Звезда Данилевского

Повесть «Звезда Данилевского»

Повесть рассказывает о Российском писателе Григории Данилевском (1829-1890 гг.), известного широкому кругу читателей своими историческими романами. А так же по долгу службы путешествуя по России получил богатый материал для будущих своих произведений по крестьянскому вопросу. Служа в выборных депутатах, много сделал по улучшению быта  помещичьих крестьян. В повести отражается личная жизнь Данилевского, проникнутая романтизмом, любви к близкому человеку и долгом служения родине.


Звезда Данилевского

1
В 1829 году в украинскую степь Харьковской губернии пришла ранняя весна, и всё стало оживать естественным образом. Стали пробиваться на лугах и по балкам-овражкам, вышедшим из-под снега, сочные ростки зелени, а кустарники ракит, лозняка, терна покрылись серыми куколками цветов. Все овраги заполнились талой водой. Потянулись от горизонта целые вереницы перелётных птиц. Везде стоял шум и птичий гомон. Пошёл один за другим клин журавлей, своим криком волнуя всякую неравнодушную к природе душу. На кочковатых болотцах-плесах вьются гнёзда и начинаются бесконечные утиные свадьбы. Солнце уже в такие дни изрядно стало припекать, но когда его закрывали проплывающие в небе, как это часто бывает по весне, облака, вокруг всё тихо застилала прохлада, едва пробежит ветерок…
В такую пору трудно удержаться и отсиживаться дома, и степняк-помещик, страстный охотник, владелец имения села Пришиб, Иван Яковлевич Данилевский, который уже день со своим егерем Антипом и с полдюжиной доезжачих (загонщиков) таскался по лугам и болотам в тарантасе и верхом в седле, ублажая свою душу охотой. И объездил, было, уже чуть ли не все окрестные места, как однажды, ближе к полудню, занесла нелёгкая в Даниловку – родовое имение, отписанное дочери Анне Ивановне, в замужестве Антоновой.
С утра всегда тихая, к полудню усадьба наполнилась разными звуками: ржаньем взмыленных лошадей, лаем гончих собак и окриками на них доезжачих. Это он, Иван Яковлевич, со своей охотничьей свитой вкатился в границы двора.
Он, вылезая из закиданной грязью брички, успел только перекреститься, как тут же с парадного входа навстречу выбежала средних лет и полноты дворовая женщина и с радостным лицом сообщила приятную весть:
– Пановье Иван Яковлевич! Я вас поздравляю с внуком. С божьей помощью разродилась ваша невестка, барыня Екатерина Григорьевна, и пребывает с малышом в полном здравии. Третьего дня прибыла к Анне Ивановне по своим бабьим делам, – продолжала она весело кудахтать, не давая вставить слово пану, – и не ожидали мы, и ничего такого подозрительного, а тут вчера после вечери запричитала вскорости, – она всплеснула руками, – слава Богу, – перекрестилась, – всё завершилось благополучно. Ох, счастливый же вы, пан Иван Яковлевич! Ей Богу, счастье бог даёт добрым людям. Истинный крест, – перекрестилась.
 – Но! От это новость, голуба, – начал, наконец, Иван Яковлевич, не скрывая, однако, радости. – Ну-ка, иди ко мне, полобзаемся за добрую весть. Обрадовала старика.
– Какой же вы старик, пан Иван Яковлевич! – застенчиво шагнула к нему навстречу. Он, обняв, поцеловал её на три раза.
– Не старый, говоришь? – не выпуская из объятий, посмотрел заискивающе ей в глаза. – Эх, бабье ваше племя, – выпуская из объятий, шлепнул слегка её по заду.
– Та ну вас, пан Иван Яковлевич! Опять вы за своё… Я пошла.
– А что! Есть ещё порох в пороховницах? – он оправил усы.
– Антип! Ты слыхал? – окликнул он возившегося у брички егеря. – Скажи экономке, доезжачим ведро водки на стол, – крикнул он вслед уходящей женщине.
 – Да, ваш благородь! – отозвался егерь. – С внуком вас, с казаком, ваш благородь!
 – Спасибо, друже, спасибо!
– В такую благодатную пору Бог наградил внуком, ваш благородь! Быть, видать, мальцу тоже охотником, непременно, ваш благородь! Попомните мои слова, – расписывался в любезностях Антип.
– Ну что ж, коли так: дай-то Бог Антипушка, дай-то Бог, друже!
Они оба, сняв папахи, повернулись лицом в сторону деревенской церквушки и перекрестились…
Иван Яковлевич Данилевский – отставной прапорщик Преображенского полка, в своё время под зорким оком своей матушки Анны Петровны Данилевской, важной и властной помещицы, получил хорошее домашнее образование, научился от неё хозяйствовать, в течение почти шестидесяти лет был неразлучен с родительницей, сумел крепко стать на ноги, превратившись в крупного помещика, владевшего несколькими имениями, с мнением которого считались не только в уезде, но и в губернии. С одобрения опять-таки милейшей матушки, по её рекомендации и настоянию женился на невесте из хорошей семьи, вырастил детей, поженил их и отписал им по имению. А сам предался любимой утехе – охоте. Бывало, он, Иван Яковлевич, по месяцу пропадал в отъезжих полях – так сильна была в нём привязанность  к дикой сказочной степи.
Когда-то в эти пустынные-степные места бежал от преследования шляхтичей-поляков уже не молодой казак – полковник Данило Данилевский,  прадед Ивана Яковлевича. Спасаясь, миновал один за другим несколько лесных массивов. Выбравшись на простор, окинул взглядом тихую и уютную степь, и сердце у него замерло.
И так сразу полюбились ему эти места, что, слезая с коня, упал он на колени, на цветущие травы и, утерев выступившие от умиления слёзы, проронил:
«Быть тут моему жилью и селу». И с тех пор повелся крепкий костяк Данилевских, и уже его правнук стал дедом, и быть, видать, этому роду  без конца…




2
Дом Ивана Яковлевича стоял у косогора, над озером, от которого тянутся по ту сторону усадьбы болотца-озерца с кочковатыми островками поросших тростником и густолистым кустарником. Какая странная и причудливая растительность! Как настанет весна, какой прекрасный вид открывается с косогора, какой только птицы нет в болотцах, и как всё потом запоёт и застонет, едва пробежит по ползучим травам и кустарникам слабый ветерок.
Сын Ивана Яковлевича Пётр Иванович, отец родившегося ребёнка, наречённого Григорием, уйдя в отставку поручиком, служил депутатом в Харьковском дворянстве и заседателем уголовной палаты. Но из-за расстройства дел в собственном имении, был вынужден оставить эту службу и уехать в своё имение Петровское, чтобы заниматься самому хозяйством. Практически с раннего утра и до позднего вечера он не покидал дрожек, уезжая в поля и заботясь об исправном урожае. И ему некогда было заниматься воспитанием сына. Воспитанием занималась мать, Екатерина Григорьевна, и отчасти был поручен деду Ивану Яковлевичу…
Время шло. Гришатка, уже пятилетний голубоглазый мальчуган с русыми волосами, при посещении имения деда ходил с ним по близлежащим от усадьбы лугам и прудам. Дед ублажал внучка завораживающими рассказами о том, что происходит в природе. После утренней зари, как только разойдётся над болотцами туман, пойдут над ними таинственные звуки от множества разной в них живности.
«Он видишь, сынок, – с какой-то трогательной любовью говорил дед внуку, указывая на копошившихся в пруду птиц, – то уточки купаются и помилуются, а потом пойдут утятки-пуховички, а когда листочек станет жёлтым, – он надломил с куста зелёную веточку и показал внуку, – станут они на крыльца и застелют собой весь окрестный небосвод над озерком. Ох, и славная тогда пойдёт охота, сынок». Вот в такие-то прогулки с рассказами деда картины природы глубоко западали в душу впечатлительного мальчика, которые сразу же он полюбил всей душой. После прудов, обежав ещё сад, конюшню, возвращались они во двор усадьбы…
Во двор въехал запылённый тарантас, запряжённый в одну клячу. Из него сошёл высоковатый старик, одетый в необычное чёрное одеяние, и длинные курчавые пейсики на его голове развевались из-под яломка. Это друг деда, старый еврей Берко Семёнович из военного поселения Андреевка. Он, сбросив с себя запылённый саван, что-то бормоча, оборотился в сторону, чтобы плюнуть, по обычаю своей веры.
 – А, Берко! Старина, каким ветром занесло в наши края, – радовался появлению приятеля Иван Яковлевич, возле которого, непременно путаясь в ногах, крутился внук, – небось, нужда какая?
–  Не такая уж и нужда, пан Иван! Нужда наша – старость. Пока доехал, растряс все свои старые кости.
– Так, вы бы верхом – в седле!
– Да, ну что вы, Бог с вами. Какой с меня казак… Побуду малость у вас.
 – А по мне так хоть и вовсе не съезжайте со двора. Ваш угол всегда ждёт вас. Ну, будем здоровы, друже!
Они побратались-обнялись.
– А кто это тут у нас прячется за дедовы шаровары, – обратил он взор на малыша, – у-у какой важный, – при этом Берко покрутил головой и расставил пальцы. – Да не как сам, пан Григорий Петрович, а!
От этих произнесённых слов пан Иван поправил усы, и глаза его совершенно развеселились.
 – Да, пан Иван! Трава не порастёт на пороге вашего дома, – глядя на внука, сказал старый еврей.
– Прошу, друже, в дом, – пригласил приятеля хозяин усадьбы…
Любопытный мальчуган, приоткрыв дверь, заглянул к необычному для него гостю, старому Берку. Тот, оторвавшись от работы на скрип отворённой двери, ласково пригласил к себе Гришатку и завёл с ним разговор. И потом уже каждый раз, когда к нему вбегал Гриша, он оставлял работу, вынимал из кармана своего длинного лапсердака небольшую книжонку и тихо начинал читать, погружая малыша в мир её содержания. Затем он стал объяснять буквы, и очень скоро способный мальчик научился разбирать по складам. Всей душой старый еврей полюбил мальчугана.
 – Эх, пановье, – говорил Берко родителям Гриши, – у этого мальчика смышлёный склад ума, пора всерьёз браться за его грамоту.
С похвалы мальчика старым евреем все в усадьбе усердно взялись за его просвещение. Няня и её муж комнатный слуга Абрам, дворовые работники – все как один, кто во что горазд, «пичкали» малыша сказками, былинами, даже серьёзной литературой, того же Гоголя, стараясь, так сказать, внести свой вклад в образованность наследника. Но всё это нравоучение было поверхностным, хотя и немаловажным для развития мировоззрения ребенка.
Для правильного обучения грамоте была приглашена из Харькова воспитанница института благородных девиц Е. И. Пчелкина, а затем и другая – В. Я. Будакова, которой и была отведена решающая роль в воспитании ребёнка. Для упражнений французским и немецким языками для мальчика были выписаны из Харькова француз Пешь, который позволял ему некоторые вольности, и пожилая немка Бодек, которая, читая ему вслух, часто сама засыпала, и тогда он тихо занимался своим делом: чертил домики, рисовал зверюшек. Таким порядком протекало детство Гришатки, который рос на степном просторе, согреваемый ласкою близких ему людей.


