Простите

Простите (школьная работа)

   Леопольд Вольфганг Брандт. Для главнокомандующих немецко-фашистской армии и сослуживцев он был сержантом Брандтом, для друзей - просто Лео, для любимой жены - Вольфи. Но ещё его называли фрицем, убийцей, уродом, собакой, поганцем и другими словами, в том числе и теми, которые принято считать последними. И он понимал суть этих слов, несмотря на то что они были произнесены на другом, неизвестном и далёком языке. Их значение улавливалось в интонации, мимике и жестах людей, в невообразимой ненависти и презрении в их голосе, в их глазах, полных отчаянной решимости или страха. Брандт знал, что его ненавидят, знал, что его считают злодеем, а его страну - главной причиной всех самых страшных трагедий двадцатого века. Но давило ли на него это знание, влияло ли оно на его самочувствие, отношение к себе и к жизни? Поначалу ответ был коротким и однозначным.
   А ведь правда, почему Брандт должен был сожалеть о своих поступках? После Первой мировой войны его страна потеряла огромное количество своих территорий, погрязла в экономическом кризисе и удручающей повсеместной разрухе. Его отец и родной брат не вернулись домой. Когда они погибли, Лео был ещё малышом. На всём белом свете у Брандта осталась лишь мать, и ему, как единственному мужчине в семье суждено было стать её главной поддержкой и опорой. Больше всего на свете он желал справедливости для своей семьи и своего народа. Но эту справедливость он понимал по-своему. Маленький Лео мало что знал о ходе Первой мировой войны, о её причинах и о роли в ней Германии. Но странным образом в его детское сердце проникло чувство горькой обиды и даже озлобленности, общей для многих его соотечественников. Таким образом национальное растворялось в личном, или скорее личное растворялось в национальном.
   Лео был патриотом. С самого раннего детства он был патриотом. И разве же есть в этом чувстве что-то порочное, разве не ему нас всех учат со школьной скамьи, или даже с детского сада? Как оказалось, и такое светлое переживание, как любовь к своему дому, близким, к своему языку и культуре может стать чем-то опасным и даже по-звериному жестоким, если попадёт в недоброе сердце. Тогда оно уже перестаёт быть благоговением перед родиной и становится верой в собственную исключительность, избранность и перерастает в ненависть к другим национальностям. Справедливости ради, Леопольд начал ненавидеть не сразу. Этой ненависти его научили. Сначала окружающие, те люди, которых он считал вполне положительными - школьные учителя, приятели, подруги его матери. И эта ненависть в них не кипела и не бурлила, она лишь проявлялась в будничном общении, упоминалась между делом. И в конце концов стала для Лео чем-то обыденным. Практически нормальным.
   Когда Леопольду было 17 лет, Адольф Гитлер пришёл к власти. Он показался подростку харизматичным, сильным и мужественным лидером. О нём писали в газетах, рассказывали на радио. И Леопольду верилось, что это именно тот человек, который приведёт страну к процветанию. В том же году Гитлер создал Министерство пропаганды и народного образования. В его задачу входило внедрение в массы нацистских идей через искусство: музыку, кино, театр, а также через радио и прессу... И Леопольд вместе со своими ровесниками варился в этом котелке, как губка впитывая себя новые знания и сведения. Попробуй во что-то не поверить, когда тебе об этом твердят на каждом шагу... Можно сказать, что это был даже не вопрос веры. Ненависть к евреям, некоторым славянским народам, цыганам и другим «низшим расам» не казалась ему беспочвенной. Её подкрепляли многие учения, считавшиеся научными. Было написано большое количество учебников, пособий и статей, посвященных расовой теории нацизма. Эта теория основывалась на необходимости разделения людей по расовому признаку, на «высших» и «низших». Высшей расой, конечно же, считалась немцы и близкие им германские народности. Их называли арийцами.
   Теории нацистов не были взяты с потолка, их связывали со многими положениями в биологии, преимущество в антропологии и генетике. Однако насколько же справедливыми были эти умозаключения, в какой степени они основывались на фактах, ну или хотя бы на принципах гуманизма? Всё просто. Там, где война - это мир, евгеника становится человеколюбием, ненависть - любовью, однообразие - свободой, а вождь - голосом совести всего народа.
