de omnibus dubitandum 98. 238

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО ВОСЬМАЯ (1863-1865)

    Глава 98.238. К ЧУЖИМ У НАС, ОТНОСЯТСЯ ПОДОЗРИТЕЛЬНО, С ПРЕДУБЕЖДЕНИЕМ…

    Не стоит рассказывать о моем расставании с Джубгой, другом, которого я предал. На лошадь, оставленную князем Барятинским, мне и смотреть не хотелось. Месяц спустя я уступил её по дешевке одному из штабных офицеров, что вызвало недоумение и осуждение моих сослуживцев. Сказавшись больным, я подал рапорт об отпуске, однако командир полка отказал мне, как я подозревал, по наущению Офрейна.
 
    Пустота, образовавшаяся вокруг меня, вызывалась и моей, после дуэли с Поповым Азотовым, репутацией бретера, и историей с князем Барятинским, не столь связанной с Джубгой, сколь с неожиданным для всех моим повышением в чине, тем, что я чурался теперь общества, упорно отказываясь от приглашений раскинуть картишки и хлебнуть рому, и даже, не всем этим, вместе взятым, сколько тем, что поведение мое, было непонятным, а на Руси ничто не вызывает такого отчуждения, как непонятное поведение человека. Он становится чужим, к чужим же у нас, как известно, относятся подозрительно, с предубеждением.
 
    Как-то я вызвался отвезти пакет в отряд. Затем еще. Вне полка мне дышалось легче. Наверное, и других устраивало реже видеть мою физиономию, потому что постепенно все поручения, квартирмейстерские и прочие, стали возлагаться главным образом на меня. Ездил я один, без сопровождения солдат, и несколько раз меня обстреляли, даже легко ранили в плечо.
 
    В штабе полковника Геймана, — вскоре он стал генералом, — я познакомился с приехавшим по каким-то своим делам капитаном Закурдаевым, добродушным старым служакой, командиром поста на берегу моря, откуда черкесы отъезжали в Турцию.

    Закурдаев, как я догадывался, такой же одинокий человек, предложил погостить у него денек другой. Кто мог предположить, что в минуту сию решалась моя судьба?
 
    Я с равнодушием посмотрел на продубленное солнцем и непогодой, коричневое лицо старика. Волосы с суворовским хохолком, усы и бакенбарды давно поседели, нося серый оттенок, а брови оставались темными. Кого-то он очень напоминал мне, но кого именно, я никак не мог уразуметь. Возвращаться в полк я не спешил, но и трястись до вечера в бричке, чтобы провести день на забытом богом посту, мне тоже не хотелось. Капитан погрустнел, потер пальцами нос, нащупав волосок, привычно выдернул его и, вздохнув, спросил:
 
    — Не изволите, значит?
 
    — Поедем, — сжалившись, согласился я. — Выпить у вас чего-нибудь, кроме бузы, найдется?
 
    Закурдаев просиял, вскочил и стал пожимать мне руку, приговаривая:
 
    — И ром! Настоящий, ямайский! И мадера есть, у турок выменял, и кахетинским угощу вас, сударь. Значит, в путь-дорожку?
 
    Дорога оказалась не особо тряской, бричка была выложена сеном, и мы, полулежа, то подремывали, то неторопливо беседовали. Спросив о моем имени, Закурдаев стал называть меня Яковом, а то и просто Яшей, а себя попросил именовать безо всякого чинопочитания Афанасием Игнатьевичем.

    Старик оказался не глуп, за долгую кочевую жизнь многого нахватался, и я не скучал, тем более что, расположившись ко мне, Закурдаев не остерегался и выражал свои мнения с полной откровенностью.

    Я, наконец припомнил, на кого он походил, и сказал:

    — Вы вылитый Максим Максимыч.
 
    — Кто? — удивился Закурдаев.
 
    — «Героя нашего времени» лермонтовского читали?
 
    — Не довелось. Кем он у него выведен, Максим Максимыч-то?
 
    — Такой же старый служака, как и вы, добрый старик...
 
    — Ветхослужилые похожи один на другого, — пробормотал Закурдаев.
 
    Я осведомился, не встречался ли он за свою долгую службу с Бестужевым Марлинским.
 
    — А а, с тем самым, — протянул он, — нет, не довелось. С другими декабристами служил-с, а с Марлинским, увы...
 
    — Может, он живет и теперь среди горцев и, знать нас с вами не хочет. Слышали, наверное?
 
