Медведь, поднявший солнце

Словарь Белолесья
Сборник слов и выражений, без которых Белолесье не понять. Здесь за простыми фразами скрываются предупреждения, а привычные термины означают совсем не то, что кажется на первый взгляд.

1. Ош — Медведь

2. Шорыкйол — марийский праздник с обрядами для благополучия семьи, хозяйства и урожая.

3. Команмелна — мучное блюдо марийской национальной кухни. Представляет собой слоёные блины из разных видов муки.

4. Хушпу — чувашский женский головной убор

5. Йын — злой бог-демиург

6. Азырен (Азрин) — олицитворенме смерти

7. Менквы — первая и неудачная попытка небесного бога создать людей. По другой версии, менквы — это духи умерших в лесу людей

8. Черинянь – рыбный пирог или рыбник

И это только начало. Белолесье меняется, а вместе с ним будет пополняться и этот сборник.

_   _   __   _   __   _   _

Глава 1

Говорят, в бесконечном Белолесье немало тайн.
Самая большая из них — происходящее в Медвежьем Углу.

“Исследование Белолесья” А.Т. Громышевский 
 

Утро выдалось морозным. Заря ещё не поднялась над миром. Снегопад закончился, и теперь снежинки, подобноА драгоценным камням, переливались разными цветами в свете фонаря. На елях сидели синицы, плотно прижавшись друг к другу. Грелись. Дворник расчищал дорожки от священной рощи к усадьбе. Мария Михайловна помогала расчищать скульптуру Оша, которую отец вырезал прошлой зимой. 

Мария так усердно чистила статую от прилипшего снега, что щёки её горели пунцом, красиво собранная причёска немного растрепалась, но на губах улыбка. Ей всё равно на богато расшитый тулуп, на прическу. На то, что подумают. Марии нравилось помогать, но больше нравился Шорыкйол. Когда вся деревня собирается у танцевальной избы и встречает Оша и его жену. Когда можно гадать на суженного и варить девичье пиво.

Катерина Михайловна наблюдала за этим всем из окна спальни и невольно улыбалась. Её всегда забавляло то, как сестра берется за любую, самую тяжёлую работу, лишь бы потом, вместе с нянечкой отправиться к торговкам за новыми нитками и иглами для шитья. Задернув штору, Катерина взяла кружку и сделала небольшой глоток. Квас, сделанный Марией, в этот раз вышел больно уж кислым. Катерина скривилась, отставив кружку. Есть не хотелось, потому команмелна, любезно приготовленные бабой Дуней, остались нетронутыми. За туалетным столиком Катерина не засиживалась. Обычный крем, карандаш для бровей, и всё. Нательная рубаха, вышитая орнаментами родового древа и Матери Сущего, и кафтан, цвета брусники, были приготовлены ещё вчера вечером, и, единственное, что оставалось сделать их надеть. Няня, всегда сидевшая в соседней комнате, помогла с этим. Равно как и с тем, чтобы закрепить хушпу, доставшуюся по наследству, и покрыть голову.

Спустившись на кухню, Катерина застала там бабу Дуню и несколько кухарок. Было немного дымно, видимо, кто-то из них забыл открыть окошко над печью. Несмотря на то что их Берлога, так называлась усадьба, была построена, как строили в городе, мать Катерины Михайловны настояла на том, чтобы печь осталась деревенской. У которой в отличие от городской, дымоход выходил прямиком в окно. Ей было удобнее готовить в такой, не открывая заслонки и не боясь продымить дом.

Уже на лестнице она услышала восхитительный запах рыбного пирога, черинянь, и свежеиспеченного хлеба. На плите варился кисель, один в один такой, какой варила мать. Кухарки настолько были заняты, что не заметили появление Катерины Михайловны. 

— Доброе утро.

— Доброе утро, барышня.

Они все резко бросили дела и склонились. Жестом баба Дуня приказала остальным работать, а сама пошла к Катерине. Она шла, опираясь на трость. Дело было не в возрасте. Несколько дней назад она с Марией ходили за ягодами и тогда как сказала баба Дуня, на неё нашло наваждение:

— Совсем потерялась я, Катенька, — говорила она. — Собирали ягоды с Марией, всё хорошо было. А потом Машенька спросила, не слышала ли я, как кто-то зовёт её по имени. Я смотрела на неё, не понимая ничего. Затем, мне показалось, что менквы за ее спиной зашевелились, пытаясь выбраться из промерзлой земли. 

— А моя сестра? Она что-то почувствовала?

— Не знаю. Я толкнула её и сказала бежать не оглядываясь. А менквы словно окружили меня. Куда ни глянь, всюду их лица. Что-то шепчут, нависая надо мной. Рты открыли и зубами деревянными стучат. Ринулась вслед за Машенькой, дак меня схватили за ногу и назад. Сама видишь, вон, руки все ободранные, а про одежку и говорить нечего, только выкинуть. Думала утащат меня, а нет. Успел твой мальчик, спас меня.

