батыев. Встречал я также в отряде кавказцев полковника Званбая, князей Цицианова и Бебутова, штаб офицера Мустафу Араблинского. Немало было и других, преданно служивших нашему государю.
 
    Однажды, полк наш действовал тогда со стороны рек Лабы и Белой, и я, отмеченный за свои старания, получил уже чин подпоручика, — мы после упорной перестрелки вошли в какой-то аул и велели солдатам взяться за топоры. Взводу, в котором находился я, досталось вырубать сад на склоне горы. Ничего подобного я не видел, а может, до этого не присматривался: по склону шли террасы с рядами великолепно ухоженных виноградных лоз, в нижней части стояли среди вскопанных приствольных кругов грушевые, яблоневые, персиковые, черешневые, тутовые и алычовые деревья, росли барбарис, мушмула, еще какие-то незнакомые мне плодовые кустарники. К саду был проведен оросительный канал.

    Я прошел вдоль него, пока наши молодцы валили наземь деревья, — от сада до источника было около двух верст. Перешел на другой склон, где был посеян ячмень.

    Меня догнал фельдфебель Кожевников.
 
    — Чего тебе? — спросил я.
 
    — Да так, — замялся он. — Нешто вам, вашбродь, не скушно одному-то? Да и наскочить, играючи, снова из лесу могут. Знаете ведь: абреки вырастают несеянными, пропадают нескошенными.
 
    Костромич Кожевников дослуживал двадцать второй год, имел солдатского Георгия. Неторопливый, деловитый, он нес службу так, как, должно быть, в молодости пахал, сеял. И там, дома, и здесь, повсюду он безропотно, с охотою трудился.
 
    Фельдфебель стоял возле меня, щурился вылинявшими глазами на солнце и поглаживал бороду, которая начиналась у него от самых глаз. В том, как он всегда обращался со мной, было нечто отеческое.

    Старослужащие солдаты вообще относились к молодым офицерам, как пестуны к медвежатам, — и охраняли нас, и поучали, и ошибки наши, бывало, брали на себя. Умный командир всегда направлял прибывшего из кадетского корпуса прапорщика или юнкера в ту роту, где служили старые солдаты.
 
    — Хорошество! — сказал Кожевников, оглядывая окрестность. — Баско тут.
 
    — Видел, — спросил я, — сад, там какой?
 
    Он кивнул и окинул взглядом ячменное поле, подпертое понизу оградой из камней.
 
    — Башковитый народ, маракают. Они как... Подбирают землицу на пологом увале, пологом, чтобы почву водой не сносило. Собирают каменюки, сносят вниз и городят, потом пущают воду из ручья, ручей наносит песок, гравер всякий, и увал выравнивается. Затем ставят сюда скотину на ночь, на год, другой, навоз собирают. Напоследок привозят из долины черную землю, рассыпают и зачинают сеять. Глянется мне, когда так старательно робят. — Он хотел сказать еще что-то, но раздумал, вздохнул, вытащил кисет и принялся набивать махоркой коротенькую трубку носогрейку.
 
    Спустившись с горы, мы увидели солдат, окруживших невысокого изможденного, по-видимому, больного черкеса. Солдаты оживленно, что-то втолковывали ему.
 
    — Эх, ты, — говорил один, — ну чего вы сразу не сдались? А теперь вот что получилось, и ваших сколько полегло.
 
    — Да что ты с него спрашиваешь? Нешто он за всех отвечать должен?
 
    — Известно...
 
    — Что известно? Глянь ка, братцы, а он и вовсе босой.
 
    — Дай, я ему сапоги уважу. Мне будто тесноваты, а ему, как есть, будут в плепорции. Хоть и некрещеный, а все, значит, человек.
 
    — А у меня куртка есть важная, из старой шинели перешил.
 
    — Дай ему, построим ему одежу...
 
    После боя солдаты наши становились сердобольными.
 
    Как-то наша рота остановилась подле очередного немирного аула. К сумеркам жители покинули его. В теплом воздухе запахло дымом костров — солдаты принялись готовить ужин. Кожевников угостил меня отменным медом, накаченным из плетеного улья. Вместо обычного рябка — моченых сухарей с салом — солдаты жарили на угольях шашлыки.
 
    В ночной тьме, откуда-то сверху раздался протяжный крик. Голос то смолкал, то снова оглашал распевными завываниями все окрест. Мы всполошились, унтер повел несколько солдат на голос.

    Послышался хохот. Оказалось, что в брошенном жителями ауле остался старик муэдзин. То ли про него забыли, то ли сам он не пожелал уйти, и когда пришла пора ночной молитве, старик полез на минарет.

    Как и большинство муэдзинов, он был слеп — слепому не увидеть сверху, что делается во дворах. Поточив лясы со стариком через толмача, мы отпустили его на все четыре стороны, но упрямец вновь забрался на минарет и долго, до сипоты пронзительно кричал.

    Толмач перевел нам его призывы:
 
    — Аллах превелик! Нет божества, кроме Аллаха... Идите на молитву, идите ко спасению!.. Аллах превелик! Нет божества, кроме Аллаха...
 
