А может счастлив здесь лишь я...

I
Средь тихой пустоши квартиры, в плену безделья и тоски, пил полным махом бренность скуки в шёлк облачённый силуэт — Филипп Евгеньевич Аршинов, неисправимо одинокий и чуждый племени удач, предельно тихий и невзрачный изобретатель и проектор груз доставляющих судов. День ожидаемо уныл и изнурительно бесплоден и с полной щедростью лишён и утешений, и тревог.
«Вот он и полдень — дня надлом, стык меж вчерашностью да завтра, а я всё мысль сижу кручу да об неведомом справляюсь, на век иль два уже вперёд дум, разных самых, нарожавши, да всё о полом да пустом — об удалившемся минувшем, о зряшно ставшихся делах, о неприкаянном себе — на всём логическом прорехе, да о напрасности судьбы, вновь безутешно не богатой ни на успех, ни на прогресс. Вот ведь и рад бы ум унять, да не привык тот прохлаждаться, вновь всё усердствовать спешит. Мне окаянному на горе. Да на апатии воза. А без неё, увы, и шага ни вдаль, ни вблизь мне не ступить. Как и ни вздоха не исполнить.»
Тут смысл есть кратко сообщить, что, по нелепости стечений, герой весь срок был одиноким, чужим — и обществу, и миру и, что всех хуже и больнее, безынтересным для любви. Сей факт и жёг, и изъязвлял, и низводя самооценку до самых мизерных и жалких из ей вменённых степеней.
Вот и сейчас, невольно сетуя себе же на с жизнь всю длящийся провал, он всё заметней окунался в тайком приползшую хандру.
«Мне выйти б стоило — на час хоть, а то, как чую, скоро спячу иль выть до сиплости начну...»
Взять путь желалось хоть куда-то, лишь только прочь бы от пустот. От груза мыслей и терзаний да от им сданного бессрочно, всему покорного себя, не скоротавшего ни часа без предрассудков и тревог.
И вот, вне выбравшись сквозь дверь и флегматично оглядевшись,  Филипп Евгеньевич впал в ступор и стал решать — куда пойти.
«В народ — на площадь, на базар! Во шторм известий и молвы. В не самый лучший из приютов, но хоть подальше от себя. Что по себе уже спасенье. Хотя б на парочку часов.»
И вот, не бойко, но дотопав до места встреч, торжеств и пьянств, герой стал всматриваться в люд и проникаться их вознёю. По всем доступным из сторон кипел и цвёл нещадный хаос, заполонивший всё вокруг — одни, пришедши продавать, влакли гружёные тележки, другие, жаждя закупиться, шли мимо первых, вопрошали и сокрушаясь о цене. Ещё сновали попрошайки, калеки, скряги, забулдыги и остальной букет шпаны, столь виртуозно многоликой и вдохновляюще шальной. Все со своим — кто с тягой к смуте, кто с прытью драться иль играть. Всё до плачевного стандартно — ни перемен, ни новизны.
Близ одинокой старой будки с поблёкший вывеской «кино», дающей гражданам билеты на тот иль оный пёстрый фильм, нарисовался беззаботный, до шока хваткий силуэт актёра труппы Тимофея, по совместительству гуляки и одноклассника Филиппа, длиной в весь томный школьный срок.
«День добрый! Как у нас культура, как дни жрецов её земных?»
«Всё в мере высшей эталонно — пью, выступаю, снова пью. Как раньше склонен до разврата — до оргий малых и больших и до фривольных отношений. Ни самой краткой из минут не пребываю во  тревоге и ни момента не грущу. Так, мой собрат, и существую. Ведь по-другому разве ж жизнь...»
«Предосудительно, но здраво. Подход изящный, роковой, на мелководье не застрявший, хоть оконечно и пустой, как чашки полость пересохшей...»
«А что есть полное, мой друг — семья ль, работа... это бремя, билет в обузы и провал, а мне милей непобедимость, свобода, воля и порок. Всё остальное — шлак да мусор, неполноценность, шелуха...»
«Ты не меняешься, похвально.»
«Да, я стабильный идиот, неисправимый даже гробом. Тем самым именно и горд. А что ещё для счастья надо, коль не ретивости лихой.»
«Тебе б взять памятник поставить — за пунктуальность во дурном...»
«Так я не против, воздвигайте. Но лишь из злата, не скромней.»
На том в сей раз и попрощались — до новых шансов пресечься и новой почвы для бесед. Вновь об всецело бесполезном, во всю неистово бессвязном, но всё ж  способном хоть отчасти отвлечь от тягостей и дум.
Филипп Евгеньевич вздохнул и, так, конечно, и не смогши унять и вытравить тоску, поплёл маршрут к себе обратно — вновь в склеп из стен и в тишину, скучать, грустить да разлагаться — на прах надежд и чад сомнений: те роковые компоненты, из коих в сущности первичной и соткан всяк из тех, кто жив.