 Катерине очень хотелось узнать, как её мальчик так удачно оказался по близости. В тот день они не виделись и к отцу Вова не приходил. Или она просто этого не слышала? Пусть Берлога была небольшой и потолки её низкими, а стены казались тонкими, Катерина Михайловна никогда не слышала, как разговаривал отец или как гремела посуда на кухне. Зато она всегда чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Из окна, выходящего на лес. Из самого тёмного угла комнаты она видела жёлтые горящие глаза и звериный оскал. Знала, что на её стуле кто-то сидел. Не раз она просыпалась от чьей-то тихой песни. Но не придавала значения ничему из этого. Она знахарка, а значит ближе к миру иному. Сокрытому от других. Теперь, кажется, значение всё-таки нужно придать.

Баба Дуня села на стул, стоящий у входа на кухню. Катерина Михайловна заметила в её волосах седину и глубокие морщины, как у старухи. Ей едва ли было за сорок. Неужели бабу Дуню настолько потрясло увиденное? Она бормотала себе под нос, постукивая тростью. 

***

Катерина прекрасно помнила тот день, когда пришла баба Дуня. День, разделивший жизнь на “до” и “после”. День, после которого отец начал относиться, ко всему происходящему в Медвежьем Углу, по-другому.

То был июльский полдень, с такой дымкой, такой дремотной истомой. Катерина резвилась в саду со своей любимой собакой. Чёрная, словно уголёк, она (собака) выделялась на фоне зеленой травы, а ленты красного бантика, аккуратно повязанного на ошейнике, развевались по ветру. 

Катерину зачем-то одели в тёмно-коричневое и распустили волосы. Она думала, что няни наконец поняли, что стирать красные кафтаны им придется каждый день, потому что барышня, как бы ни старалась, всё равно запачкается. А вот с тёмно-коричневым всё, наоборот, носи, им ничего не будет. Она ходила довольная с самого утра, красовалась и крутилась перед каждым, будь то лакей или няня. В зеркала смотреться было нельзя. Их закрыли или спрятали. 

Отец с самого утра был хмурым. Приказал женщинам натаскать воды из родника в лесу, хотя вода в их домашнем колодце ничуть не хуже. Потом этой водой заставили умыться и отца, и Катерину. Он не кушал, не поцеловал Катерину, а ведь это был их утренний ритуал. Трубку, которую отец оставил в гостиной, возле читального столика, Катерина поспешила отнести в кабинет, но тот оказался заперт и там кто-то плакал. Ей стоило догадаться кто именно. Катерина заглянула в замочную скважину, но увидела только морду Оша, чучело которого принесли в Берлогу задолго до рождения Катерины и даже её отца, грозно смотрящую прям на неё. Ойкнув, Катерина попятилась назад и поспешила к нянечке. Та попросила её поиграть у себя в комнате, а ещё не пускала в столовую.

Проходя мимо веранды, Катерина заметила, что отец уже сидел с той самой трубкой и смотрел куда-то вдаль, так задумчиво, что невольно хотелось узнать, что он там увидел. Подойдя ближе, заметила его прищур и тяжелые, долгие, выдохи. Ещё она заметила, как в их дом входит много людей со стороны передней. Сложно было не заметить тех, кто приезжал в сопровождении двух, а то и четырёх, поющих женщин. Правда, песня их была похожа на плач.

Она думала, что сегодня какой-то праздник у взрослых, о котором детям знать не стоит. Очередной день чего-то там и все едут поздравлять её семью с чем-то там. Единственное, на что она надеется, это то, что будет много сладостей и большой торт.

Настал обед. Лакей, который был при отце, забрал собаку и отвел Катерину к столовой. Там её встретила нянечка. Когда открылась дверь столовой, гости замолчали, смотря на барышню. Только женщины пели так громко, что хотелось закрыть уши руками. Только бы не слышать этого. Под странную какофонию звуков из перешёптываний гостей и пения женщин, Катерина пошла к отцу. Она только сейчас обратила внимание на то, что няня едва дернула её за руку, чтобы Катерина сделала первый шаг.   

Во главе стола сидел отец. Зло шепнув что-то нянечке, он усадил дочь рядом и стал спрашивать, что она хочет покушать. Катерина не хотела. Ей не нравилось то, что стояло на столе. Каша непонятная, похлебка, блины и мёд. Еще и целое блюдце соли насыпали. Фе. Она такое не кушала. Она ела то, что готовила мама. Гречневый суп, например. Кстати, а где мама? Неужели, она так долго собирается? Уже все гости  здесь. Только её одной нет. Нет и детей, что странно. На всякие взрослые праздники обычно приводили и детей, авось подружатся. Кто-то коснулся плеча ее отца и Катерине хотелось вскрикнуть “мама”, она даже руки протянула для этого. То была не она. Нянечка. Принесла налобную повязку с монетами. Отец повязал её неправильно, закрыв родовой знак, Катерина хотела повязать правильно, но её схватили за запястье, опуская руку.

Где-то рядом прозвучал звон хрусталя и люди обернулись, нянечки и лакеи отошли от стола к стенам, готовые исполнить любую прихоть. Отец сел за стол, снова, тяжело вздохнул, смотря перед собой и сказал:

— Сегодня я собрал вас здесь по весьма печальному поводу. Утром скончалась моя жена. Все мы помним её, как прекрасную женщину. Хорошую жену, подругу, мать. Как ту, которая никогда не откажет в помощи. Ту, которая заботится о своем народе. Вот тебе соль, мёд и блины, будь сыта и довольна.

