Старику снились львы. Из книги Шестое чувство Вяче

В 1939 году с первого курса Литературного института Союза советских писателей отец был призван в армию. Службу начал рядовым подносчиком снарядов противотанковой батареи 45-мм пушек стрелкового полка, дислоцированного под Белой Церковью. Войну встретил на границе под Львовым командиром расчета. Оружия солдатам не выдали, безоружные рыли окопы. В воскресенье 22 го июня проснулись с ожиданием выходного дня, фильма, который обещали показать, радовались солнечной погоде, вышли из казарм, смотрели на самолеты с крестами, низко пролетавшими, спорили: «наши-не наши». «Не наши» - ударили из пулеметов и «мы, уцелевшие побежали» - вспоминал отец. Много наших погибло во Львове - из всех окон били по нам, из всех видов оружия и из охотничьих ружей тоже. Я- вспоминал отец, -спрятался за щиток, только пули щелкали, лошадь у нас была хорошая и ездовой у меня был опытный, узбек, опытный, он то нас на одном дыхании и вывез из Львова, остановились перед рекой, половина плавать не умеет, а немец бьет, что делать, полезли в воду, людей потонуло немерено, я уцелел - за бочонок какой то зацепился, переплыл и не помню как под Ельцом очутились, начали из нас части формировать. Главное, «в плену и окружении не был» - очень он гордился этой записью.
О времени пребывания на войне не рассказывал, лишь однажды в очень сильном опьянении, сказал: «ты не представляешь, сколько наших под (понизил голос до шепота) Кенигсбергом полегло, Мишке Орлову из Новосибирска повезло (так и сказал, повезло), ноги в начале штурма оторвало, зато жив остался, да вот и я. Сын напомнил протрезвевшему отцу о Кенигсберге, попросил рассказать штурме подробнее, и отец не охотно начал вспоминать.
Пруссия. Война заканчивается, входим почти без сопротивления на железнодорожную станцию, стоит цистерна со спиртом, остановились. Меня за ноги держат, головой вниз, в руках котелок, черпаю, дух-сознание теряю, вытягивают медленно, чтобы не расплескал спирт в котелке.
Про наступление забыли, сели, пьем по очереди из котелка… Холодно, подожгли дом двухэтажный, наступлению мешает, греемся. Подъехали танкисты на Т-34: «Делись, пехота!» Делимся и пьем. Наш командир полка на «виллисе»: «Почему стоим, почему дорогу перегородили? Вперед!»
Танкисты: «Ты кто такой? А ну, Вася, пушку разворачивай, шарахни по «виллису», он нам наступать мешает!» У командира полка — два автоматчика, танкисты пьяные, какой части — неизвестно. Развернулся, уехал.
Танкисты допили, в машины — и где-то уже бой ведут, а нас рота автоматчиков окружила, выстроил командир дивизии: «К вечеру город не возьмете — командира полка и замполита расстреляю, остальных в штрафники». Командир полка: «Вперед!» К обеду город был наш, а к цистерне охрану поставили и потом укатили.
И еще.
Нашел бутыль с вином, навстречу — пехотинец, круг колбасы на палке тащит. Переглянулись, сели. Подошли балтийские моряки, выпили, колбасу без хлеба съели и разбежались каждый в свою часть.
И опять:
Вошли в Кенигсберг, дома пустые, жители в подвалах прячутся, бери что хочешь. Схватил радиоприемник, большой такой, начальник СМЕРШа навстречу: «Неси к нам, тебе приемник ни к чему». — «Как ни к чему? Слушать буду». — «К нам приходи, будешь слушать у нас». — «Нет уж, спасибо». — «Тогда неси». Отнес.
Первую партию демобилизованных в мае-июне 1945 года не обыскивали, поэтому везли в Союз все, что нахватали и что под руку попалось. Видел солдата, который вывозил на себе колеса от автомобилей («в хозяйстве пригодится»). А нас, демобилизованных в ноябре-декабре, уже обыскивали. Но я часы трофейные привез, штук десять, на обе руки по локоть надел, до войны мечта у меня была — часы иметь.
Вот оно: «старику снились львы». И никогда — о боях.
Сын спрашивал отца, почему медаль «За отвагу» и медаль «За боевые заслуги» получил в трудном для нас сорок втором, когда медали раздавали неохотно, а с 1943 по 1945, всего лишь медаль «За штурм Кенигсберга» да медаль «За победу над Германией»? Ответил, - дурак был, лез на передовую, как-то пушку оставили на нейтральной полосе, я вызвался вытащить. А к сорок третьему выживать научился, да и двадцать четвертый год рождения пришел, молодые, они лезли вперед и гибли.
Не медалями гордился отец, а тем, что сумел выжить. До конца дней отец жил, будто не мог поверить, что жив, так и ощупывал себя — жив ли? Демобилизовавшись в ноябре 1945 года, в Литературный институт, не вернулся, поработал корреспондентом, поступил в Воронежский медицинский институт.
На вопрос сына, почему не вернулся в Литинститут, ответил: «На войне легче врачам было». Попыток писать отец не оставил, но писал редко, робко, урывками, больше в память о мечте стать писателем, чем от невозможности не писать. Писал, подражая Ремарку. Однажды прочел сыну короткий, начинавшийся с описания скелета лошади, текст.
С безжалостностью юности сын не смог скрыть, что грамотно написанный и любовно прочитанный отцом текст не понравился. Возможно, уловил подражание роману Ремарка «На западном фронте без перемен», книге, которую, как и «Три товарища», сын любил и перечитывал, но писать учился у Хемингуэя, пытаясь добиться в монологах героев «скрытого подтекста», о котором говорили критики, а юные дарования в ученической истоме смаковали.
Вот и прожил жизнь отец, первые девятнадцать лет без отца, позже и без матери у теток, сестер матери, шесть лет в армии и сорок два года после войны:
Три жизни, три судьбы, три тонкие березы. Осколками израненное небо, суровые российские морозы, пайковые куски ржаного хлеба. Буденовка и мальчик синеглазый. Двух теток монументы как ступени в мир незнакомый, Петушок, кто знает, кем был бы ты, вернись нам время это. Отец на западе. Он кто? Откликнись, предок. В руках бумага комиссар погибший. Сын комиссара? Сын белогвардейца? Ты защитил Россию в сорок первом и выжил в сорок пятом, и вернулся. О тех годах ты вспомнить был не в силах.
Я написать. Окончен век минувший. И ты ушел, зачем-то приходивший.