Евгений Николаевич был очень угрюмым и своеобразным человеком. Всю жизнь он провёл в небольшом подмосковном городе, лишь изредка выезжая из него исключительно по большой нужде. Жил он в маленькой и старенькой двухкомнатной квартирке, доставшейся от бабушки. В кухонных шкафах он хранил пыльную хрустальную посуду, которой никогда не пользовался, но которую ни в коем случае не мог продать или выбросить. Спал Евгений на раскладном диване, который немногим был младше товарища Сталина. На его прикроватной (ну, то есть придиванной) тумбочке стояли три иконы с изображением Богородицы, святого мученика Евгения Севастийскиго и Святой Троицы. В то время как на балконе пылился знаменитый труд Карла Маркса «Капитал», который также принадлежал бабушке. Должно быть Евгений даже и не подозревал, что эдакая книжка лежит у него дома. Иначе бы он принял необходимые меры по избавлению от неё.
На завтрак он каждое утро съедал два варёных яйца и выпивал большую кружку крепкого чёрного чая. Кофе он не признавал. Круглый год Евгений Николаевич ходил в одном и том же выцветшем от времени пальто. Летом и весной он надевал под него майку алкоголичку или тонкую рубашку, осенью тёплую кофту, а зимой дополнял весь этот образ колючим свитером. Соседи за спиной прозвали его модником.
Евгений не имел ни близких друзей, ни дальних знакомых. Он вообще очень мало общался с людьми, обычно по необходимости (правда, были и исключения, но об этом далее). Работа в библиотеке в отделе комплектования как нельзя лучше подходила его характеру. Своё призвание он нашёл в сорок пять лет, а до этого работал учителем истории в ближайшей от дома школе. Ученики его не любили и всячески подтрунивали над Евгением Николаевичем. Передразнивали, когда историк ошибался в ударениях или слишком эмоционально объяснял тему. Могли "нечаянно" пролить на его стол клей или написать на доске что-то очень неуважительное и в высшей степени некультурное. И поначалу учитель терпел. Он сам детей не очень любил, зато любил свой предмет. Но любовь эта была своеобразной. Он знал назубок миллион дат и терминов, мог в детальных подробностях рассказать биографию какого-нибудь Петра Салтыкова или Марка Порция Катона Младшего, а уж сцены битв и сражений описывал так, будто сам в них участвовал. При этом мышление у Евгения Николаевича было особенным, до безобразия графоманским. Знать то он знал, помнить то он помнил, но к анализу был совершенно неспособен. Точнее правила этого самого анализа у него были свои. Из прочитанного и заученного текста он выносил какие-то невероятные выводы и преподавал ученикам Основы Своего Мировоззрения, проще говоря, преподносил им свои личные соображения под видом истины. Всякое вольнодумство в его классе порицалось. За нелестные высказывания в адрес Николая II можно было легко получить двойку, а в дополнение к ней прослушать длинную лекцию о святом страстотерпце и Царе-искупителе. Во время этой лекции трещали стены, и стулья сами собой летали по классу. О подписании Декларации об образовании СССР Евгений рассказывал как о самой большой трагедии русского народа за всю историю.
Мучился, мучился Евгений Николаевич и в конце концов не выдержал. Ушёл из школы. Учителей, конечно же, что сейчас не хватает, что тогда не хватало. А потому директор чуть ли не на коленях ползал перед педагогом, умоляя его остаться и обещая всевозможные золотые горы. Но дядя Женя был непоколебим.
Он вообще не любил поступать так, как его просят. Это был упрямый и своенравный человек. Родители Евгения были воинствующими атеистами и с детства приучали сыновей к безбожию. Младший Вова внимал их словам, для него мама с папой всегда были главным авторитетом. Но Женька не прогнулся. На зло всем он начал ходить в церковь и каждый вечер молился. Раздобыл где-то Библию и постоянно «разбрасывал» её по дому, делал какие-то пометки, в общем всеми силами изображал бурную деятельность на пути к спасению. Может быть, он верил искренне. Но эта вера была фарисейской. Она превозносила Женю над всей семьёй, делая его единственным правильным и праведным её членом. Ценность религии он видел в возможности чувствовать своё превосходство и обладать неким «тайным» знанием, сам он пока даже не отдавал этому отчёта. Но со временем отношение к вере у Жени переменилось. Он действительно «открыл» для себя Бога. Конечно же, в своём особом понимании. Женин Бог с одной стороны был добрым и милосердным отцом, а с другой - жёстким судьёй и карателем, готовым за любое малейшие неповиновение бросить человека в адское пекло.
Сначала родители относились к увлечению сына относительно спокойно, они были уверены, что вскоре эта "дурь" пройдёт. Но они ошибались.
Николай и Ульяна беспокоились за сына, но ещё больше они беспокоились за себя и свою репутацию. Женю водили по врачам, запирали его дома, запрещали посещать церковь, отбирали Библию, рвали и топтали её прямо на глазах у мальчика. Женя плакал, кричал, бился головой о стены. Домашних это пугало невероятно. Если бы они были верующими, то уже давно воспользовались бы услугами экзорциста. Женя всё не вылечивался от своей «дури». В конце концов родители смирились. Их отношения со старшим сыном оставались натянутыми, в них не было заботы, теплоты и ласки. Женя стал изгоем в родном доме. Такой путь он выбрал сам и мужественно нёс свой крест. Став старше, он почти полностью оборвал все контакты с родителями. Вова кое-как старался поддерживать брата. Их общение оставалось сдержанным, но вполне уважительным. Выпорхнув из родительского гнезда, Женя первым делом крестился. Он мог бы сделать это и раньше, но тогда климат в семье стал бы ещё холоднее и неуютнее. Женя продолжал молиться за своих близких, но делал это без особого желания. Должно быть, Бог чувствовал его неискренность, и потому Николай и Ульяна довольно рано ушли из жизни.
Евгений строго соблюдал все православные обряды, регулярно причащался и постился. Трудности у него возникали только с исповедью. Душа его оставалась слепой и глухой, в неё долгое время не проникал свет, необходимый для осознания своих грехов, позволяющий увидеть свои несовершенства. И это сыграло с ним злую шутку. Евгений казался самому себе и окружающим таким твёрдым, непреклонным и абсолютно уверенным в своих взглядах. Но эта была лишь видимость. В конце концов его мировоззренческие представления претерпели определенные метаморфозы. Он изобрёл какое-то своё христианство, анализируя тексты Священного Писания и находя там потайной смысл. Он сам пытался переводить Библию то с греческого, то с армейского, переставлял там буквы, что-то измерял по линеечке. И в результате пришел к выводу, что все всё поняли неправильно. Католики, православные, протестанты - все они в лучшем случае заблудшие души, а в худшем - пособники врага рода человеческого. Единомышленников у него не было, к созданию секты Евгений не стремился, а потому снова стал изгоем. Впрочем, вскоре он присмирел, окончательно запутавшись в своём мировоззрении, и уже ни в чём более не мог быть уверен. Это даже помогло ему стать чуть более снисходительным к другим людям.
Евгений Николаевич никогда не был женат и детей не имел. Он в принципе не чувствовал в себе этого рвения к созданию семьи, не было в нём и общечеловеческой потребности. Любовь в его понимании была блажью, чем-то ненужным и непонятным. Но его брат придерживался иных принципов, и в возрасте тридцати двух лет Евгений стал дядей. К своему превеликому удивлению, братец с женой пригласили его на выписку из роддома. А для молодых родителей не меньшим удивлением стало то, что Евгений пришёл. Должно быть, в этот день на небе сошлись какие-то не те звёзды, или же Евгения невзначай укусил глубоко порочный комар, ну или ужалила неправильная пчела, делающая неправильный мёд. Одним словом, дело было в начале августа, но Владимир с женой ожидали снегопада.
Увидев, как молодая мать выходила из палаты с ребёнком на руках, Евгений, ставший уже дядей Женей, посчитал необходимым подойти и что-нибудь сказать. Вот только он плохо понимал, что именно говорить и как это следует сделать. Пока он пребывал в раздумьях, с малышом успели немного понянчиться бабушка с дедушкой и счастливый отец. А дядя всё стоял в сторонке, непричастный к происходящему. Он начал ловить на себе подозрительные и заискивающие взгляды.
- Так уж и быть, была не была...- Евгений направился к коляске, в которой лежал маленький Саша.
- Не бойсь, он не кусается! - успокаивали Евгения родственнички.
- Ну так... Значит, Александр ты у нас? Здравствуй, здравствуй...
Сашка глядел на дядю умненькими голубыми глазами и улыбался. Сам не понимая, зачем и почему, дядя Женя протянул ему палец. Малыш крепко сжал его в кулачке, как бы здороваясь. Странное чувство овладело дядей Женей. Он не мог оторвать взгляд от племянника. Их знакомство могло бы продлиться вечность, но внезапно мальчик заплакал. Удивлённый и даже слегка напуганный дядя Женя отпрянул от коляски. Забавное было зрелище.
- Чего это он? Я, признаться, ничего такого не делал... Бог свидетель... Да и вы сами всё видели, как дело было...
- Да знаем мы, знаем! - рассмеялись родители.
С тех пор жизнь Евгения Николаевича притерпела значительные изменения. Он по какой-то неясной причине привязался к племяннику и из-за этого стал чаще видеться с братом. А Сашка в свою очередь полюбил дядю Женю, тоже опираясь на какие-то свои личные резоны. Они были друзьями, не доступная к пониманию сверхъестественная сила вроде животного магнетизма тянула их друг к другу. При этом Сашка с дядей Женей оставались полными противоположностями. Первый с возрастом всё более стал походить на отца. Это был весёлый и крайне общительный ребёнок, который остался таким и в подростковом возрасте. Сашка был упрям и любил до всего доходить своим умом, пожалуй, это была единственная черта, роднившая его с дядей. В остальном же они были совершенно разными. Сашке нравились советские фильмы, особенно комедийные, он по многу раз пересматривал «Бриллиантовую руку», «Операцию Ы», «Старика Хоттабыча», в то время как дядя Женя никогда не видел смысла в юморе и совершенно его не понимал. Оба они любили читать, но их литературные вкусы не совпадали. Сашке нравились и Булгаков, и Чехов, и Бунин, и поэты серебряного века, и Стругацкие, и зарубежные авторы, такие как Брэдбери и Марк Твен. А у дяди Жени мнение всегда было особенным. Из наших классиков он почитал разве что Льва Толстого, ведь во многом их взгляды на жизнь совпадали, да и дядя Женя сознавал себя отлучённым от церкви. А вот что касается других авторов... В юные годы Пушкина он считал язычником из-за его происхождения, Гоголя - сатанистом, а особенно ненавидел Горького, который, будучи иконописцем, рисовал возле ликов святых всевозможных чертей и бесов забавы ради. И сейчас ему было стыдно вспоминать об этом, а потому вышеуказанные авторы и их работы вызывали в нём неприятное скорбное чувство, близкое к самоосуждению. Тем не менее, читал он всё, но не всем оставался доволен. Фаворитами дяди Жени были жития с хождениями и допетровская поэзия. А иногда он даже замахивался на труды древнегреческих и древнееврейских философов (правда, увлечение ими длилось недолго).
Конечно же, Сашка явственно видел все их различия. Он сам не понимал, почему они с дядей Женей никак не могут прожить друг без друга, и это при том , что зачастую их общение сводилось к бесконечным спорам полемического характера. Мало в чём они не могли сойтись. К тому же дядя Женя был обладателем очень тяжёлого, ну просто неподъёмного характера. Раньше всякое инакомыслие выводило его из себя, но рядом с племянником он старался держать себя в руках, а потом и совершенно смягчился. Пожалуй, Сашка был единственным человеком на свете, который мог искренне и с увереностью сказать: «Я люблю дядю Женю». Дядя Женя же думал про него так: «Очень бойкий мальчик из очень нехорошей семьи. На удивление воспитанный. И не то чтобы совсем безнадёжный».
Два раза в неделю дядя Женя наведывался в гости. Он здоровался с хозяйкой, пожимал руку брату, а потом сразу шёл к племяннику. Или же Сашка иногда сам приходил к дяде Жене, чтобы тот помог ему с уроками. Помогал он, к слову, неплохо, и не только с историей, но и с точными науками. Дядя Женя был эрудирован и всегда старался хорошо учиться, хоть и далеко не во всём соглашался с учителями и учебниками. Мышление его было оригинальным, рассудок - живым, но пребывающем в лихорадочном состоянии. Он не был идиотом в полной мере, скорее одним из тех несносных глупцов, которые не совсем лишены ума.
Родители как-то спросили Сашку, зачем он водится со своим дядей, не жалость ли руководит им? На это он ответил: «Знаете, это, на самом деле, очень хороший человек... Просто он сам этого не видит и не показывает. Да, мне его жалко. Дядя Женя похож на Беликова, это такой же человек в футляре, который очень боится внешнего мира и переживает, как бы чего не вышло. Его бы встряхнуть немножко, вытащить из своей коробочки... Например, заинтересовать чем-нибудь новым, может быть, даже крамольным для сегодняшнего дяди Жени. Глядишь, счастливым человеком станет, если не погибнет».
«Встряхнуть» дядю Женю племяннику ой как хотелось. Он предлагал ему сходить в кино на первый фильм о Гарри Поттере или прочитать что-нибудь лёгкое, того же Шерлока Холмса, например. Дядя Женя от всего отказывался с каким-то болезненным упрёком. Мол, чего это ты мне, родной, предлагаешь всякие непотребства, как никак хочешь сбить меня с единственно верного пути? Сашку такая реакция забавляла.
В две тысячи первом году Сашке было семнадцать лет, он готовился поступать в Москву на филолога. Родителей выбор сына, мягко говоря, не устраивал. Они считали, что Сашка достоин лучшей жизни, что он подаёт большие надежды, а анализ языка и его исследование - занятие бесперспективное, прокормиться им невозможно. Дядя Женя в свою очередь вроде как был доволен и поддерживал племянника. В изучении языков он всегда видел мистический смысл. Кто знает, может этимология слова «дурак» откроет Александру глаза и тот начнёт по-другому воспринимать мир? И наверняка ж они будут анализировать старославянские и церковнославянские тексты, вдруг и в них отрок найдёт для себя что-то важное?