Все гости повторили за отцом. Только после этого из дальнего угла донеслось:

— А говорят, что это из-за... 

— Мало ли что говорят злые языки? Главное, что говорю я. Лучше попросите мою жену передать вашим родственникам, что вы живы и здоровы.

Гости закивали, вытирали слёзы, а отец продолжал и продолжал. Продолжали петь женщины, а Катерина смотрела на них всех и не понимала, что происходит. Почему всем так грустно и, почему все в такой же одежде, как и она сама?

“Что значит скончалась?”

Отец погладил по волосам. Дернувшись, Катерина словно испуганный котёнок смотрела на него. Тело пробрала мелкая дрожь. Что-то происходит. Что-то непонятное. Из угла, где стоял резной Ош, поползли тени. По потолку, стенам и полу. Спрятались меж досок. Никто даже глазом не повёл. 

 Потом они все вместе поднялись на второй этаж, в большую гостиную. Которая, к слову, оказалась не такой уж большой. Те, кто не вместился, остались ждать у входа, на лестнице, веранде и в столовой. Посреди гостиной стояла прямоугольная деревянная коробка, как Катерине тогда казалось. Внутри лежала мать. Она была очень странного сине-зеленого цвета. На этом фоне очень сильно выделялись её чёрные волосы. Это, как бы странно ни звучало, единственное яркое пятно, среди белого и сине-зелёного цветов. Даже орнаменты, вышитые красным, не выделялись так сильно. 

Катерина подошла ближе, — отец подвёл, — заглянула внутрь. В руках у матери был мешочек, а в нем остриженные ногти. Мать собирала их столько, сколько она себя помнила. Она говорила, что с их помощью, можно по отвесным скалам добраться до Модар Югыда, загробного мира. Туда, где небо соприкасается с землёй. Зачем-то ей положили ещё и палку, почти во весь рост. Позже отец, конечно, объяснил, что люди переходят в какой-то лучший мир, опираясь на эту палку, чтобы не упасть в кипящую смолу. Только после этого мама будет взбираться по отвесной скале, до входа в загробный мир.

Вдруг лакей открыл перед отцом шкатулку. Отец достал нож и провел по шее, рукам и груди. После он замахнулся, и Катерина ринулась к маме, накрыла её собой. На глазах выступили слёзы. 

— Я сказал, чтобы вы держали её подальше от гроба.

В голосе отца не было злости. Он хотел скорее всё закончить. Катерину отвели ближе окну, она лишь услышала, как лезвие ножа вошло в дерево, немного его расколов. Вода, стоявшая на подоконнике, пошла рябью. А женщины ещё громче запели о том, какая у Катерины хорошая мама. Коробку стали закрывать и, Катерине не понималось почему. Зачем закрывать её маму? Она же просто спит. Кинувшись к ней, растолкав гостей и чуть не сбив с ног отца, закрыв собой, она нахмурила брови. Никто не тронет маму! Никто не закроет! Ей же будет страшно. Зачем они хотят сделать так? Нянечки пытались оттащить Катерину, но не смогли. 

— Сколько раз я должен повторить, чтобы до вас дошло? 

— Ни сколько. Она её мать и ты, барин, как никто другой, знаешь что значит лишиться матери в столь юном возрасте, — подошла женщина, погладила по волосам, заглянула в глаза. — Идём со мной, Катенька. Твоей маме нужно отдохнуть. Её ждёт долгий путь.

— Я же увижу её снова? Пообещай.

Катерина обращалась не к женщине, а к отцу. Он достал из кармана спички, зажёг одну, прикрыв глаза, сказал:

— Обещаю. Вот мой огонь горит, и я говорю тебе правду. И, если я соврал, то пусть этот огонь покарает меня.

Гости стояли в изумлении, таращась на Катерину с отцом и переглядывались между собой. Никто не знал, чем может обернуться клятва, данная в такой ситуации. Даже несмотря на то, что отец воткнул нож в лавку, на которой стояла “коробка”, чтобы больше никто не “скончался”, неприятное чувство повисло в воздухе. Спичка потухла. Мама громко выдохнула, чем напугала Катерину. Она вскочила, попятилась и врезалась в отца. Он взял её за плечи, гости охнули. 

— Всё. Теперь твоя жена, барин, точно отправилась в долгий путь. Идём, девочка.

Отец взял женщину за локоть и сказал шёпотом: 

— Научи мою дочь всему, что знаешь сама. Прошу тебя...

Он запнулся на полуслове, затем замолчал. Женщина кивнула, ничего не ответив. 

В малой гостиной бегала собака, громко тявкая. Пытаясь привлечь внимание, она дёргала зубами рукав кафтана Катерины. Её шерсть встала дыбом, хвост дрожал. Катерине не хотелось играть. Она смотрела в окно, где "коробку" или гроб, как выразился отец, с её мамой увозили на телеге в сторону леса.

— Скажи, что будет с моей мамой? 