3
Стояли чудесные майские дни, и Гриша, занимаясь, с нетерпением поглядывал в окно, когда приедет дед, и они опять поедут на луга и пруды. Но вместо этого однажды  в усадьбу буквально ворвался как ошеломлённый какой-то верховой. Им оказался дедов егерь Антип. Соскочив живо с коня, быстро вошёл в дом…
Гриша вбежал к матери в комнату. Мать, широко раскрыв глаза, протянула руки вперед и обняла сына.
–  Сынок, дедушка Ваня умер! – дрожащим голосом проговорила она.
Вскоре воротился с поля отец, и они стали собираться ехать в с. Пришиб. Работники кинулись запрягать лошадей. Детей Гришу и Петю они с собой не взяли. Смерть дедушки сильно потрясла впечатлительного Гришу. Он, собственно, не совсем ещё понимал, что произошло, но с уходом дедушки почувствовал, что есть что-то такое дикое и ужасное, которое случается с любым живым существом, и с ним когда-то произойдет то же самое. Его нежная душа требовала помощи, и он испуганными глазами безмолвно смотрел на няньку, как будто просил пощадить его и указать, что ему делать, чтобы избавиться от этого ужасного чувства. Няня обняла его и  тихо в слезах проронила:
– Пойдем, деточка, помолимся за упокой души дедушки Вани.
 Через два дня воротились с похорон родители. Весь дом был угнетён и подавлен случившимся горем. Не въедет больше, как прежде, в усадьбу шумно со сворой собак дедушкин тарантас. И не увидит Гришатка больше развесёлые дедушкины глаза, когда тот поднимал его на руки. Но время лечит, и к лету от душевной болезни, пережитой весной, не останется и следа. Он был опять спокоен и весел. Ушедший дедушка превратился для мальчика, да и для всех в доме и усадьбе, только в прекрасное воспоминание, о котором думали иногда, даже с улыбками…
Размеренную жизнь в усадьбе опять потрясло горе. На следующее лето умер отец Гриши. Всюду в доме, в усадьбе поднялась какая-то особая суматоха, уже знакомая Грише. Смерть отца – первая, которую он увидел воочию. Все в доме были измучены горем и тем беспорядком, что внезапно вдруг воцарился в усадьбе, которая стала доступна для всякого  приходящего. Смерть отца лишила семейное гнездо обычного размеренного уклада жизни. Весь последний день шли и шли мужики и бабы из их деревни и окрестных сёл проститься со своим барином. Он слышал, как дворовые работники, из любопытства толпясь у входа в дом, говорили о покойном его дедушке:
«Слава Богу, что он не дожил до этого дня». Что Грише было не совсем понятно, почему? Гриша видел, как горевала матушка, часами молилась, плакала порой, сидя у окна своей комнаты, глядя куда-то в поле. Душа её была полна любви к близким. Плакала о том, что один из близких ушёл безвозвратно, а вместе с ним какие-то несбыточные теперь уже мечты, неосуществимые какие-то надежды. Смысл смерти Гриша почувствовал ещё с уходом дедушки. Но только со смертью отца в первый раз в жизни почувствовал её вещественность, что вот она коснулась и их самих.
А из дома уже доносился певучий голос священника, отпевавшего отца. Среди дня горели свечи оранжевым прозрачным пламенем и разносился пахучий дым ладана. В углу зала стоял чёрный, покрытый парчовой ризой гроб, а в нём отец Гришатки с распухшим фиолетовым лицом, и неуклюже выпирают вылезшие из рукавов, словно налитые воском, его руки.
 К полудню то, что стояло наискось зала в углу, эту чёрную домовину, работники стали выносить под однообразные певучие женские голоса и снесли в церквушку-часовню.
Затем по случаю покойника в людской все обедали, выпивали и из усадьбы потихоньку стали расходиться.
После похорон дом был чисто вымыт, всюду было прибрано. Хотя настежь были раскрыты окна, но в зале всё равно ещё ощущался ни на что не похожий специфический запах. Всё же как ужасен и тяжёл был для родных похоронный день с его ужасным концом, который Грише пришлось видеть воочию. Анна Ивановна, сестра отца, ещё с полмесяца продолжала находиться в усадьбе и в разговоре с Екатериной Григорьевной всё ежедневно повторяла:
– Душа моя, утешать тебя бесполезно, но помни, что ты не одна, у тебя есть мы, дети, наконец, а главное, ты ещё так молода, что у тебя всё впереди…
Прошёл почти год, шла к концу весна, и с наступлением тепла детская жизнь Гриши стала разнообразнее. С восходом солнца чаще стал бегать по усадьбе, слушать щебетанье  птиц в саду, а в бурьянах за конюшней слышал звенящие отрывистые песенки перепелов. Мама Гришатки по весне стала чаще уезжать из дома одна с кучером то к Анне Ивановне, то к знакомым соседям, то в Харьков. Прекрасная музыкантша, любившая общество, литературу – всё это накладывало на неё отпечаток радушной светской общительности. И однажды появился в их доме человек в сюртуке и высоких сапогах, с выхоленным лицом и мягкой доброй улыбкой. И оказался этот человек хорошим приятелем для их семьи и всегда желанным. Звали его Михаил Михайлович Иванчин-Писарев. Он был любезен, разговорчив, остроумен. Гришина повышенная впечатлительность всё с легкостью «впитывала»: о чём он говорил, рассказывал, и это помогало его развитию. И когда мама мальчиков объявила своему семейству, что выходит за Михаила Михайловича замуж, Гришу не только не травмировала эта весть, поскольку была ещё свежа память об отце, а наоборот, он был рад тому, что этот прекрасной души человек будет всегда рядом с ними. Но больше всего Гриша был рад за маму, он видел и чувствовал, как с появлением этого человека в их семье мама словно воскресла – оправилась от той тяжести, что пришлось пережить с уходом близкого человека, отца Гришатки. Отчим полюбил любознательного Гришу, он действительно по-отечески заботился о его воспитании. Грише шёл одиннадцатый год, но с чередой перемен и испытаний за последнее время в их семье он уже совсем утвердился в мысли, что его вступление в полноправную взрослую жизнь завершилось.
Всё, что могла дать гувернантка, он получил сполна. Мальчику надо было продолжить своё образование, и после долгих соображений, по совету его воспитательницы Б. Я. Будаковой, решили родители отвезти его в Москву. Отчим Гриши любезно по-отечески согласился отвезти его и устроить учиться.
Они приехали в январе из глухой заснеженной усадьбы Петровское в Москву. Гриша впервые видел такой большой город и был восхищён им. Михаил Михайлович, большой и краснолицый от мороза, в длинных сапогах и в полушубке поверх шинели, остановились с Гришей на подворье в номерах гостиницы. Затем отчим определил его в дворянский институт. Гриша первый раз попал в такую атмосферу, и поначалу его сильно выдавала робость и застенчивость против столичных ребят, но, однако, он быстро сошёлся со школярами, освоился с внутренней жизнью школы. Он с гордостью носил свою тёмно-зелёную куртку и мундир с красным воротом и бронзовыми пуговицами. Любознательность Гриши быстро способствовала его развитию, этому также способствовало гуманитарное влияние школы. Помимо учёбы в институте занимался переводами с немецкого и начал впервые писать стихи, которые с похвалы преподавателя русского языка зачитывали в классе. Шесть лет учёбы пролетели быстро. После успешного окончания института с одобрения опять-таки близких-родных, которые проводили его до Харькова, отправился он на север – в Петербургский университет. По дороге, будучи в Москве, бывший питомец института зашёл к его директору, и тот дал ему рекомендательное письмо для профессуры университета.
Григорий Данилевский был зачислен в студенты. В университете занимался наукой и литературой. В годы учёбы в университете он впервые начал печатать свои работы. Григорий Данилевский, среднего роста, голубоглазый, очень симпатичной наружности, вышел из университета молодым образованным человеком и поступил на службу канцелярским чиновником в министерство просвещения. Благодаря служебному усердию, скоро стал чиновником по особым поручениям при заместителе министра. С этой должностью были связаны многочисленные поездки по Российской империи, что обогатило его новыми наблюдениями и дало толчок для серьёзной литературной деятельности.
Он стоял на пороге больших личностных перемен и большого творческого подъёма. 

4
Было лето 1854 года.   По дикому и пустынному пути, протоптанному в степи чумацкими обозами, по Харьковской губернии быстро бежала коляска с тройкой лошадей. На козлах кучер, а в коляске с откинутым верхом сидел молодой блондин в армейском картузе и тёмно-синем мундире. Он смотрел по сторонам дороги, и по лицу было видно, что всё это было ему знакомо и приводило в трогательный восторг. Степь стелется, насколько видит глаз, волнуются и склоняются от слабого ветерка и зноя травы, по которым вкраплениями мелькают светло-жёлтые, синие и красные цветы, местами они сплошь заливали необозримые поляны.
– Тихон, вон впереди будто кто едет? – спросил путник кучера.
– А Бог его знает, что такое, ваше высокоблагородие! – ответил кучер, наставив ладонь к глазам. – На обозников-чумаков не похоже. Может, коляска акцизного или барская пролетка?
Скоро они разглядели вдали коляску, стоящую на месте.
– Что, привал? – спросил ехавший господин, когда поравнялись и кучер осадил лошадей.
– Да, остановился перевести  дух, – ответил сидевший в коляске грузный  мужичок лет пятидесяти. – С  кем имею честь говорить?
– Чиновник особых поручений министерства просвещения Григорий Петрович Данилевский из Петербурга. А вы кто, позвольте узнать?
Сидевший в коляске быстро, несмотря на свою полноту, соскочил и, поправляя неловко сидевший на нём сюртук, отрапортовал:
– Приказчик имения Замятиных, что в селе Екатериновка, Макаров Анисим Васильевич, ваше высокоблагородие!
Он пристально, с любопытством вглядываясь в молодого человека, застенчиво спросил:
– Вы не из тех ли Данилевских, что Иван Яковлевич, упокой его душу, родственником будете?
– Из тех, внук! – у молодого человека заблестели глаза при упоминании имени деда. – Были знакомы?
– Как же-с, первый помещик и охотник в околотке, почитай во всём уезде такого обстоятельного хозяина было не сыскать. А охотник! Одних, бывало, борзых и гончих держал по сотне тварей. Очень рад знакомству, – расписывался в любезности перед столичным чиновником приказчик, когда они сошлись в рукопожатии.
– Куда вы, собственно, ездили? – полюбопытствовал Данилевский.
– В уезд ездил по делам, ваше высокоблагородие. Мы и минуты свободной не имеем, либо дома землю топчем, либо где по делам.
– Какие же у вас в уезде могут быть дела?
– Как какие, всякие. Особенно как не стало хозяина Егора Ивановича, помер в позапрошлом году, – он снял шляпу и перекрестился, – вот ещё и по земельным делам по поручению барыни приходится таскаться в уезд.
– Ну, а что нового в ваших  краях, – равнодушно на высказывание приказчика перевел тему Данилевский, – что с хлебом и прочим?
 – С пшеницей в этом году не ахти как, сало, правда, идёт вверх –хорошую цену дают, шерсть малость выручает…
– Да, это не совсем хорошо! – понимающе отозвался Данилевский.
– А вы, собственно, на родную землю в гости или по каким делам, ваше высокоблагородие? – полюбопытствовал приказчик, глядя на казённый экипаж прищуренными от солнца глазами.
– По делам министерства, Анисим Васильевич! Прибыл изучать историю и этнографию края. Ну и в каком состоянии находится тутошнее народное образование. Конечно, в первую очередь посещу имения родных, – с грустью закончил он.
– А может, к нам в гости наведаетесь, ваше высокоблагородие? – после недолгого молчания предложил приказчик. – Небось и проголодавшись в дороге-то? Здесь до Екатериновки вёрст пять-семь осталось, не более, а до ваших краев все 20-25 наберётся, я так полагаю. Ей Богу поехали, ваше высокоблагородие, – не унимался приказчик, – и хозяйка будет рада гостям. После смерти мужа Мария Николаевна живут с дочерью Юличкой, восемнадцати лет. Правда, гости частенько наезжают.
– Я, право, не знаю, удобно ли без приглашения.
– Как же-с неудобно?! Ваш дедушка Иван Яковлевич, упокой его душу, завсегда, коли выпадал случай, засвидетельствовали своё почтенье. А вот с вами не привёл ещё Бог свидеться. Успеете ещё досветла к родному крыльцу, ваше высокоблагородие. Право ей Богу, поехали!
– Ну, что с вами делать? Тихон! Ты как? – обратился он к кучеру, слышавшему их разговор.
 – А отчего ж не завернуть, ваше высокоблагородие,  сами поправитесь, и лошади отдохнут.
 – Хорошо! Уговорили, Анисим Васильевич!
– Вот и славно, – обрадовался приказчик…
Подъехали к красивой усадьбе. Часть двора с двухэтажным домом была занята садом. Конюшня, амбары для хлеба, сарай для овечьей шерсти и флигель для дворни – всё было аккуратно и основательно выстроено из красного кирпича и под железной крышей. По двору, под стенами ограды, стояли разные земледельческие орудия. Вокруг ограды по периметру большие тополя скрадывали пустынную стенную наружность остальной усадьбы.
«Как всё до боли знакомо», – подумал Григорий, окинув взглядом устройство усадьбы. Были и на этот раз гости – приезжий экипаж стоял посередине двора. Слуги шныряли из кухни в дом и обратно.
– Какой во всём порядок, Анисим Васильевич! Чувствуется рука хозяина, – похвалил подошедшего приказчика.
– Покорнейше благодарим, Григорий Петрович, стараемся! Пожалуйте в дом.
В зале были люди в годах и молодые. Трое пожилых, по-видимому, гости, муж с женой и хозяйка сидели на обширном кожаном полукруглом диване и мило беседовали. Из женского пола ещё были две девицы во французских шелках, ходили под руку по залу, о чём-то сплетничая, одна – дочь гостей, а вторая – дочь хозяйки. Когда вошли, Анисим Васильевич любезно рукой указал Григорию подойти к дивану.
– Мария Николаевна, – обратился он, и одна из женщин поднялась с дивана, – позвольте представить вам: Григорий Петрович Данилевский!
Увидев весьма привлекательного молодого человека и услышав знакомую фамилию, Мария Николаевна спросила:
– Вы не из тех ли…
– Из тех, из тех, матушка Мария Николаевна! Соседский внук собственной персоной. Вот случайно застал в дороге и уговорил заехать их засвидетельствовать вам своё почтение, – не без гордости сказал Анисим Васильевич, – при чинах из самого Петербурга, – его блестящие быстро бегающие глаза на полном лице не скрывали радости.
– Что ж, милости просим. Наслышаны о ваших успехах. Знавала я и вашего папеньку Петра Ивановича, – она подошла к Григорию и протянула к его лицу руку. Григорий смущенно поцеловал её.
– Спасибо. Вы уж извините, Мария Николаевна, что без приглашения, уж слишком был настойчив Анисим Васильевич.
– А то что? Вы бы не соизволили нас посетить? Не узнаю в вас прежнего Данилевского, помнится, Иван  Яковлевич без церемонии был, – покачав головой, с милой улыбкой на лице сказала она. – Да, это мой брат Николай Николаевич с супругой Варварой Ивановной, – указала на гостей, сидевших на диване. – Девочки! – обратилась она к барышням. Те, отойдя от фортепиано, подошли  к ним, сделав церемонно перед Григорием изысканный поклон. – Это моя дочь Юлия Егоровна, – указала на девушку повыше ростом, – а это племянница Анна Николаевна.
– Очень приятно, Григорий Данилевский!
– Ну что ж, располагайтесь, где вам удобно, – обратилась она к Григорию, – девочки, займите гостя, наговоритесь ещё. А я, извините, распоряжусь насчёт обеда…
– Играете? – Юлия уловила взгляд Григория на фортепиано.
– Да, немного, – засмущался Григорий, – мама у нас прекрасная музыкантша, и я вот немного увлекаюсь.
– Что ж, пройдёмте, – пригласила Юлия. Они втроём подошли к инструменту.
«Совсем новое. По-видимому, не так давно приобретённое для дочери. Фортепианная фирма Я. Беккера, как у мамы».
Григорий тихо коснулся клавишей и начал играть Шопена.
– Однако же, как недурно он играет, – сказала женщина, сидящая на диване, мужу.
 – Да, очень даровитый молодой человек, – ответил он. – По-видимому, любитель хорошей музыки.
Все присутствующие молчали, не смея мешать летать по залу пленительным звукам…
Григорий закончил играть.
– Разжалобили вы всех своим музицированием, ишь как все притихли, – незаметно как-то вошла хозяйка, Мария Николаевна. –  Ну что ж, прошу всех к столу.
_______

