Бобровая падь... Глава 21

Переселение на Новую линию.  -  Красный флаг над хутором.  -  Никита и атаманская дочь Ирина.  -  Станица идёт войной на хутор.  -  Встреча в Заячьем логе.  -  Смерть есаула Косякина и его жены. -  Никита – воин Белой армии.

Долиной реки Ужумки, на войну с турками-басурманами, проходил когда-то отряд атамана Бабича. Казакам так понравились эти места, что некоторые, оставив после войны  болотистые земли в низовьях Кубани, переехали в наше предгорье. Среди них был и отличившийся в войне мой предок по матери – прадед Андрей Горылюта.  Он переехал сюда с женой Агриппиной и самым младшим своим сынком – «хлопчиком» Митрофаном. Старшие, обжившиеся уже семьями  и хозяйствами сыновья, переезжать  не стали. Да «батько» их и не принуждал. Сами, мол, с усами. А позже, во время последнего правительственного переселения на Новую линию, в разросшийся хутор Ужумский перебралась «из Таврии» семья брата Андрея Горылюты – Досифея.

Сметливые, практичные в делах Горылюты быстро здесь освоились и начали врастать корнями в гулевую до них, плодородную землю. Несли, как и все казаки, военную службу. По выходам на льготу, выкармливали на продажу бычков. Выжигали древесный уголь. Гнали дёготь из местной берёзы. В крытых бричках-сапетках везли свои товары в окрестные  города.
- Дё-го-оть, дё-го-оть! – высунувшись из под парусины сапетки, звонко выкликивал на городских улицах подрастающий «хлопчик» Митрофан.
- Вуги-и-илья, вуги-и-илья! – басовито, на своём наречии, покрикивал, шагая рядом с бричкой, его «батько Андрий».

Дёготь хорошо раскупали шорники и сапожники. Уголь – кузнецы и хозяйки домашних самоваров. Шли годы. Копилась деньга. Расширялось дело. После смерти отца, Митрофан, уже семейный, многодетный «козак»-хуторянин, теперь только снаряжал брички-сапетки. А возили и сбывали товар нанятые им работные люди. Не одни: под присмотром его зоркой на этот счёт старшей дочери Лукерьи. Митрофана, заслужившего звание подхорунжего, назначили хуторским атаманом. Как образцового хозяина и предпринимателя удостоили чести побывать на Нижегородской Всероссийской промышленной выставке. Оттуда он вернулся с новенькой швейной машинкой Зингера. Его жена Домна, научившись шить на машинке, приобщила к швейному делу своих дочерей. Не стоял без дела и ткацкий станок. Всё складывалось бы совсем  хорошо, да  вот незадача: Господь почему-то наделил Митрофана и Домну  только одним сынком – Никитой. Он  народился на свет Божий после дочек Лукерьи, Агриппины, Анны и Евдокии, а  следом за ним, Никитой,- опять «дивчинка», которую назвали Алёной.

Грянула война с германцем. Через несколько месяцев, когда то в одном, то в другом дворе заголосили, запричитали по убитым на фронтах, Митрофан стал призадумываться: «А ведь и его Домна сейчас, возможно, голосила, будь у них заместо дочек сыновья!». Никите шёл четырнадцатый годок. Возраст уберегал его пока от войны
               
                *                *                *               

Революция большевиков дала о себе знать в хуторе ранней весной, восемнадцатого года. Она явилась конным отрядом всадников, с красными повязками на папахах, треухах  и прочей наголовной нахлобучи. Возглавлял отряд серьёзного вида командир, в чёрной черкеске  и такого же цвета, каракулевой шапке-кубанке. На согнанном красноотрядниками хуторском сходе, он назвался Яковом Филипповичем Балахоновым – командиром Революционного красногвардейского отряда. Двое его «красных гвардейцев» - один, в сером, задрипанном, перетянутом портупеей пальто, и, судя по говору, кацап, второй – в полушубке и папахе, и будто бы, казак, сбросили с дома хуторского Правления прежний трёхцветный флаг. Вместо него воткнули свой, багряный. Митрофан Горылюта поднял брошенный трёхцветный, не торопясь снял полотнище с древка и, аккуратно сложив его, сунул себе под бекешу. И сразу – ропот, шум выкрики в толпе Ужумчан:
- Нам и под старыми флагом хорошо было! Зачем фулюганити?.. Мы вас в гости  не звали!
И тут, как по команде, взвыли, загоготали,  закричали красноотрядники:
- Контра! Царские холуи! Го-го-го-го… Ха-ха-ха… Заткните свои глотки!..Да здравствует советская власть!..