    Почему-то мне грустно стало от надтреснутого старческого голоса, тщетно взывавшего к ушедшим отсюда людям. Раздумья охватили меня.
 
    Во время вечерней попойки я, вспомнив вырубленные за день сады, высказал недоумение нашими бессмысленными действиями.
 
    — Не понимаю, господа, — сказал я, разгоряченный вином, — с какой целью мы уничтожаем сады и пашни? Не полезнее было бы сохранять их и, нетронутыми передавать казакам?

    Командир роты Офрейн, принявший участие в пирушке младших офицеров, а поступал он так, когда заканчивались его винные припасы, уставился на меня своими неподвижными свиными глазками.
 
    — Замечаю в вас, подпоручик, отсутствие воинской сообразительности, а пора бы уже. Намотайте на свой жиденький ус нижеследующее: командование не глупее вас. Ежели мы, оставляли бы насаждения и жилища горцев нетронутыми, у них были бы желание и возможность вернуться, теперь же, чтобы не умереть с голоду, им приходится подчиняться нашим требованиям и уходить.
 
    — Поистине гениальная тактика! — громко заявил поручик Попов Азотов. — Славься, славься, наш русский царь! Уверен, что после окончания войны, в здешних местах на какой-нибудь горе Ермолову и Барятинскому установят памятник из базальта в форме большого топора и надписью: «Великим дровосекам».
 
    Слова его, при всей их справедливости, меня покоробили. Офрейн, не поняв, одобрительно прорычал:
 
    — Отлично, поручик!
 
    Вынужден, ненадолго отклониться, дабы обрисовать личность Попова Азотова и заодно другого взводного, поручика Гайворонского, сидевшего рядом со мной.
 
    Попов Азотов был человек неулыбчивый, на скуластом лице его холодно светились серые глаза, нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, и, когда он говорил, обнажались белые зубы, наверху и внизу разделенные промежутком, вроде темной щели. На груди его болтались два Георгия — солдатский и офицерский. Мне передавали, когда я еще только прибыл в полк, что Попов Азотов был разжалован за дуэль, но отличился под Веденем (аул Ведено – Л.С.) и вновь дослужился до офицерского чина. Дружбы ни с кем не водил, в карты играл редко и пил чаще в одиночку. В разговорах поручик отличался язвительностью, и речи его всегда носили странную раздвоенность — серьезность она словно бы размывалась скрытой иронией. Мне, почему-то казалось, что он всех нас тайно презирает. Солдаты его любили.
 
    Поручик Гайворонский, смуглый, черноглазый, полноватый, по первому знакомству казался добродушным увальнем. На самом деле это был старательный, пригодливый служака, твердо, как о нем метко выразился Попов Азотов, колебавшийся вместе со сменой ротных. Мне рассказывали, что до Офрейна ротным был выслужившийся из солдат либерал. Гайворонский при нем внешне заботился о нижних чинах, вспоминал о том, что кто-то из предков его был не то мастеровым, не то даже крепостным. С прибытием в роту Офрейна Гайворонский* стал ссылаться на свое происхождение от запорожских сечевиков с одной стороны, а с другой — от лиц духовного звания. Мне он сказал, что дворянский род его внесен в родословную книгу Полтавской губернии.

*) По одной версии, фамилия образована от прозвища Гайворон – по названию перелетной птицы семейства вороновых: украинским словом гайворон называли ворона и грача. Такое прозвище мог получить черноволосый или смуглый человек, либо похожий повадками или внешностью на эту птицу. По другой версии начиная с конца XVIII века фамилию Гайворонский получали выходцы из основанного казаками как места зимовки поселения Гайворон на берегу реки Южный Буг. Это село входило в Хащеватскую волость Гайсинского уезда Подольской губернии Российской империи (в настоящее время город в Кировоградской области Украины).

Фамилия упоминается в письменных источниках с XVII века. В основном ее носили казаки: так, в 1691 году в списке казаков Мартовецкой сотни Харьковского полка был указан Слепий Гайворонский. В переписную книгу Изюмского полка через год попал казак Гайворонский. В 1732 году к Изюмскому полку был приписан подпомощник Гайворонский. Согласно ревизии Острогожского слободского (черкасского) казачьего полка 1744 года, в слободе Белогорья проживали трое Гайворонских. Род дворян Гайворонских внесен в родословную книгу Полтавской губернии. Его родоначальник Степан Гайворонский в 1750 году был сотником 1-го компанейского полка при Елизавете Петровне. В 1760 году в Изюмском слободском казачьем полку в списке «пришли из разных мест» был указан Гайворонский. Рядовой Гайворонский в 1829 году жил в поселении Екатеринославского Кирасирского полка слободе Нижняя Дуванка. Среди землевладельцев Российской империи конца XIX века – Василий Васильевич, Максим Павлович, Глафира Яковлевна Гайворонские. Фельдфебель 30-го Сибирского стрелкового полка Тимофей Гайворонский во время Первой мировой войны получил Георгиевский крест.

    Солдат в мою бытность в полку Гайворонский, подражая Офрейну, крыл последними словами и щедро раздавал им по мордасам. Об остальных офицерах, моих сослуживцах, рассказывать не стоит — в них было больше схожести, нежели различия.