– В Петербурге, значит, изволите служить, Григорий Петрович, – спросил Николай Николаевич, когда уже сидели все за обеденным столом, – и по какой части?
– Да, в Петербурге, чиновник особых поручений при министре просвещения, – неохотно откликнулся Григорий, – езжу по заданию министерства по губерниям. Изучаю и пишу статьи исторического и этнографического характера для отчётов. Обследую также состояние народного образования. Был в Курской, Полтавской губерниях. Вот теперь под конец работы попал в родные места, кое-где надо побывать на Харьковщине.
– Наверное, это так утомительно и неинтересно: народное образование и крестьянский быт? – брезгливо отозвалась пожилая гостья, Варвара Ивановна.
– Отчего же, сударыня, отнюдь, – после небольшой паузы продолжил Григорий, – ведь что получается, – подумав, начал он, – мы изучаем в университетах записки о колонизации какой-то там Канады, скажем, далёкой Австралии, а допытывался ли кто-нибудь до недавних событий заселения наших былых украинских земель?
– Да, – прервав минутное молчание, о чём-то подумав, отозвалась Мария Николаевна, – история нашего края и вообще этих окрестностей куда как любопытней, тех заморских, о чём нам поведал молодой человек.
– Спасибо, Мария Николаевна, за понимание.
– Ну и что же все эти ваши отчёты, в чём они выражаются? – не глядя на Григория, поинтересовалась Юля.
– Собираю сведения о древних рукописях и старинных актах в монастырях, – продолжил Григорий, – изучаю эти найденные рукописи и делаю их детальное описание, если, конечно, они имеют историческое содержание.
– Да, это не может быть неинтересным, – отозвалась её сестра.
– Ну что же, спасибо за угощение, Машенька Николаевна, – желая прекратить этот разговор, вызвалась Варвара Ивановна, – однако, нам пора, ещё вёрст пятнадцать к дому трястись, так что будьте все здоровы.  Милости просим тоже гостями быть. Николай Николаевич, дружок, скажи, пусть поторопят кучера.
– Да и мне пора тоже, благодарю вас, Мария Николаевна, – встал Григорий, – ещё двадцать с лишним вёрст к дому, надо ехать.
Все вышли во двор. Восемнадцатилетняя Юля была прелестна: высокая стройная, грациозная. «Такие сохраняют своё величие и после пятидесяти лет», – подумал Григорий. Держалась она необыкновенно спокойно и при разговоре за обедом никогда не смотрела ему в глаза, а только кидала на него иногда свой завораживающий взгляд. Так могут смотреть те барышни, кто чувствует, что они нравятся. Внимание Григория к Юле заметил Анисим Васильевич и с повеселевшими глазами подошёл к нему.
 – Ишь какая степнячка, Григорий Петрович! Да, какая же она хорошенькая: что за стан, что за плечи, – стоит она внимания, уж поверьте бывалому когда-то гуляке. Жаль, молодой человек, что так скоро уезжаете, – уже как-то по-приятельски сказал он.
Между тем коляска гостей тронулась со двора. Коляска Григория тоже была готова в путь. Тихон сидел уже на козлах в ожидании, придерживая лошадей.
Мария Николаевна с дочерью под руку подошли к Григорию.
– Ну-с, молодой человек, теперь вы знаете к нам дорогу, так что по возможности милости просим. Юлечка, проводи гостя, – обратилась она к дочери и поднялась на крыльцо. Юлия взяла, как и мать, Григория под руку, и они направились к коляске.
 – Что ж, спасибо, что осчастливили нас своим присутствием. Порадовали музыкой и интересными рассказами. Успехов вам в ваших исследованиях, – искоса с улыбкой посмотрела первый раз Григорию в лицо. Затем у экипажа, отвернувшись, молча подала руку для поцелуя. Григорий трогательно коснулся губами её руки.
– Я тоже присоединяюсь к маминой просьбе, не забывайте нас, и храни вас Бог! – сказала она вместо до свидания.
Под неравнодушным взглядом Григория она, не оглядываясь, быстро направилась к дому.
– Смеркается, ваше высокоблагородие! Едемте, путь неблизкий, – услышал он голос Тихона.
Они покинули усадьбу. Его серые, широкие от сумерек задумчивые глаза печально смотрели на догорающий закат, а с востока уже надвигалась темнеющая синева.
В его мыслях, как во сне, было смутно от неожиданного посещения усадьбы и случайного знакомства с новыми людьми, от всего этого в висках стучало и было как-то трепетно на душе.
Родная жалкая родина, степная даль сжимала ему бедное любящее сердце…               