II
Средь стен обшарпанной каморки на сонной башне маяка — два грусть хранящих человека - Филипп Евгеньевич Аршинов и Игорь Карлович Речной, его единственный товарищ, единомышленник и друг, столь крепко ж сданный пессимизму и безразличию к себе, изрядно хмурый и понурый, давно, к прискорбию, не юный и уж лет двадцать как седой. Суть диалога не богата — всё об житейском, о земной, о безысходном да трагичном, как худших горестей экстракт.
«Вот есть наш мир — большой, гигантский, безмерно путаный и сложный, неоднозначный и чужой... Как разобраться в нём, как вникнуть, как суть со смыслом обличить? В сим фактов омуте строптивом, до жути смрадном да шальном...» - Филипп Евгеньевич вздохнул и утомлённо потянулся.
«Мир до неистовства непрост. С тем, как ни горько, не поспоришь. Но всё ж есть место и под смысл. Под некий скрытый высший план, неосязаемый умом и столь несметно долгосрочный, что и едва ли уличишь. Но шанс, хоть мизерный, но есть, что всё ж не всё вокруг абсурдно, не до последнего из дел. Чем меньше стройности в шагах, тем больше стройности в маршрутах. Сей принцип призрачный всё ж жив. Чем хуже выпали снега, тем лучше, знаете ль, растают. В том сомневаться не резон. Чем громче времени свирепость, тем тише тиканье часов. На то, наверное, и ставка. На то, что дальше, что придёт. И не страшитесь меры рисков иль непролазности дорог. Чем вой сорвавшихся ужасней, тем хват оставшихся прочней. Чем тоньше руки дирижёра, тем громогласней ноты пьес. И изощрённость — тоже в помощь, в неоспоримые друзья. Чем дальше путь до адресата, тем ближе к сердцу суть письма...»
«Но гром по молнии не судят. Увы, отсутствие камней - голов избытка не предтеча. Чем тоньше когти у удачи, тем толще когти у беды. С сим тоже вряд ли ведь поспоришь. А жизнь болезненна, страшна и через раз непоправима. Увы и ах, украв сапог, крадут порою и походку. И не узнать, чем боль утешить и где спасенья плен найти. Увы и ах, чем дольше тонешь, тем крепче веришь, что плывёшь. А быль всяк раз черства, корява. С каких углов ни посмотри. То гвоздь отсутствует, то стены, то прыть достать до молотка. Смесь мглы и звёзд - ещё не небо. Увы и ах, сие закон.»
«Так всяк взаправду дерзкий промах в сто крат страшней любых из пуль. О том кручинном ведь и повесть — всех нас присущих тут живьём. Увы и ах, влюбленность в небо для крыльев роста не указ. И с тем доступно лишь смириться. То жизнь - чем тише всяк товар, тем разговорчивее цены. И не сменить то, не отнять. Чем тоньше ниточки, увы, тем толще тянущие руки. А сдаться слишком, жаль, уж просто, в том самый главный и подвох. С проблем наличием, увы, мириться, знаю по себе, всегда чуть легче, чем с отсутствием решений. Увы и ах, чем глубже яма, тем комфортабельнее дно. И в том то вся ведь и досада, вся неоправданность и боль. Увы и ах, рубя углы, круги не часто получают. Чем шире место для успеха, тем чаще склонно пустовать.»
«Увы и ах, но вера в пряник подчас и есть тот самый кнут. И ведь и хочешь попытаться, да понимаешь — не взойдёт. Ведь ложки стоимость и форма для пищи свойств не аргумент. Увы и ах, чем выше жажда, тем ниже качество воды. Чем жестче подлинность потерь, тем терпче прозрачность находок. Чем выше гибельность ошибки, тем крепче тяга повторить. И, чем бессмысленнее игры, тем безутешнее призы. Коль нету компаса, путь - дрянь, коль нет пути, то компас – мусор.»
«Увы и ах, чем выше ставки, тем ниже методы игры. С тем нужно попросту смириться — принять как данности ярмо. Ценой на удочку, увы, на рыб число не повлияешь. Чем выше щедрость у полива, тем ниже щедрость у плодов. А явь лиха, неумолима. Чем рьяней скрежет гильотины, тем звонче хохот палача. И не расцвесть, не распуститься, не преисполниться, не стать. Но во тупик идут легко и даже, черти, не хромают. Увы и ах, чем тщетней труд, тем жарче пыл энтузиазма. Но то не диво, то судьба. Ведь, чем цветастей хвост удачи, тем, жаль, бледней она сама.»
«Чем лучше выдастся билет, тем хуже выпадет попутчик. Сей факт нелепый не в новьё. И погибаешь ведь, сорвавшись — в миг обращаешься в ничто. Чем больше яркость у пожара, тем выше блеклость у золы. Чем звонче звук, тем глуше эхо. Сие практически закон. И не научишься жить лучше, не овладеешь, как ни рвись. Увы и ах, искусность крыльев - от неба грации не ключ. И не понять — во что поверить, на что поставить в дней котле. Чем дольше смотришь ты вглубь смысла, тем чётче видишь там абсурд. Ведь, чем сподручней молотку, тем, жаль, гвоздям невыносимей.»
«Тут и обратный есть момент: чем чище всяческий тут бред, тем чаще видят в нём рассудок. И не понять здоровым мозгом мир, что с исхода был больной. Увы и ах, прямым ключом кривых замков не открывают. А боль сильна, неумолима, всевластна, тягостна, густа. Чем ниже прочность у строений, тем выше прочность у руин. А пессимизм всяк раз ведь рядом — лишь только руку протяни. Увы, чем слабже вера в лоб, тем убедительнее в пулю. И крайне просто взять и сгинуть иль искалечиться, сгореть. Чем дольше длительность борьбы, тем ниже значимость трофеев. В том вся, поверьте мне, и грусть. А быль скверна - сыскав углы, кругов уж, жаль, не примечают.»
«Да, гадок подлости закон. Чем чище автор у костра, тем больше грязи в им согретых. Увы и ах, разучившись копать могилы для проигравших, крайне трудно сохранить способность строить пьедесталы для победителей. И, чем дождя призывы громче, тем тише засухи приход. И не побыть, не задержаться, не сохраниться, не спастись. Чем позже выгорят костры, тем раньше смоется их пепел.»
«Увы, чем ласковей огонь, тем смертоноснее пожары. В том сомневаться смысла нет. Но иногда и сами гибнем — излишне в трурность войдя. Не утолившийся едой, увы, насытится лишь ядом. И крайне глупо и крепиться, и удержаться уповать. Ведь, чем прочней и твёрже камни, тем разрушительней ток вод. Но всё ж есть логика быть юрче, неутомимей и шальней. Чем меньше резвости у ног, тем больше прыти у капканов. Ведь чуть замрёшь — и всё, конец. Увы, отложенный рассвет почти всегда есть путь к закату. И не узнать, чем вдохновиться, во что уверовать рискнуть. Ведь, чем изящней талисманы, тем неказистей их адепт. И, чем у лиц приметней яркость, тем гуще тусклость у зеркал. Но в том вся жизнь - в правах на блюдо, увы, есть право и на яд. А мир нелеп, необъясним и часто подлинно абсурден. И, чем сильней бранят здесь торт, тем сладострастней хвалят крошки. Но то отчасти и логично. Чем лучше знаешь кожуру, тем хуже знаешь апельсины.»
«Уж кто чем хвастаться приучен - кто головой, кто палачом.»
На том, умолкнув, попрощались.

