Глава тридцать пятая 6. На круги своя

День выдался хмурый. Короткий ясный рассвет вскоре затянуло дымкой плотного тумана, сделавшего солнце похожим на вареный желток, день посмурнел, поезд неспешно пробирался в этом тумане, приглушающем и звуки, и краски, и мы после бессонной ночи мало-помалу все впали в дремотное оцепенение, то проваливаясь в сон, то молчаливо и бесцельно глядя в мутное окно, пока глаза снова не начнут слипаться.
Меня это вполне устраивало - я страшился дальнейших объяснений по поводу сцены в тамбуре, свидетелем которой стал Холмс. Я чувствовал себя замеченным воришкой, пригнувшимся и прячущим глаза в ожидании полицейского свиста. Как показало дальнейшее, этих объяснений страшился не один я
Холмс заговорил об этом первый, по своему почину, ближе к середине дня, когда голод разбудил нас обоих и повлек в вагон-ресторан чего-нибудь перехватить до вечера.
- Я догадываюсь, чего вы от меня ожидаете и почему весь день поглядываете на меня искоса, немедленно отводя взгляд, едва я посмотрю в вашу сторону, - проговорил он, покончив с омлетом и мешая ложечкой свой чай в прозрачном стакане с железнодорожным клеймом, напечатанном на тонком стекле. – Вы ждёте моей реакции на ваш поцелуй в тамбуре, не так ли? Вот только я и сам не знаю, как мне на это реагировать, и что я чувствую. Рона ещё дитя, и ваше поведение по отношению к ней должно быть признано предосудительным, согласно приличиям того цивилизованного мира, в который вы меня влечёте. Я - её отец, и именно меня такое должно бы возмутить по правилам игры, но, сами понимаете, никаким её отцом я себя не могу сейчас чувствовать, и не чувствую.
Он помолчал, задумчиво глядя в окно чуть прищуренными глазами, и вдруг спросил:
- Я же вам рассказывал о своём визите к дочери мельника, после которого, собственно, и стал Магоном - злым духом этих мест, помните?
Я растерянно кивнул. Я помнил и, полагаю, не смог бы забыть никогда. Но я был бы рад избавиться от этого воспоминания, если бы мог, а сам Холмс, я думаю, тем более, больше всего на свете хотел бы избавиться от него, и чем ближе он будет к себе - прежнему, чем тягостнее и токсичнее станет для него это воспоминание. Тогда его рассказ ошеломил меня, его было трудно переварить, но мы были в лесу, в логове, в полусказке-полужути, и в тех условиях я смог как-то проглотить его признание, однако воспоминание о нём было слишком визуализирующим и отнюдь не было лёгким, и говорить об этом мне решительно не хотелось. Но неужели меня сейчас ждала параллель? При мысли об этом я внутренне содрогнулся.
- Я беспокоюсь. - продолжал Холмс, оправдывая мои худшие предчувствия и, как и Рона некоторое время назад, упорно обращаясь исключительно к заоконному пейзажу, - не было ли подсмотренное мною проявление чувств проявлением вот этого вот... природного естества, инстинкта, и не оказались ли вы оба в плену заблуждения о своих истинных мотивах сближения? Вы выглядите не слишком подходящими друг другу...
Как ни оскорбило меня сказанное Холмсом, я не мог не признать, что он имеет определённые основания для таких подозрений. Более того, и Кларк Теодор Вернер, и мистер Майкрофт Холмс вполне могут разделить их, если я только заикнусь о том, что преследует меня вот уже несколько дней. Но и заикнуться было необходимо, о молчании надо было думать раньше, до того, как мои губы нашли губы девушки и прильнули к  ним. Впрочем, не думаю, что и тогда решение хранить молчание меня удовлетворило бы.
- В конце концов, - продолжал Холмс беседовать с заоконным пейзажем, - учитывая, кем была её мать, я подозреваю, что и сам некогда вступил в связь, руководствуясь больше плотскими желаниями, чем разумом, но девочка, мне кажется, покинула тот круг, и рассчитывать на нее в этом смысле не стоит. Вы сами будете страдать, когда угар страсти остынет.
- Чёрт вас побери! Да за кого вы меня принимаете! – не выдержал я. – Да разве я…
Вот теперь я действительно был не на шутку задет его словами - настолько, что у меня занялось дыхание, а на глаза навернулись слёзы полагаю, даже не столько от обиды, сколько от прилива крови к лицу.
- Так вы хотите сказать, что ваши чувства носят совершенно иной характер, и поцелуй, может быть, был отеческим? Невинным?
- Он не был отеческим, и вы это прекрасно поняли – не настолько уж вы дикарь! Но, видимо, вы дикарь настолько, чтобы и в других видеть только желание совокупляться!