5
Однако наступила осень 1856 года, а Григорий Данилевский не обзавелся еще семьей, это сильно волновало его мать Екатерину Григорьевну, и на одно из ее писем Григорий писал своей матери:
«Что касается моей женитьбы, то при моей кабинетной наклонности я и не понимаю, как можно замкнуться в себе, живя только, скажем, помещиком. У меня слишком много жажды работать, и я серьезно смотрю на труды свои...»
Служа в министерстве народного просвещения, Григорий быстро сошелся в дружбе с сыном директора департамента народного образования Гаевского – Сержем Гаевским, который был женат на дочери графини Болдыревых Анне. Серж, вопреки родственникам, был счастлив в своей женитьбе и крайне был расположен сосватать и женить своего приятеля Григория на свояченице Надежде Болдыревой.
В большом загородном доме Болдыревых, куда в начале сентября явились Серж с женой и Григорий, был съезд гостей. Здесь были пожилые и молодые гости. Старики сидели непременно за картами в кабинете, а молодые в зале, где шли танцы. На этом вечере блистало столько роскошных обнаженных дамских и девичьих плеч, что разбегались глаза. Молодые графини и княжны, все как одна внимая голосу сердца, – мечтали о достойном своем спутнике жизни.
Хозяйка дома, вдова, графиня Болдырева, женщина лет пятидесяти, сидела в зале, окруженная дочерями. Старшая Анна замужем за младшим Гаевским, а вторая Надежда - невеста на выданье.
– Сестрица, – сказала старшая, – заметь, дорогая вон того высокого блондина, приехал с нами, Сержа коллега по службе. Сам из малороссов, сын помещика, кончил блестяще университет, говорят, что он чертовски богат, а главное, умен и, как видишь, хорош собой. Надо сказать Сержу, пусть представит его нам.
Между тем к ним подошел пожилой князь И. Одоевский, друг покойного мужа графини, тоже служащий министерства просвещения.
– Приветствую вас, дорогие, – он поцеловал руку графине, молодые, привстав, мило поприветствовали князя, младшая, уступив место, перешла на сторону сестры. Князь озабоченно оглянулся на присутствующих и сел рядом с графиней на освободившееся  место.
– У вас ведь еще одна дочь на выданье – он посмотрел заискивающе на младшую из них. – Рекомендую, графиня, вон того молодого голубоглазого блондина, – и указал взглядом на человека, о котором сестры только что вели разговор. – Женишок хоть куда, богатый, а главное, умен и, как видите, хорош собой. Помимо успехов по службе, упражняется в сочинениях – писатель, пишет про крестьян и отменный сказочник.
 – Что вы, князь! Зачем торопиться? – ответила графиня. Однако все же была заинтригована предложением князя.
 – Ну, как знаете, душа моя. Напрасно, однако! Пойду что-нибудь закушу и жду вас за игровым столом, – он встал, поцеловал протянутою бледную руку графини и удалился.
 «Старый лис», – подумала графиня, знавшая князя как приятеля покойного мужа еще смолоду. Стала, задумавшись, мучиться воспоминаниями того, что могла незаметно и нечестно с ним согрешить, но не согрешила из трусости и гордости. – «По-видимому, он увидел в этом молодом человеке свою молодость, а если так, то это может быть не совсем то, что нужно моей дочери», - подумала графиня.
Как только князь отошел от хозяйки, к ним подошел родственник – Серж.
– Ма-ман, позвольте ручку,  - поцеловал ей руку. – Кому перемываем косточки на этот раз, сестренки?
– Перестань иудничать, – сказала Анна мужу, – ты бы, Серж, лучше познакомил сестру со своим приятелем.
 – Сию-с минуту, дорогая!
– Лучше потом, Анечка, ты ведь знаешь, какая я трусиха, – она застенчиво опустила глаза.
 – Ах, Надюша, говорят тебе, весьма достойный молодой человек. Если  бы я была не замужем, – она из-под лба посмотрела на мужа, – непременно увлеклась бы этим молодым человеком.
– Ишь, храбрая какая, – отозвалась до этого все время молчавшая мать.
– Ну да вы не согласны разве, маменька?
 – Боже мой, что такое, – удивленно ответила  графиня, покачав головой.
 – Простите, я буквально на минуту, – удалился Серж.
Минут через пять Серж с Григорием пройдя, через зал, предстали перед графинями.
 – Ма-ма, Надюша, позвольте вам представить моего близкого приятеля по службе Григория Петровича Данилевского, преуспевает также в сочинительстве – писатель.
Графиня заискивающе посмотрела в лицо блондину с голубыми глазами.
– Это тот, кто пишет про крепостных крестьян и сочиняет сказки? – протянув руку не без иронии сказала графиня, уже осведомленная о нем от князя Одоевского.
– Боюсь, что это еще не самый мой большой недостаток, ваше сиятельство! – Григорий поцеловал ей руку.
– Однако – немного замявшись, ответила графиня, – я вас оставляю, молодежь, меня уже давно ждет князь за столом в преферанс, – поднялась и ушла.
При взгляде на Надежду, представленную ему приятелем, Григорий подумал: «Так себе, ничего в ней особенного», - по-видимому, сравнивал с Юлей. Но, когда зазвучал вальс и она, в знак внимания, была им любезно приглашена на танец, они закружились в танце, он почувствовал ее дыханье и взгляд на себе ее  карих глаз, – подумал совсем другое, что эта девушка властно войдет в его душу и останется там навсегда. В то время за Надеждой намеревались ухаживать еще несколько светских  женихов. Победитель был предвиден. Это некий поручик, который был на Крымской войне и появление которого ожидали в конце осени,  должна вроде бы тогда состояться его помолвка с Надеждой, и он был очень угоден старшей графине….
Гости стали разъезжаться, вдоволь навеселившись. Обширный двор и приемный зал опустели. Остались кроме родных, близкие знакомые, в том числе и Григорий с князем Одоевским…..
На следующий день устроили прогулку верхом за городом, в которой приняли участие Гаевские Серж и Анна, Григорий и Надежда. Лошади были взяты из манежа, о чем заранее побеспокоился тамошний приказчик. Выехали в поле. Погода стояла солнечная, сухая.
Серж с Анной, о чем-то пошептавшись, пришпорив коней, ускакали вперед. Надежда придержала мерина, который тоже было рванулся вперед, дав поравняться с ней отставшему Григорию.
– Вы что там отстаете? – спросила Надя.
– А куда спешить. Красивые места, осень, самое время любоваться желтеющими перелесками.
 – Что ж, любуйтесь, где вы еще такое увидите.
Она отпустила натянутые удила и поскакала галопом, Григорий пустился вслед.
Надя в красной накидке и с вьющейся за плечами вуалью и Григорий промчались так быстро перед Гаевскими, что сестра не успела ее окликнуть.
 – Что за милашка, этот твой приятель Данилевский, – сказала Анна мужу и, о чем-то подумав, добавила, – но нерешительный.
– И золотое сердце! – добавил Серж. – Сегодня он как-то не очень разговорчив.
Впереди всадники, проскакав с полверсты между кустарниками, поехали шагом. Сзади тоже попридержали коней, оставив их одних.
– Как красиво, – сказала уже Надя, оглядываясь вокруг, – вы исполните мою просьбу?
– Какую? Может она для меня не выполнима, – глаза Нади сверкнули на него удивленно, но радостно.
– Не оставляйте меня одну и не требуйте пока от меня никаких чувств.
– Да, но искренняя привязанность к человеку, о которой вы просите, не может быть без чувств.
Она еще что-то хотела сказать в ответ на свой каприз, но тут их нагнали , и они, все съехавшись, направились домой.
Графиня ждала возвращения катающихся и под их оживленный говор просидела с ними до обеда….
– Мы недоговорили с вами, мне показалось, что вы хотели мне еще что-то сказать? – спросил Григорий Надю, когда они остались на террасе одни.
 –Я хотела бы знать, – она смущенно пожала плечами, – вы остались у нас по просьбе Сержа или есть какая-нибудь другая причина, – не дождавшись скорого ответа, продолжила, – небось наговорили вам, что-нибудь о моих ухажерах скверное.
Накануне отъезда Григория и Сержа в Петербург обедали в доме, а не на террасе. Молодые люди были веселы. Сестра Нади пошутила:
– Помолвка моей сестры может расстроиться, так как  появился новый обожатель.
Надя, покраснев, взглянула на Григория. Тому этот взгляд показался упреком, он терялся в его значении.
 «Так ли это?» - подумала с грустью графиня-мать, поглядывая то на Надежду, то на Григория.
После обеда пошли гулять в сад. В саду было тихо, и они по аллее прошли к заросшему пруду-ручейку. Влажный воздух сада был полон запахами листьев и цветов. Надя посмотрела на Григория:
– Сестра, как всегда, все нафантазировала
 – Ну, почему! Я не знаю, -замялся Григорий, – смею ли, но мои намерения к вам… Одним словом, я хотел бы у вашей мамы просить вашей руки.
Надежда, улыбнувшись, кокетливо рассмеялась, как будто наперед знала, что он скажет.
– Простите! Я вас практически не знаю.
Григорий с увлечением стал рассказывать о своем детстве в Малороссии, о пребывании в институте, в университете и о делах на службе в Петербурге.
– Я уважаю ваши чувства, Гриша, но давайте не будем торопиться, – взяв его за руку, сказала Надя, остановившись и посмотрев ему в глаза.
 – Подарите мне хоть маленькую надежду, – горячо обнял ее.
 – Маленькая Надежда пока не ваша, – пошутила Надя, и они сплелись в длительном поцелуе…
 –Пойдемте, а то нас уже будут искать, – взявшись за руки, они пошли к дому…               
6
Сближение с домом Болдыревых позволило Григорию продолжить знакомство с Надеждой. И посещая их дом, вынашивал мысль поскорее сделать ей предложение. В дружеских беседах Григорий с Сержем Гаевским  то и дело стал заговаривать о его родственнице, к концу осени был уже от нее без ума и решил с ней, наконец, объясниться. Что облегчило Сержу задачу их сосватать. Хотя раньше, что касается сердечных увлечений Григория, то никто из близких его друзей не слышал, и поэтому все были крайне удивлены, когда прошла неожиданная весть, явно с подачи Сержа Гаевского, что Григорий, этот закоренелый холостяк, «женатый на своей литературе», влюбился и готов был посвататься.
Встречаясь с Григорием, вначале Надя не то чтобы с пренебрежением, но все же как-то холодно относилась к его ухаживаниям, к его рассказам о деревенской жизни, о природе – о том, что его больше всего волновало. Для нее было забавно слушать его рассказы и разные истории, но не трогало это ее сердце ни радостью, ни печалью. Ее больше интересовала светская жизнь с интригами, сплетнями и всем тем, чем жила «элита» общества….
Любовь Григория осталась безответной, на одном из свиданий она опять просила «не торопить» ее с ответом.
- Ах, дружище, – говорил Серж своему приятелю, когда тот горевал, – я понимаю, что теперь творится в твоей душе, но надо жить!
«А, может, оно и к лучшему, жениться, чтобы опуститься и стать преждевременной брюзгой, – успокаивал сам себя Григорий, – что ж, остается еще больше сосредоточиться на трудах своих».
Долго образ Нади восходил для него «лучезарной звездой» и будил дорогое прошедшее время, в котором было потеряно столько очаровательных грез и надежд.
Прежде чем оставить службу, Григорий написал письмо матери, самой гениальной, по его мнению, женщине.
 – Милая маменька, – начал он по-ребячески, – я принял решение оставить службу по министерству и из столицы вернуться в родные места. К этому меня подвигло еще одно не маловажное для меня обстоятельство в делах «сердечных» моих. Сыщу службу в Харькове, чтобы можно было заниматься литературой, потому как чувствую свое призвание в ней. И жить хочу в деревне, в имении, деревенская жизнь меня больше прельщает. Желаю вникнуть в дела имения и хоть немного оградить вас от этих забот. Я чувствую себя способным это сделать, быть хорошим хозяином. Не говорите пока о моем решении брату Пете, пусть спокойно занимается своим художничеством.
По истечении трех месяцев Григорий Петрович Данилевский в чине надворного советника (равного - подполковнику), подал прошение, и был в конце февраля 1857 году уволен в отставку, хотя служба шла прекрасно, но не пожелал оставаться в Петербурге и уехал служить на родину.
 «Не для чинов я и карьеры, а для народа и пользы земской», - писал в одном из писем к матери.
Накануне отъезда из Петербурга Григорий заехал к приятелю Сержу Гаевскому. В то время у него собрались некоторые из близких их общих знакомых, и они намеревались поехать в дом Болдыревых. Григорий сначала отказывался на уговоры друзей ехать с ними, но потом подумал:
«Как бы то ни было, но раз выпал случай, надо бы попрощаться с Надей,  и согласился. В доме Болдыревых Григорий не появлялся последние три месяца. Надя в последнее время смягчила свой взгляд на загадочного для нее провинциала Григория, хотя и раньше проявляла к нему некие симпатии, а теперь он стал ее все больше волновать и не раздражать своими «деревенскими рассказами». Григорий уже знал, что ее помолвка с поручиком не состоялась, он был помолвлен с дочерью его полкового командира. А она слышала от Сержа Гаевского, что Григорий хочет оставить службу и покинуть столицу, но еще не знала, что должна была в этот вечер проститься с человеком, который в ее  душе был уже другим-желанным, но никак внутренне не могла примириться с отъездом искателя ее руки….
На вечере Григорий, оставив друзей, наконец подошел к Наде, утомив ее ожиданием. Она на этот раз с трепетом ожидала его признания, но вместо объяснений в любви он скромно заговорил.
– Вы меня простите, Наденька, за мои прежние притязания, – проговорил вдруг подавленным голосом, – я, собственно, приехал попрощаться. Еду домой, в Малороссию, и может быть, навсегда, но я буду помнить о вас….
Надя с замиранием вслушивалась в его слова. Ее сердце сильно билось, глаза были тревожно обращены на него.
 «Я не могу, я должна сказать, чтобы он не уезжал», - думала она и… молчала.
Свет померк в ее глазах. После небольшой паузы она робко протянула ему руку. Тот, все еще в безумном восторге от нее, осыпал эту руку поцелуями.
 – Но неужели это последняя наша встреча и мы больше уже не увидимся? – стараясь через силу улыбаться, сказала она, вместо того чтобы признаться, что она изменила свое отношение к нему.
«Я не могу, я должна сказать, что я согласна на его предложение», - думала она и…. молчала.
 – Скорее всего так, – ответил Григорий, – ведь я завтра, что бы уже не произошло, все равно уеду, поскольку оставил службу….
–  До свидания… Прощайте! – дрожащим голосом произнесла она.
 – До свидания… Прощайте! – Григорий вышел из зала. Она быстро воротилась к себе в комнату и ходила по ней, не находя себе места.
– «Нет, нет! Так дальше невозможно. О, Боже! Дай мне силы пережить это, защити меня», - слезы стояли в ее глазах. Она бросилась к себе на постель и разрыдалась….
Воротясь к себе, Григорий уложит в чемоданы свои вещи и не мог заснуть, хотя надо было хорошо выспаться перед дальней дорогой. Лежа навзничь, заложив руки за голову, он обдумывал свое прощание с Надей.
«Не удалось нам поговорить по душам, а столько хотелось высказать на прощанье. Но я верю в свою счастливую звезду. Даст Бог и мне счастья,» - рассуждал он, уже засыпая….