III
Средь шума уличной возни, тайком взирая на округу, ползёт неброский силуэт -  Филипп Евгеньевич Аршинов, вновь убегающий от мыслей и от им родственных тревог. Из монотонной гулкой бездны огней, машин, витрин и лиц, взахлёб кишащей суетою, во всю сквозит безвкусной примесью рутины и вечной спешки в никуда. Дома скучны, пейзаж бесстрастен. Ни новизны, ни полноты. Лишь плен статичности и серость — стандарт текущих городов.
Близ узкой арки у пекарни два-три прижизненных скелета — ансамбль дрожащих тощих пьяниц, вальяжно ждущих подаяний от сердобольных горожан. И вот, прокравшись меж последних и проскользнув сквозь арку внутрь, герой поднялся по ступеням и, разменявши пару лестничных пролётов, вошёл в просторный низкий зал, приятно пахнущий хлебами и смесью сыра и острот. У стойки в центре, как всегда всласть полный сил, в весь рот улыбчивый хозяин - Демьян Антипович Смычков, неутомимый жизнелюбец, шутник, болтун и балагур, к тому ж примерный семьянин и всем и каждому товарищ.
«День в радость! Коей из дорог?»
«Да, как обычно — подкрепиться да восвояси поскакать.» - Филипп Евгеньевич зевнул и неумело улыбнулся.
«А мы тут в оперу ходили — аж на заморскую к тому ж. Так насмотрелись, что аж пелось, на хор на целый голосов, прям аж душа не унималась, как трепеталась и рвалась. »
«Ну да, искусство — вещь большая, тут в самом деле не поспоришь. Лишь подтвердить здесь и могу.» - Филипп Евгеньевич замялся и, наспех сделавши заказ, уединился у окошка и впал в задумчивость и скорбь: «Ну вот, у всех опять всё славно — и досуг, и семья, и настрой. Всё есть. Все радости и фрукты. А я один — чужой, ненужный. Без удовольствий, без надежд. Весь век лишь жду да огорчаюсь. Ни перспектив, ни упований. Лишь боль да вакуум. Надрыв. Как с дней первейших прокажён и лично небушком отвергнут. Как лишь тоски извечной раб. Из всех доступных состояний мне горемыке лишь застой. Столь неуместен я для были, столь нескончаемо нелеп. К чему и жив — коль лишь впустую, коль ни свершений, ни отдушин, ни чувств, ни таинств, ни высот. Что есть, что нет. Ни капли прока. Хоть здесь же в землю и уйди. Ну разве кто-то омрачится — хоть на единственный момент. В чём есть смысл в буднях доли как эта. Смысл, резон, польза, вес. И не придумать то и вовсе бесплодней доли и судьбы, не сочинить ведь и нарочно.Так чтоб настолько ж всё за зря.»
Филипп Евгеньевич зевнул и, поглазевши вглубь окна, встал и побрёл в вояж обратно.
Средь тихих уличных просторов всё та же путаная жизнь — дома, развязки, пешеходы. Возня, обыденность, дела.
«Как всё бессмысленно. Как глупо.» - Филипп Евгеньевич вздохнул и потащился восвояси.

IV
Идя пешком, встречать бегущих — в целом, редкость. Но и подобным мир богат. Едва лишь выбравшись из дома, Филипп Евгеньевич вдруг встретил беглый образ, не замедлительней, чем пулей, со всею прытью мчащий вдаль — Антон Денисович, спортсмен и в смутной степени товарищ, что, лишь заметивши героя, в момент замедлился и, сблизившись, пропел «Физкульт-привет! Как жизнь да участь?»
«Путём, путём... Как сам?»
«В бегах.»
«Тогда бывай.»
«И вам всех плюсов.»
На том сей раз и разошлись.
«Ну вот, бежит, живёт, мечтает. А я гнию опять, скорблю. Всё бесконечно созерцаю да дней иных наивно жду. Грущу, глазею да трясусь. Без хоть минутных утешений, без наслаждений, без надежд. Для чего? Почему? Кто ответит... Да и устроит ли ответ... Уготовится ль смысл иль отрада. Хоть под конец вменённых лет. Чёрствых, пресных, пустых и бесцветных. Как мокнуть брошенный картон. Без разделённости, без шансов, без прав на оное, на жизнь. С лишь постоянною досадой да чувством равенства нулю. Хоть в гроб улягся, хоть расплачься — не обыграть, увы, судьбу, не изменить, не переправить и руслом оным не снабдить. Не оградиться, не укрыться от наречённого стезе. Вот он то да — бежит, несётся. А от себя бежать куда... Не самый лучший из вопросов. Не говоря уж про ответ...» - Филипп Евгеньевич померк и, повздыхав, поплёлся дальше.