 Женщина замолкла. Провела пальцами по пожелтевшей странице, остановившись у самого края, и с хлопком закрыла книгу. Катерина вздрогнула, сжала подол кафтана. Задержала дыхание. Собака прижала уши и хвост. Замолкла. Не дожидаясь команды, она легла на соболиную шкурку.

— Я постараюсь объяснить, девочка. 

— “Скончалась” — это плохое.... плохое что-то, да? Это больно? 

— Нет, милая. Это означает, что ты оставляешь жизнь здесь, чтобы продолжить жизнь иную. 

— Зачем маме меня оставлять? Она же любила... Она обещала не уходить. 

Катерина вытерла рукавом слёзы. Женщина вскинула брови и слегка улыбнулась. Отложив книгу, она присела ближе к Катерине. Погладила её по волосам, заправляя прядь за ухо. 

— Так решаем не мы, девочка. Есть воля выше нас. Йын, сын Матери Сущего, отправляет своих помощников наводить порядок на земле. Всё худое — то, что нарушает равновесие, то, что несёт зло или выходит за пределы отведённого срока, — он забирает к себе, в Модар Югыд.

— Мама хорошая! Она добрая! 

Катерина вскочила, закрыла ладонями уши, стиснула зубы. Хотелось закричать ещё громче, но горло сдавило.

— Зачем ты врёшь? Кто ты, чтобы так говорить про неё?

Она надула губы. Женщина похлопала по сиденью дивана, приглашая присесть.

— Дуня. Знающая. Слушай, я расскажу тебе одну историю. Там, где лес тянется корнями вглубь снов, где под землёй спит старая кровь, жила Йоко. Избушка её скрючилась, крыша сгнила, а внутри — тьма, сырая, липкая, дышащая. 

Катерина не шелохнулась.

— Она знала где растут редкие травы. Шептала на раны так, что от тех не оставалось и следа. Помогала с урожаем и обучала женщин ткать. Девочки просили Йоко погадать на суженного. Женщины, не познавшие счастья материнства, просили о ребёнке. Люди шли к ней — кто с почтением, кто со страхом, но шли. Она просила немного: помнить старые заветы, не губить леса, не забывать тех, кто был до них. И вот. На пороге оказалась барыня. Измученная, вся в слезах.

— Спаси меня, — шептала она. — Спаси мой род.

Йоко оглядела её с головы до ног, но не вымолвила ни слова. Барыня задрожала, как осиновый лист:

— У барина... Нянька моего сына... Если она родит, то я стану никем. Прошу, помоги. Я отплачу. 

Катерина потупила взгляд в пол. Отчего-то ей стало жаль барыню.

— Йоко тоже любила барина, — кивала Дуня. — Без страха, без цепей на сердце. Ей не нужны были его имя, дом и наследник. Только барин. Только чтобы посмотрел на неё так, как на ту девку.

 — За это ты отдашь мне всё, что имеешь. 

 Барыня кивнула слишком быстро, не спрашивая, что именно. Йоко шептала заговор. Слова вплелись в ткань мира как нити, меняя предначертанное. Воздух в избушке словно пропитался дёгтем. Барыня стояла на пороге, кусая губы, её грудь вздымалась от рваного дыхания. Йоко шарила по полкам, высыпая травы в деревянную чашку. В нос ударил резкий запах — смесь горечи и чего-то прелого, как в подвале, где давно не бывает света. 

Она камнем растерла травы, шепча себе под нос что-то шипящее, вязкое, от чего барыню бросило в озноб. Собрав их в мешочек, наказала барыне заварить и выпить и няньке, и себе.

— Себе? — она сглотнула.

Йоко медленно кивнула.

— Он же...

— Будет. Да. Всё, как ты просила.

Барыня упала на колени, целуя руки Йоко. Не услышала в её словах подвоха. Через три дня нянька, выпив настой, упала замертво. Всё было так, как просила барыня. Муж остался с ней, только вот лишился всех чувств. Он всё чаще говорил, что его зовёт лес. А она зачахла, превратившись в старуху. Даже сын её не узнавал. И никак она не могла дух испустить. Тогда явился Йын, расспросил барыню, что случилось. Она рассказала, что Йоко обманула её. Что превратила их двоих в блуждающих духов. Разозлился Йын на Йоко, обратился в барина и отправился к ней. 

А Йоко ждала. Барин должен был прийти. Должен был понять. Увидеть. Она знала, что он слышит её зов – ведь она вложила в заговор всю свою силу. Йоко  освободила для него дорогу. Барин должен был прийти. Для него она не гасила очаг, чтобы он шёл на свет. 

Когда барин оказался на пороге, она замерла.

— Ты пришёл.

Сердце билось, как птица в силках.

— Я не понимаю, что со мной...

Она шагнула вперед, взяла руку и прижалась к ней щекой.

— Всё пройдёт. Ты теперь со мной.

— Спаси меня, Йоко. Азырен по пятам идёт за моей женой. Я сгубил её.

— К чему спасать? Всё уже решено, свет мой, — Йоко провела рукой по щеке барина. 

Он покачал головой.

— Ты свободен, — голос её дрогнул. — Ты же не любишь её.

