Компот из сухофруктов. Чашка 40-я

Александр Разумихин

 Компот из сухофруктов. Чашка 40-я

      
     ЗАМЕТКИ ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО БЕЗДЕЛЬНИКА

     (Что видел, слышал, чувствовал, думал)


     Часть третья

     2014—2017 ГОДЫ. «СЫН ФЕБА БЕЗЗАБОТНЫЙ»

     Глава 12

     «Парижский синдром»

   Несколько лет, прошедших после 1-й поездки во Францию, вроде бы не столь уж большой срок. Но дни летят, и, ещё находясь в аэропорту «Шереметьево» в ожидании рейса на Париж, поймал себя на том, что с любопытством наблюдаю изменения, заставляющие задуматься: из какой страны в какую держу путь.

Вот в ожидании объявления о посадке сидит семья: он — француз, она — русская, две красивые дочки 2 и 4 лет. Трое 2-язычные, мама по-русски говорит уже с акцентом. Кем и какими будут дочки, когда подрастут? Глядя на них, вдруг вспомнился эпизод, какой в нашей стране раньше был практически невозможен. На сдаче ЕГЭ в ходе экзамена трое выпускников подняли руки и произнесли одну и ту же фразу: «А он списывает!» После чего 3 их одноклассников, на которых было указано, вывели с экзамена. Другой сюжет: 4-класснице родители подарили крутой мобильный телефон с играми. Она на переменах стала сдавать его одноклассникам в аренду, т.е. не за просто так (Раньше мы о подобном могли разве что прочитать у Марка Твена и Теодора Драйзера). Изменений много. Сколько их ещё нас ждёт впереди?

А пока небольшое ожидание — через несколько часов я буду во Франции, стране Великой французской революции, стране сексуальной революции, стране студенческой революции, стране, где началась революция перерождения нации.

Когда-то Парижу было дано прозвище «Город света». Нет, не из-за обильного электрического освещения, а благодаря проживающей здесь интеллигенции. Сегодня сказать так о Париже при всём желании и симпатии не получится. Я не стану тут оценивать: сие есть плохо или хорошо. Но не могу не сказать, что как политическая и экономическая система может хорошо работать только при доминировании в обществе определённых ценностей, так и культурная, социокультурная система в условиях происходящих в Париже изменений в каких-то случаях перестаёт срабатывать, в каких-то — просто трещит по швам. Да, институты усложняются во всех странах мира, но в Европе исчезает европейская специфика. В Париже это заметно много сильнее, чем даже во всей Франции.

И это никоим образом не преувеличение. «Парижский синдром» — так называют психическое расстройство, говорят, оно особо проявляется среди японских туристов. В чём оно выражено? В депрессивном состоянии, головокружении и даже галлюцинациях, вызванных несоответствием того образа Парижа, какой рисуется в фильмах и журналах, с реальным городом. По приезде в столицу Франции вам вдруг становится очевидным, что самая посещаемая достопримечательность Парижа — это вовсе не французская Эйфелева башня (около 5,5 миллионов туристов в год) и не французский Лувр (5 миллионов), а американский по своему духу Диснейленд, который посещают 13 миллионов туристов в год. Помните, символом Всемирной выставки 1900 года была парижанка? Судя по всему, она была куртизанкой, потому что нынче парижане без ума не от женщин, а от собак: по статистике, четвероногих друзей в городе больше, чем детей!

Нет, не всё исчезло и изменилось. Всё так же в Париже вас ждут кафе-мороженое на острове Св. Людовика. И как прежде Франция — единственная страна, в которой в ресторанах приносят бесплатно хлеб. И сегодня схема парижского метро — одна из самых плотных в мире. Из любой точки города расстояние до станции метро не превышает полукилометра! В этот приезд нашего особого внимания заслужили линии 1 и 14. Эти линии полностью автоматизированы. В поездах нет ни машинистов, ни даже кабин для них. Ветка 14 была построена в 1998. Ветку 1 перевели полностью на автомат в 2012 году.

Никуда не пропала французская обходительность, в которой мы зачастую не находим искренности. То ли дело мы, такие, как есть, когда что на уме, то и на языке. А у них словно внутри какой-то предохранитель: такое можно, а такое нельзя иметь выражение лица по отношению к окружающим. Даже хамить тебе здесь принято без брани, с улыбкой, предупреждающей твой агрессивный ответ.

Всё так же считается обыденным жить в домах, которым несколько веков — где XVII века, где начала XX-го. Важно, что в исторических домах запрещено делать перепланировку: внутренняя цензура — не нами построено, не нам и ломать. В центре Парижа, не удивляйтесь, есть почтенные потёртые деревянные перила, давно исчезнувшие в Москве. Зачем их менять, если они ещё служат? В то же время в Париже вход в метро обозначен по-разному, никакой вам единообразной буквы «М».