Это был один из тех дней, когда дядя Женя должен был прийти в гости. Вторник. Вид за окном навевал тоску и уныние. Это всё осень. Осень, уже переставшая быть тёплой и светлой, как лето, но ещё не перешедшая в морозную зиму. Ноябрьские дожди впитывались в холодную землю, стучали по крышам домов и по опавшей листве, которая уже не была так прекрасна. Теперь-то было ясно, что листья, отделившиеся от основного тела и покинувшие свой дом, свою утробу, были мертвы. Одним словом, меланхолия. Но дядя с племянником такую погоду любили. Каждый по-своему. Евгений всё глубже погружался в мрачную задумчивость и находил в ней нечто отрадное. Сашка же любил осень так, как любят поэты и художники. Он признавал её одним из неотъемлемых этапов движения жизни на земле, воплощением её увядания. Началом смерти, без которого новое рождение и сама жизнь были бы невозможны. К тому же, ему просто нравились дождь и ветер. С детства он любил представлять себя капитаном, сражающимся с бушующей стихией во время шторма. Но в последнее время Сашка был сам не свой. Стал задумчивее, начал что-то скрывать. Бывало, рассмеётся как прежде над отцовской шуткой, а потом внезапно притихнет, будто опечаленный чем-то. Тяжкий груз лежал на его плечах и на сердце. А открыться было некому. Иногда он один подолгу сидел в комнате и что-то бормотал. Как будто пел на иностранном языке, так коряво, неумело, но с чувством. Началось всё с того, что школьный приятель одолжил Сашке DVD диск. Отец приятеля много путешествовал по работе и диск привёз вроде как из Канады.
Сашка уже вернулся из школы и сделал домашнее задание, после чего лёг на кровать и уставился в потолок. Над его головой висела полка с книгами. Полку он видел, а книги на ней нет. Но он их чувствовал. Точнее одну из них. Особенную.
Мама с папой думали, что сын всё ещё занимается уроками, и потому не беспокоили его. Звонок в дверь прервал царившую в доме тишину. Сашка соскочил с кровати и побежал в прихожую.
- Здрасьте, дядя Женя. Не промокли?
- Да... И тебе не хворать. Ужас что творится. Думал, покапало с утра немного, и всё на сегодня. Надел калоши... - голос гостя звучал неуверенно и рассеянно.
- Вечно ты не по погоде одеваешься! И смешно, и грустно, - Сашка любил обращаться к дяде Жене то на вы, то на ты, так он держался со многими взрослыми.
Владимир тоже поздаровался с братом, в то время как его жена осталась в комнате смотреть телевизор. Когда дядя Женя зашёл в зал, женщина не посчитала нужным даже посмотреть в его сторону. Присутствие в доме деверя раздражало её, и как она ни пыталась это скрыть, все всё равно чувствовали её пренебрежение. Дядю Женю оно слегка задевало и смущало, хоть он уже давно привык к такому отношению. Раньше она относилась к нему проще и снисходительнее, но за много лет регулярных визитов брат мужа ей ужасно надоел, чуть ли не встал поперёк горла. Он предпочитал обмениваться с хозяйкой парой фраз или вовсе молчать, если она была не в духе. Она считала его не совсем здоровым и боялась, что деверь может плохо повлияет на сына. Но пока подтверждений этому не было.
Сашка предложил поставить чайник, но дядя Женя отказался, и они как обычно пошли в Сашину комнату.
- Что у вас нового на работе? - поинтересовался Сашка.
- Вчера поступили новые книги... Одна из них очень меня заинтересовала, называется «Всё о жизни»... Я открыл, пролистал, прочёл пару глав... И теперь просто схожу с ума! Руки так и тянутся написать разгромную статью об авторе. Так, в стол. Чисто для себя.
- А о чём там?
- Человеческая энергоизбыточность, какое-то КПД, диалектика... Споры с моралью. Это всё, конечно, интересно. Но вопрос в другом! Как это человек может всё знать о жизни, когда он даже не знает всё про самого себя, про своё устройство! Этой информации нет ни у кого из людей. И я более чем уверен, что до этой тайны нам как до Луны... Даже не так. Это вообще невозможно постичь. - глаза дяди Жени загорелись.
- Дело говорите. Разумные мысли! - удивился Сашка, - Но с этим произведением я лучше лично ознакомлюсь.
- Ага, а потом опять будешь со мной спорить. Здесь я не прав, там я не так понял...
- Да ладно вам, дядя Женя. Я же не со зла.
Минуту они молчали, но тут Сашка внезапно спросил:
- Скажи-ка, дядя Женя, ты читал когда-нибудь «Гранатовый браслет» Куприна?
- В школе читал... - многозначительно ответил дядя Женя.
- И как ты об этом думаешь? - спросил Сашка, заранее предчувствуя ответ.
- Ой, плохо помню. Давно это было... А только тот господин, как его...с фамилией на «Ж», очень мне не понравился. Молится на какую-то княгиню, как на Богоматерь! Ещё и умирает из-за неё. Святотатство. Такой непростительный грех, и ради чего?
- Эх, значит, тебе не понравится, что я тебе скажу... - Сашка грустно улыбнулся.
- В чём дело? - забеспокоился дядя Женя.
- Я влюбился. Впервые в жизни!
- Ну и ну... Тут я тебе не советчик. Это лучше к папе твоему.
- Да нет же, ты не понял! - рассмеялся Сашка, - Сейчас я покажу тебе кое-что.
Сашка залез на кровать и достал с полки большую книгу. Она была совсем новая. Чёрная обложка, на которой красовались большие узорчатые буквы и красочные иллюстрации, цветочный орнамент с передней и задней стороны, чистые белые страницы из плотной бумаги, жёлтая закладка в виде тоненькой ленточки... Всё это навевало особую торжественность, громогласность. Из всех книг и учебников на Сашиной полке эта была наиболее величественной.
Пару мгновений Сашка любовно смотрел на книгу, после чего передал её дядя Жене. Тот повертел её в руках, осмотрел с двух сторон, пощупал переплёт, и только после этого открыл. На первой странице располагался портрет автора, сидевшего в кресле, и его маленького сына. Мужчина был одет в чёрный сюртук, чёрные брюки и лаковые туфли такого же цвета. Его волосы имели каштановый оттенок, про них можно было сказать, что они склонны к пышноте.
Лоб мужчины был очень широким, на его фоне глаза смотрелись маленькими и незначительными, но всё-таки что-то в них привлекало внимание: суровый, почти что дикий взгляд. Крупными и довольно сильными руками писатель придерживал сына, как бы не давая ему убежать. В его стройной фигуре чувствовалась некая властность, то ли возвышенная, то ли первобытная...
Сынишка стоял подле отца, неровно прижавшись к его ноге. Выглядело это так, будто бы мальчика внезапно «поймали» во время весёлой игры, при этом лицо его не выражало озорства. Вместо него было то смиренное достоинство, свойственное юным лордам и детям из строгих, но не деспотичных семей. Мальчик казался очень славным. Его волосы также имели каштановый цвет, на прелестном личике особенно выделялись маленькие аккуратные губы. Тёмно-синее платье с широким ремнём на талии и белым воротничком дополняло его чистый и невинный образ.
Дядя Женя принялся листать дальше. Пробежался глазами по предисловию от редакции и вступлению к роману, открыл последнюю страницу и прочитал последнее предложение. Когда Евгений знакомился с новой книгой, в его существо проникало чувство некоего сакрального благоговения, из-за которого он выглядел предельно сосредоточенным. И так было всегда, даже если произведение ему не нравилось (что не было редкостью). У него был особый ритуал знакомства с книгой, посредством которого Евгений решал, принесёт ли она ему удовольствие, или, напротив, разочарование.
Трое художников работало над иллюстрациями для книги. У каждого был свой особый стиль. Рисунки одного были яркими, красочными и очень абстрактным, лишёнными точных форм и строгих линий. Лица людей у него выглядели расплывчатыми и кое-где даже жутковатыми, от предметов сохранялись лишь общие очертания. Сашка назвал это «ленивым шармом». Другой художник также рисовал абстрактно, но его работы были чёрно-белыми и отличались большей графичностью. Иллюстрации же третьего художника были уже вполне осязаемымы и реалистичными, он как будто снял густую пелену с творчества своих коллег. Этому иллюстратору Сашка был особенно благодарен, ведь он никогда не отличался развитым воображением, и зачастую ему было трудно понять, как именно выглядела та или иная сцена.
Дядю Женю смутило наличие в книги картинок, их он считал признаком несерьёзной литературы. Название книги показалось ему знакомым, имя автора тоже чем-то откликалось в памяти.
- Знакомая книга, вроде как очень известная, но я не читал, - признался дядя Женя, - Это и есть твоя любовь?
Племянник кивнул.
- Да уж, мог бы я сказать, что не ожидал от тебя такого, Александр...Но это было бы ложью. Вечно ты увлекаешься всякой... - Дядя Женя вовремя оборвал себя на слове «ерунда», - Сомнительной литературой.
Сашка мог бы обидеться, мог бы принять эти слова за личное оскорбление, мог бы вызвать на дуэль того, кто опорочил честное имя его дамы сердца. Но он лишь продолжал улыбаться без всякого упрёка. Сашка изначально прекрасно понимал, что реакция дяди Жени не будет одобрительной. Но ему всё равно хотелось поделиться чем-то очень важным с тем человеком, которого он любил и которому доверял.
- Дядя, может быть... - начал было Сашка.
- Вот что я хочу тебе сказать, - перебил дядя Женя, - Нравится детско-юношескя литература - читай на здоровье. Мне-то это зачем? Мне эта графомания и на работе ой как надоедает...
- Ну не говори так! Просто попробуй, хотя бы один разочек. Я вот по твоему настоянию прочёл «Энциклопедию пустынника» и не пожалел... - Сашка лукавил, - Может, тебе тоже стоит довериться мне?
- И не подумаю! Смерти моей хочешь? - разозлился дядя Женя.
- Какой? Духовной? Конечно же нет... Я думаю, у этого романа есть шанс тебе понравиться... Ты же читаешь на работе всё подряд, почему ты не хочешь ознакомиться с тем, что я тебе советую? Я всё-таки не чужой человек.
Дядя Женя не нашёл, что на это ответить. Сашка воспользовался его молчанием и продолжал говорить:
- Да, это не в вашем вкусе, признаю. Здесь нет фундаментальных идей о Творце, здесь никто не раскаивается, здесь нет любимых вами непонятных слов вроде «алчба» или «благоутробие», чтобы это ни значило... Но эта книга в своё время очень на многие вещи открыла глаза обществу! Она одна противостояла слепым варварам, она заново рассказывала народу его же историю, причём без всякого лицеприятия. Эта книга... Она состоит не из бумаги, но из камня. Её фундамент - не буквы и не слова, а мытарства, деяния и целые судьбы людей прошлого.
- Как ты говоришь! Я в тебе узнаю себя, после прочтения «Вечернего размышления» Ломоносова. Как сейчас помню:
«Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Кто ж знает, коль велик Творец?»
Право же, что-то есть в этих словах! Ну да ладно... Я знаю, ты мальчик неглупый, ты не будешь восхищаться чем-то совсем уж скверным, хоть вкус твой и кажется мне престранным.
- Дядя, мне будет очень приятно, если вы возьмёте себе эту книжку... Пусть она просто постоит у вас на полке.
- Не могу я так. Если перед глазами книга непрочитанная, это на меня так и давит. На работе вообще шабаш - плююсь, но читаю.
- Так зачем же себя мучить? - удивился Сашка.
- Привычка. Ещё с детства, когда мама заставляла доедать солянку... Не любил я её, да и сейчас не люблю. А там разговор был коротким: не съел - ходи голодным.
- Дядя, эта книга на солянку совсем не похожа, здесь плеваться не придётся, вот те крест! - взмолился Сашка. Конечно же, никакого крестика у него никогда не было.
- Давай-ка без этого... Нехорошо так говорить.
- Прости, я погорячился, - Сашка виновато опустил голову.
- А книгу твою я, может быть, когда-нибудь и прочитаю. Но не сейчас. Сейчас я занят, - в тоне дяди Жени звучало неуверенное извинение, которое, тем не менее, дало Саше надежду. Его дядя не был из тех людей, кто даёт лживые обещания или вообще врёт (во всяком случае, врёт сознательно).
Долгое время Евгений с племянником не возвращались к этой теме. До следующего года, если быть точным. Перед своим отъездом в Москву Сашка дал всем домашним строгое распоряжение: из его комнаты притон не устраивать, его коллекцию марок не продавать. Он за ней ещё вернётся. Дяде Жене он не сказал ничего, но тот сам пришёл и потребовал книгу для прочтения. Вежливо, аккуратно, но повелительно.
- Во-первых, сейчас ты уезжаешь, и мы уже не сможем видеться, как раньше. А это значит, что ты не будешь стоять у меня над душой, то и дело спрашивая, прочёл ли я книгу и что думаю о той, об этой главе. Во-вторых, у меня сейчас отпуск, а это значит, что на меня ничего не будет давить, - так дядя Женя объяснял своё решение.
Настоящие же причины состояли в другом. Дядя Женя понимал, что будет скучать по племяннику, но как будто не признавался в этом даже самому себе. А эта книга, любимая книга Сашки, должна была напоминать о нём. Но это ещё не всё. Дядя Женя не был сторонником теорий заговора и не верил, что Вселенная может давать человеку определённые знаки (хотя бы по той причине, что Евгений не наделял саму Вселенную разумом). Но всё-таки в последнее время он стал замечать, что упоминания об этой книге, прямые или косвенные, преследуют его практически на каждом шагу. Неясной полувидимой тенью она вошла в его жизнь. Даже на работе его спрашивали, читал ли он этот роман, а заведующий читальным залом упоминал, что он сейчас пользуется особой популярностью. Не выдержав такого давления со всех сторон, дядя Женя решил покориться судьбе.
И тут надо бы остановиться и поподробнее рассказать о том, как вообще у Евгения Николаевича обыкновенно происходил процесс чтения. Пометок в книге он делать не любил, но вёл заметки в отдельной тетрадке. Таких тетрадок за месяц набегало пять-шесть штук, Евгений никогда их не выбрасывал и даже выделил им отдельное местечко на полке. К прочитанному произведению он возвращался редко, обычно в тех редких случаях, когда оно приходилось по нраву. Понравившиеся отрывки Евгений учил наизусть и очень расстраивался, если не мог дословно передать ту или иную цитату. Отдельные слова и выражения для него были важнее авторской идеи и темы произведения, за частным он не видел целого, а если и видел, то оно представлялось Евгению отрывочным, бесструктурным и бессмысленным. Наедине с книгами он часто смеялся, плакал, разговаривал сам с собой, причём делал это очень громко и увлечённо. Он мог внезапно прервать чтение, чтобы походить по комнате, посмотреть в окно или красноречиво выразить своё недовольство. Впрочем, довольство Евгения также не было тихим и молчаливым. Часто во время чтения он покачивался всем телом и ёрзал на диване, особенно если история казалась ему скучной. В нём было много суетливой, нервозной энергии, которая могла вылиться наружу исключительно в процессе чтения. В другое же время он казался медлительным и ко всему равнодушным.