Йоко потянулась к нему. Губы барина, наконец, коснулись её. Это был поцелуй, которого она ждала всю жизнь — горячий, глубокий, исполненный мольбы. Йоко сжимала его плечи, боялась, что он исчезнет. Но вдруг что-то изменилось. Его прикосновение стало чужим, в нём появилась ледяная отстранённость. Йоко открыла глаза и вздрогнула — взгляд его был пустым, слишком строгим, слишком… нелюдимым.

— Что с тобой? — выдохнула она.

Йоко отпрянула, осознавая, что в этом поцелуе не было любви. Она хотела крикнуть, проклясть, оттолкнуть его. Но застыла на месте. Сердце бешено колотилось.

— Ты не он.

— Кто же я тогда, свет мой?

Голос звучал мягко, однако в нём сквозила насмешка. Йоко замотала головой. Всё должно быть не так. Он шагнул ближе, не сводя с неё взгляда.

— Что такое? Страшно? — его ладонь мягко скользнула по её щеке, но прикосновение оказалось ледяным, как у мертвеца. — Ты знала, что это обернётся бедой, но всё равно соткала заговор.

Рука его резко опустилась, сжала горло. Йоко хватала ртом воздух, пыталась вырваться, но пальцы сомкнулись крепко, словно капкан.

— Я... делала... и... люб... —  прохрипела она.

— Нет. Ты делала из зависти и ревности.

Он отпустил её и Йоко упала на пол. Доски под ней затрещали, ломаясь пополам. Из-под них вырвались корни деревьев, опутывая её с ног до головы. Йоко  чувствовала, как тело тянет во все стороны. Она выгнулась дугой, пыталась закричать.  Нос вытянулся, скрючился. Мох облепил ресницы, не позволяя открыть глаза. Ногти превратились в жуткие когти. 

Йоко забилась в конвульсиях, чувствуя, как что-то чужеродное переплетает её кости, выворачивает их, ломает, лепит заново. Грудь рвануло болью, изо рта вырвался сдавленный хрип. Она попыталась стиснуть зубы, но те, тяжёлые, холодные, с глухим звоном ударились друг о друга. Железо.

Корни рассохлись, надломились. Йоко освободилась, пыталась отползти. 

— Ты перешла черту и должна заплатить. 

Она тихо застонала, пытаясь нащупать его рукой.

— Я бы мог... Мы бы... Но нет. — Он говорил не с Йоко, а с собой. Опомнившись, взял её ладони в свои. — Теперь ты знаешь, что обманом не получить любви.

Он растворился, оставив её в одиночестве.

 С тех пор Йоко живёт в своей избушке, в затхлом полумраке, пряча лицо от света. Но в сердце её всё ещё тлеет надежда — вдруг кто-то придёт и полюбит её?

— И кто-то её  полюбит? Папа? 

— Нет, моя милая. Никто уже Йоко не полюбит. Она хотела вновь провернуть содеянное. Как видишь, ничего не вышло. 

—  А мама?

Смотря на Дуню сверху вниз, Катерина пригляделась к её пальцами. Ногтём она ковыряла кожу рядом с ногтя. Дуня открывала рот, чтобы что-то сказать, но слов не находилось.

— Она сделала, что могла, —  сказала наконец.

— И этого не хватило? 

Дуня отрицательно покачала головой.

— А что нужно сделать, чтобы хватило?

Дуня смотрела на неё долго, задумчиво. Не отвечая, встала, огляделась, будто что-то искала. Потом вытащила из поясного мешочка спутанные нитки, крошечные веточки сушёных трав, кусочек бересты.

— Я научу тебя. Чтобы однажды ты смогла защитить тех, кого любишь.

***

— Как спалось, девочка?

— Хорошо. 

— А мне — как на иголках. Всю ночь ворочалась. Хоть бы раз без треволоки этой.

— Расскажешь? Дурное что? 

Баба Дуня только махнула тростью, встала и, ворча себе под нос, вышла из кухни. На ходу велела кухаркам не мешкать. Катерина Михайловна заглянула в корзинки, проверяя, всё ли сложено.

Катерине подали шубу. Помогли одеться. Взяв корзинку, она вышла на задний двор. Там, в их молельной роще, Катерина опустилась на колени перед вековым пнём.  Достала из маленькой корзины утку и собственный ритуальный нож. Катерина осторожно положила её на пень. Взяла нож, его лезвие блеснуло на фоне тусклого света. Одним движением она извлекла нож, и в тот же миг, едва коснувшись шеи, кровь потекла. Утка замерла. Катерина закрыла глаза, сложила ладони и заговорила:

— Матери Сущего, что мир сотворила. Сыновьям твоим, что облик ему предали. Земле, что держит нас, Ветру, что дыхание дарует, Огню, что сердце согревает, Воде, что след смывает. Оглянись, Древняя, взгляни на дочь свою. Прошу лишь, чтобы дорога была верна, а руки мои не дрожали, когда время придёт. Пусть тьма не возьмёт тех, кто мне дорог. Если расплата нужна – возьми, что положено. А я буду служить тебе, как должна.