7
Григорий Петрович Данилевский по пути домой остановился в Харькове, чтобы сыскать не обременительную и не мешающую его творчеству какую-нибудь службу, хотя бы и на общественных началах. В Харьковских официальных властных кругах уже знали его как молодого начинающего писателя, что он, раньше работая в министерстве просвещения, обладал опытом и знаниями в вопросах изучения истории края и быта крестьян и помещиков, и сочли нужным использовать его опыт накануне грядущей реформы в этом вопросе. Так он был приглашен для работы в качестве выборного от дворян в комитет по улучшению быта крестьян. Условившись с руководством обговорить детали его работы позже, направился в родное имение Петровское…
 Как взволновалась душа и трепетно забилось сердце у Григория, когда сани вкатились во двор усадьбы и кучер осадил лошадей у самого крыльца. На звон бубенцов вышли встречать молодого хозяина супруги, домовые служащие Авраам с Аграфеной, и как трогательно было смотреть, когда Григорий обнял этих милых и дорогих, знакомых с детства ему людей. Все в усадьбе знали из писем о приезде Григория и ожидали со дня на день его появление. И отчим Михаил Михайлович, оставив дела, непременно находился в Петровском до его приезда…
– Да откуда это ты, – взволнованно начал Михаил Михайлович, как бы и не ожидая его, когда Григорий вошел в зал, – вот уж поистине как снег на голову. Ну, здравствуй, Григорий, здравствуй, сынок!
Они крепко поцеловались.
– Какой ты молодец стал…а! Екатерина Григорьевна, где вы там, ангел мой!
 Вышла из своей комнаты Екатерина Григорьевна.
Когда Григорий хотел поцеловать матери руку, она обняла его и степенно приложилась к его щекам своими сухими губами… В ожидании позднего обеда все, и Григорий тоже, умывшись с дороги, присели в зале, где Екатерина Григорьевна села за рояль, и из-под клавиш инструмента поплыла завораживающая музыка концертной пьесы Листа….
– Светские развлечения мешают мне, однако, заниматься науками и литературой, – отвечал Григорий за обедом на расспросы родителей о столичной жизни. – Петербург кому угодно вскружит голову с его театрами, вечерними балами в богатых домах и загородными гуляниями. Признаюсь вам, иногда грустно смотреть на все это, несмотря на, казалось бы, жизнерадостную жизнь. Грустно смотреть на переменчивое молодое поколение, которое, выйдя из университета, поступает на службу, грубеет с годами, оплывает загулами, женится, потому что так надо, так принято в обществе, и жизнь для мира пройдет у такого человека безответно, не выносив для нового поколения живой идеи, перед которой благодарные потомки прославляли бы его – нет! Он умрет, как всякое, простите, животное. Вот чем и я боялся заразиться, а потому здесь, чтобы жить в глухой тишине, но в счастье. Я чувствую в душе, что мне надо быть чем-нибудь и кем-нибудь, а не как все подобные мне из молодого поколения. Разговор за обедом проходил степенно, отчим и мать находили , не без гордости, в рассуждениях Григория его правоту…
– Ну, а что нового в ваших краях? – после небольшой паузы спросил Григорий родителей.
 – Все по-старому, сынок, – отозвалась мать, – живем, хлеб жуем да старимся.
О тебе справлялся какой-то соседский приказчик, солидный такой мужчина, как его, Аграфена? – обратилась она к служанке. – Ах да, некий Макаров…Анисим Васильевич! Любезно приглашал при случае посетить их имение, да Михаил Михалыч все занят, а мне одной как-то не с руки.  Давненько, говорит, не видели и Григория Петровича, совсем нас позабыл, сетовал он.
При упоминании приказчика из Екатериновки у Григория сразу же выплывал образ Юлии, которую не видел почти три года, и он уже знал для себя, что непременно, обустроив свои дела, вскорости побывает у них…
Сам Григорий по прибытии в родные места за делами не замечал, как летело время. Наступила весна. Он два раза побывал в Харькове по делам службы. За это время он вник в дела имения, это ему надо было не только как хозяину, но и для материала по службе.
Мать Екатерина Григорьевна с отчимом уехала в имение мужа в с. Теплыгано. Но в минуты одиночества, после всех дел, в его памяти являлась Юлия Замятина. А поездка в соседнее имение все как-то откладывалась, известно, что провинциальная жизнь всецело зиждется на визитах. И вот, наконец, в один из теплых апрельских дней он выехал в имение Замятиных в с. Екатериновку.

8
– Это Данилевский! – вскрикнула Мария Николаевна, прильнув к окну, когда к крыльцу со скрипом подъехала коляска, и из нее вышел молодой человек.
– Позови сюда Юлию, Акулина! – сказала она служанке…
– А, наконец-то вы, Григорий Петрович, решили посетить царство дам, – встретила его Мария Николаевна дружеским восклицанием, – я думала, что вы уже не посетите нас никогда!
 – Нет, отчего же, – замялся Григорий.
 – Давненько мы вас не видели. Где это вы все пропадали? Все, небось, по столицам, – не без иронии продолжала она, зная наперед о нем все от Анисима Васильевича. – Да, да… Я понимаю, что вы заняты, у вас дела. Но ведь надо подумать молодым людям и о своей личной жизни. Моя дочь Юлия Егоровна, – с гордостью счастливой матери проговорила Мария Николаевна когда вошла девушка. – Да собственно, вы же знакомы!
Григорий поздоровался с Юлей и несколько мгновений смотрел на нее, стараясь в ее глазах что-то припомнить из прошлой встречи трехлетней давности. В ней, в этой спокойной девушке, он увидел что-то знакомое и вместе с тем что-то новое. А новое было то, что из восемнадцатилетней девочки-девушки вышла молодая интересная девушка-женщина. Григорий еще раз оглянулся на Юлию, прежде чем пройти и сесть в зале, куда его пригласили.
В этот раз она поразила его не столько красотой, хотя и этого была не лишена, а чем-то особенным, чего не было в других его многих знакомых по Петербургу.
Григорий, хотя и был всего второй раз у них в доме, но чувствовал себя хорошо, будто это был его родной дом, или ему так казалось…
Разговор за обедом проходил непринужденно, и как прежде Юлия в разговоре с собеседником скромно опускала глаза.
– Да, вот приехал в эти родные места навсегда, – отвечал Григорий на расспросы, – в столице народ развращенный, а мне хочется более заняться серьезными делами. Признаюсь, Петербург произвел на меня сильное впечатление. Столица вскружила мне голову, но я все же вижу себя в служении Родине. Я просто чувствую в себе много сил к осуществлению мысли-творчеству, хочу быть другим, чем мои товарищи по петербургской жизни.
– Расскажите что-нибудь о себе, – не глядя на Григория, заинтересовалась Юлия.
– Право не знаю, что и рассказывать, – ответил он.
– Жили семь лет в столицах и рассказать нечего, – все любопытствовала Юлия. Последнее сказанное Юлией поразило Григория: оглянувшись на свое прошлое, он должен был сознаться, что он еще не начал даже жить, в том смысле, как это понимали они, жители этих обустроенных имений.
 – Семь лет ушло на служение в департаменте министерства образования, как-то между рук, – пожал он плечами, – в хлопотах, в поездках по губерниям, в шатаниях по разным книжным и журнальным издательствам, – и, подумав, иронически усмехнулся, – а между тем приходится уже вычеркнуть из своей этой жизни почти тридцать лет…
– Ну и что эти ваши поездки, что видели? Чем занимались? – не унималась Юлия со своими расспросами.
– Чем занимался? Изучал быт крестьян и помещиков, историю края, в котором находился.
– С крестьянами понятно, а что помещики, – продолжила она.
– Помещики! Да все как бы ничего, но когда вникаешь в дело, то оказывается, что самые хорошие из них тоже ужасные люди…Везде самодурство, произвол, насилие…Вот вы и подумайте теперь о положении крестьян…
После обеда они долго гуляли по саду, и между ними незаметно вырастало нравственное тяготенье. Само существование Юлии придавало Григорию, всем его планам особенный смысл и ту теплоту, какой ему недоставало…
Воротился он домой к вечеру, пообещав навестить их через неделю. Дома, стоило ему только вызвать в душе дорогие уже черты Юли, сразу нежные чувства закрадывались в его душу, и каждый раз при этом он чувствовал, что им овладевает какой-то прилив сил. У него появилась какая-то щемящая душу потребность видеть ее чаще, слышать звук ее голоса, чувствовать на себе ее броский взгляд – одним словом, чувствовать ее постоянное присутствие. И на следующий день, управившись кое с какими срочными делами, не дожидаясь обещанной недели, ближе к вечеру он выехал в Екатериновку  одержимый скорой встречей с Юлей.
На этот раз, пообещав явиться через неделю к обеду, явился на второй день к позднему ужину.
        Когда кучер осадил у крыльца коляску, появилась на крыльце Юлия, как будто предчувствовала, что за гость может заявиться в столь поздний час. В полумраке, глядя друг другу в глаза, взявшись за руки, они молча вошли в дом. Только успели разжечь лампы, как в зал вошла Мария Николаевна.
 – Что это вас так поздно и поспешно привело к нам? Забыли чего, молодой человек, – протянув руку для поцелуя, она насмешливо кинула взгляд на Григория.
 – Мама! – смущаясь, одернула ее Юлия.
 – Все, я ухожу к себе. Корми, Юлечка, позднего гостя.
За ужином в этот весенний вечер сидели они вдвоем тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой предложил он прогуляться по саду, когда уже наступила темнота. На черном небе ярко сверкали звезды.
 – Говорят, у каждого человека на небе есть своя звезда, – начал Григорий, когда уже было неудобно молчать, – все это, конечно, поверие. Но однако! Черт возьми! Приятно все же сознавать, что есть и твоя звезда – звезда Данилевского! Звезды разные: одни большие, другие маленькие, одна ярче другой, как и люди: у каждого своя индивидуальность и не только внешняя, но и мировоззренческая.
– Отрадно слышать, что это вас забавляет, – посмотрев на Григория, сказала Юля, – однако, вы правы, все это не более, чем поверие. 
Первая любовь с тревогами и сладкими волнениями открыла молодой девушке многое, чего она раньше совсем не замечала.
– Я вам, наверное, кажусь странной, – усмехнулась Юля, – по сравнению с болтливыми вашими столичными знакомыми девицами.
 – Отчего же, - выдержал небольшую паузу, – из провинциальных девушек всегда были самые хорошие жены.
Она посмотрела ему в глаза, он, повернувшись, обнял ее, а она слегка отклонила назад голову, чтобы он поцеловал ее.
– Как блестят твои глаза, ты не замерзла? – после поцелуя спросил он, накидывая ей на плечи свой пиджак, впервые обратившись к ней на «ты».
 – Нет! – она прижалась к его груди. – Пойдем, а то мама не уснет, пока мы не вернёмся в дом.
– Утром скажем ей все, – он взял ее за руку.
– Что все? – спросила, отводя свой взгляд в сторону.
– Что мы любим друг друга, и я буду просить твоей руки…

9
     – Я вас уложу в своей комнате, а сама пойду к Акулине, – сказала Юлия, когда перед входом в дом освободилась от его объятий в горячем поцелуе – чтобы не было у Вас соблазна, молодой человек, – и посмотрела на Григория вызывающим горящим взглядом.
– Хотите сударыня, чтобы я не спал и мучился всю ночь, – фамильярно отозвался Григорий на обращение к нему на «Вы», – для меня нету суровее испытания, чем пережить эту ночь в разлуке. Может, все же вы…
– Нет, не может, дорогой! Не тешьте себя иллюзиями и не заводите свое воображение, предайтесь чему-нибудь полезном. О положении «своих» крестьян, к примеру.
Рано утром Григорий встал раньше всех в доме и мучился неудовлетворенными порывами. Вышел в сад и ходил, страдая избытком какого-то чувства и не находя выражения ему. Его воображение представляло ему сладостный образ Юлии, и ему казалось, что вот оно – невыраженное желание.
«Какая глупость то, что я страдал по Наде в Петербурге. Чему верил? Что любил? – спрашивал он сам себя. – Вот где она, настоящая любовь, вот одно истинное, независимое от случая счастье!» - думал он, улыбаясь началу ясного дня, расхаживая по саду…
Григорий с Юлей были в зале, когда спешно вошла Мария Николаевна.
 – Вижу-вижу по глазам, молодые люди! Это что же, без родительского позволения? – не то с упреком, не то с насмешкой спросила Мария Николаевна.
– Мама! Ну что вы себе такое надумали. Григорий Петрович… Впрочем, он сам вам сейчас все объяснит, – счастливая Юлия, обуздав свою строптивую мать, перевела взгляд на Григория.
 – Да, Мария Николаевна! – замялся было Григорий. – Одним словом, мы с Юлей любим друг друга, и я прошу у Вас руки вашей дочери.
 – Ах, Боже милостивый! Да как же так? Все как-то поспешно, без ухаживания, – она хотела сказать еще что-то, вызывающее у нее еще большее удивление, но тут как нельзя вовремя в зал вбежала Акулина с образом в руках, заранее предупрежденная Юлией, с которой проболтала почти всю ночь, и молча подошла к Марии Николаевне, искоса поглядывая на Юлию.
 – Благословите, мама! – как можно трогательнее произнесла дочь, когда они оба опустились перед ней на колени.
Марии Николаевне ничего не оставалось делать, как принять икону из рук Акулины и сделать то, что должна исполнить родительница.
 –Благословляю вас, дети мои! И как сказано в писании: Живите дружно, любите друг друга и плодитесь… Во имя отца, сына и святого духа, аминь? Она поднесла им для поцелуя икону, а затем, вернув ее обратно Акулине, расцеловала детей.
Мария Николаевна по ограниченности своего ума и беззаботного нрава особо не заботилась о хорошем образовании Юлии, все как-то образовалось само собой, и Юлия неплохо играла на рояле и довольно сносно изъяснялась по-французски. Для Марии Николаевны любовь и решение о замужестве ее дочери было неожиданной случайностью, но она успокаивала себя насчет ее избранника: «Лучшие вещи всегда выходят нечаянно, а чем больше стараемся, тем выходит хуже».
Мария Николаевна особо не утруждала себя заботами по-домашнему хозяйству, и после смерти мужа заботы и хлопоты по имению перешли в Юлины руки. И как всегда это бывает, когда не знаешь, что из этого получится, из Юлии нечаянно вышла деятельная, добродушно веселая, самостоятельная хозяйка и чистая женщина. Было, правда, и немного досады от некоторых каприз матери, но Юлия умела разгонять их.
 «Да я уж знаю, что ты на это мастерица», – говорила Мария Николаевна дочери, когда та в чем-то переубеждала ее в отношении хозяйских дел.
Свадьба была назначена на июнь месяц. Григорий, решая кое-какие хозяйственные вопросы и хлопоты о предстоящем венчании, носился ежедневно от одного имения к другому. Будучи в родных местах, все же сильно манила его к себе степь своими лугами и болотцами, и он решил немного поохотиться…