Там никто не спешит в ознаменование Дня города сменить, как это проделано в Москве, старую привычную глазу и сердцу жителей проспекта Мира вывеску «Детская библиотека им. Х.К. Андерсена» на новую унифицированную (единую по всей столице) «Библиотека», исходя из благих намерений чиновников: чтобы каждый узнавал с одного взгляда, что тут библиотека, а не, допустим, аптека.

Из парижской жизни не пропали платаны и серые парижские дома с мансардами и полотняными навесами кафе. Разве что больше стало под ногами мусора, на тротуарах — толкотни спешащих туристов, которые, конечно, народ культурный, но каждый по-своему. Стены, знававшие Ришелье и Анну Австрийскую, Гюго и Ги де Мопассана, набережная, по которой прогуливался Мегрэ, для понаехавших со всего света всего лишь достопримечательности, а вовсе не, простите, культура, определяющая характер и поведение, переходящая из поколения в поколение.

Без изменений сохранилась теплота семейных отношений и семейных традиций. Когда мы ездили к Эммануэль, с собой в машине везли большую кастрюлю с борщом на 12 человек, в котором даже косточек нет, потому что будет мясное блюдо. И десерт — вазу размером с 5-литровое ведёрко, в нём накрошенное бизе, замороженная малина (пока тает, даёт сок) и взбитые 30% сливки.

И как в жизни часто бывает, белую полосу сменяет чёрная: 9 июня у нас в Сен-Клу раздался телефонный звонок, звонила Эммануэль, т.е. через день после нашего визита: у них жуткая гроза с градом (вечером мы видели её в репортажах по телевидению). Размер градин с теннисный мяч и крупнее, чуть ли не с четверть кирпича. Рассказала: в их доме разбило, пробило насквозь, шифер на крыше, и не у них одних по их улице, к тому же побило много машин. Теперь им всем предстоит иметь дело со страховой компанией.

В самом Париже града не было, но забастовка железнодорожников продолжалась, заставляя нас вносить коррективы в нашу намеченную культурную программу. Поэтому вместо запланированной поездки в Живерли, деревню в Верхней Нормандии (65 км от Парижа в сторону Руана), местечко, известное тем, что там расположена усадьба Клода Моне (сегодня там дом-музей, знаменитый сад с цветниками, прудами, лужайками, созданный самим художником, и могила Клода Моне), мы решили отправиться в музей Мармоттам-Моне в 16-м округе Парижа. Карта подсказала — нам на улицу Луи Буальи (был такой художник, чьи работы, умолчу про Францию, можно увидеть в Санкт-Петербурге (Эрмитаж) и Москве (Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина).

По пути от станции метро встретили памятник Лафонтену. Басни его начали появляться в 1668 году, а вот памятник в Париже установили лишь в 1983 году, относительно недавно. «Иллюстрирован» памятник персонажами одной из знаменитейших басен «Ворон и Лис». Позже у Крылова они превратились в Ворону и Лисицу. Сам памятник расположен у «Сада Ранелага» (Jardin du Ranelagh), своё название получившего от имени англичанина — лорда Ранелага, устроившего здесь в середине XVIII века очень популярную танцевальную площадку — «музыкальную ротонду».

Сегодня это довольно большой парк, в котором можно погулять в тени деревьев, больше предназначен для отдыха с детьми. Про тень деревьев я упомянул не случайно. Среди достопримечательностей парка византийский орешник — дерево высотой 20 м, индийский каштан, одному из которых больше 200 лет, платан, ствол которого у основания напоминает слоновьи ноги, кавказская птерокария (в русской ботанической литературе её часто именуют орехом ясенелистным). Разумеется, это не сочинский дендрарий, и всё же…

Справедливости ради стоит упомянуть ещё одну достопримечательность, расположенную на пути к музею рядом с памятником Лафонтену и «Садом Ранелага». Я имею в виду ресторан на заброшенной железнодорожной станции. Какое-то время, могу признаться, я размышлял, куда «пристроить» сей пассаж, имеющий отношение к объекту, некогда относившемуся к так называемому «Малому поясу» (La Petite Ceinture), о котором сегодня не только из приезжающих мало кто и знает. Однако для москвичей всё станет ясно, если я произнесу слова «московская окружная железная дорога». Сам я, часть детства проведший в районе, близком к площади Гагарина на Ленинском проспекте, с окружной железкой знаком не понаслышке. «Малый пояс» — это такая же окружная железная дорога только парижская.