Катерина подняла голову, инстинктивно ощущая, как что-то вокруг неё стало плотнее, как воздух затянулся. Внезапно, в глубине рощи, треснула ветка — резкий звук, который ощущался не только в ушах, но и в самой груди. Она замерла. Всё вокруг стихло, как будто само время замедлило свой бег. И вот, едва заметно, но абсолютно ясно, она почувствовала на себе взгляд — не живой, не человеческий, но глубокий и древний. Где-то там, в самой темной тени деревьев, её кто-то наблюдал.

Катерина медленно протянула руку, доставая из поясной сумки огниво. Спокойно, не поддаваясь страху, она зажгла огонь, и его тёплый, жёлтый свет сразу стал рассеивать тень вокруг. Загадочное присутствие исчезло, словно растворившись в темноте. Вновь наступила тишина, но теперь она была другая — без угрожающего взгляда, с ощущением, что кто-то отвернулся, оставив её в покое.

— Вот мой огонь горит, и я говорю тебе правду. И если я соврала, пусть этот огонь поглотит меня.

Не медля, она поспешила выйти из рощи, чувствуя, как её шаги становятся быстрее, а дыхание — учащённым. Чем дальше она уходила, тем сильнее тянуло её назад, но она не осмеливалась повернуться.

 
***

Утро Марии началось задолго до зари. Она всю ночь ворочалась в предвкушении, не находя себе места. Вечером, накануне праздника, когда дом наполнился запахами трав и пекущихся пирогов, она с Катериной гадали на суженого.

Тени по стенам плясали от дрожащего огонька свечи, а сердце колотилось в ожидании. Катерина запела, и её голос был немелодичным, похожим на скрип. Мария, поджав губы, посмотрела на сестру. Катерина не умела петь. Никогда. И Марии становилось всё труднее не показывать своего недовольства. Однако судьба волновала её больше. Кольца, опущенные в воду, то плавали рядом, то убывали в её темную глубь, создавая странное ощущение.  Мария вглядывалась до рези в глазах, но видения ускользали, оставляя только зыбкое предчувствие чего-то большого, грядущего, неизбежного.

Катерина надела кольцо Марии себе на мизинец. Та кивнула. Прикусив губу, она всё думала, как же правильно задать вопрос.

— Кто мой суженный?

Вода зашевелилась, из её глубин возникло неясное очертание — силуэт мужчины. Лицо было размытым, и его черты изменялись, как тень от пламени. Сердце Марии заколотилось быстрее, её глаза не могли оторваться. 

— Кто это? — едва слышно спросила она, не отрывая взгляда от воды. — Почему я не вижу его лица? Убери руки.

Силуэт исчез также быстро, как и появился. Мария вскочила, вцепилась в миску. Катерина замолкла.

— Почему ты не убрала руки? Я же попросила.

— Скажи спасибо, что я вообще взялась за это. Отец наказал не гадать тебе. 

— Врунья! Просто хочешь чтобы... 

Катерина смотрела на неё исподлобья.

— Договаривай. 

Мария сжала кулаки. Ей хотелось сказать — чтобы я осталась одна, чтобы он выбрал тебя, как всегда. Но язык не повернулся. Она снова взглянула в воду. Только кольца, покачиваясь, отражали свет свечей.

 Мария торопилась, стремясь поскорее уйти оттуда, где ей стало душно и тягостно. Она пересекла широкий холл и нырнула в полутемную малую гостиную, направляясь к лестнице. На узком пролёте навстречу ей поднялся высокий мужчина. Она попыталась быстро проскользнуть в сторону, но он шагнул туда же. Они замерли.

Мария сделала движение в другую сторону — и он повторил её манёвр.

— Простите, — она сделала шаг назад.

— Что вы! Что вы!  Дамы вперёд.

Он прислонился спиной к периллам, пропуская её. Мария быстро кивнула и сделала шаг вперёд, стараясь не задеть его. Но лестница была узкой, и между ними оставалось слишком мало пространства.

— Не подскажите, как кабинет барина найти?

— А вы по какому вопросу?

Мария спросила слишком грубо. Как Катерина. Она не привыкла так говорить, особенно с незнакомыми людьми. Слова вырвались быстрее, чем она успела осознать, и тут же её охватило смущение.

— По научному.

Мужчина то ли сделал вид, то ли на самом деле не заметил резкости.

— Идёмте. Здесь вы точно его не найдёте.

Он подал Марии руку и она, непривыкшая к подобному, непонимающе уставилась на его ладонь. Мужчина заметил замешательство. Легко мотнув головой, он слегка улыбнулся, как будто понимая её неловкость, и, казалось, показывал взглядом, что всё в порядке. В его выражении не было ни насмешки, ни раздражения, только спокойное терпение, как если бы он привык к подобным моментам.

 Мария почувствовала, как лицо залила краска. Она сама растерялась, не зная, как реагировать. Всё, что могла — робко протянуть руку в ответ, хотя внутри ещё ощущала странное смущение, как будто этот жест нарушил привычный порядок  мира.

Так они дошли до самой дальней комнаты Берлоги. Потолки здесь были ещё ниже. Невысокая Мария, встав на носочки, почти касалась их кончиками пальцев. Остальным приходилось нагибаться. Отец говорил, что так сделано специально. Что все, кто приходит в Медвежий Угол обязаны склониться перед его хозяином. А вот Катерина рассказывала, что это великаны, жившие во времена Долгой Зимы, забирают то, что было их по праву. Что Берлога постепенно уходит под землю. Мария обычно не дослушивала до конца. Ей было жаль великанов. Жаль, что их изгнали.