На последних страницах тетради Евгений вёл словарик. Если в произведении встречалось незнакомое слово, это, с одной стороны, приятно удивляло Евгения, а с другой - вызывало раздражение. Он не мог продолжить чтение, пока не узнает, что такое блазированность или кто такая Мнемозина. Если он где-то ещё встречал записанное в словарик слово, это всегда вызывало улыбку и какое-то ребяческое удовольствие. Также он любил конспектировать красивые выражения на иностранных языках, особенно на латинском: nota bene, сogito ergo sum, dictum – factum, a casu ad casum. У Евгения были фавориты среди букв и он всегда подмечал, если они часто повторялись в одном абзаце. Это были буквы К, Ф, Г, Э, Д.
Слово «желать» Евгению нравилось больше, чем «хотеть», оно казалось ему более учтивым и достойным человека, ведь хотеть могут и животные. Особую нежность он питал к длинным словам и словам с повторяющимися звуками: аббревиатура, абберация, паллиатив, экзальтация, благоговение, фальсификация, континуум, контаминация и т.д.
В тот день на небе не было ни оболочка, но дядя Женя всё равно очень беспокоился, как бы не пошёл дождь. Поэтому он не мог просто взять книгу и пойти с ней домой. Вместо этого он положил её в старенькой портфель, оставшийся ещё со школьных годов. Когда-то он хотел подарить его Сашка, но тот отказался, сказав, что с рюкзаком ему привычнее.
Пришед домой, дядя Женя незамедлительно приступил к делу. Сначала он перечитал последнее предложение, чтобы подогреть интерес и запустить тот загадочный механизм, называемый воображением. У Евгения он работал не то чтобы исправно, шестерёнки уже давно покрылись ржавчиной, двигатель был на последнем издыхании, и с каждым днём ему требовалось всё больше топлива и смазки, чтобы окончательно не заглохнуть. Но тем не менее дядя Женя держался за этот механизм, как бедный хозяин за старую больную лошадь. Другой он заполучить не мог, как ни хотел.
Несмотря на то, что Евгений уже был знаком с предисловием и примечанием от редакции, он всё же решил пройтись по ним ещё раз, чтобы ничего случайно не упустить. На этом этапе он уже начал делать пометки, как всегда с большой вовлечённостью.
- Так-так, что тут у нас? Ага.... Какое-то выражение. Попробую сам догадаться, что это за язык. А, кажется, понял! Французский. Видел я уже такие слова. Так, посмотрим, прав ли я?, - Евгений взглянул на сноску внизу страницы, - Да, всё верно! Когда-то он был разговорной народной латынью, но к восьмому веку развился до чего-то своего... После норманнских завоеваний он укоренился в Англии, как язык знати... Красивый язык, красивый. Надо записать эту фразу...
Евгений ровным каллиграфическим почерком выводил латинские буквы, пока у него не вышла интереснейшая и крайне противоречивая формула.
- Что дальше? Дата? Переводчик? Ага... 1862, журнал «Время». Эх, а хороший был журнал! Жаль, просуществовал всего два года... Будто бы он приводил читателей к осуждению правительства. Это, конечно, нехорошо, я согласен... Ну да ладно. Кто же переводчик всё-таки, неужто сам Фёдор Достоевский? Ан нет, это какая-то женщина. Интересно. Разве ж женщины могут?... - Евгений хотел что-то сказать, но запнулся, - Впрочем, неважно. Что там дальше? Какая-то великая идея девятнадцатого столетия. Ладно, чёрт с ней.
Закончив с предисловием, Евгений перешёл к вступлению.
- О, греческое слово! Какая красота. Но боюсь, что случайно перепишу его неправильно... Надо быть очень осторожным. Так, и что же оно значит? Рок, неизбежность, фатум. Интересно... Мне нравится. Что-то хорошее есть в этих фаталистических идеях... Смирение, отсутствие всякой гордыни, сознание своей ничтожности перед Господом и Его волей.
Сначала чиновничий запал побуждал Евгения много переписывать. Он обращал внимание на всякую дату и всякое историческое лицо. Пытался вспомнить, что же он знает о Маргарите Фландрской и в чём состоит отличие Зевса от Юпитера. Но по ходу чтения произошло нечто невероятное. Он был так увлечён книгой, что забывал фиксировать в тетради важные моменты.
- Ничего себе! Какой патриот! Как сильно он любит свою родину и свой город, раз обладает такими обширными знаниями о нём...- то и дело восклицал Евгений, - Такой серьёзный исторический подход не может не удивлять!
С большим интересом и восхищением он читал ту главу, которую читатели, любящие исключительно драму, частенько пропускают. Здесь он уже заново схватился за бумагу с карандашом и стал внимательно рисовать схему города. Выходило очень подробно.
- Эх, вот бы кто-нибудь написал в том же духе о старушке Москве... Ведь она ничем не хуже, - с сожалением и некой завистью повторял Евгений, - Её история восходит ещё к концу первого тысячелетия, именно в то время там поселись первые славяне. Хотя и до этого были племена...
За большим количеством персонажей, исторических подробностей и описаний Евгений начал видеть перед собой фигуру автора, который становился всё более и более живым и в конце концов восстал из мёртвых полноценным человеком из плоти и крови. И Евгений проникся им, между ними установилась своеобразная дружба. Оба были историки, оба любили и уважали Средневековье, но только один знал об описываемом городе из учебников, а второй мог без всяких помех прикоснуться к его наследию.
Евгений никак не мог оторваться от книги, он много часов подряд лихорадочно перелистывал страницы, приговаривая: «Как хорошо, ух, всё правильно...комар носу не подточит!». Шея его устала от постоянных кивков, а язык начинал заплетаться. Евгений сам не понял, как уснул. Казалось, он всего лишь в очередной раз моргнул, а открыв глаза, волшебным образом переместился в утро. Он сразу вернулся к книге. Так и просидел дядя Женя на диване весь день, не чувствуя ни голода, ни жажды, ни усталости. И всё шло как по маслу, пока дядя Женя не добрался до одной очень важной главы. И, конечно же, дядя Женя в первую очередь обратил внимание на то, что было совершено не важным. На маисовую лепёшку. Всего-то кусок свежеиспечённого хлеба в руках у толстого сопливого мальчугана. Что такого? А то, что маис - это ни что иное, как кукуруза, питательный злак, чья родина - Мексика. Действие романа происходило за десять лет до того, как европейские корабли причалили к Американскому континенту. Колумб ещё даже не помышлял о своей экспедиции! Так как же такое возможно?
Дядя Женя лихорадочно теребил жиденькую бородку, стараясь вспомнить все подробности открытия Америки и её последующей колонизации. Им охватило такое беспокойство, что он уже не мог думать ни о чём другом. Дядя Женя был свято уверен, что автор романа не мог допустить такой досадной ошибки, а значит, это он что-то не так понял. Полчаса несчастный историк бился над этой загадкой, но в конце концов не выдержал. И впервые в жизни ему горько было признать свою правоту.
Евгений вновь открыл первую страницу и пристально посмотрел в глаза автора.
- Ах вот ты какой, а ещё историк...- сказал он портрету. И было в этом печальном упрёке что-то по-своему наивное и очаровательное.
А что же касается самой истории и персонажей? Дяде Жене было трудно их разглядеть, но, тем не менее, он смог. Во второстепенных героях он перестал видеть одни лишь декорации, а главным начал сопереживать. Евгений с интересом копался в чужих судьбах, с головой погружался в трагедии и радости несуществующих людей, которые казались такими живыми и даже вечными. По крупицам он собирал свой собственный портрет и в каждое действующее лицо всматривался как в кусочек зеркала. В ком-то он видел свою мрачность и нелюдимость, в ком-то свою озлобленность, а кто-то как и он был жертвой страшной несправедливости.
Евгений видел, что жизни нескольких персонажей были как будто переплетены, связаны невидимой нитью. Они накладывались одна на другую, болезненно перемешиваясь и угасая. «Триединая жизнь ведёт к триединой смерти», - думал он.
По-тихоньку роман учил Евгения тому, что такое любовь и какой она бывает. Он увидел, как это чувство вспыхивает в неподготовленном и больном сердце, как оно даёт жизнь и как оно убивает. Конечно, ему уже доводилось читать произведения о любви, но ничего кроме раздражения и недоумения они не вызывали. Здесь же что-то было иначе. Евгению стало и сладко, и тоскливо оттого, что он никого никогда не любил. Ну, разве что Сашку.
Вторая и последняя претензия Евгения заключалась в том, что образ Людовика XI не соответствовал его представлениям.
Евгений «проглотил» книгу за два дня. Он бы управился и раньше, если бы оживлённые диалоги с самим собой и загадочная кукурузная лепёшка не помешали ему. После прочтения он аккуратно закрыл книгу и горячо поцеловал обложку. Сами собой на глазах выступили обжигающие будто расплавленный свинец слёзы. Пустым мёртвым взглядом Евгений смотрел на стену, позабыв и самого себя, и свою квартирку. Он не слышал и не видел ничего, мысли в голове стали расплывчатыми и бесформенными, ни на одной он не мог сконцентрироваться. Это странное состояние, близкое к полному несуществованию, прервало SMS-сообщение от Сашки. Дядя Женя удивился. Это была вторая СМС-ка за всю его жизнь. Первая также была отправлена Сашкой, когда он учил дядю пользоваться новыми технологиями. Настоящее же сообщение содержало один единственный символ - вопросительный знак. Должно быть, интуиция или особая телепатическая связь подсказали Сашке, что дядя Женя уже прочитал роман.
Дядя Женя был готов написать целую книгу со всеми своими чувствами и соображениями, и она, скорее всего, оказалась бы даже длиннее первоисточника. Но это было невозможно. Сообщение не могло содержать более семидесяти кириллических знаков. Не растерявшись, Евгений решил ответить в той же лаконичной манере - восклицательным знаком. Вышла короткая и недорогая переписка.
Была уже глубокая ночь, а Евгений всё никак не мог уснуть. Он вс думал и думал, думал и думал, пока думать ему не стало мучительно больно. «А ведь правда... Почему бы не написать кому-нибудь в том же духе о Москве? О храме Василия Блаженного? Ведь и у нас есть очень интересный около исторический сюжет: зодчие, которых по приказу Ивана IV ослепили. Это, конечно, легенда... Но чем же плохи легенды и мифы? Иной раз они говорят о действительности так правдиво, как не скажет ни одна летопись... Да, почему бы и нет? Почему бы не сделать из поэмы Кедрина что-то более масштабное? Как же там было, не помню... » Дядя Женя слез с кровати, включил свет и стал рыться в своей пыльной библиотеке.
- Нашёл! - воскликнул он и принялся вслух громко и с выражением читать:
«И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!»
- Нет, всё-таки что-то другое меня зацепило... А, вот это! - и Евгений с тем же воодушевлением прочёл:
«И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры».
- Ах, как же тесно человек связан с архитекторой! Во всяком случае, так было раньше... Конечно же, Барму и Постника не постигла эта горькая учесть, а ей-богу, что-то есть в этом «И звонила она, будто их отпевала навзрыд...» Замечательный сюжет! У нас есть всё: прекрасный храм, ничем не уступающий европейским, великая и древняя Москва, красивая легенда, да даже и сам царь! Хоть сейчас садись и пиши... Вот только кто? Кому за это взяться?
И тяжко стало Евгению, что он не писатель, и что его воображению грошь цена в базарный день.
Сашка быстро освоился на новом месте и со всеми передружился. Первое время об учёбе он думал мало, погрузившись в сладкое чувство свободы с головой. К тому же ему пришлось почти сразу начать работать, так как до стипендии было ещё далеко, да и прожить на неё невозможно. Родители у Саши были достаточно обеспеченными, но ему почему-то было стыдно просить у них деньги, хотелось проявить самостоятельность. В свободное от учёбы время Сашка разгружал фуры и раздавал листовки. Когда творческая натура Сашки требовала решительных действий, он брал в руки гитару и играл на улицах песни группы «СПЛИН». Это было больше занятие для души, хотя частенько сердобольные граждане жалели бедного голодного студента и подавали ему милостыню. Так сам Сашка говорил о своём занятии. Но всё-таки думать о чём-то мало и не думать совсем - это вещи совершенно разные, а потому Сашка держался на плаву и серьёзных проблем с учёбой не имел. Одногруппники называли его Хрюнделем, потому что Сашка всегда ходил в синих брюках, ну и потому что Хрюнделя тоже звали Александром. Но если быть честным, Сашка предпочёл бы прозвище Васильев, не зря же он часами напролёт горлопанил «Выхода нет» и «Моё сердце» на Арбате.
Когда у Хрюнделя появилась дама сердца, её стали называть Масяней. Но Лиза на Масяню была совсем не похожа, она была довольно высокой, худенький, отличалась замкнутостью и тихим голосом, всегда носила закрытую одежду. Скорее всего, анархических взглядов она также не придерживалась. Первое время Лиза стеснялась Сашкиных ухаживаний, но склонность их была взаимной. Всегда весёлый и лёгкий на подъём Сашка рядом с Лизой притихал, терял дар речи и даже не мог пошевелиться. Но это чувство оцепенения длилось недолго. По прошествии нескольких мгновений он становился достаточно уверенным и развязным, старался громче шутить и всячески привлекал к себе внимание. Весь сентябрь Лиза и Сашка в основном глядели друг на друга и изредка заводили разговор на отвлечённые темы. Потом Сашка впервые подарил ей цветы - чудесный букет красных гвоздик. И произошло это в совершенно обычный день, а потому стало для Лизы абсолютной неожиданностью.