К дружным, скандально-напористым голосам незванных гостей подключились хуторские иногородние. Местами  собравшиеся уже хватали друг друга за грудки.
Балахонов, обеспокоенно пробежав взглядом поверх голов, опустил кисть руки на эфес сабли, и зычно крикнул:
- Граждане!..
Шум стих.  Большинство лиц выжидательно уставились на него, а он, пользуясь  этим, уже спокойно, даже просительно:
- Граждане! Трудящиеся хутора Ужумский! Да разве ж мы  вам враги? Просто мы прибыли, чтобы помочь вам установить настоящую народную власть. Такую, как уже установлена почти по всей нашей Кубанской Советской Республике. Такую, как уже установили ваши соседние станицы, хутора и сёла…
- Согла-а-сны-ы! – всполошно завопили, закричали сразу несколько голосов.
Их тут же поддержали отрядники, иногородние и даже - многие казаки. Ободрённый сменой настроения, Балахонов опять, во весь голос кричит:
- Итак, нам надо выбрать народный Совет и его Председателя!
- А што выбирать? – так же громко отозвался дотошный в хуторски делах Дорофей Загривный. – Наш атаман хай и  будить Прецедателем, а казначей и пысарь энтими… депутатами  и ёго помощниками.

Балахонов, насчёт помощников согласился. Насчёт же Председателя поморщился и заметил:
- Ваш бывший атаман –подхорунжий. Офицер! А наша власть – это власть пролетариата и беднейшего крестьянства.
- Сам-то,  небось, тожа из ахфицеров?..
Заспорили, заколготились. Сошлись на том, что Председателем будет недавно поселившийся в хуторе учитель Михаил Агейченков. А Митрофану Горылюте Балахонов предложил возглавить отряд местной самообороны. Составили список. Утвердили голосованием. Но попросил слова сам Митрофан.
- Как это так? – вонзился он взглядом в Балахонова. – Председателство мне не доверяете. А на вооружённую самооборону вы меня, красный товарищ, сами предлагаете? Не-е, я не согласный.
- Хорошо! – пристукнул Балахонов ладонью по эфесу сабли. – На самооборону я пришлю вам человека из своего штаба. А пока ею будет руководить,  по совместительству, сам Председатель Совета.

Выдав Агейченкову под расписку десяток винтовок, ящик патронов и пяток ручных бомб, красноотрядники шумно, с гоготом, заглушаемым громкой революционной песней,  отправились в соседний эстонский посёлок. Были на Верхней Кубани и такие поселения. Основанные, с великодушного согласия Кубанских атаманов.
Жизнь в хуторе пошла в основном по-старому. Взволновались было казачьи семьи из-за обещаний новой власти нарезать за счёт их земель паи для иногородних, но поскольку дальше обещаний дело не двинулось, казаки успокоились. Всех захватила подготовка к  весенне-полевым работам. У Митрофана с Домной, кроме прочих, прибавились ещё и хлопоты, связанные с предстоящей свадьбой их третьей дочери Евдокии. Первых двух - Агриппину  и Анну он «сбыл» женихам из станицы Ново- Ужумской. Наверное, «сбыл» бы и в более знатную станицу   Старо-Ужумскую, да она располагалась  почти на десять вёрст дальше. А Ново-Ужумовка – рядом. Напрямую, по тропинкам, - час-полтора пешком.