— А что это такое интересное у вас вышито на повязке? 

Мужчина наклонился ещё сильнее, чтобы разглядеть узор.

— Символ нашего рода. 

Он отпустил её руку. Открыв записную книгу, торопливо сделал набросок повязки и самой Марии. 

— Зачем вам это? — спросила она, всё ещё не отрывая глаз от его движений. — Вы что-то исследуете?

Он поднял голову, и их взгляды встретились. Его глаза были тёмными и проницательными, а улыбка — лёгкой, едва заметной.

— Ну, да. Я записываю всё, что может иметь значение. И ваш род не исключение. Символы, наследие... Это многое может рассказать, если понять, как читать между строк.

Мария не знала, что сказать. Она почувствовала себя странно: его слова, как и взгляд, были проникновенными, но не давили, не заставляли чувствовать себя под прессом.

— Мы не такие уж особенные, — сказала Мария, пытаясь увести разговор в сторону. — Здесь кабинет от... Барина.

Мужчина слегка кивнул, делая последний штрих в своём рисунке. 

— Не могу согласиться с вашими словами. Есть в вас что-то особенное.

Когда он попытался открыть тяжелую дубовую дверь, та не поддалась. Потянул её ещё сильнее, но дверь двигалась медленно, сопротивляясь.

— Эта дверь всегда такая, — тихо сказала Мария, наблюдая, как его усилия остаются без результата. — Отец говорит, что она защищает то, что внутри.

Мужчина посмотрел на неё с лёгкой усмешкой, которая казалась одновременно забавной и уважительной. Он снова потянул за ручку, и на этот раз дверь, наконец, поддалась, с тихим и мучительным звуком.

— Это странно, — сказал он, шагнув в комнату. — Всё в этом доме кажется таким… живым.

Мария осталась на пороге, не двигаясь с места. Её взгляд случайно упал на чучело Оша, стоящее в углу комнаты. Он казался таким живым, что Мария невольно сделала шаг назад, словно пытаясь избежать взгляда. Её тело замерло, но мысли метались, не давая покоя. Внезапно всё вокруг словно притихло. Тени по стенам стали глубже, и воздух в комнате утратил свою лёгкость. Мария продолжала смотреть на  чучело, не в силах оторваться. 

Ош был огромен, с раскинутыми лапами, будто готовый броситься. Шерсть давно утратила прежнюю пышность, но всё равно оставалась внушительной, как и его поза, застывшая в жуткой неподвижности. Взгляд проникал в самую душу, заставляя чувствовать, как каждый нерв в её теле начинает натягиваться, как струна, готовая порваться.

Мария почувствовала холодный пот, выступающий на лбу. Голова начала кружиться. Это было странное чувство — не физическое, но словно что-то в её внутреннем мире сдвигалось с места, как если бы комната сжалась, а она сама стала незначительной, почти беспомощной. В этом взгляде было что-то чуждое, неестественное, что-то, что не должно было бы находиться в этом доме.

С усилием оторвав взгляд от чучела, Мария глубоко вздохнула и попыталась заставить себя повернуться, но ноги не слушались. Что-то сковывало её тело, не давая двигаться. 

Дверь за мужчиной закрылась, и Мария будто очнулась ото сна. Взгляд её сразу стал ясным, но ощущение оставшейся тяжести в воздухе не исчезло. 

— Всё в порядке, Машенька? — баба Дуня взяла её за плечи. — Бледная, что поганка.

Она быстро встряхнула головой, стараясь не выдать своего состояния.

— Да, да.

— А я говорила, что гадать тебе не нужно. Не слушаешь меня.

На кухне баба Дуня налила молока с мёдом и поставила пирожки с вареньем. К  горлу подкатил ком. Мария отодвинула тарелку с пирожками подальше, те задели кисе с вареньем. Бордовое пятно быстро растеклось по белой скатерти. Баба Дуня охнула и тут же вытерла варенье полотенцем. 

— Скажи, чем я хуже? Я тоже хочу про жениха знать. Вот Катерина... Все знают, кто суженый её. А я? Я так и останусь в девках?

— Машенька, девочка моя, не останешься. Увидела кого-нибудь?

— Как я могла увидеть, когда Катерина рукой закрыла?

Она чувствовала себя словно в ловушке, пойманная неведомым ожиданием. Невозможно было сказать, почему ей так больно. Почему тот взгляд, тот момент, когда она не успела разглядеть, терзал её больше, чем всё остальное.

— Значит сам тебя найдёт. А может уже нашел? 

Баба Дуня указала взглядом на дверь.

 

***

В комнату вошла няня и Мария тут же вылезла из-под теплого пухового одеяла. Няня помогла одеться, сделать причёску и заправить кровать. Не завтракав, Мария выпила только сок из брусники и морошки.