10
Весна полностью вступила в свои права, и нетерпение мое побродить по болотцам с ружьем день ото дня превосходило всякое ожидание. Луга и овраги  уже наполнились талой снеговой водой так, что только одни кончики ракит и вербы торчат из воды. Поначалу стояли больше серые дни, но где-то через неделю в середине апреля ветер разогнал в небе облака, и установилась солнечная погода….
Я со своими коллегами приятелями, по Харьковской работе, Щербекой и Пфеллером, с которыми быстро сошелся в дружбе и обнаружил их тоже заядлыми охотниками, еще в Харькове условился встретиться у общего знакомого помещика Домонтковского, чтобы поохотиться. У него была охотничья землянка у балки с родничком, где по весне разливались большие воды по лугам и перелескам. Прибыли все к полудню и, пообедав, договорились ехать на двух подводах, нагрузившись провиантом, в землянку за пять-шесть верст, встретить там вечернюю зарю, переночевать и опять рано утром поохотиться. Из города с Щербекой и Пфеллером прибыл их близкий приятель по охоте, званием пономарь, некий Иван Андреевич Михайловский. Я, признаться, был крайне удивлен: особа духовного звания – охотник!
Когда прибыли на место, кучера разожгли угли, поставили самовар, приготовили чашки, а мы расположились у землянки отдохнуть. Разговор   поначалу не задавался. Щербака молча курил свою трубку, Домонтковский организатор пикника, все больше молчал, любил только слушать и изредка поучать кучеров, хлопотавших по делу. Пфеллер, у того манера встревать только во время беседы. Михайловский ушел куда-то за землянку.
– А кто знает, господа, – пришлось мне прервать тягостное молчание, – куда летит на зиму птица из наших мест, а потом возвращается и именно к тем местам где выводилась. В народе говорят, будто летит из какого-то Вирея.
Что за Вирей?
– Фирей, в Крим это место! – с немецким акцентом перебил Пфеллер.
– Вирей - это рай птичий, ваше высокоблагородие! – откликнулся подошедший Михайловский.
 – Ну, сейчас отче Иван начнет рапортовать, – приподнявшись с места, подмигнул приятелям Щербека, – и вся птица идет в Вирей, отче?!
– Нет, не вся. Раз там рай, значит, есть ра йские ворота, – убежденно твердо заметил пономарь, – а в воротах стоит птица, сойка, и на всех птичьих языках окликает. В рай допускается только хорошая птица, а грешную птицу не пускают. Поэтому орлы и коршуны у нас зимуют, дома…
 – Короший басня! – засмеялся Пфеллер.
Сели пить чай с закусками. Домонтковский достал погребец – выпили. Покончив с ужином, переведя дух, стали собираться к выходу. Я наблюдал за пономарем, уж сильно манил он меня к себе своими рассуждениями. Пономарь, подтянув потуже на себе одежду и поправив на голове стеганую шапку-колпак, взял на веревочке свое пятирублевое кремневое ружьецо, перекинув его через плечо.
– Ну же, ваши высокоблагородия – обратился он ко всем разом, – пора.
Прошли полторы-две версты, Иван Андреевич, как тот поводырь, впереди, сняв с плеча ружье и держа его в руке наперевес.  Я за ним, остальные цепочкой следом. В небе послышались какие-то непонятные звуки. Мы остановились и прислушались.
– Что, это Иван Андреевич! Гуси, журавли или, может быть, дрофы? – осторожничая, негромко спросил я, но пономарь молчал, и все молчали.
- Мюзикл корош! Они ошень високо, – начал было Пфеллер, но тут же замолчал.
 – Начался общий прилет дичи, – сказал Иван Андреевич, и тут же в небе сразу отчетливо послышался крик гусей, – быть на утренней заре настоящей охоте. Слышите? – опять послышался крик гусей. -А сейчас надо ворочаться, истомимся только да набьём ноги.
Мы таким же порядком повернули обратно к землянке, никто не возразил пономарю, и каждый думал о своем.
– Летит всякая птица, – прервав молчание, начал опять Иван Андреевич, – иная летит в одиночку, а иная и кучами. Летят так, чтобы их не видели по степи, в основном ночью, а днем пасутся в дичинах и бурьянах. Но журавли, гуси, тех быстро не истомишь, и они сотнями летят даже днем под самыми облаками …
Когда вернулись к землянке, самовар был уже готов, и Пфеллер сам вызвался заваривать чай. Кучера подготовили землянку для ночлега, поставив в бутылке свечку, и подожжёнными сосновыми ветками выкурили всю мошкару. Щербека улёгся на широкой печи. Домонтковский достал флягу с коньяком. Пономарь сел на лавку и стал кромсать ножом ветку ольхи, делая из нее манки:
 – Это на завтра для подманивания селезней, – сказал он.
Чай был разлит, и мы сели кругом. Хозяин откупорил флягу с коньяком и выложили всю закуску. За выпивкой пошли общие разговоры. –  Не выйти ли нам, господа, пока на улицу? – предложил я.
Мое предложение было принято. Компания двинулась к выходу. Мы подкинули в огонь веток и расположились кому опять как удобнее. Продолжили разговоры: что нового в городе, что кто-то из соседей-помещиков женил сына, а одного старика-помещика, у которого по зиме останавливались на охоту, разбил паралич…
Уже совсем стемнело, и костер догорал. Говорить больше не о чем, потушили огонь и собрались в хатку ночевать…
 Я проснулся  среди ночи из-за того, что была приоткрыта дверь и потянуло свежей негою. Прочие храпели. Не спал только пономарь, он вышел из хатки. С улицы слышен был и рядом и вдали птичий гомон. Я подошел к приоткрытой двери и, не видя Ивана Андреевича в темноте, услышал его голос. Он стоял рядом с землянкой под ветвями ольхи….
 «Чудны дела твои, Боже!» – Иван Андреевич без подрясника в одной холщовой рубахе стоял против месяца и, положив несколько раз крест на себя, плакал. Я не стал объявляться и мешать его таинству любования действительно чудной картиной степного перелета, походившей на сон. Тихо воротился на свое место.…..
Утром, когда чуть стало только светать, напившись чаю, мы отправились на охоту, и воротились все с добычей…

11
По прибытии в Петровское Григорий нашел в имении дела, в некотором расстройстве. Желая привести все дела в порядок, вникнуть в них, заметил для себя такую особенность, что главное зло заключается в самих же мужиках. В их невежестве, необразованности и, порой, неумении справно вести хозяйство. Но до него самого никак не доходила та мысль, и он не чувствовал самое большое зло – отношение между крестьянами и помещиками. Воротясь в деревню, он думал, что будет испытывать какую-то полноту нравственно-удовлетворенного чувства от того, чем будет заниматься, что будет заботиться о счастье своих крестьян и будет ответственен за них перед Богом. Но его мечты оказались вздором, и вместо удовлетворения он чувствовал в себе какую-то тяжесть и грусть.
 « Я буду делать людям добро и этим буду счастлив, – думал он, – где эти мои мечты? Вот уже три года, что нахожусь здесь, и я недоволен собой, потому как не вижу успеха в своем предприятии – сделать крестьян счастливее. Я даром трачу лучшие годы жизни. Правда, я счастлив в личной жизни, горячо люблю свою жену, родился сынок Костик. Самому все же легче найти счастье, чем дать его другим,» - так отчаявшись, размышлял Григорий Петрович, возвращаясь очередной раз из крестьянской свободки, где выслушивал просьбы, жалобы, давал советы, и испытывал некую усталость. Единственное, что доставляло ему наслаждение от его забот,– это его усиленная деятельность воображения, и он с ясностью представлял самые разнообразные образы помещиков и крестьян, картины их бытия, что было хорошим материалом для его творческих работ.
Приехав в коляске домой, войдя в небольшую комнату, которая служила ему рабочим кабинетом, он прилег на старый потертый кожаный диван, оставшийся еще от отца…
За дверью послышались шаги.
– Что, обедать будешь? – спросила вошедшая жена, видевшая его приезд.
Он посмотрел на нее и, помолчав немного, как будто что-то силился вспомнить, вздохнув, встал.
– Да, пожалуй, иду!
 – Что, опять в плохом настроении. Что на этот раз произошло, какое еще горе?
– Да нет, все по-прежнему, с чего ты взяла, – ответил Григорий стараясь улыбнуться….
– Ты знаешь, дорогая! – говорил он уже за обеденным столом – по приезду я чувствовал в себе силы быть хорошим хозяином и считал своей обязанностью заботиться о счастье крестьян – Извини, хороший хозяин бережет даже скотину, а тут все же люди…
– Да ты, милый друг, не отчаивайся, – перебила его жена, – я должна сказать тебе, что мы чувствуем свое призвание, только когда уже раз ошибаемся в нем. Вот и тебя это чувство не оставляет в покое.
 – Я много езжу по поместьям, – продолжил он, – стараясь вникнуть-вжиться в их проблемы, чтобы хоть сколько-то выправить положение. Стараюсь выработать для себя, и это хочу показать в отчете в комитет, какие-то правила действия, чтобы поправить дела хоть как-нибудь к лучшему. Но для этого нужен не только труд и терпение, но и еще желание их самих к переменам, иначе никогда им не сделаться счастливее…
 – Свое счастье легче сделать, чем счастье других, это верно, – она мило посмотрела на мужа, – разве мы с тобой несчастливы?
 –Помилуй, как ты можешь такое говорить!
– Вот! – она подняла указательный палец. – А для того, чтобы быть добрым хозяином, нужно в то же время быть одновременно строгим человеком. Мужику нужен не только пряник, но и кнут. А с твоим пытливым умом в рассуждениях о счастье и с твоим добрым сердцем, извини, ты никогда в этом деле не будешь иметь успеха. Запомни, милый друг: наше доброе качество больше вредит нам в жизни, чем дурное!
– Но, не знаю, дорогая! Может, ты и права.
–Тебе надо, дружочек, немного отвлечься от всего этого, от этой обыденности, что ли. Ты вошел с головой в проблему, сам же себе ее и навязав… У тебя достаточно уже накопилось работ по писанию. Собирался в Петербург? Вот и поезжай! Ты же получил приглашение редактора на издание, вот как раз поедешь и решишь все свои творческие дела.
А я, дорогой, пока сама с хозяйством управлюсь, да и Костик мал еще, чтобы таскаться по столицам. Так что поезжай один, – и уже иронически добавила, – пусть твоя «звезда» сопутствует твоей удаче.
 – Юличка! Дружок ты мой сердечный, я, право, не знаю…
– Поезжай! – настаивала на своем жена. Она молча подошла к нему, ладонью ласково провела по его лицу и он, коснувшись губами руки, осыпал ее поцелуями.
 – Опять столица, Петербург? Когда-то бежал от той суетливой, беззаботной и бесполезной жизни для общества, не приносящей ничего нового для будущих потомков, а теперь опять…
 – Вот что, дорогой! – перебила его жена. – Как управишься с делами в Петербурге, поезжай-ка ты за границу, в Европу! Посмотришь, как там люди живут, их нравы, обычаи. Вообще тебе, твоей творческой натуре это будет куда как полезней всяких утешений.
Григорий посмотрел на жену…
– И не возражай, уже все решено. Собирайся и в добрый путь….