   Нацисты не считали себя преступниками, они не сознавали, что идут против общечеловеческой морали, а даже если осознавали, это никак их не трогало. Они верили в свою правоту, в свою миссию, они верили, что действуют во благо. Если ты слабый и больной, то все твои потомки тоже будут слабыми и больными. То же самое и с представителями неполноценных рас. Они вредны сами по себе, одно их существование отравляет землю, не так ли?
   Леопольд так считал. Но чем была вызвана эта убежденность? Прочитал ли он самостоятельно сотни трудов философов и учёных-евгеников, был ли ознакомлен с историей индоевропейского расселения? Нет, но ему казалось, что если уважаемые высокопоставленные люди говорят об этом, то это чистая правда. Он доверял им так же, как и матери. Ведь она любит его, так зачем ей лгать?
   Главным мотивом молодого человека было желание сойти за своего, быть частью чего-то большого - великой державы, могущественной империи, ну или хотя бы студенческого братства. И дети, и взрослые, и старики - все в его окружении считали себя нацистами. И все они казались хорошими людьми, милыми и вежливыми, щедрыми и добросовестными, культурными и законопослушными. И Брандт не хотел выделяться, быть белой вороной, отверженным. Он был просто обычным парнем, который хотел общаться, заводить друзей, гулять с девушками и иметь пример для подражания. Возможно, ему также хотелось стать героем своей страны. И единственный путь к славе он видел в совершении военного подвига. Этого требовало от героя абсолютно милитаризованное государство.
   На войну он уходил воодушевлённым, уверенным в собственных силах и в силах своих товарищей. Даже счастливым в некотором роде. И счастье это было таким искренним, невинным и даже детским, оно было сравнимо с гордостью ребёнка, который впервые сам завязал шнурки. Но Леопольду Брандту было уже 23 года, у него была семья и было, что терять. Несмотря на своё тяжёлое детство, на лидеров, превозносивших жестокость, на уверенность в своём моральном долге и праве на убийство, он всё равно оставался далёким от настоящей войны. Преисполненный юношескими ожиданиями и амбициями, романтичными мечтами о подвигах, славе, он не знал, на что идёт.
   1942 год, конец октября. Немецкие захватчики вошли в деревню Фомичёво, что в Смоленской области. Среди них был майор Айфельд, генерал Вейсман, подполковник Ленц и десятки лейтенантов, ефрейторов и сержантов, среди которых был и сержант Брандт. Многое он уже успел увидеть - разруху и бедственное положение Польши - Познани, Варшавы и Бреста, оккупированный Минск, где люди жили впроголодь и умирали прямо на улицах. Брандт никак не мог отделаться от стойкого ощущения нечистоты - не духовной, а вполне телесной. За последнее время ему довелось столько раз почувствовать запах крови, сколько он не чувствовал за всю свою жизнь. А с внутренностями человека он ознакомился даже лучше, чем на уроках анатомии. Пару раз кровавые ошмётки даже попадали прямо в него. Сержанту снились кошмары, как он бежит по полю или по улицам разрушенного города, а его догоняют трупы убитых им и его товарищами. В этом не было раскаяния, мук совести, только животный страх, переходящий в стойкое отвращение. Жалел он только своих. Лишь над телами немцев или союзников он мог позволить себе пустить слезу.
   Но война не считалась с его принципами. Как-то раз в Минске Брандт увидел такую картину: немецкий солдат лежал на животе посреди пустой, мертвецки тихой улицы. Вокруг него бегала целая стая собак, принюхивалась, присматривалась. Хищный огонь блестел в собачьих глазах. Брандту тяжело было видеть такую незавидную смерть. А вдруг и он умрёт так, на чужбине, товарищи забудут его, и его тело обгложут голодные псы, или, что ещё хуже - люди, которые с точки зрения нацистов не считаются людьми в полной мере? Сердце его сжалось от болезненного порыва. Он разогнал собак и подошёл к бездыханному солдату. Такому холодному, обездвиженному, но хорошо сложенному и крепкому. Сержант Брандт разглядывал его окровавленный затылок, спутанные и слипшиеся тёмно-бурые волосы, которые когда-то были русыми. В своих мыслях Лео обращался к этому солдату, сожалел о его кончине, даже подбадривал, дескать ничего, брат, умер за дело, может, страна тебя и забудет, но тебя не забуду я, замолви за меня словечко на небесах...