В октябре они начали официально встречаться. Сашка писал Лизе стихи, а она благосклонно их принимала. Она вообще казалась натурой очень возвышенной и сентиментальной, больше всего на свете любила говорить о творчестве Сергея Есенина. Сашке же больше нравился Маяковский. Эта разница во вкусах почти что стала причиной их первой ссоры, благо у Саши был опыт общения с человеком, с которым он не сходился во многих вопросах. Стихи он ей старался писать в духе имажинистов, но выходило у Сашки кривовато и как будто принуждённо. Если ему и удавалось подобрать рифму, то лишь в ущерб смыслу и общему восприятию. Ритм также не подчинялся его потугам.
«Скажи же мне, о сердца пламя,
Зачем ты мучишь мою душу?
Ведь я перед тобой, вздыхая,
Всю суть свою несу наружу.
Скрывается ль в твоей печали
Хоть тень от нежного огня?
Друг друга взглядом мы познали,
Ответь: полюбишь ты меня?
В смятении чувств любуюсь я тобою,
Как нежным распустившимся цветком.
Мне это счастье послано Судьбою!
Но горечь словно притаилась в нём.
Мне в целом мире ничего не нужно,
Лишь только смех твой, блеск твоих волос,
От прошлой суеты мне стало скучно,
Ответь же «да» на пылкий мой вопрос!
P.S. в слове «скучно» буква Ч читается как Ш.»
Такие записки он часто подкладывал Лизе под дверь, не подписав. С ней в комнате жили ещё три девушки, и одна из них обыкновенно замечала письмо раньше.
- Лизка! Там твой Ромео опять написал признание в любви! - услышав эти слова, Лиза краснела, как помидор, и ещё смущённее становилась от своего смещения.
В Сашке проснулся какой-то странный инстинкт, с которым он раньше не был знаком. Ему хотелось совершать подвиги во имя своей Дульсинеи, драться за неё, победить всех соперников или с торжествующим врагом встретить смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу. Но в этом не было никакой необходимости. Поэтому Сашке оставалось лишь помогать Лизе с домашним заданием, кормить шоколадками и с неодобрением смотреть на тех, кто называет её Масяней. Он хотел сложить весь мир к её ногам, подарить ей и луну, и звёзды, и солнечный диск, и всю земную твердь. Но он не мог. И самому Сашке от этого было смешно. Он никогда не знал нужды, родители покупали ему самые дорогие вещи, дома у него даже была своя отдельная комната. Он мог не работать, продлить своё зависимое отрочество, и при этом дарить возлюбленно подарки. Но взявшаяся из ниоткуда гордость ему мешала. А может, то была не гордость, а страх. Сашка боялся, что его будут считать мажором. Быть слишком удачливым, как и быть слишком несчастным - значит носить заметное клеймо.
Собственно, в этом не было никакой проблемы, Лиза вполне себе довольствовалась красными гвоздиками, очаровательно-неумелыми стихами и грустными романсами под гитару. Она в целом была нетребовательна из-за искренности своих чувств. Отношения Сашки и Лизы со стороны выглядели трогательно-невинными, в общественных местах они позволяли себе лишь неловко держаться за руки. И как это ни удивительно, но за закрытой дверью происходило то же самое, что и снаружи неё. Сашка просто не знал, как ему «подступиться» к возлюбленной, что ей сказать, как себя вести... И чего-то ему хотелось, а как это что-то организовать он не понимал. Впервые в жизни его сковывала робость.
Как-то в середине ноября Сашка попросил маму отправить ему по почте коллекцию марок. Она была небольшой, не более ста штук. Ценных среди них почти не было, в основном это были советские марки, посвящённые животным и транспорту. Хотя встречались среди них и кубинские, и чешские, и монгольские экземпляры. Сашка никогда не увлекался коллекционированием серьёзно, не собирал серии, обращал внимание в основном на внешнюю привлекательность марки, а не на её редкость или ценность. Но эта коллекция была дорога ему как память о детстве, о доме, да и о самом себе. Как будто бы была в этих красочных бумажках частица его души. И теперь он собирался продать свою душу. Новая пылкая страсть пришла на место детской любви и сжигала Сашку изнутри. Ему нужны были деньги, но на заработанные крохи он жил, а потому не мог взять их на исполнение заветной мечты. Мечты, которая давила на него с первого же дня пребывания в столице, но на которую вечно не хватало времени и средств. Он боялся, что призрачная возможность вот-вот без следа исчезнет, растворится в воздухе. И он останется у разбитого корыта.
До зимних каникул было ещё невыносимо далеко, но Сашка уже начал скучать по дому, родителям, а особенно по дяде Жене. Они часто созванивались, Сашка рассказывал о своём студенчестве, дядя Женя о работе, погоде и старых калошах. И оба они чувствовали, что их особая связь как будто бы стала крепче, невидимая сущность с новой силой тянула их друг к другу. Им было, что обсудить. Но не на расстоянии, а лично.
По субботам у Сашки обычно было четыре пары, которые заканчивались в 16:00. Дорога до дома заняла бы примерно два часа. Но ему повезло, и в тот день последнее занятие отменили. Сашка планировал приехать домой в субботу вечером и уехать вечером воскресенья.
В тот день погода была пасмурной и выпало много снега, началась ноябрьская зима. Но не весёлая и свежая, как перед новогодними праздниками, а угрюмая, холодная и мрачная. И люди вокруг казались какими-то злыми, уставшими. По дороге в вуз Сашка дважды поскользнулся на льду. Первый раз падение и сам удар об лёд сопровождались ненормативной лексикой. Сашке стало стыдно, что он не сумел сдержать себя и скорее всего смутил идущую рядом женщину с ребёнком. Он ждал возможности исправиться и, упав второй раз, выдал: «Какая досада!». И сразу на душе стало легко и радостно.
По дороге на автобусную остановку Сашка упал в третий раз. Произошло это так внезапно, что он ничего не успел сказать. Но, отряхнувшись, он подумал про себя: «Вроде бы не пил сегодня, и вчера не пил, и вообще я трезвенник. Хотя, ничего удивительного, Бог же любит троицу! Теперь можно не бояться». Но уже у своего родного подъезда Сашка разочаровался в Боге, упав в четвертый раз. Тем не менее настроение его оставалось хорошим.
Родители были рады приезду сына. Ещё в прихожей мама внимательно рассмотрела его с головы до ног, чтобы убедиться, что Сашка не исхудал до состояния Кощея Бессмертного.
- Ну ладно... Ещё не совсем кожа да кости. Смотри мне.
- Дыхни-ка, студентик, - в шутку, но со строгостью сказал отец.
- Я может сегодня и плохо держусь на ногах, но всему виной проклятый лёд. А так я ни-ни - стёклышко.
- К сессии-то готовишься? Хватает времени на учёбу, работа не мешает?
- Ну хватит, отстань от ребёнка. Он у нас не какой-нибудь... - вмешалась мать.
- Ребёнок! Скажешь тоже...
Мама с папой ещё немного поспорили, и от этих несерьёзных семейных разногласий Сашке стало совсем хорошо. Домашняя отбивная с картошкой показалась ему изысканным деликатесом, а чай из старого железного чайника был особенно вкусным. Сашка удивлялся тому, как быстро он отвык от домашнего уюта, прошло ведь даже меньше трёх месяцев.
- Ну, рассказывай... Как там твоя Лизавета? - поинтересовался отец.
- Нормально, в общем-то, всё нормально...- неохотно отвечал Сашка.
- Нормально, говоришь? А что так неуверенно? Разбежались, что ли?
- Да нет конечно! С чего ты взял?
- Ладно, это твоё дело, я понял. В любом случае, не переживай. У тебя таких ещё много будет. Я вот в твоём возрасте дружил с шестью мадамами одновременно. Вот это тяжело. Зато на временные трудности с одной из них внимания как-то не обращаешь.
- Врун! И как тебе не стыдно? - рассмеялась жена Владимира.
- Ладно, ладно, слегка преувеличил. И почему сразу врун? Я фантазёр. Я всегда помню хорошее, а уж выдумал ли я это хорошее, или нет, совершенно не важно.
И родители ещё долго обо всём расспрашивали Сашку, и он ещё долго им отвечал. И тут отец задал неожиданный, но вполне себе небезосновательный вопрос:
- А куда ж ты в итоге дел свои марки, голубчик?
В голове Сашки замелькали все возможные оправдания, хотя он и понимал, что не должен оправдываться. Это была его коллекция и он имел право делать с ней всё, что заблагорассудится. Сашка уже собирался что-то сказать, но в горле встал ком.
- Ты чего так побледнел, родной?
И вдруг эту неудобную сцену прервал звонок в дверь. Сашка вмиг оживился и побежал её открывать.
- Ну всё, потеряли парня! - с досадой усмехнулся отец.
Конечно же, это пришёл дядя Женя.
- Дядя Женя! Здравствуй. Не замёрз?
- И тебе не хворать, Александр. А чего мёрзнуть? Тепло, как летом, - дядя Женя говорил в не свойственной ему манере - быстро, уверенно и весело. На лице его держалась странная гримаса, которая на деле была улыбкой человека, не привыкшего улыбаться.
- Рад тебя видеть, - сказал Сашка, - Чай будешь? - Дядя Женя в ответ лишь кивнул.
В течение минуты в комнате Сашки царило молчание.
- Я принёс твою книгу. Держи, - сказал дядя Женя, открывая потрёпанный портфельчик. Но в мыслях его застыли другие слова: «Бери скорее, пока я не передумал!». И Сашка услышал эти слова, уловил их в печальной интонации дяди. И они доставили ему необыкновенное удовольствие.
- Дядя, ну скажи, как тебе? Я уверен, что понравилось. Не обманывай, у тебя этого всё равно не получается.
- И не буду... Были, конечно, моменты, которые меня смутили. Но я теперь о них не вспоминаю. Пару дней после прочтения я... Даже не знаю, как сказать. Вроде как грезил наяву и бодрствовал во сне. Такая вещь, такая вещь! И как-то всё это время проходила мимо меня. Надо избавляться от этой вредной привычки и начать читать системно. Сколько всего я не читал, сколько всего не знаю... А жизнь так коротка!
- А что тебе больше всего понравилось? - спросил Сашка, и лицо его будто засияло.
- Ну, слушай. Immanis pecoris custos, immanior ipse, - с важностью продекламировал дядя Женя. К сожалению, Сашка не смог оценить его идеального произношения.
- И что это значит?
- Пастырь диких зверей ещё страшнее пасомых.
- Что ещё скажешь? - в Сашке вдруг вспыхнула смесь разочарования и любопытства.
- Lasciate ogni speranza. Это Данте.
- Оставь надежду, всяк сюда входящий?
- Нет. Просто оставь всякую надежду.
- И откуда это?
- Из описания подземной тюрьмы. Очень угнетающе... Люди, забытые правосудием, гниют там или ждут своей страшной учести. И выход оттуда - либо на виселицу, либо в огонь.
- Конечно же, это всё проклятые католики? - спросил Сашка, стараясь угадать отношение дяди Жени.
- Почему же? И на Руси были темницы, и пытки, и казни... И ещё в допотопные времена люди истязали людей, издевались над невинными...
- Неужели ты проникся и язычницей? - допытывался Сашка.
Дядя Женя как будто бы обиделся.
- Я уже давно отрёкся от своего эгоистичного лицемерия. Я окончательно запутался, я слишком долго пытался докопаться до истины. И теперь мне от этого больно. И теперь я готов сострадать, а не осуждать. Я признаюсь тебе, что плакал в конце. Взрослый человек, а плакал. Давно этого не было... И после мне стало так хорошо!
- Да, да, мне тоже! - подхватил Сашка.
- Мне уже давно хотелось опробовать это удивительное свойство души - сострадание. И этот роман предоставил мне такую возможность. Я читал, стараясь не осуждать никого - ни судей, ни палачей, ни дикий народ и его короля. Хотя, скорее всего, автору хотелось обратного...
- Конечно же хотелось. Почему бы не осудить зло и жестокость?
- А потому что их сначала нужно найти, вычленить, вытащить из человека. Разве ж бывает зло или добро в чистом виде? Разве ж можно поделить наш мир на чёрное и на белое, и быть абсолютно уверенным в таком делении? Раньше я ответил бы: да, можно! Но сейчас я не так уверен... И убийцы ведь по-своему несчастны, даже если они не осознают своё несчастье! Оно проявится позже, если не в них самих, то в истории... Средневековый народ в своей пугливой жестокости похож на ребёнка, помнишь этот момент? Это сцена с колесованием, по-моему... Мне кажется, что ребёнок не может нести полной ответственности за свои поступки. Его надо научить, воспитать.
- Дядя! Ты уходишь в крайности. В этом тотальном всепрощении нет ничего хорошего. Автору хотелось, чтобы читатель осудил жестокость и варварство, но не только в его персонажах, но и в себе самом.
- А причём тут тотальное всепрощение? Я говорю о другом, о том, что существует в этом мире Сила, более могущественная, чем человек. И наш слабый дух подчас не может ей противиться. Всегда ли мы должны судить людей, основываясь на их худших поступках? Может ли тот, кто убил, спасти чью-то жизнь? Может ли тот, кто стоял, упасть? Я думаю так: может.
- Может, дядя, может! Полностью с вами согласен.
- Ты согласен со мной? Вот это новое! - дядя Женя всплеснул руками. Лицо его выражало больше удивление, чем радость.
- Да, дядя. Ты мне только скажи: в чём заключается эта роковая сила? Что она из себя представляет?
- Вот этого я сказать не могу... А ты как полагаешь?
- Эх, ты меня просто поражаешь! То такой глубокий анализ, то полное отсутствие понимания текста. Это любовь, конечно же! Что же ещё? Преданная и самозабвенная, пылкая и обжигающая, смертельная и фатальная. Любовь, которая меняет человека до неузнаваемости, которая лечит его и разрушает.
- Гм... А я думаю, что любовь - это всего лишь одно из воплощений той самой силы. Не на ней одной всё держится. Понимаешь?
- Нет, решительно не понимаю, дядя. Помнишь, я говорил тебе про «Гранатовый браслет?». Не видишь параллелей?
- Как? То - повесть, а это - роман. Композиция, век, история создания, страна, смысл - всё совершенно разное. Где ж тут параллели?
- Какой ты недогадливый! Любовь и смерть ради любви. Любовь и жертва ради любви. Вот что объединяет многие великие произведения, и не только литературные. А всё потому что такова жизнь.
- Не понимаю я этого. Мне жаль, но я не понимаю. Но мне нравится, как ты говоришь...- грустно сказал дядя Женя, ещё не сознавая, что в его разуме зародилось то самое понимание.