Синеглазые, ладные, все с хозяйской хваткой, дочери Митрофана Горылюты быстро добились уважения не только своих мужей, новой родни, но и многих других станичных семей. Поэтому Митрофан  и его набожная, приветливая Домна не удивились, когда в Святки к ним, из станицы нагрянули новые сваты. Сватать Евдокию.  Соблюдая обычаи и обрядовые правила, встретили их, обговорили всё, что касалось свадьбы. Сыграть её наметили после Пасхи.
В общем, жизнь как жизнь. Свадьба – её атрибут. Тем не менее озабоченный и до этого Митрофан теперь потерял свойственную ему уравновешенность. Он нервничал, чаще стал покрикивать то на свою Домну-«Домаху», то на прибавившую им забот «невесту» Евдокию-«Явдоху». А тут новая печаль-забота. Едва выпроводили сватов, к Митрофану, с видом нашкодившего кобелька, подходит сынок Никита-«Мыкыта»:
- Батя, жениться хочу. Шли сватов в Ново-Ужумовку!

Заорал на сына. Рванул было с крюка свою прежнюю атаманскую плеть: рано, мол, тебе ещё, паршивец. Но, увидев, как побелел сын, как вздрогнули, изломились чуть ли не в судорожном плаче его юношеские губы, поостыл. Вник в суть сыновней любви-любови и оказалось - виной всему шестнадцатилетняя Ирина. Дочь бывшего атамана станицы есаула Мартьяна Косякина. Приглянулась она Никите ещё на прошлой свадьбе их Анны. Да и как не приглянуться. По ней, умной, юной, начинающей входить в настоящую девичью красоту гимназистке, застрадал бы и сам Митрофан. Будь он, конечно,  в летах Никиты. Перед потеплевшим взором Митрофана сразу воспроизвелась живая сценка. В круг поющих и пляшущих под гармонь станичных баб влетает стройная, гибкая, брызжущая весельем девчушка. Озорно поводя синими глазами, чуть приподняв кончиками пальцев длинную, до пят, вишнёвую юбку, она плавно пошла по кругу. Выждав момент, застучала вдруг каблучками и, подпевая бабам, чисто, звонко затянула:
Коника-а-а води-ла-а, коня воро-но-ва-а,
Коня воро-но-ва-а, моево-о ми-ло-ва-а…
А  около неё, в кругу, уже и Митрофанов Никита. Встряхивая тяжёлым, русым чубом, поблёскивая увлажнившимися глазами, тоже сучит-стучит каблуками новёхоньких сапог. Дальше – больше. То пойдёт вприсядку, то, кружась вокруг плясуньи, дурашливо  скособочится  над ней, то одним, то другим плечом.
- Гля-кось, набудь-то коршун над перепёлкой! – восхищается, тает сивый, бородатый станичник и сам уже притопывает подошвами.

Тогда и сошлись парень с девкой. А перед отъездом в хутор Митрофан познакомился и с родителями Ирины. Со степенным, уже полнеющим Мартьяном Ивановичем и обаятельной, интеллигентной Анфисой Петровной Косякиными. Разговорились. Выяснилось, Митрофан и Мартьян были на одной войне. На Кавказском театре военных действий. А это много в ту пору значило. Хотя, честно говоря, Митрофана немного смущало их неравенство в чинах. Да и в образовании. В культуре. Правда, сейчас, вроде бы не то время, чтобы придавать этому серьёзность. Две революции  размыли всякие неравенства-прерассудки. И, видно, надолго. Если не насовсем. В этом Митрофан убедился по весне. На свадьбе теперь уже Евдокии. С Мартьяном и его Анфисой встретились, как свои. Без затруднений и неловкостей договорились о  новой свадьбе: единственного сына Митрофана Никиты и единственной дочери Мартьяна Ирины. Только надо немного подождать. Может, уляжется, хотя бы в их крае, эта кровавая заваруха.
          