12
Возвратился из-за границы Григорий с началом зимы. Побывал в Германии, Франции, Англии, и вот уже второй день по прибытии делился впечатлениями от увиденного и услышанного со своей женой.
– Везде все по-разному, дорогая! Но есть во всем и что-то общее, – говорил, продолжая впечатлять от увиденного, – ну вот, к примеру: куда бы ни прибыл, служащие гостиниц говорят одно и то же: – «Вы, господин, сделали правильно, что выбрали и остановились именно в нашей гостинице, лучшей во всей округе». Справедливо или нет, но другие  в других местах говорят то же самое.
 – Естественно, что же ты хотел, – поддерживала разговор Юлия, – ведь туда едут люди с деньгами, а те,  в свою очередь, готовы удовлетворить за их деньги любые потребности.
 –Едут туда, – после небольшой паузы продолжил Григорий, – в основном одинокие путешественники и путешественницы, – с улыбкой на лице посмотрел на жену. – Я уж не буду касаться их возможных взаимоотношений, но публично, положим за обедом, по их лицам, причем, многие красивые, – она искоса взглянула на мужа, – выражают только сознание собственного благополучия и совершенное отсутствие внимания ко всему окружающему. Бывает, сидят за обеденным столом человек эдак 30-40, и все молча, редко кто с соседом перекинется  словом, и то  спросит о вкусе подданного вина  или поинтересуется погодой. То ли дело наши застолья – от разговоров к пению и плясам. Я как-то пытался заговорить с соседом…
 – Может, с соседкой? Зачем же лишать себя удовольствия, – не ревностно, а с какой-то легкой иронией перебила его жена.
 – Я не искал там любовниц, дорогая! А наслаждался другим чувством – чувством, которое испытываешь при одиноком созерцании красоты природы. Ты ведь знаешь, я природолюб, и мне хотелось с кем-то поделиться увиденным, это естественное желание человека, но увы! А красота там, доложу я тебе, дружочек мой, необыкновенная! Вот, к примеру, опять-таки! Представь себе горы, а между ними озеро с голубой водой. А это небо над ним, без единого облачка, как будто отражение озера, все это буквально потрясло меня. От этой красоты я чувствовал какое-то внутреннее беспокойство и потребность выразить свои чувства, переполнявшие мою душу. А ты говоришь – любовница! – Григорий замолчал, поглядывая в окно.
– Эх, Юличка! Дружочек ты мой сердечный! Как не хороши те места, где бывал, а все равно тянет домой какая-то неистовая сила. Нет! Не променяю я этих наших  родных цветущих и ковыльных степей ни на какие горы с голубыми озерами.
– Вижу, измучился уже весь, все поглядывая в окно. Съезди в свои степи, пусть твоя душа успокоится, да и приятели твои, наверное, уже заждались, – посмотрела в глаза мужу. – Завтра же и поезжай!
Он молча поцеловал ей руку…
13
  Еще возвращаясь из Петербурга, проезжая в санях по заснеженным полям к родным местам, я все под завывающий шум легкой метели думал про отъезжие степные места и воображал себе, как, по-видимому, много сейчас хоронится по балкам в кустарниках серых куропаток, лисиц и по садам зайцев …
На третий день по прибытии, не выдержала моя душа такого соблазна поохотиться и, взяв охотничьи принадлежности и припасы, выехал без предупреждения к приятелю своему, помещику Домонтковскому, думая, что все равно да кто-то из общих знакомых будет там, на заимке, и всегда могут составить компанию. И я не обманулся, к моей великой радости встретил там уже самого желанного для меня приятеля по охотничьей страсти Ивана Андреевича Михайловского…
– Эх, сударь! Что-то не слышно вас было всю осень, золотое времечко, – увидав меня первым, с какой-то досадой заговорил пономарь.
За короткий срок знакомства они всем сердцем успели «прикипеть» друг к другу: пономарь за его пытливый и рассудительный ум, а тот весьма почтенно  относился к суждениям и высказываниям пономаря.
 – Был в столицах и за границей, Иван Андреевич! – сказал так, как будто извинялся перед приятелем за длительное свое отсутствие.
Пономарь понимающе кивнул головой.
– Так что, Иван Андреевич! На сирого в ночь или как? – радостно спросил пономаря.
 – Э, нет! Волчков рановато еще манить, не наступили настоящие метели и лютые морозы. Зверь еще не разгулялся и не особо злобен, на приваду не пойдет. Вот на зайчишку, а еще там лисичек, самый раз.
Была бы на то воля, сударь!
Я знал уже охотничью  сноровку своего приятеля и не упускал случая поохотиться вместе, на что бы то ни было, и поэтому с радостью  ответил:
 – Как скажете, Иван Андреевич!
 – Только ради Бога, не зовите более никого, не люблю я большие компании, одна волокита с ними, – как можно убедительнее сказал пономарь.
С обеда разыгралась слабая метель. Времени было еще предостаточно, и мы ждали с надеждой, что утихнет малость ветер, но чем ближе было время к темноте, тем еще больше разбирала вьюга, и, прильнув к окну уже при свете месяца, я видел, как по уплотнённому снегу неслись полосы снежной блуждающей пыли….
Ближе к полуночи все стихло, и ясно было все озарено лунным светом.
Мы стали собираться к выходу. Охотничий зимний наряд Ивана Андреевича был неизменен: лисья папаха и черный барашковый полушубок, крытый зеленой нанкой.
 – Вы никак не расстанетесь со своим шведом, Иван Андреевич! – сказал я, глядя, как он взялся за свое кремневое ружье, – я ведь вам подарил казнозарядную двустволку, намного надежнее и удобнее с припасами в охотничьей сноровке.
–  Берегу ваш подарок-с для особых охот-с, ваше высокоблагородие! Потому как не всякому по средствам, – это он про себя, – да и привычка, с детства постреливаю со шведа и предан ему, – он, неравнодушно держа в руках, осматривал свое пяти рублевое ружье. - Эх, не променяю я этого ружья, сударь! Присядем на дорожку… Скорее бы весна, сударь! – он с радостным лицом покачал  головой. – Верите, чуть повеет теплым весенним ветерком, так сразу тебя за живое берет. Все с весенним теплом оживает, зеленые поля, козявочки непотребные всякие и прочие разные мотыльки там, все стают на крыльца и ну летать. Запахнет в степи цветами и чабрецом, – с каким-то умилением души своей  говорил пономарь, затем вскрикнул:
 – Господи, душа моя! Привержен этой страсти - охоте и никуда уже не деться, с детства постреливаю и поныне предан этому делу…
 – Ну пора, ваше высокоблагородие!
Мы вышли и пошли к саду, пробираясь между кустами обледеневших ветвей вишни и яблонь. За садом величественно возвышается белой шапкой снега – скирда сена. Добрались до скирды, и пономарь, откуда брали сено, нащупал ключку и, закинув за плечо ружье, стал дергать сено, чтобы умоститься поудобнее и потеплей. Мы расположились на сене и огляделись вокруг. Ветер совсем стих, но зато стало морозить и было ярко от месяца. Минут через пять-десять глаза привыкли к лунному свету, и казавшийся темным снег заблестел.
От скирды и надутых рядом сугробов падала тень, а вокруг все выяснилось, и на огороде вдали высвечивались верхушки сухостоя травы и бурьяна. Расположились мы как-то удобно, виден был нам не только сад, но и огород. Сидели мы недолго, когда я, всматриваясь в даль, как будто в кустах сада заприметил что-то шевелящееся,  или мне показалось?..
 – Иван Андреевич! – шепнул приятелю.
 – Что? Говорите громче, не шепчите, не волчков пришли стеречь, заяц-тварь неразумная.
 – Да-к вон, того, вроде что-то шевелится, – и указал рукой на то место в саду.
 – Ну, так бахните с почину-то! – сказал пономарь, не думая смотреть в сторону указанного мною места. Затем уже как бы в утешение мне сказал:
 –  Если что, то невелика беда, убежит один, прибежит другой. Корма в поле все равно нету.
Я снова всматриваюсь в то место, до которого было шагов тридцать, и как будто что-то зачернело и опять зашевелилось.
 – Бить, Иван Андреевич?
 – Ах, да, Боже мой, бейте уже, сударь!
Выстрел раздался, подняв на том месте, куда целился, клуб снежной пыли, из которого по сугробу скатилось что-то вниз. Испуганные выстрелом, влево от нас устроившиеся на ночлег в бурьянах огорода, с шумом взлетела стайка серых куропаток. Пономарь приложился по ним из своего шведа, прогремел выстрел, и несколько птиц, сложив крыльца, рухнули в заросли бурьяна.
Мы живо поднялись, пономарь заметался то вперед, то влево.
 – Ну что вы стоите, идите! – указал мне в сторону сада, а сам быстро направился к огороду.
Я, опомнившись, пошел к месту, куда стрелял. В саду под сугробом лежал большой русак…
 – Славная пташка, – держа в руке трех подобранных птиц, улыбался пономарь. – А у вас? Вот видите, а  вы все не решались, ей Богу как ребенок! – приподнял за уши принесенного мною русака.
Я стою, пока пономарь возится, заряжая свое ружье. Затем, уложив битую дичь в сторону, опять уселись по своим местам.
–  Как вы поохотились без меня осенью, Иван Андреевич? Расскажите…
– Вам все расскажи! Разумеется, без добычи не остались.
От сена пахло летом, и я, улегшись бочком поудобнее, был готов слушать своего приятель.
– С нашим общим приятелем Щербекой я встретился раз перед осенней порою, – начал пономарь свой рассказ – «Поедемте ко мне на хутор,» – стал приглашать. Места там, говорит, отменные для охоты. Признаюсь, я ждал охоты и согласился-поехал. И там, на заимке, мы проохотились недели полторы. Чем примечательны те места – обширная степь изрезана балками, такими продолговатыми оврагами, поросшими деревьями и кустами и наполненные водой. И откуда они там, эти березки и клены? И как туда могли попасть их семена? – удивлялся пономарь. – И в такие-то места стремятся весной тысячами стаи перелетных птиц. А такая птица как дрозды, сойка и куропатки, остаются там круглый год. Охота была там, я вам скажу, на славу, сударь! Правда, больше стояли пасмурные дни…
Я посмотрел на него, смотревшего куда-то вдаль. Вдали, приближаясь к огороду, мелькали два огонька.
Пономарь молчал.
 – Что это, Иван Андреевич?
 – Ах, молчите! Ну чисто наказание, ей Богу!
Что-то чернеющее быстро бежало по снегу, приближаясь к огороду, сверкая двумя огоньками.
 – Это лиса, – наконец отозвался пономарь.
 – Что же она?
 – Как что? Идет по заячьему следу, а может,  нюхнула свежей крови наших куропаточек. Вы уж теперь сидите смирно, сударь!
Лиса все приближалась, останавливаясь, как будто присматриваясь, затем опять бежит, и вот уже совсем близко в кустах сухого бурьяна. Пономарь осторожно молча стал выцеливать, я не стал ему ничего более говорить под руку и с замиранием сердца ждал.
Прогремел выстрел и, взметнувшись вверх, лиса падает на снег.
 – Ну вот и все, ваше высокоблагородие! Который час?
 –  Начало третьего, – взглянул я на часы.
 – Достаточно на этот раз, сударь! Берите дичь, а я за красной добычей. Я не стал возражать и упрашивать его еще посидеть. Мы  с добычей вернулись через сад в теплую хатку…          