Пару минут собеседники молчали, и каждый думал о чём-то своём. Это молчание не было неловким, скорее необходимым и закономерным. Вдруг выражение лица Сашки приняло таинственный вид и он, многозначительно улыбаясь, произнёс:
- Дядя, а ведь я задумал вас убить.
- Батюшки! Что это ещё значит? - удивился дядя Женя, но в голосе его не было и тени страха.
- А вот так. Но я даю тебе единственное право выбора. Отвечай: да или нет?
- Да, - ответил дядя Женя с несвойственной ему покорностью.
Улыбка Сашки стала гораздо шире, а в глазах как будто заиграли искры. Из кармана брюк он достал смятую бумажку и отдал её дяде. Тот внимательно её рассмотрел.
- Это мне?
- Да, дядя, это тебе. Признаюсь честно, я хотел пойти с Лизой... Я тебе про неё рассказывал, помнишь? Но она отказалась. Ей такие вещи не нравятся. Вот странная! Наверное, слушает одного Шопена с Вивальди... Так ты согласен? Впрочем, уже не важно, ты уже дал свой ответ, так что никуда не денешься!
- Мда уж... Вижу, что выбора у меня больше нет. Когда это будет?
- Через два дня. В Мосоперетте.
- По рукам.
Сашка весь засиял от удовольствия.
- Ладно уж... Скажи хоть, как учёба проходит, как занятия? Интересно?
По прошествии двух дней произошло необыкновенное - Евгений поехал в Москву. В столице нашей родины он не бывал, должно быть, лет пять. Хотя она располагалась прямо под носом - только руку протяни, вот тебе и Красная площадь с Кремлём, и Успенский собор, и памятник Минину с Пожарским, и так любимый Евгением храм Покрова. Бесспорно, он любил Москву. Но не любил спонтанных путешествий, никогда не поддавался внезапному душевному порыву, и слово «хочу» не служило ему толчком к решительным действиям. Но сейчас-то мотивация была достаточно весомой - провести время с племянником, поддержать его интересы. Дядя Женя понимал, что для Сашки это что-то очень важное, что он хотел бы поделиться своей радостью. Но сейчас странное беспокойство овладевало им, хотя ещё пару дней назад Евгений чувствовал не свойственную ему готовность к авантюрам.
- Ты чего такой грустный? Жалеешь, что согласился?
- Да не то чтобы жалею... Просто я уверен, что там всё изворотят на новый лад и вывернут наизнанку.
- Выходит, боишься разочароваться?
- Нет, я ведь и не очаровывался.
- Эх, Евгений Николаевич, родители ваши были странными людьми и произвели вас на свет мрачным.
- Что правда, то правда, - вздохнул дядя Женя, - К классике в наш век относятся чересчур небрежно. Всё прекрасное ведь такое хрупкое, нежное и оттого недолговечное.
- Ты не видишь в этом противоречия? Как классика может быть недолговечной? Ведь само это слово значит «образцовый», на неё все равняются!
- А вот так. Великое умирает, оставив после себя лишь туманные воспоминания. Но умирает не физически, а духовно, умирает для людей, не готовых познать его. И таких людей становится всё больше. В их распоряжении есть лишь собственные мечты и представления о великом...
- А ведь ты в чём-то прав. В этом мюзикле оставили лишь самое основное, выкинув смыслы, заложенные автором, и добавив свой собственный околозлободневный смысл. Да и хронология коту под хвост.
- А ты откуда знаешь?
- Я смотрел оригинал и даже вроде как что-то понял.
- И, зная всё это, ты всё равно хочешь пойти на это безобразие? - недоумевал дядя Женя, - Почему же?
- Потому что без этого безобразия не случилось бы моего знакомства с книгой. Оно было первым, оно мне понравилось, хоть я не знал ни единого слова. Оно сподвигло меня к прочтению. Это другое произведение. Да, оно проще, но это не значит, что оно плохое. Просто оно не останется в веках. Я уверен: массовое живёт недолго. Но оно может направить человека к вечному.
- Что же по-твоему это вечное?
- Вечно живёт то, что говорит о вечном: о жизни, счастье, красоте, безумстве, несправедливости, смерти и любви.
- Так ведь твой мюзикл говорит обо всём этом, если я правильно понимаю. Почему бы ему не жить вечно?
Сашка задумался.
- Трудный вопрос. Должно быть, дело не только в содержании, но и в форме. Важно само тело, сам сосуд, в который закладывают вечное. Чем проще объект, тем проще его сохранить. Книга уже жива сама по себе и жизни у неё не отнять. Жизнь театрального представления зависит от людей, таких непостоянных и переменчивых. В конце концов одно убивает другое. Конечно, в вечное частенько проникает временное - исторический контекст той эпохи. Но это необязательно отнимает у вечного силу.
- Истинно так! - согласился дядя Женя.
- Уф, дядя Женя, какой вы знаете интересный синоним к словоблудию и демагогии?
- Дай-ка подумать... Есть один забавный: суемудрие. «Там, где предметом нашего любопытства становится уже не истинная нужда, но только суемудрие, там полёт обращается в пешеходство и шаги делаются час от часу труднее».
- Вот мы с тобой занимаемся самым настоящим суемудрием. И шаг нам было бы неплохо ускорить, а то не успеем.
Дядя Женя расстроился, но виду не подал.
Две фигуры неровным шагом шли по вечерней Большой Дмитровке. Одна из них, та, что повыше и помоложе, со стороны казалась особенно возбуждённой. Движения Сашки были пропитаны простодушной детской весёлостью - он шёл быстро, вприпрыжку, руки его болтались и подпрыгивали вместе с остальными телом. Он то и дело обращал голову к небу и жадно ловил ртом снежинки. Дядя Женя, сутулясь, плёлся чуть позади, держа руки за спиной. Ещё одна его странность заключалась в том, что он всегда смотрел вниз, когда шёл куда-то. Будто бы правильная здоровая походка доставляла Евгению физический дискомфорт.
- Ты чего там, монетки ищешь? - рассмеялся Сашка, - Не переживай, найдём тебе деньги на обратную дорогу!
На часах было 17:30, когда дядя Женя с Сашкой зашли в театр. В нос сразу ударил сладковатый запах духов и шампанского, вскруживший голову Сашке и смутивший дядю Женю. До начала оставалось полчаса.
- А я, знаешь, волнуюсь...- пролепетал Сашка, голос которого вдруг стал необычно высоким.
- Расскажи мне хоть, что там будет? К чему готовиться?
- Ну смотри... Само представление будет длиться примерно два часа с копейками, плюс ещё антракт. Много хореографии. Не знаю, как у нас, но на том DVD она была какой-то бесноватой. Вряд ли тебе такое понравится. Костюмы странные, но прикольные. Декорации выглядят очаровательно дёшево... Но опять же, я не знаю точно, как это будет у нас.
- А с музыкой что?
- Приятная, даже очень. Жаль, что в записи. С оркестром-то оно поживее.
- И всё-таки, Александр, превращать прозу в поэзию - это как-то неправильно, не находишь? То же, что делать из вертолёта стрекозу. Противоестественные метаморфозы!
- Но становится же хлеб во время таинства причастия телом Христа, а кагор - его кровью? Чем тебе не противоестественные метаморфозы?- заметил Сашка.
- Да, конечно. Но ведь это другое..
Они заняли свои места в наполненном до краёв зрительном зале. Места эти находились примерно в середине среднего ряда. Сашка то впивался глазами в каждого проходящего мимо или сидящего рядом человека, то неуверенно опускал взгляд в пол. Дядя Женя чувствовал себя неуютно и потерянно. Все эти люди, звуки и голоса были чужды ему. Он вспомнил, с какой решимостью подписался на это, и теперь былая решимость казалась ему безумством. «По рукам» - мелькнуло у него в голове, и дядя Женя весь съёжился от собственных слов.
Заиграла первая мелодия, зазвучали первые аплодисменты. Их подхватил высокий и пронзительный тенорок артиста, появившегося будто из ниоткуда. До этого момента его скрывала тьма, которую сейчас рассеял неяркий луч прожектора. Артист вальяжно лежал на сцене и с предвкушением смотрел на зрителя, который, скорее всего, так же смотрел на него. Это был поэт, трубадур, философ и рассказчик, желающий поведать современному человеку историю из давно минувшего века. Даже не одну историю, нет, ему хотелось передать образ целой эпохи. Эпохи кафедральных соборов, грозных и фатальных событий, пиратов и поэтов.
Сразу бросался в глаза его необычный грим, который был не просто вычурным и чрезмерным, но даже смешным. Толстые тёмные брови, огромные синие пятна вокруг глаз и, кажется, подведённые совершенно по-женски ресницы. Артист уверенно и весело расхаживал по сцене, так что можно было рассмотреть его странное одеяние во всей красе: длинная мантия сапфирового оттенка, под которой виднелась грязно-серая туника, широкие штаны какого-то непонятного фасона. Зрителю сразу становилось понятно, что перед ним личность возвышенная, богатая духовно, но бедная материально.
- Ты глянь, во что он одет! И что это за павлиний раскрас! - шептал про себя дядя Женя.
Сашка же всем был доволен.
Помимо белокурого поэта на сцене находились и другие люди, изображавшие нищих и бродяг, судя по их убогому платью. Сначала они лежали на боку, спрятав лица от зрителей. Позже они начали оживать, осматриваться, как только что очнувшиеся после долгого сна длиной в полтысячелетия. Одни из них с дерзостью смотрели на поэта и тянули руки к нему, другие лазали по высокой стене и забирались на каменных химер, большинство же лежало на полу, при этом совершая различные телодвижения.
Голос артиста с каждой новой строчкой становился всё сильнее, шире, а глаза будто бы метали искры. Открывающая песня завершилась словами о том, что песня любви не умолкнет никогда. Одному из зрителей это показалось странным и ненужным, другому же вполне правдивым и даже очевидным. Первый после этого номера остался неподвижен, второй громко зааплодировал.
Следующую песню исполняли бродяги, молящие об укрытии. Их предводитель был одет в мешковатое уродливое рубище, волосы его были взъерошенными и даже иглообразными. Во всём его существе чувствовалась неугомонная, дерзкая и непокорная сила разбойника. Движения были резкими и порывистыми, голос - могучим и звонким, слова - бойкими и отчаянными. Лицо его выражало одновременно и мрачную суровость, и озлобленность, и живой азарт, и пылкую решимость. Он быстрым шагом ходил по сцене, простирал руки к небу и к залу, после чего резко их опускал, а ещё всячески кружился и подпрыгивал, подобно маленькому урагану. Позади него остальные бродяги устроили те самые бесноватые танцы. По ходу действия вожак и его толпа становились всё быстрее в движениях и яростнее в голосе. Куда им идти? Где им найти приют? Почему они вынуждены ютиться у ворот города, подобно мелкому скоту? Эти вопросы были вызваны как раз тем, что Сашка назвал новым злободневным смыслом.
Конечно же, музыка ничем не уступала актёрскому искусству и проникновенности стихов. Подобная рычанию грома, смешанного с криком морской бури, она была идеальна для инфернального дикого танца.
Позади бродяг возвышалась стена средневекового храма. В ней было несколько сквозных отверстий прямоугольной формы, освещенных ярко-оранжевым светом, похожим на пламя. В одном из этих «окон» стояла высокая худая фигура человека, одетого в рясу. Мертвецки бледное лицо священника было суровым и даже разгневанным. Но он держался прямо и холодно наблюдал за сборищем варваров. Вдруг их главарь подбежал к окну, и остальные последовали за ним. Они прильнули к холодной каменной стене, а вожак, смотрящий прямо в глаза человеку в чёрном, замер с поднятой вверх рукой.
Этот номер очень понравился Сашке, но совсем не понравился дядя Жене, который крепко зажмурил глаза, закрыл уши и даже согнулся пополам, наклонившись к самому полу. Сейчас мы бы сказали, что он испытывал испанский стыд.
- Ну ты чего? Давай, просыпайся! - тихо произнёс Сашка, теребя дядю Женю за плечо. Тот покорно вернулся в исходное положение.
- Всё нормально?
Дядя Женя кивнул.
Тем временем священник приказал капитану королевских стрелков выгнать из города весь грязный сброд.
- Там же не было такого! - вполгоса сказал дядя Женя.
- Тсс! Смотри, что дальше будет!
Заиграла восточная музыка, и на сцене появилась прелестная стройная девушка с густыми кудрявыми волосами чёрного цвета . И хоть Сашке и показалось, что она была одета в мешок из-под картошки грязного болотного цвета, он не мог отвести от неё глаз. Он жадно смаковал каждое её грациозное движение, каждый взмах рукой и каждый шаг. Капитан тоже нашёл её очаровательной.
- Так ведь они ещё не могли встретиться!
- И что? - лениво ответил Сашка, - Давай не будем мешать другим смотреть.
Дядя Женя обиженно буркнул что-то невнятное.
Девушка запела, и в её пении удивительным образом нежность, мечтательность и лёгкость сочетались с игривостью и озорством. И голос её был сладким, как мёд, но в то же время дерзким и непокорным. Она была воплощением всего прекрасного, что есть в невинной юности, которая сама ещё не осознаёт всех своих достоинств, но уже явственно чувствует влияние их на окружающих.
Сейчас основными лицами на сцене были красавица-чужестранка и её кавалер. Но почему-то в стороне от них продолжали резвиться странно одетые артисты: они кувыркались, скакали по сцене, бегали друг за другом. Это смутило уже не только дядю Женю, но и Сашку, который подумал: «Убери их - ничего не изменится. Лишние люди!». Но всё-таки эти люди успели перейти на первый план, и девушка подходила к ним, и брала их за руку. Но когда молодой капитан протянул свою руку к ней, танцовщица отпрянула.
Какой же была песня девушки? Горячей и обжигающей, как цыганская кровь,, таинственной и загадочной, как дальняя дорога.
Дядю Женю что-то смущало, Сашка же оставался всем доволен.
Потом были наставления от предводителя бродяг, который хотел уберечь юную певичку от опасностей безумного мира. И тут уже дядя Женя молчал, хотя и был внутренне возмущён: «Нет, откуда вы взяли эти восемь лет? Просто случайная цифра?». Хотя, возможно, что-то в его сердце и ёкнкло от по-отечески ласковой интонации вожака, который до этого представлялся таким грозным и озлобленным. Сашка же почувствовал тихое сожаление: он знал, что девушка не последует мудрому совету.