Сейчас, после многолетнего забвения, Париж точно так же, как и Москва, медленно, но верно возрождает в новом качестве наземное железнодорожное кольцо 30-километровой товарной линии, окружившей французскую столицу в 1852 году. Но в середине XX века проложенная по окраинам она оказалась городу не нужна и была заброшена, а её станции, туннели и мосты исчезли в гуще новых кварталов. Одна из таких станций «Пасси Ля Мюэтт» уцелела и простояла без дела до конца 90-х, когда на неё положил глаз предприимчивый Оливье Бертран, крупный ресторатор и основатель компании Groupe Olivier Bertrand (она управляет во Франции десятками дорогих ресторанов, одновременно продвигая знакомую нам сеть фастфуда Burger King). Бертран выкупил La Gare и несколько лет занимался приведением в порядок и реконструкцией перекинутого над путями павильона — памятника архитектуры, находившегося в плачевном состоянии, — восстанавливал оригинальные фасады и внутренние конструкции, чинил уникальные вокзальные часы. История станции стала главным козырем дизайнерского оформления в псевдоколониальном стиле, монохромном и подчёркнуто аристократичном. Поговаривают, что нынче парижская богема всё чаще отдаёт предпочтение именно этому ресторану.

Для меня в судьбе этого вокзальчика есть что-то объясняющее и проясняющее характер судьбы не только одной из построек ушедшей в небытие железной дороги, а всей страны, называемой Францией. Страны, готовой при случае спокойно сдаться-отдаться, чтобы сохранить свой внешний вид. Страны, которая предпочитает не суетиться под клиентом, чтобы не помять-порвать платье, зато по возможности прикупить новое украшение к сохранённому платью.

Когда подошли к музею: «Ты знаешь, — сказала мне жена, взглянув на очередь, протянувшуюся вдоль здания, — я здесь не впервые, но раньше такой очереди сюда не видела». Мы пристроились к хвосту очереди к кассам, вслед за нами, а можно сказать, вместе с нами подошла группа французов из провинции. Тут нам повезло. Потому что убедились: найти возможность сэкономить — отличительная черта каждого француза. Групповая такса начиналась с 15 человек, а подошедших было 10. И они тотчас же предложили нам и ещё 2 парам добавиться к ним в группу, чтобы вместе пройти по стоимости группового посещения. Их рачительность позволила и нам сэкономить: 2х8 евро (16 вместо 22).

В настоящее время музей Мармоттам-Моне приобрёл славу главного парижского музея импрессионизма. Насколько заслуженно — это, на мой взгляд, вопрос. Впрочем, жена мой скептицизм объяснила тем, что, мол, картин импрессионистов на 2 этажах музея представлено более 3 сотен полотен, но среди них много однотипных, на которые я смотрю как на своеобразные этюды. Тем не менее, «Руанский Собор» Моне, «Весна в окрестностях Парижа» Сислея, «Улица Парижа после дождя» Кайботта — это работы, которые можно увидеть именно здесь.

Длинной истории музея касаться не буду, но если коротко, то: один из сыновей Клода Моне, завещал именно этому музею коллекцию картин отца, после чего музей получил 2-е имя — Мармоттан-Моне. Значительную часть коллекции составляют картины, собранные Жоржем де Бельо — врачом, у которого лечились художники-импрессионисты Моне, Сислей, Мане, Ренуар, Писарро. Зачастую они расплачивались с лечившим их доктором картинами.

Большая часть коллекции посвящена Наполеону Бонапарту и его эпохе, среди выставленного портреты Наполеона кисти Луи Буйи и Дезире Клари. Такое впечатление, что на большинстве входных дверей парижских музеев может висеть транспарант «Наполеон — наше всё» или «Наполеон живее всех живых», как вариант — «Наполеон жил, Наполеон жив, Наполеон будет жить». И ведь будет, заверю вас, жить. Потому что французы, не отличающиеся особой щепетильностью, со своим кумиром поступили очень прагматично. Они всё плохое о Наполеоне из своей исторической памяти выкинули, а всё, что сочли полезным, возвели в культ. Кстати, подобным образом они предпочитают смотреть на всю свою историю. И переубедить их, что история не может быть написана одной краской, ещё никому не удавалось. Поэтому, когда я слышу у нас про единый учебник истории, я понимаю, что прецеденты на сей счёт есть и довольно успешные.

Что касается полотен самого Клода Моне, то у меня экспозиция оставила довольно-таки противоречивое впечатление, хотя импрессионистов я люблю. В музее можно увидеть знаменитый «Восход», с которого начался период импрессионизма; виды Парижа, Лондона, особенно мостов, и более поздние работы, на которые Моне вдохновил сад в Живерни, любимое место творчества, куда мы так и не попали.
Да, выставленные полотна дают представление о таланте мастера, технике мазка и эксперименте с цветом. Но, противное это «но», эксперименты художника, попытки поймать свет в разное время суток, все эти поиски заставляли Мане писать схожие пейзажи. Он пытался сделать невозможное, однако, вглядываясь в полотна, очень быстро устаёшь всматриваться, простите за это слово, в однообразие пейзажей с разницей в игре бликов света на воде пруда в саду и струй воздуха при лёгком изменении ракурса. И это ведь не наброски, не эскизы, висят большие и завершённые работы, взгляд на которые быстро «замыливается».