              *                *                *         

В разгар сенокоса, в почти обезлюдевший хутор Ужумский въехали три всадника. По круглым шапкам-кубанкам и погонам на форменных летних рубахах в них угадывались местные казаки-повстанцы. Поглядывая на полуденные сонные дворы и дома, неспешно приблизились к кирпичному зданию Совета, с красным флагом. Вокруг – ни души. Но как только чернявый, с подкрученными усами сотник соскочил с седла, дверь дома  распахнулась. На крыльце возник, предупрежденный кем-то Предсовета Михаил Агейченков. В руке – наган. За ним – двое с винтовками.
- С чем приехали, господа казаки? – насмешливо спросил Агейченков.
- С предложением снять с хуторского Правления вот ту красную тряпку, – показал сотник рукоятью плети на флаг. – И заместо неё, - хлопнул он плетью по голенищу, - вывесить прежний Российский флаг. Это требование командующего партизанскими силами полковника Шкуро.
- Флаг менять не будем. Власть тоже! – твёрдо ответил Агейченков.

Задвигав желваками, прищурясь, он взвёл курок. Стоящие по бокам от него пожилой  казначей и писарь-подросток передёрнули затворы винтовок. И то ли по неопытности, то ли от испуга, писарь нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля взвизгнула над папахой сотника.
- Всё! Переговоры отменяются! – засмеялся сотник без всякой обиды и, сверкнув погонами, ловко вскинулся в седло.
Посмеиваясь, переговариваясь, всадники-партизаны, не спеша, поцокали обратно.

А  часа через два во дворе Митрофана Горылюты тревожно, как выстрел, хлопнула калитка. Запыхавшаяся, взбаламученная молодожёнка Евдокия кинулась к навесу, под которым Митрофан и Домна сваливали с воза духовито-пряное, щекочущее ноздри сено.
- Ой, батяня! Ой, маманя! – приглушённо, жалобно запричитала дочка.
- Шо, зять?.. Павло побил? – швырнув в угол вилы, всполошился Митрофан.
- Та який там Павло! – с досадой отмахнулась Евдокия. – Хуже! – зыркнула она по сторонам. – Полковник Шкуро все нижние станицы занял. И нашу. А завтра, по его приказу, наш  атаман, Мартьян Иванович, будить хутор Ужумский воевать. Казаки дюже обозлены на вас. За то, што советску власть вы приняли. Не хотите менять её. И бабы наши, - всхлипнула, заголосила дочка, - бабы, паразитки, прямо лящат от радости. Талдычат: «Поедим следом за казаками полотно у хуторян-краснюков реквизовать!»
Хутор Ужумский, действительно, славился тогда тканными из коноплянной пряжи и вымороженными на снегах полотнами. Одной из лучших мастериц этого дела была Домна.

Евдокия, отпросившаяся  у мужа якобы к подруге, заторопилась опять в станицу. Встревоженный Митрофан, вскочив на выпряженную кобылу, порысил в Совет. Там, обсудив с Агейченковым наскоро аховые дела, через посланных верхами мальцов и звон церковного колокола созвали сход. Началась доходящая до хрипоты и матов говорильня. Одни – за встречу белых партизан хлебом-солью. Другие, из иногородних, лодырей-пьяниц, неудачливых, вздорных и боящихся мести красных – против. С трудом пришли к решению обороняться. А там, как Бог положит.
Хуторские старики, посовещавшись, упросили Митрофана взять оборону под свою руку. Дескать, не справится учитель Агейченков. Пусть он будет у Митрофана заместителем. Митрофан неохотно, однако согласился.

Старики, вообще, возбудились не на шутку. Потянулись к сундукам. За своими кинжалами, шашками и даже – к кремнёвым пистолям и ружьям. А крепкий и скорый на шаг говорун Игнатий Пивнюк, взяв с собой трость-«ковиньку», потёпал за Лысую гору. Решил попросить помощи в эстонском посёлке. С  ненавидящими казаков эстонцами хуторяне, по уговору, должны  были действовать  в случае общей опасности. Пивнюку, как он потом рассказывал, не повезло. На Церковной поляне его остановили двое верховых.
- Куды, дед? – пытает один.
Шутник такой и весь «оружией» обвешан. А на рукаве – белый череп, с костями.
- Не на могилки? – переспрашивает шутник, а сам хохочет.
- Корову шукаю!  - перепугался дед.
- Тю-ю! – лыбится бандюга и подмаргивает напарнику:
- Тарасэ, ото нэ мы ёго корову вчёра сожралы?
- Мы! – заржал тот.
А первый уже нахмурился и строго так  спрашивает:
- Скажи, диду, яка власть лучше, совецка чи кадетцка?
Старый Пивнюк оглянулся, подошёл к большой, полусвежей коровьей лепёшке, пробороздил её концом своей трости и сам уже спрашивает бандюгу:
- Ось глянь, яка половина лучше?
- Ха-ха-ха, хо-хо-хо! – захохотали те двое. – А ты ить, дед, наш! Слыхал, хто таки зелёные?
- Ни, ны чув.
- Добрэ! Передай своёму атаману: к утру мы подмогу пришлём. Против щкуровцев.
И ускакали.
Пивнюк всё же добрёл до посёлка. Договорился с командиром эстонцев Яковом Туром: тот подошлёт к хутору пару пулемётов с прислугой.