Следующая песня была мягкой, нежной и по-своему торжественной. В ней капитан стрелков и его невеста признавались друг другу в вечной любви и выказывали своё взаимное желание вступить в законный брак. Тут уже Сашка рассмотрел солдата поближе. Он оказался уж очень миловиден, с аккуратной причёской, с гладко выбритым лицом. Сашка мог бы поверить, что он - танцор, но никак не капитан королевских стрелков, не любитель выпить чего покрепче и выкрикнуть пару ругательств. В нём почти не осталось грубости, на замену ей пришла полная вылизанность. Точно из невежественного солдата, каковым он был в книге, сделали прекрасного принца. Подобную картину Сашка наблюдал и в оригинальной версии, хотя там артист всё же больше походил на своего книжного героя.
Расстроили ли Сашку такие преображения? Нет, скорее даже приятно удивили. Теперь он мог проникнуться ещё одним персонажем, ещё одному персонажу начать сопереживать.
В конце номера на сцене появился поэт, поздравивший молодых чем-то вроде бумажного салюта. Следующая песня принадлежала ему. И уж она особенно возмутила Евгения, который и до неё не сказать, что был всем доволен.
«Почему он танцует вместе с бродягами и паяцами? Почему руководит их торжеством? Он сейчас должен со скорбью и обидой смотреть на этот праздник! Он не должен уподобляться им, во всяком случае, пока. Чему он радуется? Тому, что все сбежали с его мистерии, что он остался почти что единственным своим зрителем, если не брать в счёт уставших стариков и равнодушных женщин с детьми? Да и вряд ли бы он стал петь и плясать, будучи голодным и продрогшим!» - думал он. Сашка прочитал мысли дяди и, надеясь, что тот тоже обладает телепатическим способностями, произнёс про себя: «Я же говорил, хронология страдает. Что-то выкинули, что-то добавили. Расслабься».
Сам же Сашка пребывал в особом расположении духа. Он смотрел на отверстия в стене храма, за которыми виднелся лестничный пролёт. Он ждал. И вот позади ревущей и танцующей толпы появилась странная фигура, спускающаяся по лестнице, прихрамывая. Это был будущий король шутов.
«Интересно, каков он будет у нас? У канадца получилось замечательно... Там было всё: страдание одинокой души, запертой в несостоявшемся теле. Благодарность, переходящая в рабскую покорность или в нежное благоговение. Самоотверженное и искреннее чувство, контрастирующее с резкими неестественными движениями, больше похожими на кривляние. Ещё этот выразительный голос... Может, у нас будет как-то иначе?...» - думал Сашка.
И у нас действительно было как-то иначе.
На сцене появился артист с худым овальным лицом и маленькими узенькими глазками, расположенным далеко друг от друга. Сама природа распорядилась так, чтобы этот человек всегда выглядел печальным и как будто обиженным. В его наружности была лишь тень от необходимой персонажу грубости, которая не мешала ему (артисту) оставаться вполне симпатичным. Грим его составлял причудливую композицию с толстыми, тёмными линиями, сильно контрастирующими с общей бледностью лица. Непонятно, хотели ли таким образом изобразить действительные черты обезображенного человека или подчеркнуть нечистоту и чумазость бедняка.
Его рубище было бесформенным и широким, оно отличалось от одёжки уже представленных бедняков лишь своим фиолетово-красным цветом. Похожего цвета были его волосы, спутанные в отдельные торчащие пряди.
Движения артиста показались Сашке инородными, совершенно не подходящими персонажу. Они были лёгкими, плавными и практически волнообразными, будто бы каждый его член смиренно ждал своей очереди, прежде чем пошевелиться. Была в нём некая призрачная грациозность, размеренная и осторожная, как колыхание листвы во время несильного ветра.
И вот артист запел. Из Сашки вырвался невольный смешок. «Слишком высоко! Слишком бездарно! Развернул какую-то самодеятельность... Я ожидал протяжного бархатного баритона с хрипотцой, а вы мне что подсунули?», - возмущение его было безмолвным, а потому особенно мучительным.
Евгений, будучи не самым внимательным и благодарным зрителем, обратил внимание на смятение племянника. На миг им овладело чувство, смутно напоминающее лёгкую форму злорадства: «Ну я же говорил, безобразие! Теперь-то сам видишь!». Что именно Сашка увидел, дядя Женя не понимал, ему представление с самого начала и до этого момента казалось одинаково нелепым и отталкивающим. Во всяком случае, он свято верил, что действительно так думает.
Сашка же в недовольстве своём был отходчивым, а в снисходительности хранил постоянство. Быстро горькая усмешка на его лице превратилась в умильную улыбку. «Что-то в нём есть, в этом стройном Кентервильском призраке, вынужденном играть кривого горбуна!» - думалось ему. Скорее всего, Сашкино недоумение смягчили слова героя, поющего о неразделённой любви. Ведь свои чувства Сашка почему-то также считал неразделёнными.
- Так он ведь ещё не любит её! - вмешался в пространные размышления племянника дядя Женя. Несчастный студент уже не понимал, как усмирить пыл столь дотошного чтеца, с какой строгостью и угрозой надо ему шикнуть.
«Вот погоди, будет антракт - всё тебе выскажу!» - подумал Сашка.
Потом под грозную музыку вышел такой же грозный священник и прекратил торжество. Сорвал со звонаря картонную корону, согнал его с королевских носилок. Тот послушно поплёлся за своим господином.
«Вот это темпераментость, вот это горячность! То ли страсть, то ли злоба, то ли всё вместе! Вот только что у него с волосами? Зачем их облили белой краской?» - вопрошал Сашка.
Священник гордо и равнодушно расхаживал по сцене, пока его верный пёс давал клятву вечной покорности и вечного служения. Он опустился на колени и пел о том, что как бы он ни любил своего хозяина, понять его порою невозможно. В этот момент хозяин счёл нужным подойти к нему ближе, вероятно, с целью приласкать. Но рука благодетеля напугала не привыкшее к нежности приёмное дитя. Номер завершился словами; «если скажешь, я пойду на всё». Звонарь должен был поймать ту цыганскую ведьму (в которую, вроде как, уже был влюблён).
Теперь уже зритель так или иначе имел представление о каждом персонаже. Но это не значит, что с каждым он был хорошо знаком. Человеческая натура - штука очень загадочная и порой противоречивая.
Поэт, который недавно развлекался с толпой неотёсанных бродяг, теперь уже вспомнил о своей возвышенной и лиричной природе. Он гулял по ночному Парижу в поисках прекрасного ангела и пел о том, что всё здесь не то, чем кажется. Что эта тишь - всего лишь обман, за которым скрывается стон страсти, смех и слёзы. Один особенно искушённый читатель в зале сразу провёл параллели с «Невским проспектом», который тоже далеко не так прост. Музыка в этом номере была просто волшебной: тягучей, таинственной и романтично-загадочной, сулящей то ли чувственное наслаждение, то ли страшную опасность. А как чудно она сливалась со сладким голосом артиста, тянувшего каждый слог, каждую гласную!
Следующий эпизод - неудачная попытка похищения. Но вполне себе удачная возможность для капитана стрелков завязать разговор с девушкой. Он спас её из лап чудовища и предложил проводить за ворота города. Девушка с какой-то презрительной дерзостью отвечала ему, что ночь и кинжал как-нибудь защитят её от всех напастей. Но приглашение в кабаре «Приют любви» всё-таки приняла. Их диалог был подслушан странной личностью в чёрном, которая, конечно же, была священником, державшим наготове острый нож.
Дядя Женя к тому моменту уже устал подмечать все сюжетные несоответствия и то ли смирился с ними, то ли наконец-то стал получать удовольствие. Можно подумать, что это было удовольствие, которое обычно возникает при просмотре комедии, настолько плохой, что даже по-своему очаровательной.
Поэт тем временем никуда не пропал, он продолжал ходить по запутанным улочкам Старого города, которые становились всё темнее, страннее и страшнее. Он забрёл в то инфернальное местечко, называемое Двором чудес. Это был дом разбойников, бродяг и нищих, строящих из себя калек. Там поэта приняли, мягко говоря, не слишком тепло. Его должны были вздёрнуть по приказу местного главаря (того самого предводителя бродяг).
Дядя Женя помнил, что в книге эта сцена была достаточно пугающей и вызывала нестерпимую жалость к несчастному поэту, вынужденному проходить различные испытания, чтобы сохранить свою жизнь. Вся грубая проза жизни была сконцентрирована в этом царстве разгула и будущих висельников, общающихся на своём особом языке. Немытые толпы человеческих существ разного пола и возраста, разных национальностей. Для них не было ни веры, ни правды, ни религии, ни закона, ни принципов, ни жалости.
В мюзикле этот эпизод был короче и куда веселее. Настоящая феерия звука, безумный праздник голоса и музыкы, смешанных с бешеными телодвижениями шайки оборванцев. Всё это было единой волной, единой песней, опьяняюще весёлой и задорной. Но весёлость эта была дерзкой и неспокойной. Каким ещё может быть боевой клич людей, чья жизнь полна тревог и опасностей, чья совесть черна, как беззвёздное ночное небо? Эти люди одним своим существанием бросали вызов всем правилам и ценностям, существующим в лицемерном законопослушном мире. У них был свой мир, искренний в своей подлости и своём коварстве, постоянный в своей непоследовательности. И этот мир манил к себе и в то же время вызывал отторжение, никого не оставляя равнодушным.
Сашке было тяжело усидеть на месте, он стал ритмично подёргиваться в такт музыке и подпевать. Точнее, он открывал рот, но слова из него не выходили. Потому что Сашка не хотел никому мешать.
Поэта быстро схватили, быстро подвергли суду и быстро отпустили. Его спасла та самая красавица, за которой он следовал в ночи и которая сама недавно была спасена капитаном стрелков. Она согласилась стать женой бедного поэта, связать себя узами брака, но не любви. Её сердце уже принадлежало другому.
Об этом зритель узнаёт из нескольких следующих песен, одна из них - знакомство девушки с муженьком, другая - её признание в любви королевскому солдату, что носит имя римского божества и самого Солнца. Вместе с ней о капитане стрелков пела его невеста. Обе девушки пока ещё не знали друг о друге...
Их общий возлюбленный чувствовал себя потерянным, разорванным на части. Он не знал, как ему поступить, сердце его болело от любви сразу к двум дамам. Но любовь эта была разной. Одна представлялась ему теплом, светом и лакомым мёдом, другая - огнём и зноем, живым воплощением греха. С первой он должен был провести всю свою жизнь, рядом со второй всё забывал. Её танец был громом посреди погожего дня, её глаза и речи - несбыточным волшебным сном, от которого не хотелось просыпаться.
«Ничего не понимаю, - думал дядя Женя, - То он поёт, что у него есть выбор, а потом уже что выбора нет. То поёт, что лжёт в лицо обеим, а через секунду утверждает, что говорит правду. Кто писал этот текст? И почему на сцене прыгает какой-то мужик в трусах?».
Сашка же был всем доволен. Ну, почти всем. Он чувствовал горькое сожаление, вызванное преступной несправедливостью по отношению к той невинной девушке. Она ещё дитя, она никогда никому не причиняла вреда, она уж точно не была орудием дьявола, призванным совращать мужчин. А между тем солдат, который вроде как любит её, видит в своей любви и в самой девушке что-то роковое, злотворное, низменное. Эта прелестная чужестранка попала в ловушку своих собственных чар, той силы, которая идёт из неё, но ей не подчиняется. И кто же в этом виноват, если не Судьба? И ещё наш первоклассный филолог заметил, что артист пел: «Я полюбил двоих», хотя правильно было «двух».
А между тем близился тот легендарный номер, ради которого все мы здесь сегодня собрались. Беднягу-звонаря собрались колесовать в наказание за попытку похищения. Его выкатили на сцену в большом колесе с натянутыми цепями, в которые он был закован. Несколько человек из массовки медленно перекатывали колесо туда-сюда, в то время как священник гнусавым голосом произносил оскорбления и проклятия. Сашке было нестерпимо жаль "насильника", который, имея недостаток в свободе воли, всего-то сделал то, что было ему велено. И сейчас единственный дорогой ему человек отвернулся от него, отрёкся от него, называл его последними словами. Так и хотелось крикнуть: «Он пошёл на это ради тебя!». Сашка вспомнил, что во время поимки преступника его достаточно сильно ударяли по животу. А он и не сопротивлся. Жалость Сашки стало просто невыносимой, хотя он вообще не ожидал, что будет её испытывать к этому персонажу. Точно из ловкого чудища, полного физической силы, сделали беспомощного калеку. И кто за это ответственен в большей степени - артист или постановщик? Сашке стало обидно и за священника. В книге он вообще не участвовал в процессе колесования и никакой особой агрессии к своему приёмному чаду не испытывал.
- Так ведь неправильно его пытают! Колесо должно горизонтально стоять, а не на ребре, крутят его быстро, руки у преступника за спиной, его ещё и бьют кнутом с острыми ремнями!
- Дядь, как ты себе это представляешь? Ни один нормальный артист на такое не согласится! Да и зрителям бы вряд ли понравилось...
- Ну а почему его мучают без суда и следствия? Варварство!
- Ту сцену убрали, - с равнодушным спокойствием отвечал Сашка, - Да и нет смысла в таком "справедливом" суде.
Между тем наша красавица успела ещё раз проявить своё великодушие, дав воды изнывающему от жажды мученику. И это несмотря на то, что он пытался её похитить.
- В книге это было более трогательно... - проворчал дядя Женя.
- Тихо! Смотри, сейчас самое главное будет! - шепнул Сашка.
Началась та песня, которую, скорее всего, знает каждый, кто хоть чуть-чуть интересуется музыкой. И уж точно каждый человек, живший в двухтысячных. Знал её и Сашка. Наизусть. Но на французском языке. При этом французский язык он, конечно же, никогда не изучал, а потому совершенно не понимал смысла слов. Да и сами слова у него коверкались и перестраивались, смешивались и накладывались друг на друга, меняясь до неузнаваемости. Он лишь чувствовал, о чём поёт, лишь догадывался. Единственное, что он знал точно - это была песня о любови к той загадочной цыганке. Любви разной по своей природе, но одинаково трагичной и пылкой. В ней признавалось трое мужчин - горбун, архидьякон и солдат. И сейчас Сашка вот-вот должен был узнать, о чём конкретно там пели французы, что именно хотел донести зарубежный поэт. И Сашка даже не подозревал, что его обманут. Что ему подсунут кота в мешке, проститутку вместо нимфы, похоть вместо невинного восхищения и обожания, ропот вместо смирения и самозабвенности. И Сашка ведь этого даже не поймёт!