V
На неизменно опустелой безвестной башне маяка вновь неприкаянные двое. И вновь кручинные раздумья и удручённый диалог.
«Как всё ж неведом всяк наш путь, как изощрён и непонятен, как до плачевного нелеп...» — Филипп Евгеньевич вздохнул и окунул взгляд в серость пола
«То в мере энной и логично. Что всё запутано, что в прошлом. Мглы шалью сковано сплошной. Увы, без темени в корнях не встретить светлости и в листьях. Но то и к лучшему, возможно, к результативности, к плодам. Ведь впрямь, чем призрачнее средства, тем осязаемее цель.»
«Перестав бояться проблем, самое главное, не начать бояться их решений. Ведь в том и сладостность абсурда, его коварство и подвох. Увы и ах, борьба за кнут всегда кровавей, чем за пряник. И не узреть, не уловить — ни самых истинных причин, ни подоплёк всех не учтённых. Увы и ах, всяк поджигатель всегда чуть скрытней чем огонь. Но в том и сущностность игры. Чем зыбче временность пейзажей, тем крепче вечность их картин.»
«Чем тоньше слаженность у лжи, тем толще вычурность у правды. Чем терпче зной у развлечений, тем жёстче холодность у слёз. И не суметь переиграть иль хоть чего-то да исправить. Сие закон - кривой корабль изящным способом не тонет. Но, чем трагичней инструменты, тем сладострастней плод трудов...»
«Да, чем суровей вой у ветра, тем мягче шорох у листвы. Но головам не угодишь, сколь отрешенно ни пытайся, то шляпа кажется им тесной, то слишком медленным палач. А результат непредсказуем, неосязаем, потаён. Ведь, чем невзрачней поджигатель, тем искрометнее пожар. И, чем пронзительнее холод, тем жарче зиждется огонь.»
«Чем убедительнее ноты, тем боязливей их игра. То нам известно — аж до боли, до самых зверских степеней. Чем меньше ценятся костры, тем больше тот, кто их потушит. Увы, чем выше бледность солнца, тем жарче спрос на мрачность туч. Ведь так, поверьте мне, и есть. Да и бывает ль по-другому. Увы и ах, чем проще выбор, тем тяжелей его исход. И чем усерднее ты рвёшься, тем меньше прок таких трудов. Ведь для семян, исходно скверных, не в плюс ни солнце, ни полив. А полноценное испортив, увы, назад не соберёшь. Чем восхитительней еда, тем отвратительней объедки. Увы и ах, но мир таков. И не бывать ему, жаль оным, как с ним ты бедный ни борись.»
«Да, в том и горечь вся, весь ужас. Вся искалеченность и боль. Увы, но пышностью шипов цветов упадка не украсишь. Если ради вас вдруг создали весь этот мир - это не сила, сила - если ради вас готовы его уничтожить. Но что найдёшь — чтоб не порок и не уловка иль досада. Чем гуще память о шипах, тем жиже память о бутонах.»
«Да, то, как прежде, не в новьё. Чем жестче к чашке неприязнь, тем слаще трепетность к осколкам. Но парадокс совсем в другом — в том, что, всем логикам в раз в пику, всем ведь и каждому своё. Чем больше общности в путях, тем меньше схожести в идущих. Уж кто что умыслом тут счёл. Увы и ах, избравшим капли гипноз морей не командир. И, как ни жаль, чем жёстче кнут, тем ниже пряника съедобность. Чем горьче проигрыш бутонов, тем слаще выигрыш шипов.»
«Чем звонче цепь, тем гибче шея. То тут основа из основ. Но, чем банальней смысл у слов, тем многозначней у молчанья. И неспроста сие ведь всё. Чем проще спичку не запомнить, тем, жаль, пожар трудней забыть. »
«Чем хрупче поводы для счастья, тем крепче поводы для слёз. Про то я в курсе — аж до визга, но так уж сложено, увы. Ведь, чем лояльней контроллеры, тем тираничнее контроль. Шанс дать годна лишь самобытность, ко всем из правил негатив. И от живых всех удалённость. Увы и ах, учась у мух, слоном, поверьте мне, не станешь. Но то вершки да корешки. Чем расточительнее гавань, тем экономней корабли. И, чем скорей ветшает цирк тем рьяней клоун молодится. Так в самом деле и живём.»
«Иль вымираем... Как взглянуть...»

