de omnibus dubitandum 97. 376

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ (1860-1862)

    Глава 97.376. МАЛЬЧИШЕСКОЕ ПОНЯТИЕ ОБ ОФИЦЕРСКОЙ ЧЕСТИ…

    Вернусь теперь к происшедшему.
 
    Мы много пили, особенно Попов Азотов. Опьянение его выражалось лишь в том, что он много говорил.
 
    — Скажите, господа, — неожиданно спросил он, — не кажется ли вам странным, что мы так расположены к Гарибальди?
 
    — Не знаю такого, — пробасил Офрейн.
 
    — Генуэзец один, моряк, республиканец, участник заговора Мадзини, — небрежно объяснил Попов Азотов, — великолепно сражался против австрийцев, потом в Южной Америке на стороне республик Рио Гранде и Монтевидео. Вернувшись в Европу, он не столь давно разбил войска неаполитанского генерала Ланди.
 
    — Не понимаю, почему вы вдруг заговорили о каком-то республиканце? — спросил Офрейн.
 
    — Мне кажется удивительным, что правительству нашему Гарибальди по душе, ведь ежели бы он, попал к нам, то обязательно сражался бы на стороне горцев.

    Удивленный познаниями Попова Азотова, я сказал:
 
    — Мы одобряем Гарибальди, поскольку он воюет против австрийцев.
 
    — Верно. И вздернули бы, попадись он нам в руки на Кавказе.
 
    Попов Азотов едко рассмеялся.
 
    Офрейн заметил, что не пройдет и двух трех лет, как война будет закончена.
 
    — Грустно слышать такое, — лихо заявил Гайворонский. — Чем и как после войны будем жить мы, кадра, фрунтовые офицеры?
 
    Попов Азотов опорожнил кружку с вином, облизнул губы и сказал:
 
    — Рекомендовал бы вам отправиться в Северные Американские Штаты, там вас, как опытного командира, отличившегося в лихих атаках и победных сражениях, охотно примут в войска, сражающиеся против президента Линкольна.
 
    Смысл сказанного им ускользнул от офицеров. Я же удивлялся все более. До сих пор был убежден, что я один из немногих в полку и, уж во всяком случае, единственный в роте, кто выписывает газеты и журналы. Гайворонский и некоторые другие офицеры насмешничали из-за этого надо мной, и я стал скрывать от всех свою любовь к чтению.
 
    — Впрочем, — продолжал Попов Азотов, — вам, поручик, карьера обеспечена и здесь, но при одном условии. Вам следует подать рапорт на высочайшее имя и попросить дозволения отбросить частицу «гай». От нее слишком несет Малороссией.
 
    — Сударь! — Гайворонский позеленел. — Мои предки...
 
    Попов Азотов не дал ему говорить, обратившись к Офрейну:
 
    — Вы человек осведомленный, много ли вы знаете случаев, когда по службе легко продвигались офицеры с польскими или малороссийскими фамилиями?
 
    — Разумеется, нет, — уверенно ответил Офрейн, — исключения, конечно, бывают, но государь, как вы знаете...
 
    — Слышите? — спросил Попов Азотов у Гайворонского. — Это веление рока. В самих фамилиях наших заложено наше будущее. — Он повернулся к майору: — Возьмем вашу. Оф-рейн! Что мы видим за этими звуками? Пунктуальность, хладнокровие в стрельбе, склонность к ношению мундира с генеральскими эполетами.
 
    Глазки майора заблестели.
 
    — Браво! Сегодня вы мне положительно нравитесь.
 
    Попов Азотов усмехнулся и посмотрел на меня.
 
    — Кай-са-ров! — проскандировал он. — Идущее от татарских мурз преклонение перед монархом, готовность стать во фрунт и броситься с криком «За царя и отечество» на врагов внешних и внутренних.
 
    Я растерялся, не зная, как быть. Яд, которым полнились слова поручика, подействовал на меня как пощечина, хотя, повторяю, то, что он говорил, в общем-то было справедливо. Другие офицеры примолкли.
 
    Запахло ссорой.
 
    — А вы, а ваша фамилия? — только и нашелся, что сказать я.
 
    — На Поповых и Ивановых стоит Россия! — не задумываясь, ответил он и снова усмехнулся. — Даже накуролесившего Попова не заподозрят в предосудительных мыслях. Если шкодит свой брат русский или наш друг немец — это заблуждения молодости. А вот если ни в чем не замечен какой-нибудь Мицкевич или, тем более, Ицикович, эт-то подозрительно. Почему не шкодит? Ведь должен, от рождения, по фамилии своей, можно сказать, к этому предназначен. Зажать такого, не давать ему ходу. В позиции сей заключена глубокая государственная мудрость.