   Сослуживец Брандта заметил его странное поведение. Он подошёл и спросил, в чём дело, а услышав ответ, разразился безудержным смехом. Немецкий солдат, которому Брандт с таким благоговением выказывал своё молчаливое почтение, на деле оказался белорусом. Сослуживец видел, как его пристрелили. Причём именно за то, что тот щеголял в немецкой форме. Мотивы белоруса неизвестны, возможно, он присвоил себе эту форму как трофей, или его обобрали до нитки, раздели буквально догола, поэтому он и решил стянуть одёжку с трупа или украсть её. Скорее всего, это был не самый умный человек... Что-то щёлкнуло в душе Леопольда после этого объяснения, но он не обратил на это внимания и гнал прочь все посторонние мысли.
   Брандт не знал, какими были эти города до войны, бомбёжек, нацистской оккупации. Он мог представить себе тихие улицы в погожий солнечный денёк, детский смех, раздававшийся в парках, приветствия, крики и ругань на незнакомом языке. Но все эти представления были такими мутными, тусклыми и скучными, точно не стоявшими его усилий. Но, быть может, на самом деле Брандту просто было неприятно думать о таком?
   Деревня Фомичёво ничем не отличалась от сотен и тысяч таких же захудалых деревень по всему Советскому Союзу. Скромные жилища, речка, старики, дети, бабы, скотина. Ничего примечательного. Впрочем, там было куда веселее, пока бо;льшая часть мужчин не ушла на фронт. Среди них были и юноши, и старики, про которых говорили: «Они ещё ого-го, молодым фору дадут». Сейчас же остались только совсем-совсем старые и больные, а ещё маленькие дети и подростки.
   Оккупация деревни началась с бомбёжки ранним утром. Всех разбудил невыносимо громкий шум. Погибло несколько коров и бесчётное множество кур, одна женщина получила тяжёлое ранение от осколка снаряда. По удивительному стечению обстоятельств никто из людей не погиб от самой бомбардировки, но та женщина умерла впоследствии от осложнений. И это при том, что бомбы сбрасывали на каждый дом. Но из-за некоторых неверных подсчётов какая-то часть снарядов упала на поле картошки. В то же утро пошли танки, казалось, они заполонили всю деревню и невозможно было от них спрятаться. Хромого старика танк нагнал и раздавил, после чего развернулся и поехал дальше, как ни в чём не бывало. Танкистом был Роб Гелен, сержант Брандт хорошо знал его, в детстве они дружили. Лео помнил, что однажды, когда Робу было десять лет он разревелся как девчонка из-за того, что одноклассник у него на глазах убил бабочку.
   Начало было неважным для немцев. Но продолжение увенчалось бо;льшим успехом. Ворвавшись в один из посёлков, они арестовали всех мужчин и закрыли их в помещении, специально выделенном для пленных. Их не убили сразу, но каждый день приходили и издевались. Могли просто так прострелить колено, ухо, руку. Узников морили голодом, а в качестве питья предлагали собственную мочу.
   Захватчики гуляли по улицам весёлые и пьяные, заходили в любой дом, брали что хотели, кого хотели и как хотели. Для них не было ничего святого в понятиях «чья-то дочь», «чья-то жена» или «чья-то мать». Брандт со своими близкими товарищами таким не занимался. Он вообще предпочитал особо не высовываться. Вот так бравый напускной героизм сменился нерешительностью и даже некоторой скромностью. Брандт стал задаваться новыми для себя вопросами: «Что мы делаем здесь, для чего это нужно? Зачем мы боремся с хилыми старикашками и калеками, женщинами и детьми? Какую пользу это принесёт Отечеству?». Вопросы эти были глупыми и в высшей степени риторическими.
   Начал ли Брандт испытывать нечто похожее на сопереживание? Вот не было в нём никакой жалости, пока он однажды не посмотрел в грустные глаза какого-то сироты... Да с чего бы это? Таких сирот он видел много, более того - он сам был таким сиротой. Но всё-таки... Всё-таки. Может, пока что это было не сопереживание, не сострадание и даже не жалость, но во всяком случае усталость от криков, плача, крови и трупного смрада. Не весело ему было, не мог он радоваться. Радость - это ведь что-то светлое, тёплое, лёгкое и совершенно необременительное. Она не может прийти к человеку вот так, среди мёртвых тел, искалеченных жизней, вдали от дома. Было в этом пире во время чумы и торжестве над поверженными что-то инфернальное.