               
           *                *                *

Отряд белых партизан в сто сабель быстрым маршем шёл на хутор со стороны Ново-Ужумской. За ним, вдоль поблёскивающей реки Ужумки, вытянулся на версту обоз, с бабами и подростками на подводах. Это те, которые собрались поживиться знаменитым хуторским полотном. Сотня шла смело, беспечно, не разослав даже разведывательных дозоров. Но как только жеребец командира шагнул за мосток, через пограничный хуторской ручей, на Медвежьем кургане, справа от дороги, зло и коротко тыркнул пулемёт. Скокнув, жеребец грохнулся у мостка. Всадник, сверкнув шпорами, кувыркнулся в бурую промоину ручья.
- Сто-ой! – выбираясь, закричал сотник. – С коней!
Пулемёт тыркнул снова. Пули резанули по шоссе, вздыбив фонтанчики из  песка и пыли.
Белые, кто верхом, кто увлекая коня поводом, бросились в прибрежный ольшаник. Попытка продвигаться под прикрытием этого леска была пресечена длинной пулемётной строчкой. Двое казаков остались лежать неповижно на поляне. Четверо кривились и корчились, зажимая раны. «Война» на  этом фланге пока тем и закончилась.

По другому складывалась она за рекой: напротив самого хутора. Наступление белых  по шоссе было всего лишь обманным маневром.  Пока рота Предсовета Михаила Агейченкова держала под прицелом спешенную казачью сотню, по другому берегу, скрытно, лесами и балками,  к хутору подбирались две сотни, под началом есаула Мартьяна Косякина. Так же, не выказываясь, они накапливались в пологой лощине, называемой хуторянами Заячьим логом. Отсюда, по их плану, - они делают рывок через перекат реки и становятся хозяевами положения. Арестовывают весь состав Совета, активистов, уничтожают сопротивляющихся и бьют в тыл красного отряда, преградившего путь белой сотне у Медвежьего кургана.

Митрофан Горылюта, хотя и был всего-навсего подхорунжим, в военном деле тоже кое-что соображал. Ещё на рассвете укрывшиеся по его приказу на двух высотках дозорные прислали донесение: замечены разъезды белых. Распорядившись по разведчикам не стрелять, в плен их не брать, сам поднялся на одну из высоток. С её вершины и заметил: повстанцы-казаки, небольшими конными группами, стекаются в довольно просторный, заросший травами и кустами Заячьий лог. От  Ужумки лог скрывает и отделяет вытянутая вдоль берега  невысокая хребтина. По ней подхорунжий Горылюта и велел своим командирам расположить, не высовываясь, две роты хуторских бойцов. А на флангах, среди известняковых развалов, приказал обустроить присланных им в помощь эстонцев, с их станковыми «Максимами».
- А нам куды? – подошёл к Митрофану дородный, рыжый здоровяк, с ручным «Гочкисом» на плече.
Бок о бок с  рыжим – его патлатый, тощий товарищ, с таким же грузом. (Не болтунами оказались попавшиеся деду Пивнюку «зелёные»!).
- Потому как вы хлопцы лихие, - добродушно засмеялся Митрофан, - вам и дело лихое. Осторожно, тылами проберитесь вон на те скальные выступы, за лощиной. Видите?
- Видим.
- Ну, так вот, если я махану отсюда этим белым флажком, бейте поверх голов скопившихся в лощине шкуровцев. Если красным – бейте насмерть.
- Будеть сполнено! – весело оскалился рыжий.