VI
Средь безразмерной бездны парка, в дня выходного впавшей ход, сидел, скучал и пил бесстрастность в грусть погружённый силуэт - Филипп Евгеньевич Аршинов, кто, снова выбравшись из дома, глазел на мир и тосковал. Жизнь в то же ж время шла, как прежде, - без приключений иль прикрас и вне новья иль оптимизма. Явь сохраняла постоянство, а склад нутра — печаль и боль. Банальность, статика, забвенность. Ни даже ветра дуновенья. И солнца диск — почти пятно, до подозрительного бледен и утомительнейше нем.
И вот, внеся в миг дух раздрая, вдруг объявился шибко пьяный, разгорячённый Тимофей с двумя актрисами в комплекте, весёлый, резвый и шальной.
«Ну что, коллеги по бесчинству, я б вас пропащих прямо тут во всех щелей срамных набор. Ты тут садись. А ты вот здесь вот. Что ж, приземлились на ура. Ну что как камень на могиле — не мне ж опять тебя учить, хоть ноги в стороны раздвинь да обнажи всё, что прелестно. А ты прижмись к ней. Да, вот так. И юбку тоже задери. Я ж не скучать сюда привёл вас. А что под юбкой — прочь снимай. Ты тоже. Да, теперь пойдёт.» - расположивши грешных спутниц по феншую, герой заманчиво зевнул и, в полный рот хлебнув вина, стал предаваться утолению желаний, наперечёт сугубо плотских и отрешённых от стыда иль прокажённости моралью.
«Ох, как же славно, коль с тобою. Как в грёзах детских иль в раю.» - залепетала с дрожью первая из дам, впиваясь пальцами в запястья сердцееда и бессловесно намекая на одолевшую нрав блажь.
«О да, чудесно, несказанно. Ну просто сказка наяву.» - в миг подхватила и вторая, с демонстративным упоеньем переходя почти на стон.
«Да, ты, наш сладенький, всех краше, всех ненаглядней и родней. Так хорошо с тобой, так классно. Ну просто истинный эдем. За жизнь за всю так не балдела. Так вожделенно и истомно, что аж до судорог души.»
«Ох, наш ты птенчик венценосный, как впрямь шикарно и легко.»
«Ну что бездействуешь, малыш, я вся уж мокрая, аж таю.»
«И я, мой миленький, точь в точь.»
«Ты, на пикантный сей пассаж, взял самолично б да проверил. Хоть просто б пальчиком, хоть ртом. Уж как изволить порешишь. Нам грешным всяко во блаженство. Так что не сдерживай фантазий — пленяй, дразни и искушай. А мы взаимностью ответим — той, что не виделась и в снах.»
«Да да, всё лучшее в запретном. И в нём то час нам и пропасть.- со всей азартностью и страстью, как в день последний у Помпей.»
«Да, обуздай нас, исцели — от постоянной этой жажды, той, что меж ног у нас царит.»
«И меня, и меня! И мой свербёж утихомирь!»
«Ох, я ж бесстыжих вас обеих!» - встав и разбив об столб пузырь из под вина, герой снял фрак и, сделав сальто, без отлагательств и речей нырнул под поднятые юбки и, породив довольный визг, со всем скопившимся в нём зноем и вне малейших из сомнений дорастворился во срамном.
«Ну вот, живёт себе, ликует. Весь во внимании, в любви. Цветёт, резвится, торжествует. Все из высот, отрад и чувств. А я... Бесцельный, никчемушный, бессильный, сломленный, чужой. Ни ко успехам непригодный, ни ко взаимности какой. Как прокажённый. Как чумной. Лишь жду, мечтаю да надеюсь. С самой юности, гадко бесплодной, всё один да один. День и ночь. Ни знакомств, ни подруг. Ни единства. Ни сладострастия, ни грёз. Ни будоражащего жара. Ни сонным шёпотом речей. Ни огня, ни тепла. Ни полёта. Мрак да смрад. Пустота. Тщетность. Боль. Как нет ни роли мне, ни места. Ни в пару вверенной души. Лишь перманентная напрасность. Безвестность, мизерность, надрыв. Шанс поскитаться да пропасть. Отбыть никем и удалиться. Из ниоткуда в никуда. Как болезненна жизнь, как ничтожна. Как мал и пустошен в ней я. Как безутешно безнадёжен. Как бесполезен. Хоть завой.» - Филипп Евгеньевич вздохнул, окинул взглядом трио падших и, удручённо отвернувшись, с немой тоской побрёл домой.

VII
И вновь на башне маяка два чуждых счастью человека. И вновь негромкий диалог.
«Как мало тех, кому здесь веришь. Почти и нет таких совсем. Ведь всяк, кто лампочку разбил, разбил бы с радостью и солнце. А отвлекись — и разобьёт.»
«И ведь ещё же и глумятся. При чём открыто и взахлёб. Увы и ах, укравший молот всегда надменно дарит гвоздь. И выбирать нещадно надо — с кем быть, что есть, куда идти. Ведь кто не в выси — тот на дно. Увы, сдружившись с топором, дровам приятелем не будешь. Но как с лихвой порой ни рвись, всё неизменным остаётся, не отличимым от нуля. Увы и ах, при скверной рыбе умелость удочки не в счёт. Не так уж много и зависит от нас беспомощных самих. Увы и ах, семян пригожесть, как и параметры земли, от всходов, пышностью богатых, ничуть, поверьте мне, не ключ. Всё риск, расплывчатость, туман. Где ничего никто не знает, как и ничем не дорожит.»
«В том окаянном и сюжет. Чем проще дереву без листьев, тем проще листьям без ветвей. Коль мир не держится за вас, не уцепляйтесь же и сами. Но жизнь мучительна, строга. Увы, чем слаще мёд у сходств, тем горьче дёготь у отличий. И, чем безгрешней сущность блюд, тем, жаль, греховней сущность специй. Хотя всё ж надобно идти. Ведь букв узнать не поспешив, увы, до слов, не доберешься.»
«Да, всё испорчено — весь свет. И уж едва ли и исправишь. Чем меньше трепета к бутонам, тем больше жалости к шипам. И, чем трудней ошибку сделать, тем, жаль, сподручней повторить.»
«Но жизнь, уж так с ней повелось, жаль, и ошибок не прощает, и исправлять их нам несчастным даёт не часто и с трудом. И нет для глупости предела, как и для горести конца. И не узнать, где кнут, где пряник, не разгадать, не распознать. Не разобрать, что шанс и гордость, а что проклятье и позор, кто вам палач, а кто спаситель, и в чём для дрожи только повод, а чём напротив дверь в покой. И не предскажешь, что поможет, а что лишь попросту добьёт, что в назидание и опыт, а что в досадностей набор. Увы, но ум тогда лишь ценен, когда за глупость заплатил. Не столь уж дороги уроки, коль знать, сколь дорог их прогул.»
«Мы слабо помним фонари, но славно помним их разбивших. Всё так действительно и есть. Вокруг планета идиотов. Где всяк не просто лишь убог, а и безжалостен, жесток. Не пощадят, не пострашатся. Увы и ах, убив писца, бумаг набор спасут едва ли. И всяк ведь ловок, изворотлив, непредсказуем и фальшив. Увы и ах, грозящий пушкой вполне не прочь достать и нож. И, чем приветливей лжецы, тем деспотичнее обманы.»
«Увы, чем мизерней виновник, тем безразмернее вина. А изощрённость впрямь бездонна, неотвратима и лиха. Увы и ах, всяк броский пряник, таков, извольте, уж наш мир, на самом деле есть лишь способ, чтоб просто ловко спрятать кнут. А риск везде, во всём, повсюду. Но гибель в сути даже краше. И уж, как минимум, честней. Одна впрямь сущностная точка ста слов беспочвенных милей.»
«Увы, до смысла б взять добраться, хоть подержать да посмотреть. Как на немыслимое диво, что всех из данностей чудней. Тут знать неплохо б — чем дышать и в кои дали подаваться. Увы и ах, не помня чашку, слезой осколков не обмыть. Но мир игра, поток, болото. Большой и тщательный абсурд. Где всяк из ужасов — лишь норма. Издержка терпкости страстей. Для дров ожог - лишь сорт рутины, для печь же топящих – курьез. Но в том, возможно, и секрет. Чем гуще жизненный абсурд, тем тоньше сущностность утопий. И тех, кто в рабство им попал.»
«Но цель - самим спастись и выжить, не стать - ни жертвой, ни дерьмом. А про других не беспокойтесь - ни про судьбу их, ни про быт. Нет большей мелочи чем смерть людей, живущих мелочами. Но искажённость впрямь во всём. Чем выше качество обочин, тем ниже качество дорог.»
«Но крыш дождём, увы, не чинят. И грусть печалью не сластят. И не сыскать тут, жаль, гармоний, как и баланс не обрести. Увы, при разности ключей, замков единства не бывает. Но так устроен уж мир тира, что ты иль пуля, иль мишень. А жизнь - стрелок, и вряд ли меткий. Но то, возможно, и во плюс.»
«Увы, мы чуем запах гари, лишь если дом уже сгорел. Увы, чем проще сделать глупость, тем, как назло, проблематичней суметь о ней потом забыть. И в том всё в сути и коварство. И весь дни губящий подвох. Дураки боятся мечт, умные - их исполнения.»
На том ход помыслов иссяк.