Но чтобы во всём этом разобраться, нужно обратиться к оригинальной версии мюзикла. Конкретно у этой песни была своя особая структура, прочный фундамент, который, подобно Атланту, держал на своих плечах зрительский трепет и восхищение. Каждая ария начиналась с одного слова, лаконично указывавшего на красоту девушки («Belle» - красавица). Каждый куплет содержал обращение к кому-либо (к Люциферу, деве Марии, невесте). Каждый из персонажей просил о чём-то своём в своей особой манере (с нежностью, с упрёком, с дерзостью). Каждая партия завершается именем девушки.
Первый куплет исполняет тот, чья любовь к прелестной девушке проявляется в бесконечном служении и защите. Любовь эта жаждет взаимности, но не может требовать её. В конце своей партии он просит падшего ангела лишь о том, чтобы тот позволил ему прикоснуться к волосам возлюбленной. А ещё он сравнивает её с птичкой, раскрывающей крылья перед полётом. Достаточно целомудренно, не так ли? Единственное, из общего ряда слегка выбивается фраза «я заглянул под её цыганское платье». Но, во-первых, чистой любви это никак не противоречит, а во-вторых - цыганское платье по идее должно быть достаточно длинным и пышным, так что оно позволяет оголить разве что область ног чуть выше щиколоток (хотя это, конечно, не относится к тому коротенькому тоненькнму мешку из-под картошки, который был представлен за место пёстрой юбки).
Второй куплет исполняет священник. В его голосе почти нет нежности и ласковых нот, напротив, он строг и сдержан. Но какой-то душевный порыв в один момент просыпается в нём и заставляет петь, опустившись на одно колено: «Та, что казалась девушкой для удовольствия, никчёмной, вполне возможно, носит крест рода Человеческого». В этом суровом и мрачном человеке будто бы просыпается уважение, а может быть и сострадание к той, что казалась ему дьяволом во плоти. Он просит у Богоматери возможности хоть раз «толкнуть калитку в сад» прекрасной девушки.
Потом идёт молодой солдат, поющий без сожаления о своей измене. Он скорее даже не просит, а ставит перед фактом свою невесту: «Я не человек чести, я сорву цветок её любви».
Заключительный куплет поют все вместе, повторяя слова страдальца, который мечтал лишь дотронуться до её волос. Красиво, органично и прекрасно, даже не нужно слушать весь мюзикл целиком или читать книгу, чтобы насладиться этой песней. Есть своя прелесть и гениальность в массовом искусстве.
Что же было у нас? Очень вольный перевод, вольный просто до безобразия. Как если бы мы перевели слово «;;;;;;» как «анархия». Некая схожесть в эмоциональной окраске присутствует, но в целом это никак не связанные между собой слова. Структура арий была нарушена, они начинались как хотели, а именно словам свет, рай и сон. Имя девушки в последнем куплете даже не произносилось. Чувство, больше всего похожее на искреннюю любовь, ярче всего прослеживалось в третьей партии. Которую исполнял солдат. Солдат, который предаст её и забудет, сейчас пел о светлом сне счастья и запретной любви, о том, что красота превращает мужчину в раба. И в четвёртом куплете все повторяют его слова. Отечественная версия куда более страстная, в ней о желании провести ночь с девушкой поётся открыто, без всяких речевых пируэтов.
В первом куплете откуда-то взялось презирение своей судьбы, жалость к себе и утверждение бесконечного страдания («я никогда не буду счастлив на земле»), вместо безропотного восхищения красотой. Вместо ада, что раскрывается под ногами ( «Je sens l'enfer s'ouvrir sous mes pieds»), - ад, что открывается прямо между ними.
Читатель помнит, что второй куплет исполнял священник. И наш артист сделал это с такой страстью, что можно забыть, что перед тобой слуга Бога. Голос его так и надрывался от чувства непримиримой внутренней борьбы, а лицо выражало болезненную смесь мольбы и отчаяния.
Про третий куплет читатель знает.
И, что немаловажно - каждый из героев пел о готовности продать душу дьяволу за ночь с возлюбленной.
«Я верю, что первые два товарища могли продать дьяволу душу... У одного - самозабвеная любовь, у другого - жгучая мучительная страсть. Собственно, они и погибнут из-за неё. Так что будем считать, что это правда, что дьявол услышал их... Но третий? Да он не то что душу, он бы коня своего не продал ради неё... Это так - блажь, развлечение. Он же потом вернётся к своей невесте, отделавшись лёгким ранением! Зачем же так менять персонажа?» - думал Сашка, совершенно позабыв о том, что в начале все нововведения ему нравились.
Собственно, он снова остался доволен. Даже больше, чем доволен. Сашка был счастлив узнать, о чём пелось в самой известной песне мюзикла. Он даже и не подозревал, как жестоко ошибался. Тем не менее, эта песня вызвало в нём сильнейший душевный трепет, переходящий в физическое возбуждение. Читатель мог подумать, что русский вариант этой песни во много раз хуже оригинала. Об этом действительно писалось выше. Но всё же это не совсем так. Наша песня другая. Другая. Но её любят, а значит она достойна любви.
Дядя Женя в этом время тихо сходил с ума. Он зажмуривал глаза и затыкал уши, но всё равно всё слышал. Фраза «И не Мадонне я молюсь, а ей одной» казалась ему страшным преступлением. Он начал дёргать племянника за рукав и махать перед ним рукой, в сущности даже не понимая, что хочет сказать. Сашка не игнорировал дядю Женю, вовсе нет. Он просто не ощущал его присутствия рядом, ничего не видел и не слышал. Всё его существо, душа и тело были сосредоточены исключительно на пении артистов. Но уже после Сашка заметил робкие попытки дяди Жени обратить на себя внимание.
- Скоро антракт, минут через пятнадцать-двадцать. Потерпи.
И дядя Женя мужественно терпел. Терпел, пока горбун просил девушку считать его дом своим. Терпел, пока она молилась Богоматери (этот номер особенно его тронул). Терпел, пока архидьякон страдал от своей безнадёжной любви и предчувствия скорой гибели. Терпел, когда красавица и солдат остались наедине... И в конце концов терпел, когда солдата ударили ножом. Все зааплодировали, артисты ушли со сцены, в зале включили свет. Началась шумная толкотня и весёлый гам (ну, или не слишком весёлый).
- Останемся здесь или пойдём походим?
Дядя Женя молчал, уставившись в одну точку.
- Ну давай, говори, что думаешь? Сейчас можно. Как впечатления?
Не поворачиваясь к Сашке, дядя Женя ровным голосом начал говорить.
- Меня с самого начало смутило, что глухой поёт...
- Он здесь не глухой, - отзывался Сашка.
- А ещё убрали таких замечательных персонажей... Мать Агнессы, Пакетту Шантфлери.
- Ту затворницу?
- Да... Столько всего можно было передать с помощью неё. Материнскую любовь, не знающую границ, и такую же дикую материнскую ярость. Мне незнакома эта любовь, но было приятно о ней читать... Даже учитывая такой ужасный исход.
- Ещё кого вспомнишь?
- Ещё Жан Фролло, младший брат дом-Клода. Подумай, ведь он очень важен для истории, для становления характера архидьякона. Именно благодаря Жану читатель понимает, насколько искренней и чистой может быть любовь одного несчастного сироты к такому же сироте. Если бы здесь был Жан, зритель бы сильнее проникся Клодом Фролло, видел бы в нём больше человечности...
- Что верно, то верно. Я вот скучаю по очаровательной козочке Джали. А ещё по трём кумушкам и мальчику с лепёшкой, - сказал Сашка.
От упоминания лепёшки у Евгения по спине пробежал неприятный холодок.
- Идём дальше. Здесь Квазимодо полюбил Эсмеральду сразу же, как только её увидел. Не находишь это странным? Его любовь ведь должна была разгореться только после того, как она подаст ему воды, проявит милосердие и участие. Разве тебе не кажется, что так было бы лучше?
- Да, несравненно лучше, - согласился Сашка.
- И откуда взялось это «посмел тебя желать?». Что за вздор!
- Послушайте, дядя, ведь все ваши замечания так или иначе касаются темы любви! Вас не смущает, что Гренгуар участвует в выборе короля шутов, а Клопена играет кореец. Или что тот же Клопен принял на себя роль ещё и Матиаса Спикали. Или что все эти бродяги зачем-то ломятся в город. Или что Эсмеральда гадает по руке, а Гренгуар ходит по проституткам! Впрочем, про Гренгуара уже сказал...
- Нет-нет, это всё тоже мне не понравилось! - поспешил ответить дядя Женя, - Просто здесь столько всего неправильного, что проще перечислить, что есть хорошего...
- И что ж здесь хорошего? - Сашке стало любопытно.
- Музыка приятная... - как-то тоскливо ответил дядя Женя и отвёл взгляд в сторону.
- Ясно. Что ж, я не какой-то Анри Кузен, людей не пытаю и насильно никого не удерживаю. Я пойму, если вы решите уйти.
Глаза дяди Жени прилично округлились от удивления и испуга.
- Нет-нет, зачем же?! За меня ведь уплачено... Жаль твоих денег. Да и нехорошо это - не доводить дело до конца.
- Значит, будем плеваться, но продолжим есть невкусную солянку? - рассмеялся Сашка.
Дядя Женя слегка смутился.
- Ну нет, не говори так.
А потом с улыбкой добавил: «Пошли-ка лучше в буфет, надо проветриться...».
Но провериться не получилось. У кассы собралась целая толпа, только от вида которой становилось душно. Собственно, у наших театралов не было лишнего миллиона на бутерброд с рыбой или пирожное «картошка». Так что они побродили чуть поодаль, поспорили насчёт первого акта, и вполне себе удовлетворённые таким времяпровождением вернулись в зал.
Песни, открывающие второй акт в мюзиклах, обычно мало относятся к основному сюжету. Они нужны для эмоциональной разрядки, для постепенного возвращения зрителя в атмосферу истории. Хотя, конечно, есть и исключения. Но здесь исключения не случилось. Поэт и священник быстро высказали идею, что Европа и весь мир стремительно меняются, что грядёт новый поток мыслей и чувств, который всё смятёт и вознесёт слово превыше всех искусств. Здесь по спине дяди Жени вновь пробежали мурашки, но уже приятные.
- Я-то думал, они плюнут на эту идею... Как там говорилось? Одно убьёт другое. Ceci tuera cela. Простое займёт место сложного. Слово станет камнем, а книга - храмом... Человек займёт место Бога. Молодцы. Вот я не ожидал здесь такого! И очень близко к тексту!
Следующая песня вызвала у дяди Жени противоречивые эмоции. Резвый мажор музыкальных инструментов, перемешанный с колокольным звоном, действовал очень ободряюще. Звонарь вдохновенно пел о своей главной страсти - колоколах, и внимательного читателя не могло не радовать то, что этот образ вполне соотносился с книгой. Но было и кое-что менее приятное: до смешного странные танцы до смешного странных людей, одетых в до смешного странные рубища.
Весь второй акт, в сущности, как и всё представление, казалось Евгению смесью смелых решений и решений совершенно преступных, авторских интерпретаций и интерпретаций совершенно безбожных. Он чувствовал себя оскорблённым, но в то же время почти не жалел, что находился здесь. Какая-то неизъяснимая сущность влекла его взор и слух к сцене. Он был затянут в вихрь тех чувств и страстей, которых сам никогда не испытывал. Они будоражили его воображение, пугая и вызывая восхищение, живой и дикий восторг. Ему не нравилось отсутствие атмосферы Средневековья, разнообразных декораций и новых лиц на сцене, слишком однозначное изображение персонажей. Всё это было настолько болезненным, что ему хотелось кричать. Ещё более болезненным было праздное любопытство, заставляющее продолжать просмотр. И стыдно ему было, что такая вещь доставляла ему удовольствие. Не сонаты Бетховена, не концерты Моцарта, не оперы Верди и не балеты Чайковского - нет, просто какой-то мюзикл, сочетающий в себе всё худшее, что есть в индустрии развлечений. Впрочем, может быть и в этом жанре была своя живая душа? Ведь кто-то создал его, потратил уйму времени и сил, как душевных, так и физических. Значит, этот кто-то хотел что-то сказать, а не говорить он не мог.
Во время просмотра Евгений бессознательно выделял особенно неуважительные к первоисточнику сцены. Это сцена извинений солдата перед невестой, ведь в извинениях его было искреннее раскаяние. Это сцена пытки Эсмеральды, в которой священник принимал непосредственное участие, в то время как в книге он лишь наблюдал её со стороны и не получал от неё никакого удовольствия. Даже напротив, он страдал. Также сцена спасения цыганки от смерти, которая в книге не то что выглядела иначе, а была попросту совершенно другой... Ну и тема незаконных мигрантов и несправедливости к ним государства и церкви оказалась теми самыми «синими занавесками». То есть потомки спустя много лет исказили мысль автора и предали ей совершенно иной вид и значение. Но хуже всего было то, как выглядела сцена атаки собора. Потому что она неуместно обеляла одних и очерняла других.
- Ну, я так понимаю, Людовика XI тоже ждать не стоит. - сказал дядя Женя самому себе ближе к концу.
Последняя песня его подкосила. Он скорбными, но в то же время мечтательными глазами смотрел на артистов, жадно вслушивался в каждую строчку. И слова «Бог мой Эсмеральда, рок мой Эсмеральда...» с одной стороны вызывали в нём сильнейший душевный протест, а с другой - навевали сострадание к человеку, испытывавшему ту невыносимую тоску, которую, должно быть, чувствовал Орфей, второй раз потеряв свою возлюбленную.
Отдельно от книги это театральное произведение казалось Евгению не таким плохим, но каким-то слишком уж сумбурным и однобоким... Но не ужасным, не отвратительным. Оно оставляло после себя не мерзкое, но какое-то призрачное, неуловимое послевкусие. Остался образ триединого человека и триединой смерти. Но он ослаб. В оригинальной истории судьбы трёх персонажей - Эсмеральды, Клода Фролло и Квазимодо были переплетены куда сильнее. Кто-то сказал: «разлука изначально уже замыслена в зачатье». И этого в нашей жизни не изменить: с самого начала мы все стремимся к концу, вопрос только в том, каким будет этот конец и что будет ему предшествовать.