Успев даже кое-как окопаться, затаившись, хуторская самооборона наблюдала, как лог наполнялся вооружёнными верховыми. Погоны, газыри на черкесках, папахи, поблёскивающие накладки ножен шашек и кинжалов. За спинами – карабины. Всё происходит приглушённо, под негромкие голоса команд и топот копыт. Объясняя что-то двум ехавшим рядом всадникам, командир белых объехал конный строй. Сняв папаху, перекрестился и  сверкнувшей шашкой показал направление движения. В ту же секунду, по взмаху Митрофанова белого флажка, с четырёх укрытий дробно забили пулемёты: два станковых и два ручных. Конно-людская масса внизу на миг замерла. И тут же нервно зашевелилась, задёргалась из стороны в сторону. Раздались вскрики, ржание коней. Рванувшихся по указанному командиром направлению нескольких всадников мгновенно срезала пулемётная очередь. Белые скучились, начали перестраиваться, фронтом на хуторскую самооборону.
- Станишники! – вскочив во весь рост, закричал им, замахал папахой Митрофан Горылюта. – Вы в капкане. Ваша  задумка разгромить и разграбить наш хутор раскрыта.
Уловив, что внизу к нему прислушиваются, Горылюта, ещё больше воодушевясь, с насмешкой продолжил:
- Наш вам совет: убирайтесь отсюда! По открытой дороге. Не послушаетесь – всех положим. Так же, как положили вашу сотню у Медвежьего кургана.
- Митрофан! – раздалось снизу. – Горылюта!
Кричал отделившийся от толпы Мартьян Косякин.
- Слухаю тебя, Мартьян Иванович!
- Спускайся сюда, надо переговорить.
- Подымайся ты… Што, не по чину?..  Ну, добрэ! Я спускаюсь.

Дождавшись Митрофана, Мартьян грузно слез с седла. Отошли в сторонку.
- Не ожидал от тебя, Митрофан Андреич! – резанул Мартьян по лицу «свата» узким, как сталь клинка, взглядом. – Не ожидал, что ты, недавний атаман, хорунжий, так остервенело будешь защищать эту зловредную для  нас, казаков, власть.
- Это воля большинства хуторян. И командиром я у них по их воле.
- Ой, ли? Большинства? Знаю это большинство. Безбожных смутьянов-говорунов, лодырей, хапуг, уголовников-каторжан. У нас в станице тоже таких не мало. 
Замолчал, играя темляком знатной, выложенной узорчато-чеканным серебром и камнями шашки. Ждал, видимо, что скажет стоящий каменным истуканом Митрофан. Не дождавшись, примирительно сказал: он уведёт свои сотни. Не хочет пролития русской, христианской крови.
- Говори прямо: боишься! – сурово, провокационно бросил Горылюта.
- Вас? – опять полоснул по нему холодный узкий взгляд.

Подозвав взмахом ладони стоящего поближе к нему сотника, Мартьян что-то тихо сказал ему. Сотник галопом рванул на край лощины. Через мгновение громыхнул , отдавшись эхом,  залп батареи трёхдюймовок. На правом краю окопов хуторян, взбросив каменистый грунт, багрово рванули снаряды. Кисло запахло дымом и гарью. Сожалеюще взглянув  на побледневшего Митрофана, Мартьян занёс в  стремя сапог, с блестящей шпорой.  Натужась, рывком поднялся в седло, и попридержав поводьями заплясавшего жеребца,  то ли в насмешку, то ли серьёзно пообещал:
- А свадьбу, сват, мы ещё сыграем! Да, к слову, - полюбопытствовал он, - Никитка тут, с тобой?
- Со мной! – машинально буркнул Митрофан.
- Поклон ему от Иринки. Скучает она по нему.
            