VIII
Средь полной книг и чертежей просторной залы кабинета  Филипп Евгеньевич Аршинов, сей раз весь преданный работе и ею созданным делам.
«Здесь с измещеньем что решить бы. Ведь увеличивать резон. Рискну — авось всё ж не потонет. А то и вовсе поплывёт. Что по себе уже удача — с таким то диким тоннажём.» - герой сгорбатился над стендом и стал возиться с предварительной моделью, ища возможность увеличить ей вместимость при сохранении таланта уметь держаться на волнах.
«Ну что ж, задача не из явных и, посему, не из простых. Но в том и бремя инженера — то, что нелепо, воплощать.» - герой застенчиво зевнул и углубился в дебри мысли, всё ж не теряя оптимизма смочь предварить в жизнь авантюру, всерьёз вцепившуюся в ум и обделившую покоем и без того не самый праздный и всех известных из напастий всклень сплошь и рядом полный быт.
«Ну всё ж ведь должен же быть выход, пусть и не самый, может, складный иль даже подлинно дурной - чудной, кривой и неказистый, но хоть какой-нибудь да должен, и, вероятно, что и есть...»
Филипп Евгеньевич вновь сел и, поскучав, продолжил думать, а после вновь припал к модели и, прокрутившись близ последней, вдруг облегчённо посветлел: «Ну точно, якорь сразу к чёрту — затормозим гребным винтом, ещё и палубу облегчим, и трюм расширим, углубив. Как аккуратно всё совпало. И не совсем уж в целом бред. Наоборот скорей новация, прорыв.»
И вот, внеся корректировки и испытавши прототип, он благодушно потяулся и, погрузившись в безмятежность, стал редактировать детали и предаваться мелочам, от безразмерной бездны коих, сколь ни сходило б то за бред, увы, всех больше и зависим всяк здесь верстаемый успех.
«Что ж, как мне кажется, готово. Хоть в док сейчас же рапортуй, чтоб тот под план мой расширяли и за проектом с песней шли.» - Филипп Евгеньевич сел в кресло и, проторчавши в чертежах ещё с три четверти от часа, благополучно взял пожитки и потащился в путь домой.
Средь беспросветных дебрей улиц — всласть распростёршийся туман. Мглу растворяющая бледность ореолов грусть сторожащих фонарей, тоской сквозящим мутным светом тайком вплетающихся в даль. Во всём и вся лишь хворь да хмурость, надрыв, унылость да хандра. Ни цветов, ни отрад — глушь да тишь. Как в гробу, не милей.
«И зачем я живу, для чего... Для каких из затей и занятий. Ждать, страдать, упускать да терпеть. Каждый день без конца созерцать, глядеть на жизнь и так всё ею и не жить. Что за путь, что за роль, что за доля? Ни встреч, ни близости, ни чувств. Ни прав, ни шансов, ни свершений. Лишь нескончаемый надлом. Опустошённость. Безнадёга. Напрасность, призрачность, застой. Как в темнице весь век, как в плену. У одиночества, у мыслей, у огорчений, у себя. Ни полноты, ни перспектив. Ни сил, ни планов, ни стремлений. Только выжженность, вакуум, тлен. Зряшность. Боль. Ворох мук да надсадная скорбь. Как неуютно то, как тошно. От лет, от яви, от людей. У всех и каждого всё славно, а у меня один надрыв. Хоть так в петлю живьём и лезь. Не самый скверный даже финиш, коль на суть старта посмотреть. За что так чужд я, так ничтожен. До самых зверских форм и мер. Мне б потеряться, провалиться. Стереться прочь и навсегда. Не предназначен я для жизни. Не приловчён, не совместим. Как с фонарём разбитым свет. И не унять то, не исправить. Не переправить, не сменить. Лишь вновь беспомощно принять. Да, затрясясь, навзрыд заплакать.»
Филипп Евгеньевич вздохнул и, шаг ускорив, удалился. На этот раз, уж так срослось, маршрут был пройден без знакомых.