    Аминь! Выпьем, господа, за государственную мудрость и за светлый ум его императорского величества!
 
    Все встали.
 
    Я замедлился. Противоборствующие чувства одолевали меня. С одной стороны, я ощущал себя оскорбленным, с другой — некоторые высказывания Попова Азотова находили во мне если не сочувствие, то интерес или, как говорят музыканты, резонанс.

    Однако последние слова поручика вывели меня из раздвоенности. Можно ли было в присутствии всех нас, с такой издевкой говорить о помазаннике Божьем, за здравие которого мы всегда пили с превеликим уважением и душевным трепетом?! Не столь осознанно, сколь интуитивно я опередил других, — многие готовы были уже сцепиться с поручиком, — и кинулся на него, обвиняя в оскорблении величества.

    Попов Азотов отшвырнул меня ударом кулака. Кто-то крикнул:
 
    — Дуэль!
 
    — Да, да, дуэль, непременно дуэль! — со слезами на глазах кричал я.
 
    Офрейн зарычал на нас, приказал разойтись и явиться к нему поутру.

    Гайворонский проводил меня, на прощание он сказал:
 
    — Мы все на вашей стороне. Надеюсь, вы не пойдете на примирение?
 
    — Ни в коем случае! — заверил я.
 
    — Вы хорошо фехтуете? Не соглашайтесь на пистолеты, поручик попадает пулей в летящую ласточку.

* * *
 
    Первый, кого я увидел, проснувшись, был Попов Азотов. Он сидел на табурете и смотрел на меня с жалостью.

    — Доброе утро, Кайсаров. Выслушайте меня без раздражения. Надеюсь, хмель уже выветрился из вашей головы?
 
    Я кивнул. Помнит ли он, что говорил?
 
    — Если вы скажете ротному, что берете назад свое обвинение, я откажусь от дуэли, я не хочу вас убивать, кажется, вы единственный сын у матери...
 
    Я не узнавал поручика, всегда такого ершистого и злого, поддался было внутренне его тону, но преодолел себя. Пойти навстречу ему означало расписаться перед собой в собственной низости, о которой он вряд ли догадывался. И мальчишеское понятие об офицерской чести крепко владело мною. А что подумают обо мне однополчане? Я заявил голосом, мне самому показавшемуся схожим с голосом Гайворонского:
 
    — Взять свои слова назад должны вы, господин поручик, вы нанесли оскорбление государю.
 
    Он вдруг озорно улыбнулся:
 
    — А вам не кажется, что цезарь должен быть вне подозрения?
 
    Я смутился.
 
    — Взять свои слова обратно я не могу, — стал объяснять он, — фактически мною был лишь предложен тост за царя. Если же я принесу извинения... Понимаете? Суд чести все равно потребует удалить меня из армии, а у меня есть причины не желать этого.
 
    — Вы оскорбили лично меня, — упрямо заявил я. — Могу доложить Офрейну именно так.
 
    Он не был похож на себя. Скуластое лицо его вытянулось, глаза были задумчивы и печальны.
 
    — Что ж, пусть так. Значит, все-таки дуэль?
 
    Мне снова припомнился Гайворонский, его совет биться на саблях.
 
    Неужели у кого-нибудь из нас, у Попова Азотова или, не дай Бог, у меня, будут так же, как у того горца, вываливаться наружу кишки? Ощутив, как у меня захолодели ноги, я дрожащим голосом подтвердил:
 
    — Непременно!
 
    — Воля ваша. Тогда... примите другое мое предложение: явившись к ротному, мы заявим, что недоразумение улажено, а между собой договоримся на кавказскую дуэль. Как вы на это смотрите?
 
    Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе, рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.
 
    У меня словно камень с души свалился.
 
    — Согласен! Скажите, господин поручик, вы на самом деле думаете то, что вчера...
 
    Я не договорил, но он, конечно, понял, лицо его стало обычным, челюсть выдвинулась, забелели под усами зубы.
 
    — Вам-то что до этого?
 
    — Вы же глумились над всем, над нами, даже, если на то пошло, над самим собой...
 
    Он внимательно поглядел на меня.
 
    — Думаю, вы не для того, чтобы доложить. Да, глумился, зря только при всех, они никогда ничего не поймут. Честь имею, я буду ждать вас у ротного.
 
    Мы сообщили Офрейну о своем примирении. Затем нас пригласили на офицерский суд чести, приняли наши объяснения и одобрили выбор дуэли.