"Спокойно! Спокойно! – тут же попытался я одёрнуть сам себя в душе. – Сам-то не оскорбляй его – тебя-то ведь ничто не извиняет. Ты забываешь о его потере памяти. Для него ты - малознакомый человек, и он оценивает только то, что видит. А видит он вашу разницу в возрасте, застилающую всё. Ты сам виноват. ты плохо рассказывал ему о том, о чём он просил. О Сони"
Но слово уже было сказано. Я фактически назвал его дикарём и обратил то его признание против него. А он уже не был дикарём – не был настолько, чтобы безошибочно почувствовать моё оскорбление и желание оскорбить – желание. которого он-то, говоря со мной, не испытывал.
Холмс сузил глаза. Я подумал, что сейчас он хлёстко ответит мне, и, может быть, нашим отношениям будет нанесён очень серьёзный ущерб. Не в силах это вынести, я машинально протянул руку к поставленному официантом на наш столик графинчику с запахом не слишком хорошего бренди, но мои пальцы наткнулись на охватившую горлышко руку Холмса.
- Нет уж, дорогой Холмс! - в сердцах воскликнул я. - Позвольте уж мне, старому развратнику, последовательно быть и пьяницей!
Вспышка в глубине его сиреневатых зрачков угасла без следа, а графинчик исчез со стола на его колени.
- Чш-ш! - он мягко перехватил мою устремившуюся ему вслед руку свободной. - Доктор, пожалуйста, не надо, сейчас плохая минута для этого… Я вас обидел? Я не хотел. Я, может быть, слишком испорчен и ни черта не понимаю. Простите меня!
—Вы ни в чём не виноваты, - вздохнул я. - Просто я всё время забываю о том, что вы знаете меня гораздо меньше, чем мне кажется. Вы не подумали бы так о моих мотивах, и вы ни за что не стали бы так говорить о своих. Я расскажу вам, кто такая мать Роны, и в каких вы отношениях с ней были. Но вам придётся мне верить - доказательств у меня нет.
И, сидя напротив него за столиком вагона-ресторана, я тоже обратился к нашему бессменному слушателю - заоконному пейзажу - и стал ему рассказывать историю любви сыщика Холмса и содержательницы "салона помощи одиноким" Сони Вальденброк - так, как рассказывал бы об этом, вздумай написать книгу, не стесняясь.
О хмурой туманной ночи, наполненной призраками, с кровавыми отпечатками ладоней на свежевыпавшем снегу, об одинокой женщине с глазами зелеными, как бутылочное стекло, о пятнах на потрепанном наряде дворника, о сквозняке, заставляющем хлопать створку двери, о взгляде глаза в глаза и внезапном поцелуе - таком же неожиданном, как у нас с Роной у крыльца дома старика Мак-Мареля. Я рассказывал о том, чего не видел, о чём знал по рассказам самого Холмса и Сони, но рассказывал так. как будто бы видел это своими глазами и, наверное, не напрасно «Стренд» выплачивал мне гонорары, потому что я видел это совершенно отчётливо, а излагал и того глаже.
Рассказывая, я не смотрел на Холмса, я словно совсем забыл о его существовании, пока меня не привлёк какой-то странный хрупающий звук.
Я перевёл взгляд - и ахнул: смертельно бледный Холмс так стиснул в руке тонкостенный бокал, что превратил его в мелкие осколки, и теперь с его разжатой ладони высыпалось на стол стеклянное окровавленное и перемешанное с чаинками крошево.
- Холмс! - ахнул я, хватая его за запястье и стремясь скорее стряхнуть ранящие крошки с его ладони.
Он тихо зашипел сквозь зубы и с видимым облегчением прикрыл глаза
- Вы что-то вспомнили? - осторожно спросил я.
- Нет, - прохрипел он. - Только попытался - и тут же почувствовал приближение припадка. Если бы стакан не лопнул, я уже бился бы в судорогах на полу. Я обречён, Уотсон, я не смогу ничего вспомнить.
В его голосе звучала неподдельная горечь и досада бессилия.
- Вам нужно обработать порезы, - во мне поднял голову врач. – Пойдёмте поскорее в купе.
- Чтобы нас там увидели Вернер и Рона?
- Ерунда. Они спят в своём собственном купе. Не то голод уже пригнал бы их сюда. Идёмте. Там у меня с собой саквояж. Вот, возьмите пока платок, возьмите в кулак, чтобы кровь не шла.
- Мой друг нечаянно разбил стакан и порезался. – сказал я почуявшему неладное и подошедшему официанту. – Вагон тряхнуло – и вот так вышло. Включите в счёт, пожалуйста.
Мы возвратились к себе по шатающемуся вагонному коридору. Холмс всё ещё был белее мела. А когда я усадил его и взял его руку в свои, чтобы заняться порезами, его пальцы дрожали.
- Если бы вы ничего не вспомнили, - проговорил я, разыскивая в саквояже перекись водорода и меркурохром, - с вами ничего бы и не случилось. Приближающийся припадок, его предощущение – верный сигнал того, что слой, покрывающий вашу память, истончён и вот-вот порвётся. Но вам стоит поберечь себя, дорогой Холмс, не то вы заболеете.