IX
Как неприлично ярок свет, коль покидаешь кинозал, в нём проведя не меньше часа. Вот и сейчас, невольно щурясь, Филипп Евгеньевич затёкшими ногами топтал неловкие шаги, освободившись от сеанса. В фойе привычно многолюдно — толпа галдит, народ снуёт. Близ ниши с зеркалом помост — автограф-сессия актёров. На постаменте Тимофей — игрок любовника в том фильме, чьи титры гаснут за спиной. С ним пара ласковых актрис и каскадёр в бинтах и гипсе. Близ стенда вертится чета -  Демьян Антипович Смычков, его супруженька да дети, фотографируют актёров и сеют гогот и галдёж.
«Как вы таким вот состоялись? Таким блистательным, как шпиль?» - спросила дама Тимофея.
«Я просто идол, идеал...»
«Он Аполлон» - жеманно вклинилась актриса.
«Вы так играли — на разрыв!»
«Ну я ж не ангел, я чуть лучше.»
«Да, он не ангел, он наш Бог!»
«А можно деток с вами снять?»
«О да, конечно же. Конечно.»
«И здесь без них не обошлось. Хоть прямо тут вот и подохни. Аж знобит.» - Филипп Евгеньевич зажался, ускорил шаг и вышел вон.

X
Средь гулкой бездны стадиона царит неведомый раздрай — соревнования района. Рывки, толчки, прыжки и бег. На полных зрителей трибунах — болеть явившийся народ. В глазах азарт. Во ртах улыбки. А кого-то и свистки.
И вот дан старт. Рёв обострён. Гурьба атлетов мчит до целей. Люд торжествует и кричит. Кто со стаканом — поднимает. Кто со флажком, тот тянет вверх. Кто с кинокамерой — снимает. Кто со глазами — лишь глядит. Всё в высшей степени стандартно. Но всё ж с приличным огоньком и не без должного задора. И вот уж времечко призов. На пьедестале, как обычно, Антон Денисович Бросков, сей раз счастливый обладатель трёх свеже-взятых золотых.
«Я б всем спасибо бы сказал. И вам, и тренеру, и мэру. Я ж, знать, за город хоть в огонь. А то и в воду. Как прикажут.» - сказал атлет и, вверх подбросивши панаму, потопал праздновать успех.
«Ну вот, опять вновь победитель. Опять во славе, во призах.» - Филипп Евгеньевич вздохнул и, шум услышав, обернулся.
«Ты, мразь, не понял, не вкурил — ты с кем знакомиться собрался? Я для того ль сюда пришла, чтоб на, как ты, скотов глядеть. Я баба вольная, шальная. Ты чо уставился, баран? Иди к другим сходи полипни. А мне глазища не мозоль.» - заголосила рьяным криком одна из девок позади.
«Вот уж кого-то и послали. А я знакомиться хотел... Какой наивный всё же олух. Нет, лучше попросту домой.»

XI
Средь хмурой башни маяка два одиноких силуэта -  Филипп Евгеньевич Аршинов и Игорь Карлович Речной, вновь по стечению реалий взаимно пьющие тоску.
«Я всё время один, как подохший. Как из участи изгнанный прочь. Как изгой, как на мире проклятье. Всё один и один — как же так...» - Филипп Евгеньевич вздохнул и, с немотой, стал ждать ответа.
«А разве принято иначе? Иль на иное право есть? Всё актуальное здешнее человечество, при более тесном с ним знакомстве, представляется лишь набором хорошо синхронизированных говорящих машин — отражая нечто единообразно прописанное для них коллективное, они совершенно лишены чего либо явственно индивидуального и поистине независимого. Никто из них не задумывается о мизерности собственного существования, об абсолютной неизвестности и туманности появления человечества как такового и о сугубо отчётливой порочности большинства его принципов. Ни один из них не задаётся вопросом — а стоит вовсе ли тут быть, есть ли смысл в поддержании жизни, в продолжении рода или получении удовольствий. И уж тем более хоть даже самый самый смелый и роковой из их числа вовек и вскользь не согласится играть вне правил здешних игр. Всяк встречный больше лишь актёр — искусный сеятель сомнений. Вы честно верите, что вас всерьёз и с чувством отвергают, что вас ругают, ненавидят, боятся, балуют, хотят. Вы верите, что вы можете быть лучше или хуже кого-то, а  кто-то другой может быть лучше или хуже вас. Но как доподлинно проверить, что вы на свете не один. Что обнимающая вас наложница есть что-то большее, чем обшитый кожей хорошо настроенный патефон, ретранслирующий требуемые для поддержания правдоподобности реплики. Как доказать, что за словами есть и мысли, что слёзы льются не в формате спецэффекта, а отражают часть нутра. Что если над вами смеются и надругиваются не конкретные отдельные личности, а непосредственно само мироздание или его затеявший так называемый Бог? Что отличает человека от машины — для окружающих ничто. Так сколько есть свидетелей здесь ваших? Сколько вправду живых есть людей. Не обезличенной массовки, а настоящих, как и вы. Кто созерцает ваши муки и восторги, кто слышит стоны, вопли, смех? Коль жизнь игра, то с кем играете — ответьте. Люди всё время пытаются отделить дьявола от бога. Мол всё хорошее здесь — Бог, а вот всё гибельное — дьявол. Но, если нету их — людей, то не пытается ль сам Бог себе двуличие придумать — чтоб вас покрепче приручить и всласть в боязнь залезть заставить. Ведь дай вам капельку от таинств, дай чувство близости судьбы, вмени набор несметных рисков и право выбора пути — и вот и сами вы уж мигом в своих задумках демиург. Дай ласк от девки подзаборной, и вы прочтёте ей стихи, взахлёб поверите в любовь, впадёте в высший из экстазов и, помраченьем полонясь, себя сочтёте самым нужным и вхожим к высшим из блаженств. Но в том и смысл, чтоб не давать — держать за вечный поводок и без труда вменять, что надо. Потом быть может и дадут — и девку падшую, и ласки, и повод выдумать стихи. Но после должных размышлений и вышесказанных мной слов — устроит ль вас такой сценарий и даст ли подлинный комфорт. Ведь вы же в фикции, не больше. И даже здесь сидящий я, быть может, тоже лишь пластинка, что лишь поддерживает шоу, где вы единственный актёр.»
«Вы б на латыни хоть вещали — впрямь за пророка бы сошли. Я в целом тех же самых взглядов — что всё игра лишь, что со мной. Но сколь же муторно играть и сколь порой нещадно больно. Мне затеряться бы, забыться. Уснуть и более не встать. Я ж был бы счастлив ведь тогда...»
«А может не были б — как знать...»