               *                *                *               

К зиме тысяча девятьсот восемнадцатого года белая власть установилась по всей Верхней Кубани. А через год с четвертью её стала вытеснять власть «Совдепов». В завоёванных ими местах большевики занялись привычными своими делами: реквизициями, арестами, расстрелами, выселениями своих "классовых" врагов… Города, станицы, хутора,  сёла, аулы отвечали новыми восстаниями. Напуганный ими, в Москве, большевистский вожак Ульянов-Ленин, картавя, диктует секретарше  паническую телеграмму, адресованную  РВС Кавказского фронта:
- Быстгейшая и полная ликвидация всех банд и остатков белогвагдейщины на Кавказе и Кубани – дело абсолютной госудагственной важности.

Телеграмму дополняет инструкция Янкеля Сердлова: «Провести масссовый террор против богатых казаков, истребить их поголовно, провести беспощадный массовый террор ко всем, вообще, казакам, принимавшим прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью…».

И вот по Кубани и Тереку рассылаются конные и пешие колонны красных карателей. У них продуманная тактика действий. После зачисток непокорных селений, они поджигают со всех сторон дворы, дома, хозяйственные постройки. По распоряжению командующего Кавказской трудовой армии Медведева, срочно сколачивается Комиссия по переселению казачьих семей. Освободившиеся земли комиссары отдают лояльным им горцам, пришлым красноармейским семьям, советским чиновникам. Казаков, от восемнадцати до пятидесяти лет, отправляют на принудительные работы в Архангельскую и Бакинскую губернии.

Облаву на  станицу Ново-Ужумскую красные начали ранним июньским утром. Войдя в неё со всех сторон, штыками, прикладами, плетьми согнали людей на  площадь перед собором. Чёрный, похожий на закопчённого у горна цыгана, комиссар, потрясая бумагой,  гневно, во весь голос шлёт проклятия «предателям из станицы Ново-Ужумской».
- Ни один из вас не скгоется от кагающей гуки советской власти! – грассируя, разбрызгивая слюну, угрожает коммиссар. – Пгедателем будет и тот, кто укгоет ново-ужумчанина в своём доме, кто подаст ему кусок хлеба или кгужку воды…
Прибежавший, через горы из хутора Никита Горылюта тоже оказался на площади. Он не успел добежать до двора Ирины. В толпе тоже её не нашёл. Между тем, сменивший картавого комиссара красный командир, в серо-зелёной форменной рубахе и с красным ромбом на рукаве, приказывает людям разойтись  по дворам. С тем, чтобы немедля принести и сдать хранящееся у них оружие. На это даётся час.
- Если после этого, - надрываясь, прокричал командир, - нами будет найден хотя бы один карабин, наган, кинжал или что-нибудь подобное, взятых при облаве заложников расстреляем тут же, на площади! – ткнул он пальцем в пыльную землю.

Медленно, угрюмо люди разошлись по своим дворам-куреням. Никита, прибежав к знакомой крепкой,  дубовой калитке, дёрнул за шнур, протянутый к колокольчику в прихожей дома. Никто не откликнулся. Дёрнул ещё. Загукал, заволновался огромный, лохматый Буран, на кобелиной цепи. И опять безответно. Никита с тяжёлыми предчувствиями побрёл на площадь. А по некоторым дворам, улицам, проулкам шныряли уже красноармейцы. За годы, после их революции, они заметно преобразились. Все в защитных форменных рубашках, с петлицами, в штанах- галифе, сапогах, в матерчатых островерхих шлемах, с красными и синими звёздами. Научились чеканить шаг. Горланить хвастливые песни. Такую, к примеру: «Но от тайги до британских морей, Красная армия всех сильней!..». Сутолочно размышляя  о том,  о другом, пришёл на уже людную площадь. Припекало солнце. Люди потихоньку переговаривались. С ужасом посматривали на скучившихся у края площади, под длинным и высоким забором, заложников. Их с полсотни. Старые, средних лет, молодые. Семейные и ещё не женатые. Под охраной молчаливых красноармейцев, с винтовками. А перед трибуной, на пыльной, нагретой солнцем земле, уже лежат принесённые станичниками два  старых, побитых карабина, три нагана да с десяток шашек и сабель, в облезлых ножнах.