14

Результатом поездок Григория Петровича в Петербург стало то, что в журнале «Время» были опубликованы его романы «Беглые в Новороссии» и «Воля», принесшие ему широкую литературную известность.
Григорий Петрович был обречен судьбой, как все тамошние местные помещики, на постоянную праздность, но он все же старался заняться чем-то полезным и, более того, считал даже себя обязанным помогать ближним. И его всегда томило чувство недовольства собой, и было жаль свои молодые годы, что они протекают так как-то, на его взгляд, не совсем хорошо, не с пользой для окружающих. Но живя в деревне уже несколько лет, постепенно как-то привык и смирился с мыслью, что вряд ли что-либо можно поправить кардинально в народных нуждах.
И стал все чаще ловить себя на мысли, что ему уже и неинтересно заниматься всеми этими проблемами крестьян, о чем говорил жене:
 – Я издержал себя уже в недовольстве собой, поверив в свое дело – улучшить жизнь крестьян.
На что она ему не без иронии отвечала:
 – Легко быть благодетелем крестьян, когда имеешь три тысячи десятин земли.
 – Но мы делаем то, что можем. Народ совсем недавно избавился от цепей (отмена крепостного права) и нуждается теперь в какой-то помощи, организации, наконец, общественной своей жизни. Им нужна медицина, народное образование, библиотеки, это крайне теперь необходимо для них. Они и так живут неинтересно, и так мало берут от жизни. Я обязан буду поднять в губернском собрании вопрос об улучшении мед. обслуживания и народном образовании крестьян.
 – Весь ужас их положения, дорогой, – на его сетование отвечала она, – в том,
что они постоянно вынуждены бороться  с голодом, холодом, одним словом, масса  всякого труда, а теперь при их самостоятельности и организация труда еще легла на их плечи, и в силу этого им просто некогда думать о душе своей, о своем образе и подобии, кто и что они! Какие уж тут, прости, книжки. Ты смотришь, дорогой, на все эти проблемы со своей «колокольни»,  в силу своей образованности, смотришь на этот порядок вещей, как сам понимаешь эту проблему. А я убеждена, что мужицкая грамотность, все эти книжки, мед. пункты и прочее не могут уменьшить им невежества. Мужик есть мужик!
– Я спорить с тобой не стану, – сердился он, - но в одном ты, возможно, права. Мы не спасем их от всех нужд… Ах, дружочек! – вдруг воскликнул он. – Нужно же все равно что-то делать, чтобы освободить их от тяжелого труда.
 – Но это невозможно. Тогда труд, и физический в первую очередь, придётся перераспределить между всеми. Представить себе, что богатые работают физически на уровне с бедными, невозможно. В этом вся и беда. Так что перестанем спорить, мы никогда не придем к общему суждению. К тому же важнее физического труда – духовная способность человека, что весьма проблемно найти эти качества в мужике.
Его дискуссия с женой по поводу улучшения жизни крестьян заводила его иногда в тупик. И последнее время, чтобы не расстраивать себя и не растрачивать весь свой пыл на что-то «призрачное», стал меньше ездить по крестьянам, а больше проводить время за письмом, находя в творчестве хоть какое-то для себя утешение.
Его романы, появившиеся под свежим впечатлением освобождения крестьян, нравились публике своими увлекательными сюжетами, мастерским изображением крестьянского быта и блестящими картинами описания южной степной природы. Под занавес этой темы вышел сборник «Украинская старина». Но с годами творческий порыв к этой теме иссяк, да и избалованный читатель потерял к этой теме интерес. За увлечение этой «народной темой» Данилевскому пришлось заплатить «дань», судьба сыграла с ним злую шутку. Впоследствии на многие годы он замолчал, и его творчество сводилось лишь к написанию небольших рассказов из украинской жизни.
 В первые же годы существования земства он служил гласным (депутатом) Харьковского губернского земского собрания и был членом Харьковской губернской земской управы, где в течение нескольких лет заведовал попечительским отделом управы, народными школами, больницами и прочим. Будучи на этой службе, он отдавал всего себя работе, чаще по служебным делам стал бывать в Петербурге, и вскоре ему была предложена работа в Министерстве внутренних дел чиновником особых поручений при министре. Приехав домой и, посоветовавшись с женой, которая была озабочена дальнейшим образованием их сына, они решили  перебраться в столицу. Благодаря их общим усилиям дела в имениях шли неплохо, и они в начале 1869 года выехали на постоянное место жительства в Петербург.   

15

Данилевские обосновались на новом месте в квартире на углу Невского и Николаевской улицы. Хотя для Григория Петровича столичная жизнь и не была чем-то новым, скорее еще не забытая хорошо старая, но все же он уже был довольно зрелым и к тому же семейным человеком, поэтому и работа, и отношение к ней было уже в каком-то новом качестве. По-другому воспринимал, может что ли не столь наивно, происходящие события и само столичное общество, частью которого теперь являлся уже и он. Накануне перед переездом Данилевских в Петербург был выпущен первый номер газеты «Правительственный вестник». При поступлении на службу в Министерство внутренних дел, учитывая его творческие наклонности, сразу же получил задание и был командирован для помощи в распоряжение главного редактора газеты «Правительственный вестник». Данилевский с тогдашними главным редактором газеты Григорьевым сошелся сразу же и вел дела по установлению связей редакции со всеми министерствами и главными ведомствами. Григорием Петровичем были выработаны методы, в том числе и технического характера, по подбору и передаче информации от всех ведомств. Было указано, какая и по каким направлениям деятельности информация представляет более ценные сведения. Определены по министерствам и ведомствам, по его рекомендации, ответственные лица по сбору и передаче информации. Деятельность редакции намного активизировалась. Через время редакция стала получать огромное количество информации о всех делах в империи. Кроме этого, по личной инициативе Данилевского редколлегии газеты было предложено публиковать темы познавательного характера в области науки, техники, истории государства и, конечно же, литературную деятельность общества. Это позволило сделать газету более привлекательной, расширило круг читателей, в разы увеличив ее тираж.
Данилевский блестяще справился с данным ему поручением, и, благодаря его деятельности, газета «Правительственный вестник» стала не просто сводом статистической информации, а современным передовым изданием, освещающим все новое и передовое во всех сферах деятельности общества.
В своей записке главный редактор Григорьев сообщал министру внутренних дел Тимашову о работе Данилевского: «Ваш помощник по особым поручениям господин Данилевский устроил и организовал для работы редакции непрерывный поток доставки официальных сведений от  министерств и ведомств…»
В один из утренних дней Данилевский был вызван к министру. В кабинет министра через приемную открылась дверь и вошел Данилевский.
 – Вы позволите, ваше превосходительство! Помощник по особым поручениям, надворный Советник Данилевский прибыл по вашему приказу, – отрапортовал он.
 – А, милейший Григорий Петрович, входите.
По чину министру не пристало высказывать эмоционально свою симпатию или антипатию подчиненным-служащим. Но перед ним стоял человек, знакомый в творческих и общественных кругах, и не выказать свое уважение к Данилевскому он не мог. Он встал с места и подошел с рукопожатием к визитеру.
 – Наслышан и рад вашим успехам на новой работе, рад, что пришлись, как говорится, «ко двору». Присаживайтесь!
- Получил докладную записку на ваш счет от главного редактора, господина Григорьева, – присев на свое место, начал министр, – хвалит за блестяще проделанную вами работу и обращается с просьбой, чтобы вас определить в постоянные помощники редактору. И особо подчеркнул ваше огромное желание работать в газете на постоянной основе, где есть возможность заниматься живой творческой работой, что немаловажно и для творчества личного плана. Там, согласитесь, такое поле деятельности для творчества, милейший Григорий Петрович, что я надеюсь, вы нас еще порадуете своими успехами и на поприще исторической беллетристики, – он в дружественном расположении духа посмотрел на Данилевского. – Собственно, я вас и пригласил по этому поводу. Хотелось вас услышать, что вы скажете на этот счет. Если на то есть ваше желание и согласие, я буду только этому рад.
 – Ваше превосходительство! – Данилевский встал.
– Сидите!
– Благодарю вас, ваше превосходительство! Я был бы рад служить отечеству на этом поприще. Если на то есть ваша воля, конечно, я принимаю ваше предложение.
 – Ну вот и славно, милейший Григорий Петрович! Да! И на будущее, ко мне, пожалуйста, без церемоний в любое время, я распоряжусь на ваш счет.
 – Благодарю вас, ваше превосходительство, за доверие.
– Сегодня же будет подписан приказ о вашем назначении. Ну что же Григорий Петрович, как говорится, в добрый час, а у меня, извините, дела!
Министр встал, и с рукопожатием они расстались.
С конца января 1870 года Данилевский официально стал занимать должность в редакции газеты  помощника главного редактора. Находясь на этой должности, он ближе знакомится с министерствами и ведомствами и видами правительства по различным вопросам общественной жизни. Данилевский и Григорьев по-дружески привязаны друг к другу и готовы были работать плечом к плечу день и ночь! За труды на благо отечества Данилевскому был пожалован чин действительного статского советника. Наряду с успехами служебными, он обращается к отечественной истории, посвящая себя художественной разработке этой темы. Много времени отнимала и общественная работа. Он был членом многих обществ: Русского литературного общества, русского географического общества и др.
С 1881 года стал по праву занимать должность главного редактора газеты «Правительственный вестник». Были закончены один за другим три исторических романа: «Мирович», «Сожжённая Москва», «Княжна Тараканова», принесшие ему как писателю еще более широкую известность. Его работы печатали почти все тогдашние периодические издания.
В 1886 году Григорий Петрович был удостоен очередного высшего гражданского чина-тайного советника. Он постоянно стремился содержанию газеты придать больше литературный характер. Благодаря ему в газете стали сообщать сведения выдающего характера и из-за границы……
Месяцы и годы незаметно летели в этих непрестанных усилиях по исканию чего-то нового, передового, интересного,-наконец!
Последнее время из-за занятости Григорий Петрович практически не бывал дома. Приходил-приезжал всегда поздно и с таким усталым озабоченным видом, что Юлия Егоровна не решалась его беспокоить расспросами, справляясь о его делах. И каждый раз он, приходя поздно, восклицал:
 – О господи! Я не думал, что уже так поздно, – и, пройдя к себе в кабинет, – затихал. Приходилось часто уходить и в выходные дни, на что жена сочувственно-жалостно говорила:
 –Может, ты хоть сегодня, в воскресенье, побудешь дома. Всегда приходишь, лица на тебе нет. В самом деле, не уходи!
На что он, собираясь, тихо отвечал:
 – Мне пора. Ты не представляешь, как много работы, да и к тому же надо побывать у моих издателей….

16

Осенью 1890 года Григорий Петрович стал все чаще ощущать усталость и недомогание. Относил это в силу своей большой занятости на то, что много работает. По совету жены его осматривали доктора. Предложено было поехать в Крым, полечиться минеральными водами. Однако это мало чем помогло.  Пробыв там более месяца, он вернулся домой, и по прибытии домой недомогания стали беспокоить уже более явственно и чаще. В конце ноября он перестал ходить в редакцию. Его соратники-служащие уже шептались по кабинетам, что болезнь его неизлечима. Но их больше беспокоила и занимала не эта прискорбная весть, хотя сильно были огорчены случившимся, а то их тревожило, кто займет его место. Ибо такого душевного и радушного человека, как их главный редактор, трудно сыскать и уж тем более среди них не было такого. Каждое утро жена входит к нему, лежащему в своем кабинете на кожаном диване, целует мужа и тотчас же начинает расспрашивать:
 – Ну что, как? Тебе уже лучше?
 – Все так же, ужасно! Боль не проходит.
 – Не расстраивайся, душа моя, – поправляет ему одеяло, подушку и говорит, что вот с минуты на минуту прибудут опять доктора. И они сидели, пока не появлялся уже консилиум докторов, проговорив до этого час-полтора. Григорий Петрович всегда в такие минуты смотрел на жену, как будто в последний раз, и ее прикосновения заставляли на какое-то мгновенье забыть его про свои страдания. Для него же самого ужаснее физических страданий были его нравственные страдания, которые состояли в том, что он, когда-то сильный, образованный человек, превратился  во что-то не нужное никому, не способное уже ни к чему и доставляющее своим близким только одни мучения и беспокойство… 
Ранним утром шестого декабря, почти в полной темноте, Григорий Петрович скончался, так и не прийдя в себя. Ближе к полудню эта весть пришла в редакцию. Теперь там все были озабочены исполнением очень скучной обязанности прощания – поехать на панихиду и выразить свои слова соболезнования родным. Тело его после полудня увезли в анатомический театр для выявления точного диагноза, повлекшего за собой смерть, а затем бальзамирования. Все в доме были измучены горем и беспокойством с того раннего утра. На девятое декабря было объявлено о его отпевании и выносе. И вот девятого числа его привезли, и большой черный гроб поставили в гостиной. Горели свечи, в гостиной все светлело, а за окнами стоял голубой туман. Этот день был для живых полон дел и забот, и только для него, лежавшего в черной домовине, было все покойно.
На углу Невского и Николаевской улицы, где было большое скопление народа,  где проживал покойный последние свои годы. Собралось много друзей, коллег, знакомых и просто почитателей его творчества. С этого утра дом стал доступен для всякого, и они шли и шли проститься и взглянуть на именитого покойника. Дом превратился в какую-то часовню. У крыльца толпится народ, слышится певучий и горестный голос дьячка. Затем покойника под звуки певчего хора и сопровождаемого духовенством на руках перенесли до самой церкви на площади Александровского театра. В храме ударили в колокола.
Пел хор архиерейских певчих особенно знаменательным напевом, что глубоко растрогало и умилило всех присутствующих.
Церковь была переполнена. После отпевания покойника перевезли и поставили в часовню. Здесь гроб одели в металлический саркофаг для отправки и захоронения покойного в его родовом имении Пришиб.
При перевозке покойного писателя в санях от станции железной дороги до Пришиба народ-крестьяне с близ лежащих деревень выстроились живой цепочкой вдоль наста-дороги на несколько десятков верст. Такова была их благодарная память о хорошем барине, многим из которых он помогал лично и в общем был озабочен и боролся за благополучие всех крестьян. Похоронили его в Пришибской Каменной церкви-часовне, где покоятся все предки писателя.
Ночью над каменной церквушкой-часовней села Пришиб, затерянного в степной глуши, висит ночная бездонность неба с разбросанными по нему звездами.
 «Но однако! Черт возьми! Приятно осознавать, что где-то есть и звезда Данилевского», - когда-то опрометчиво он высказал это своей будущей жене.
Нет! Это уже из прошлого….