Последний предсмертный возглас «Я иду к тебе, моя любовь», извергнутый из уставшей груди артиста, звучал одновременно и отчаянно, и нежно, и смешно. Сердце Евгения забилось сильнее и он почувствовал, как кровь начинает пульсировать в его висках.
Аплодисменты, занавес, бис, восхищённое «браво» сидевшего рядом Сашки. Всего этого Евгений не видел и не слышал, пребывая в состоянии полного исступления. Ему как никогда хотелось смеяться и плакать. И он не смог сдержаться.
- Дядь, всё нормально? Ты меня пугаешь... - обеспокоенно произнёс Сашка.
- Мечты, мечты, это всё лишь мечты! - вполгоса повторял Евгений с видом одержимого.
Дядя Женя не помнил, как они покинули зал, забрали одежду в гардеробе, оделись и вышли на улицу. Он очнулся только тогда, когда морозный воздух дунул ему прямо в лицо.
- А где мой шарф? Кажется, я его где-то оставил...
- Давай вернёмся, поищем.
- Нет... Не пойду туда больше. Потерплю... - мрачно отверг предложение Евгений.
- Ну, как знаешь...
Дядя Женя с Сашкой стояли на остановке, каждый думал о чём-то своём, но смотрели они в одну и ту же точку прямо перед собой. На дорогу.
- А голос и манера пения нашего Клода Фролло мне чем-то напомнили Киркорова. Как-то слишком наигранно, да? - внезапно спросил Сашка, просто чтобы прервать угнетающее безмолвие.
Дядя Женя ничего не ответил.
- Лицо у тебя такое, как будто ты только что разгадал страшную тайну Вселенной, вроде философского камня... Что ты имел в виду, когда говорил «это всё лишь мечты?».
Тут уже дядя Женя услышал вопрос и подал признаки жизни.
- Я не знаю, кто за всё это ответственен. Европейцы ли, совершенно забывшие свою историю и плюнувшие на свою культуру, или наши неродивые переводчики... Вот только всё, что мы с тобой увидели - это мечта. То, какой они хотят видеть историю, понимаешь? Всё это морализаторство, вся эта камерность, беготня... А ещё взаимодействие Квазимодо и Эсмеральды. В книге она так и не приняла его, а здесь называла другом... Потому что она должна быть хорошей... Она должна носить откровенную одежду, ходить босиком, хотя в этом совершенно нет необходимости, ведь она невинный ребёнок. Священник должен быть фанатиком, думающим только о своей греховности, чувствующим бесконечную пропасть между тем, кем он был, и тем, кем стал. А между тем это учёный, умнейший человек своего времени! Насколько я помню, о работе он думал даже больше, чем о Боге... И это лишь самая маленькая толика.
- Словом, тебе не понравилось?
- Нет, мне понравилось, - уверенно отвечал Евгений, - Но мне не понравилось то, что мне это понравилось, понимаешь?
- Да... - неуверенно выдавал из себя Сашка.
Евгений вернулся домой примерно в девять вечера. Ему невыносимо хотелось спать, но он не мог. Всё ворочался в постели, издавая тяжкие вздохи. Он смотрел то на потолок, то на книжный шкаф, то на балкон. И квартира впервые казалась ему такой пустой, угрюмой и как будто осиротевшей. Это продолжалось несколько часов.
Евгений начал чувствовать, как мышцы его сковывает спазм. Сменил положение. Теперь уже по телу бежала нервная дрожь.
- Нет, я так не могу...
Евгений накинул на себя пальто и вышел на балкон. Ему необходим был свежий ночной воздух.
Возле подъезда росла черёмуха, её ветви доходили до третьего этажа, на котором жил Евгений. Весной она цвела, заставляя Евгения мучиться от аллергии, но в то же время пораждая в нём то восхищение красотой природы, свойственное художником. Не будничное, не случайное, а сакральное и благоговейное восхищение. Почему-то ни одно другое дерево, будь то белая берёза, могучий дуб или стройная яблоня, не вызывало в нём такого чувства. И ничем эта черёмуха не была примечательна, но Евгений явственно видел в ней что-то одухотворённое, человеческое. В погожий день солнечный свет нежно ласкал её листья и ветви, и вся она светилась, как сияющий ореол. Ветер заставлял её крепкие члены трепетать так громко и заунывно, словно она была юродивым гусляром, рассказывающим бесконечные истории о всём самом грустном, что есть на свете. А порой этот шелест был весёлым и озорным, как смех маленького ребенка, и тогда Евгений тоже заряжался этой радостью. Часто в ветреную погоду ветви черёмухи склонялись к балкону Евгения, били по стеклу, как будто дерево звало к себе хозяина квартиры, привлекало его внимание. И Евгению нравилось общаться с черёмухой, нежно прикасаться к её стволу и листьям, держаться за тонкие веточки. Ему казалось, что она сама, по своей воле, тянется к нему и ищет его руки. И с одной стороны это было несерьёзной игрой, скрашивавшей его однообразные дни, а с другой - совершенно искренней дружбой. Он был единственным, кто понимал её язык, а она понимала его одиночество. И раз за разом Евгений замечал в ней что-то новое, какой-то внезапно появившийся сюжет. Он был в тех бесформенных фигурах, складывавшихся из листьев и веточек, когда они мелко дорожали или неистово колыхались.
Сейчас черёмуха молчала. Снежная пелена легла на её обнажённое тело, как тёплое одеяло на спящего. А она именно что спала.
- Тоскливо мне... - сказал Евгений то ли самому себе, то ли дереву, - Ни за что не угадаешь, где я был сегодня... В театре. Я последний раз ходил в театр, когда ещё работал в школе. Сопровождал детей на новогоднее представление. Но я не хотел, меня вынудили. А сейчас вот пошёл по своей воле. А вообще, мы все так ничтожны! Есть ли у нас вообще своя воля? Или она лишь проявление иной воли, которая заставляет людей сталкиваться друг с другом, подобно кораблям во время сильного шторма? Они сильны, они крепки, но стихия побеждает их... Ты знаешь, мне даже понравилось это кривляние разукрашенных клоунов... Во всяком случае, для себя я понял кое-что важное... А ещё я понял, насколько хорошей была книга, особенно по сравнению с этим... И почему я так проникся именно ей? Неужто за жизнь я не читал других романов? «Доктор Живаго», «Как закалялась сталь», «Мёртвые души», «Три товарища», «Война и мир» и десятки, если не сотни, других. Плохих и хороших. А между тем мне теперь кажется, что я не понял ни один из них. А эта история, эта эпоха, эта странна - всё это так далеко от меня, как Солнце от Икара. И если приблизиться к этому свету, можно погибнуть. Но я не погиб, я прозрел. Я Дон Кихот, который сошёл с ума, но в то же время всё осознал. Я горю его несбыточной страстью, и в то же время я вылечился, я научился чувствовать... Мне теперь кажется, что дело даже не в книге, что она, быть может, не настолько великая, как мне кажется. Эта любовь, эта страсть - они идут извне. Они сильнее одной личности автора. Просто во мне по чьему-то желанию пробудилось что-то очень важное, что дало мне новые глаза, новое зрение, чтобы я мог по-новому смотреть на мир. Ты знаешь, любовь - это чувство куда более великое и могущественное, чем сам объект любви. Она самодостаточна. Она будет существовать, даже если всё в мире станет недостойным её. И есть своя трагедия и своя прелесть в том, как несчастные отверженные люди любят таких же несчастных отверженных людей. Потому что им больше некого любить. Потому что иначе они не могут. Я этого сам никогда не знал, но гениальный учитель объяснил мне. Объяснил так, как не объяснил ни один философ и ни один другой классик. Тот же Пушкин, Лермонтов... А, может быть, всё не так. Может быть, всё это время их учение влияло на меня, но только совсем чуть-чуть, самую малость. И эти капельки тихонько накладывались друг на друга, смешивались и заполняли глубочайшую яму, ставшую океаном... И последней недостающей каплей, последним грузом, изменившим положение весов, стала эта книга. Поэтому я так привязался к ней, даже если она не заслужила такого почитания. Понимаешь, я ещё ничем и никогда так не проникался. Ни одной книги я не пропустил через себя настолько, чтобы она стала частью моей души. А её я понял. Понял так, как следует понимать. Она мне объяснила всё. Особенно важно - она объяснила мне, что такое любовь и что такое человек. Жалок и несчастен тот, в ком любовь рождает порок. Тот же, в ком любовь рождает жажду подвига и благодетель - не безнадёжен. В чём-то это существо оказалось полноценнее, совершеннее умного и рассудительного учёного, благородного и богатого дворянина, гордого священнослужителя. Ведь это был человек, а не существо, правда же? Можно быть человеком, ненавидя весь мир, можно быть человеком, не зная стыда, можно быть человеком, будучи чьим-то рабом. Для того, чтобы быть человеком, достаточно просто любить. Что-то или кого-то. Да, можно сказать, что животные тоже любят. Но ведь всё-таки есть какое-то отличие в этой любви!
Гордое дерево, кажется, слегка оживилось, но Евгений не заметил порыва ветра, который мог стать причиной этому.
Сашка лежал на узкой скрипучей кровати с металлическим изголовьем. Если неосторожно плюхнуться на неё, можно больно удариться головой. Это была комната, в которой жил Сашка и два других парня, но сейчас они ночевали в другом месте. В комнате было темно и тихо, хотя обычно все самые тихие и самые громкие звуки беспрепятственно проходят через тонкие стены, делая попытки уснуть невыносимыми. Впрочем, даже сейчас, когда ему ничего не мешало, Сашка не мог уснуть. На его левой руке лежало туловище Лизы, а на груди - её голова. Рука и шея у Сашки ужасно затекли, но он не мог позволить себе пошевелиться. Он всё смотрел в потолок, боясь сделать мельчайшее движение, которое могло бы разбудить Лизу. Временами он переставал дышать. Всё это было так естественно, так безропотно, как само собой разумеющееся явление, как инстинкт. Поэтому Сашка думал о другом. О том, какой странный сегодня был день и как странно вёл себя дядя Женя. Конечно же, этот человек всегда был чудаком. Но сегодня он вошёл в иную степень странности, противоположную той, в которой он был раньше. Есть император Нерон, убивший свою мать, бросавший неугодных ему на растерзание диким зверям, с наслаждением смотревший на то, как по его приказу сжигают невинных. И он безумен. Пожалуй, каждый разумный человек, даже если он не является ярым гуманистом и блюстителем моральных ценностей, может признаться в том, что мотивы Нерона ему неясны и чужды. Но помимо великих деспотов есть и великие мученики, ставшие таковыми по своему желанию. Симеон Столпник наносил себе увечья, при этом не лечась от ран. Они гнили, в них заводились черви и грибки, от них шёл удушающий смрад. Но Симеон терпел. Должно быть, спокойствие и здоровье тела были для него куда более мучительны, чем телесные страдания. Это не говоря о том, что он тридцать семь долгих лет провёл в бесконечной молитве на столбе, соблюдая строжайший пост. И этого чудака средний человек тоже понять не в силах. Император и аскет являются полными противоположностями друг друга, но кое-что их роднит - они остаются непонятыми многими людьми. Ухабистая тропа, топкое болото. Мы не можем вскрыть их душу, проследить ход их мыслей и чувств. Также и дядя Женя. От одной странности он перешёл к другой, не менее странной. Впрочем, он не был похож ни на Нерона, ни на Симеона.
«Совестно мне как-то... Чувствую себя виноватым. Как будто я тот самый человек, подаривший маленькому Алонсо Кехано первый в его жизни рыцарский роман. А между тем я понимаю, что совершенно не виноват. И вообще, ничего страшного ведь не случилось. Я же сам хотел его немного встряхнуть...» - думал Сашка. Размышления его частенько прерывались мирными посапываниями Лизы, к которым он любовно прислушивался.
«Ты такая красивая, когда спишь. Когда я днём смотрю на тебя, ты это видишь. И смущаешься. И я тоже смущаюсь. Сейчас же ты об этом даже не догадываешься... Может быть, плохо так думать, но мне бы хотелось, чтобы ты спала вечно, чтобы я мог вечно любоваться тобой. И чтоб то был именно сон, спокойный и счастливый, а не грубая мрачная смерть...».
И вдруг в этой душной ночной тиши раздался страшный дикий звон. Точнее, таковым он показался Сашке. На самом же деле это просто зазвонил телефон.
Лиза открыла сонные глаза и с выражением удивления и испуга спросила, что случилось .
Сашка, кажется, сам не сразу понял, что это за звук. Настолько он был далёк в ту минуту от всего материального.
- Алё.
- Сашка, Сашка, мальчик мой! Где эта книга?
- Дядь... Время - три часа ночи. Какая ещё книга? Иди спать.
- Нет, я не могу! Скажи мне, где она?
- Я забрал её с собой. Она сейчас у меня.
- Подари мне её!
- Зачем? Ты в библиотеке работаешь. Сходи да возьми.
- Не могу. Мне нужна твоя. Она помнит, как я её читал... Я загибал в ней важные страницы, я плакал над ней... На последней странице видны следы моих слёз.
- Дядя, ты одержим!
- Я знаю, знаю, мой мальчик. Но она... Она мне открыла, что есть любовь и что есть человек.
- Человек - биосоциальное существо. Любовь - химическая реакция в мозгу, служащая для продолжения рода. Тоже мне, учитель.
- А это всё равно. Это не важно. Я убеждён в другом.
- Ладно, хватит. Я отдам её тебе завтра.
Сашка сбросил.
- Кто это был? - оживлённо спросила Лиза, окончательно проснувшись.
- Ленка Измайлова, кто ж ещё! Спрашивала, когда я вернусь за своими трусами, которые в тот раз у неё забыл, - невозмутимо ответил Сашка.
В любой другой ситуации эти слова, произнесенные любым другим человеком, оскорбили бы Лизу. Но Сашке она могла простить многое, если вообще не всё. И к странным шуткам она уже успела привыкнуть.
- Ладно. Ложись обратно, - с улыбкой сказала она.
Довольный Сашка свернулся клубочком, повернувшись лицом к Лизе, и нежно прошептал: «Рай... Обещают рай твои объятия».
Что думаешь?
© Copyright: Алексей Зайцев 11, 2024
Свидетельство о публикации №224021201681
Свидетельство о публикации №224021201681
Рецензии