   Одной ночью немецкий солдат ворвался в дом, где жила Василиса Петровна, женщина средних лет, вместе со своей дочерью Маргаритой, которой было всего 14. На следующий день девочка начала жаловаться на сильные боли и спазмы, но во всей деревне не оказалось ни одного врача, который мог бы ей помочь. Был один, но его убили. Просто так. За то что рожей не вышел.
   Леопольд много раз видел эту несчастную девочку. Она была очень худой, измученной и маленькой для своего возраста. Целыми днями Маргарита плакала, её глаза были не просто заплаканными, а даже кроваво-красными от слёз. Мать ничем не могла ей помочь и плакала вместе с дочерью. В Василисе и Рите уже не было той силы и стойкости, которыми часто наделяют русских женщин. Они были готовы пойти на всё, на любые глумления и издевательства, лишь бы их в конце концов оставили в покое. Отец Маргариты ушёл на войну, старший брат погиб под обстрелами, некому было её защитить...
  Тем временем Василиса Петровна стала терять рассудок. Человеческое сердце - не бездонная пропасть, оно не может бесконечно впитывать в себя новые страдания. Придёт момент, и оно больше не сможет держаться и работать, как прежде.
   Однажды поздно ночью Маргарита дождалась, пока мать уснёт, поцеловала её и вышла из дома. Все улицы кишели немцами, которые, впрочем, не обратили на девочку никакого внимания. Кто-то из оккупантов только что поджёг избушку, яркое зарево освещало их лица - серые, грозные, безжалостные и беспощадные. Брандта среди них не было. Он не мог уснуть той ночью и решил немного прогуляться в гордом одиночестве.
   Брандт вышел к берегу реки и с большим вниманием стал наблюдать, как лунный свет играет на водной глади. Шелест травы и деревьев, вызываемый тёплым ветерком, успокаивал сержанта и навевал лёгкую сонливость. Он всё думал о чём-то своём, то и дело задаваясь вопросом, что же так его тревожит.
   Вдруг звук неуверенных шагов прервал его размышления. Сержант обернулся и увидел силуэт девочки, медленно приближающейся к реке. Она, казалось, его не заметила. Брандт решил притаиться в кустах и посмотреть, что будет дальше.
   Тьма скрывало лицо девушки, которое на деле не выражало никаких эмоций, глаза смотрели в пустоту. Она ничего не боялась, не чувствовала холода, не смотря на то что была одета в одну лишь ночную сорочку. Девушка уже принадлежала иному миру.
   Она забежала на невысокий холмик и топором бросилась в холодную воду. Не кричала, не поднимала брызг, а сразу пошла ко дну. Брандту показалось, что она провела там целую вечность.
  Но ночной тиши не было суждено продлиться долго. Внезапно девушка начала вырываться из водного плена и жадно хватать ртом воздух. Глубокая река не хотела отпускать свою добычу. Девушка по-прежнему молчала и не звала на помощь, но лишь из-за того, что была ужасно напугана и ослаблена.
   Внезапный импульсивный порыв захватил Леопольда, в его сердце впервые в жизни вспыхнуло беспокойство и даже страх за русского ребёнка. Хотя, быть может, эти чувства уже давно зародились в его душе, но Брандт их не признавал. Да, он мог бесстрастно обстреливать врагов, громить здания, идти в атаку. Но он никогда не представлял себя в роли того, кто забавы ради издевается над слабыми и беспомощными. Его целью не было убийство детей, которые ни коем образом не представляли угрозу для его страны. Какой бы они ни были национальности.
   Брандт бросился в воду за девочкой. В ту минуту он не чувствовал себя Леопольдом Брандтом, солдатом немецкой армии, нацистом. Он буквально забыл самого себя. В голове гудел какой-то странный шум, всё вокруг казалось таким пугающим и неестественным, будто бы тьма окончательно поглотила всю планету. Это странное ощущение уже не раз овладевало им.