    — Легенду старую? Слыхал. Враки! Ни Марлинский, ни прочие декабристы отечеству, ясно дело, не изменили бы. Видел я их в деле — смельчаки, сражались на совесть. Понимать надо, военная косточка, офицеры. Они ведь дворяне, да еще, сколько я знаю, родовитые, в солдаты разжалованы были, старались отличиться, Георгия заработать, унтером стать хотя бы... Да и не все ж они одинаковы были, иные, подозреваю, и наушничали, на других вину свою валили... Мужики, те, ясно дело, к черкесам перебегали запросто, вон у Шамиля пушкарями были, ядра для него лили, да и нынче многие в аулах живут. Удобно вам?
 
    Я кивнул, дрема одолевала меня.
 
    — Ко мне кунак ходит, — стал неторопливо рассказывать Закурдаев, и я стряхнул с себя сонную истому. — Из немирных. Придет в гости, ясно дело, подарков нанесет, предложу ему бузы или рому, он обязательно спросит: праздник у тебя? Если скажу: да, праздник, — чашу или рюмку выпьет, но больше, не заставишь. Они хоть и употребляют вино или бузу иногда, но пьяными их не увидишь, не бузят. — Он засмеялся, довольный своим каламбуром. И прибавил: — Слово то в русскую речь вошло после того, как солдатушки черкесскую бузу стали пить.
 
    — А как же он к вам приходит, если немирный? — спросил я.
 
    — Так. Приходит, и все. Озермесом зовут. Я и отца его знавал — он в Турцию ушел со своими. Они оба песни сочиняют. Певцы у них оружия не носят, даже и бою. Другие сражаются, а эти, ясно дело, песни поют, подбодряют воинов. Вы вот спросили: как же немирный приходит? Поймите, он во мне не врага, человека видит. Такое нам с вами трудно понять. Нам вообще не понять их. Уж одно то, что они без власти живут...
 
    Нет резона пересказывать то, что Закурдаев поведал мне в пути, о многом в жизни черкесов он судил понаслышке и путал были с небылицами.
 
    Как известно, у нас изрядно писали и пишут про общественный строй черкесов.

    Я стал особо интересоваться подобного рода сочинениями в ссылке, специально их выписывал. Посему могу более или менее полно судить о многом. Забегая снова вперед и, так сказать, опережая события, скажу, что Л.Я. Люлье в своих статьях «Черкесия», опубликованных за последние несколько лет, доказывал, что у горцев шапсугов «общественное управление, как не имеющее главы, республиканское» и что «законодательная и распорядительная власти имеют начала свои в народе, следовательно, и управление должно считаться демократическим».

    Другие с этим не соглашались, утверждая, что старейшины, избираемые для решения тех или иных вопросов, из людей, славящихся бескорыстием и мудростью, не имели права принуждать, они могли лишь давать советы, следовательно, управления не было.

    У шапсугов не существовало смертной казни, телесного наказания и тюрем, и не было грабежей и воровства, этому я свидетель. Некоторые считали строй черкесов общинным, говорили, что в начале этого века сельские общины в Черкесии стали разлагаться под влиянием соседских феодальных нравов. Н. Дубровин лет пять назад в «Военном сборнике» вынес такое суждение: «В народе, не имевшем никаких властей, каждый должен заботиться о себе и об общественной пользе, заводить связи и употреблять силу слова для ограждения своих интересов. Такое политическое устройство развивает присутствие духа, быстроту соображения, а постоянные физические упражнения и деятельность способствуют развитию телесной красоты, гибкости и силы».

    Думаю, что интерес к общественному строю черкесов, помимо этнографических целей, проистекал из одного источника — из неудовлетворенности государственным устройством России. Наши прогрессивные деятели ищут идеала то в русской общине, то глядят на Запад, то оборачиваются на соседей. Но разве в том дело? Можно сколь угодно спорить, например, по какой причине законы шариата не были приняты полностью, доказывать, что шариат, насаждавший насилие, противоречил свободолюбию горцев, но никакие рассуждения наши принести спасение шапсугам не могли. Тем более что рассуждают и спорят главным образом те, от которых ровным счетом ничего не зависит — не в их руках судьбы народов.
 
    Издали судить затруднительно, не хочу брать на душу греха и решать с уверенностью, однако мне представляется, что повсюду у нас пока одни болота, и, если где-нибудь и начинают пробиваться ручейки живой воды, то мне об этом не известно.

    Владелец книжной лавчонки в Енисейске, — из бывших поселенцев, вскоре прогоревший, — пытался рассуждать со мной о земствах и крестьянских присутствиях. Он видел в них зачатки всесословного самоуправления, не зависящего от верховной власти. Поскольку нашей губернии, подобно Польше и Кавказу, земств не дали, я знал о земской реформе только по журналам и кое-каким устным сведениям, но сказал, что авторами всех наших реформ являются столь близко знакомые мне Барятинские и Евдокимовы, с одной лишь разницей — одеты на сей раз они в статское платье. Он попытался убедить меня, заразить своей уверенностью. Блажен, кто верует. По мне, все такие реформы суета сует.