XII
В печальном свете кабака, средь дыма, фарса и порока — изящный женский силуэт. Пред таковым — Филипп Евгеньевич, глазеет и испивает тёмный ром. Мадам кокетливо резвится, играет, вертится и льнёт. И вот, синхронно встав и выйдя, они берут маршрут в клозет и, там закрывшись, остаются. Она снимает прочь одежду и, обнажившись догола, перемещается на пол и, широко раздвинув бёдра, нетерпеливой парой пальцев переместилась в область лона и, пробежавшись вверх по складкам, явила щедрому обзору свой влагой пышущий бутон, призывно жаждущий раскрыться и подарить билет в кураж.
Герой растерянно нагнулся и, утопая в сладкой дрожи, припал к охальнейшим из мест.
И вот всё тает и бледнеет, Филипп Евгеньевич встаёт. Всё сон, приснится ж дням на злобу. Что хоть на явь потом не зри.
«Вновь что ни ночь — то небылицы. А что ни день — то пустота. Что за реальность то такая. Что хоть белугою завой. Взять прогуляться выйти что ли. Ног бедных пару поразмять.»
Герой беспомощно собрался и, перебравшись за порог, без лишней степени азарта побрёл вдоль улиц и аллей.
Со всех сторон лишь бездна скуки. Туман, тоска и пелена. Лишь беззаветность и безмолвность. Ни пешеходов, ни авто.
И вот, присев средь гущи парка на плоскость лавки близ пенька, Филипп Евгеньевич зевнул и устремил свой взор вглубь неба, как вдруг заметил сразу пару по тропке вьющихся фигур.
«Так мне доплату выдать надо. За вклад. За вклад мой в молодёжь. Я ж одного тут ребятёнка аж до призов, уча, довёл. Вы даже можете проверить — Иван Демьяныч, сын Смычкова. Я лично тренером ему. И тут он выиграл — по бегу. Так что извольте наградить.» - вещал кому-то оживлённый и озадаченный Бросков.
«И тут Смычковы преуспели. А мне хоть в омут. Хоть во гроб.» - Филипп Евгеньевич вздохнул и, вставши с лавки, удалился.

XIII
Средь мрачной пристани безмолвный силуэт -  Филипп Евгеньевич, гуляет и горько смотрит на маяк. Уже пять лет как не в живых друг Игорь Карлович Речной.
«И побеседовать то не с кем. Как Игорь умер — я как перст. Ни сердцу близких, ни знакомых. Лишь вечный вакуум да боль. И уж никто и не разделит. Ни безнадёгу, ни тоску. Я как и сам бессрочно умер. И уж едва ли оживу. Нет мне ни места, ни досуга. Лишь вновь твердь города топтать. Да от надрыва загибаться. А после попросту пропасть.» - Филипп Евгеньевич вздохнул и, впав в бессилие, заплакал.

XIV
Средь туго полной люда залы идёт торжественный процесс — прочь провожают человека, не в самом дела насовсем, а лишь на пенсию, на отдых. Виновник действа в этот раз Филипп Евгеньевич Аршинов, соорудитель кораблей.
«Мы свято помним ваше дело, ваш вклад и рвение к труду. Вы очень многое сумели и предварили в эту жизнь почти с полтысячи проектов. Хотим отметить и тот самый, крупноразмерный большегруз. Он изменил канву доставки. И за почти что тридцать лет не потонул и не застрял. Благодарим и отпускаем. И ждём таких же молодых.» - речь завершилась, отпустили. Герой откланялся, ушёл.

XV
Средь сонной комнаты беспомощный и старый Филипп Евгеньевич — читает и дрожит. Не от озноба, от газеты, где сразу уйма новостей: Спорт как чума — бег в жерло к бездне, Антон Денисович Бросков, по завершении карьеры, стал выпивать и в пьяном виде попал днём раньше под трамвай. Попомним прошлое — сегодня ровно год, как всем в губернии известный актёр театра и кино Немногозначных Тимофей, из-за неловкостей в любви, на съёмках нового шедевра, шагнул в открытое окно. О чрезвычайном — на неделе сгорела местная пекарня, в огне погиб её хозяин -  Демьян Антипович Смычков.
Филипп Евгеньевич отпрянул и, вдруг затрясшись, лёг в постель: «Я всё к несчастным был причислен. К несостоявшимся. К дерьму. К тем, кто ни счастья не добился, ни смысла искры не разжёг. А может счастлив здесь лишь я...»
Герой растерянно вздохнул и потянувшись до торшера с зелёным тканным абажуром и парой кнопок с янтаря. Щелчок, и свет стал вполовину. Ещё щелчок, и свет погас.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустынной комнате квартиры — три молчаливых человека, два — молодых студентов пара, а третий — сонный и кривой, в бумаг рой сгорбленный риелтор.
«Ну да, неплохо, благодать. Вполне себе ведь и просторно.» - вслух проскандировала дама и отошла к одной из стен.
«Да и торшер весьма забавный — такой зелёненький весь сверху и даже кнопки с янтаря.» - опять же вслух, ожив, парировал ей спутник.
«А кто здесь раньше жил, не знаете ли часом?»
Риелтор снял с лица очки и, оторвавшись от бумаг, без лишней пышности продолжил: «С аукциона. Я не в курсе. Но если зряче посмотреть — наверно, кто-нибудь счастливый...»