Профессор идёт на войну

С профессором биохомии Вячеславом Ильичом Соколовым мы жили на одной лестничной площадке в доме на берегу Яузы, в самом её начале. Общались в парке на выгуле собак. У него был добрейший сеттер «Аргус», а у меня задиристая бульдожка «Аська». Надо сказать, шляние за собаками на поводке для обоих из нас было занятием невесёлым. Мы скрашивали это время заходом в кафе и приправлялись коньячком. Однажды разговорившись, узнали, что мы земляки – северяне. Он стал  москвичом со студенческих времён, я чуть позже.
Он был всегда достойно одет, изысканно интеллигентен, но не брезговал общением и с дворовым людом: местными холостяками, выпивохами и прочим весёлым народом, во множестве в те мирные времена обитавшим «за гаражами». У них он имел кличку «профессор», хотя давно уже не преподавал, а занимался прикладной наукой.
Человек безмерного обаяния из поколения хиппи, красивый в своих преклонных годах, ценитель женщин, в конце концов он настолько очаровал меня, что стал прототипом моего романа «Медленный фокстрот в сельском клубе». Я подарил ему книгу. Он говорил, что читает, но нет времени закончить. Мне и этого было достаточно.
Через год после того, как я переехал в другой район Москвы и мы перестали видеться, я с удивлением узнал, что он побывал на СВО в качестве хирурга пластических операций. Дело в том, что он был изобретателем биоцеллюлозной плёнки для заживления ожогов. До СВО, он в своей домашней лаборатории занимался выращиванием этой «искусственной кожи» для косметических кабинетов, а с началом боевых действий добровольно поехал на фронт.
И вот недавно до меня дошли слухи, что его доставили оттуда в Москву санитарным рейсом прямиком в больницу уже как пациента: сердце не выдержало.
Я навестил его в больнице. Потом приезжал в старый двор со своей «Аськой» и мы опять гуляли по знакомым тропинкам, только теперь уже без заходов к барной стойке, веселье осталось в прошлом.
Мне было интересно прежде всего, каким образом его, пожилого человека с тросточкой, допустили до работы в военном госпитале там, под бомбами. Он со смехом пояснил, что в наших московских прогулках тросточка была «для форса» (для понта, как бы сказала молодёжь). Он действительно очень эффектно ею поигрывал при ходьбе особенно при встрече с женщинами. Нога функционировала вполне прилично. А его искусство работы с искусственной кожей собственного изобретения было непревзойдённым. Так что его оформили в военный штат без каких-либо проволочек.
Кстати сказать, своё хирургическое искусство он, как прототип,  проявил и в моём романе, изготовив маску для актёра, игравшего по ходу действия романа Иосифа Бродского в северной ссылке. Причем сделал маску живую, сквозь которую даже борода прорастала и её нужно было натурально брить. (В отличии от «мёртвой» маски Высоцкого в одноимённом фильме).
Положим, хромота была напускная, думал я. Но как быть с его убеждениями пацифиста и гуманиста? Они были  подтверждены всей предыдущей жизнью его, закоренелого интеллектуала. Он часто появлялся и в интервью на «Дожде».  Можно было расслышать постукивание его тросточки об асфальт и в колоннах  на площади Сахарова, и в толпе на Болотной. И даже увидеть возмущенное потрясание ею в воздухе.
-Как вы, человек с душой русского европейца, могли оказаться в рядах яростных борцов с европейской цивилизацией? – спросил я его.
Мы поднимались в горку. Он, сильно припадал на ногу, уже вовсе не наигранно, морщась при каждом шаге. Тросточку теперь использовал по прямому назначению. Он остановился, чтобы отдышаться, и негромко сказал:
-Медицина выше политики.
Это был прекрасный ответ человека, и сознанием, и делами стоящего выше земных страстей. Такая профессия. Белые халаты на нём и ему подобных, как белые ангельские облачения, порхают в скопище окровавленных униформ с той и другой стороны окопов на любой войне. «Просто высокий стиль жизни, - пришло мне в голову.
Взволнованно и пылко выражал я своё восхищение славному врачебному племени ещё и в тёплом павильоне, когда профессор расставлял фигуры на шахматной доске.
Потом слушал его рассказ, как на обожжённые, пылающие жаром тела, накладывал он изобретённые им прохладные биоцеллюлозные плёнки, после чего уже не требовалось снимать лоскуты родной кожи с живых участков изуродованного тела. Говорил о тяжёлом быте, о прекрасных людях, находившихся там на его попечении.
Я был рассеян. Меня занимали совсем не шахматные вопросы. Я думал, как же удаётся уживаться нам, людям, в одном подъезде, городе, стране, людям с разными политическими зарядами. Искрит, конечно. Однако в одном автомобильном потоке едут и милитаристы, и пацифисты. В одной пробке маются и путинисты, и надеждинцы. «Кто из них благороднее, тот и прав, - решил я.
Как всегда я проигрывал профессору. Моих фигур оставалось на доске всё меньше.
Доска нашей жизни, конечно, несравненно обширнее шахматной, - думал я. - И урон пока что ещё не критичен, но всё равно, в последнее время почему-то так скверно на душе.
Отбиваясь от изысканных атак профессора, я думал ещё и о том, как это всё странно получилось: его прототип, побывав в героях литературы на страницах моего романа, продолжил жить в натуре и обрёл ещё один, более мощный образ «антивоенного героя войны», о котором роман написать у меня уже, наверное, не хватит сил.
Да и он сидел передо мной постаревший, уставший, больной, совсем как его альтер-эго в финале моего романа.
(Имя и отчество в тексте я оставил его собственные).
+++
«Прогуливаясь после завтрака, Вячеслав Ильич шёл по селу и ловил на ладонь сразу и последние листья, и первые снежинки.
Хрупкие листья крошились в горсти, снежинки таяли...
Во всём чувствовалась пора упадка и неопределённости, удивительно соответствующая теперешним летам, положению среди людей и самоощущению  профессора.
Он шёл, подволакивая ногу и опираясь на палку, зная, что стёганое китайское пальто-пуховик на нём делает его похожим  на гигантский моллюск - кракен, обитающий в коралловых рифах Бенгальского залива; на ногах у него погромыхивали бахилы для любителей подлёдной рыбалки (он заказал их, чтобы и в самом деле испробовать прелесть зимнего лова). Не в его правилах было бы, даже в тисках недуга, обойтись без чего-нибудь вызывающе яркого в одежде - нынче шарф цвета морской волны, в два замаха бил кистями по его коленям.
Сухие листья и снежная крупа, скатываясь по пальто  гуляющего Вячеслава Ильича, производили тонкий звон, похожий, как ему казалось, на отдалённый смех детворы. Он утирал платком бледное лицо и улыбался умиротворённо.
Болезнь вынудила его снизойти до, отторгаемого им прежде, чувства любви ко всем людям.
Он всё так же не мог оторвать взгляда от каждой красивой женщины, но уже только лишь любя её, а не вожделея, и с изумлением осваивался в новизне этого чистого чувства, распахнувшего перед ним весь простор человеческой жизни...»
+++
(«Медленный фокстрот в сельском клубе». Роман. Изд-во «Сказочная дорога», М. 1,2 издание 2016, 2019 г.г.)