На трибуне опять тот командир. Громко, зловеще объявляет:
- Несмотря на предупреждение, по истечении часа, найдено: у бывшего урядника Кондратенко -  наградная шашка и патроны к револьверу, три штуки. У бывшего вахмистра Петрушова – карабин кавалерийский, с обоймой патронов, пять штук. У бывшего станичного атамана, есаула Косякина – наградная шашка и револьвер. По причине того, что  бывший есаул  Мартьян Косякин оказал злостное сопротивление властям оружием, а именно – шашкой, которая подвергалась конфискации, он казнён на месте преступления. По причине того, что его жена, гражданка Анфиса Косякина оказала также сопротивление, а именно – выстрелами из револьвера, три раза, она также казнена. Дом лютого врага советской власти сожжён, имущество будет конфисковано…

Теряя рассудок от услышанного,  Никита, расталкивая собравшихся, кинулся на край площади. Там наткнулся на выставленные в сторону «митингующих» жала штыков. Бросился в другую сторону – то же самое. А перед скученной, что-то выкрикивающей, шумящей толпой заложников уже выстроилась ровная, серовато-зелёная цепь красноармейцев. Взлетели к плечам приклады. Нацелились  выровненные стволы.  Заглушив плач, гневные выкрики, треснул залп. И – тишина. Только одиночные хлопки револьверов. Это красные командиры достреливали тех, кто не был убит сразу залпом.

Задыхающийся от бешеного бега, Никита ещё издали увидел языки пламени и клубы расходящегося дыма над догорающей крышей дома Косякиных. У двора, с распахнутыми воротами,  стояла жидкая цепь красноармейцев-карателей. Поодаль - объятая ужасом небольшая толпа женщин. Одна, пожилая, со сбившимся на голове платком,  изо всех сил пытается сдержать, стиснуть у себя на груди то визжащую в диком плаче, то истерично хохочущую, карябающую себя ногтями Ирину. Невесту Никиты. Повернувшись ко двору, он увидел за спинами карателей страшную картину. На широких, дубовых воротах конюшни -  распятое тело есаула  Мартьяна Косякина. Отца Ирины. В раскинутые на стороны окровавленные кисти его рук и в подъёмы  белых ступней  вбиты кованные, с крупными шляпками гвозди. Темноволосая, с седыми прядями голова приникла к груди. Черкеска рассечена, вместе с бешметом, обнажая глубокий, во всю грудь, кровавый сабельный след. У ног Мартьяна – худенькое, обезображенное сабельной рубкой тело его жены Анфисы, преподавательницы гимназии.

Поняв, что Ирина потеряла рассудок, Никита записал адрес её тётки, родной сестры Мартьяна. Она пообещала приютить у себя «бедную, помешавшуюся сиротку». Никита и сам был вне себя.

Прибежал домой. Бросился на кровать, накрыв голову подушками. Митрофан и Домна, узнав обо всём от прискакавшей к ним на коне Евдокии, не стали досаждать сыну вопросами и советами. А Никита ночью откопал в саду завёрнутый в промасленную мешковину наган и старинный, ещё деда Андрея, кинжал. Перекрестился на сияющий в лунном свете купол церкви и пошёл из хутора. Днём отоспался в копне, на скошенном лугу. Ночью побрёл дальше. Перед самым утром набрёл на разъезд белой казачьей кавалерийской бригады. К ней и прибился. Не пропускал ни одного боя. Карабином, шашкой и кинжалом доказывал, что казак он верный и бесстрашный. И что бьётся он за мать-Россию. Единую, неделимую, Православную.
Прошёл год. Постучавший ночью в окно нищий-старец передал Митрофану Горылюте сложенную вчетверо, помятую записку.  В ней рукой Никиты: «Жив, здоров. Без рубашки, без штанов. Уплываю на чужбину из родной вам Таврии. Целую. Храни вас Бог. Ваш сын и брат Никита».

А помешавшаяся умом Ирина пошла с тех пор странствовать нищенкой по окрестным местам. Но больше всего она привязалась к хутору Ужумскому. Тут её и стали звать по-своему: Орынкой.