   Почувствовав чьи-то прикосновения, девочка задрожала и наконец нашла в себе силы для крика:
- Пусти меня, пусти! Я убью его, я его убью! Я убью это нацистское отродье внутри меня! - она была в шаге от того, чтобы заплакать.
   Всё , что мог делать Брандт - это неумело успокаивать Риту на своём языке. Услышав немецкую речь, девочка притихла, скованная животным страхом.
   Леопольд на руках вынес Риту на берег и укутал её в тёплую шинель. Девочка не поднимала на него глаз. На её руках и ногах были синяки и ссадины, но самое главное - она осталась жива.
   Брандт плохо понимал, что ему делать дальше. Он не мог оставить её здесь или позволить уйти в одиночку. Наклонившись к Рите, он ласково потрепал её по волосам и протянул руку, как бы приглашая идти с ним. Девочка боязливо приняла его приглашение.
   Это событие стало для сержанта Брандта началом конца. Он уже не был прежним. Спасши жизнь Риты, он как будто заключил договор с самим собой и со всеми людьми, живущими на Земле. Он больше не хотел и не мог убивать. Никого. Даже врагов своей страны. В деревне Фомичёво он столкнулся с жертвами нацистского режима лицом к лицу. Он не просто видел мёртвые тела, лежавшие на земле. Он увидел, как и чем живут люди, которых он когда-то не признавал людьми, как они страдают, как умирают не своей смертью. Он слышал плач женщин, чьи новорождённые дети уходили на тот свет из-за простуды. Смотрел, как маленький мальчик старательно возится в песке, в то время как рядом с ним лежат человеческие кости. Брандт чувствовал жгучую боль и отвращение к самому себе. Ведь если он забирал чьи-то жизни, значит он сам не достоин жить. С каждым днём это сознание крепчало, пускало в душу свои ядовитые корни и отравляло её. Леопольд уже не мог спокойно смотреть на то, как его товарищи издеваются над жителями деревни. Он влезал в драки, и «свои» избивали его с особой жестокостью. Брандт стал изгоем. Все его ненавидели - немцы, русские, он сам. В его жизни осталась одна лишь скорбь. Ему было жалко самого себя, жалко, что он был рождён в такое неспокойное время, жалко, что он с юных лет впитывал в себя все самые порочные и бесчеловечные идеи. Он тоже был жертвой режима, как и миллионы его сограждан. Сначала Леопольд старался убедить себя в том, что он не виноват, таким его воспитали, таким его сделало общество. Но эти оправдания не звучали убедительно. Брандт понимал, что он сам решил уйти на войну, покинуть жену и мать, чтобы стать тем, кем он в конце концов стал. Всегда у него был выбор и за ним было последнее слово. Если другие люди управляют его сознанием и руководят всеми его чувствами - значит он сам не является человеком, хозяином своей судьбы. Так что у Брандта было два варианта - считать себя либо моральным уродом, либо безмозглым бараном.
   Когда русские войска пришли освобождать деревню, Леопольд Брандт сдался в плен. Сразу, не раздумывая. Он понимал, что его может ждать страшная учесть. Но советские солдаты не были чрезмерно жестоки к пленным, Брандта не мучили и не пытали. Вплоть до 1950-го года он работал над восстановлением народного хозяйства, уничтоженного войной - заводов, фабрик, мостов, плотин. Военнопленных отправляли в самые дальние уголки страны, где они строили дороги и добывали полезные ископаемые.   
  Брандт не был единственным раскаявшимся немцем. За время войны и после неё он встретил множество своих единомышленников. Среди них были и те, кто не поддерживал войну с самого начала.
   Через пять лет после окончания войны Леопольда депортировали в Германию. Для него стало открытием, что очень многие его соотечественники не признали своих ошибок. Военные преступники даже перед лицом смерти не раскаивались в содеянном и оставались верны своей кровожадной идеологии. Они были глухи к доводам рассудка, точно их душа и сердце прогнили насквозь. Брандт чувствовал вину за них всех. Он прожил долгую, даже мучительно долгую жизнь, каждый день борясь с желанием всё закончить. Кошмарные воспоминания не отпускали его. Брандт посвятил всего себя служению людям, отучившись на врача. Он верил, что только так сможет загладить свою вину.
   Его последним словом стало «простите», произнесённое на русском языке.