Возле статуи, она принялась счищать снег. Варежки быстро намокли, но Мария не останавливалась. Нужно было помочь всем, чтобы быстрее пойти к танцевальной избе. Там уже наверняка собрался народ. Девушки и женщины накрывали на стол. Мужчины заготавливали дрова, на случай, если изба остынет. А юноши решали жеребьёвкой, кто же поможет Медведю дорогу из леса в поле найти.

— Барышня, — обратился дворник. — Что же вы взялись за это? Сейчас я закончу и сам всё тут сделаю.

— Да ладно, — Мария отмахнулась. — Мне несложно.

Она заметила взгляд сестры. Неприятно под ним, суровым каким-то или надменным. Катерина Михайловна никогда не делала такого. Она могла помочь бабе Дуне на кухне, могла убрать у себя в комнате, но, чтобы быть здесь, с лакеями, — невозможно. Отвернувшись от окон, Мария присела на корточки. Вот он, Ош. Бурый, красавец. Мария широко улыбнулась. 

Она встала перед ним, её голос был тихим, почти неслышным, но каждое слово было произнесено с полной верой:

— Прошу тебя, пошли мне суженого. Того, кто будет рядом, кто поймёт меня.

Мария замолчала, чувствуя, как тяжело и пусто становится в груди, и, не отрывая взгляда от чучела, ждала, надеясь на ответ. Подождав немного, Мария предложила пойти в город. В передней она заметила, как Катерина уходит в священную рощу. Это означало, что им всем придется её ждать.

***

Вова надел кафтан, подвязывая его поясом. Пьяска вышла из кухни, смерила его взглядом с ног до головы — цепко, оценивающе. Вытерла руки о передник, оставив на светлой ткани тёмные следы. На мгновение её пальцы задержались на подоле, словно собираясь с мыслями. Он заметил, как мать сутулилась — плечи опущены, спина напряжена, будто держит на себе груз, который нельзя сбросить. Под глазами пролегли тени. Устала.

—Уходишь?

 Она свела брови на переносице, губы сжала в тонкую линию. Вова смотрел на неё краем глаза, делал всё неторопливо. Мать прислонилась спиной к косяку, сложив руки на груди. Молча наблюдала за ним. Дышала тяжело, сердито.

— К ней?

— По делам.

— Ишь ты! Дела у него. Мать и так и сяк вертится, а он бежит, сломя голову, к какой-то... бабе. 

— Она не баба. Я не к ней. Вернусь раньше, чем ты закончишь.

— Да что ты говоришь? Врёшь — да не завирайся. 

Пьяска резко оттолкнулась от косяка. За ней потянулся шлейф запаха выпечки  и теплого молока. Вова невольно принюхался. Тут же всплыло воспоминание из юности, когда всё было иначе. Отец сидел на лавке, распутывая рыболовные сети, мать хлопотала у печи. Они говорили о чём-то своём и смеялись. Марта, совсем кроха, крутилась рядом, пытаясь стащить кусочек пирога. Её останавливало только то, что он был горячим. Или то, что мать замечала это. 

Вова услышал лишь обрывок фразы, когда она ушла обратно:

— ... Или ты теперь, как она?

— Объяснишь? 

Вова уставился на Пьяску. Она казалась спокойной — прямая спина, ровные движения. Но звук ножа говорил об обратном. Вова всё ещё ждал, пока мать посмотрит на него. Скажет, что не так. Не выдержав, он разулся, снял тулуп и сел по правую руку от неё. Обвёл взглядом кухню. Та казалась пустой, несмотря на их с матерью присутствие. Вова повёл плечами, отгоняя лишние мысли. Теперь всё по-другому.

Пьяска закусила губу. На глаза навернулись слёзы, она быстро моргнула, не давая им скатиться по щекам. Одна всё же вырвалась и упала на доску, оставив тёмное мокрое пятно. Мать тут же вытерла лицо и продолжила резать рыбу. Будто ничего не произошло.

— Ну? — спросил Вова, наклонив голову набок.

 Пьяска отвернулась. Всхлипнула. Вова внимательно разглядывал её напряжённые плечи и побелевшие костяшки на пальцах. Пытался понять, что с матерью, но та упрямо молчала, избегая его взгляда. В котелке кипела похлёбка. Булькая тихо и неспокойно. Над печью покачивались связки трав, тихо шурша, словно перешёптывались между собой. Воздух в кухне стоял тяжёлый, вязкий, пропитанный теплом и чем-то ещё — невысказанным, напряжённым, готовым сорваться в любой момент. Нужно было терпеть, иначе мать точно ничего не скажет. 

— Ты... — начала она, но тут же затихла, — Теперь с ней. А я одна... Приходишь домой и даже не спросишь, что со мной, как я. Может мне помирать завтра, а ты не знаешь ничего? 

— Не помрешь. Что за глупости? — он потёр переносицу.

— Володя, — Пьяска чуть присела, взяла его лицо в свои ладони. — Я хочу чтобы мы были семьёй. Как раньше. Чтобы и Марта была здесь, и отец. Помнишь? 

Мать едва заметно улыбнулась, глядя прямо на Вову, но тут же осеклась. Губы дрогнули, улыбка испарилась. Она резко отстранилась, убрала руки, и её лицо вновь застыло в привычной суровой маске.

— Не нужно было разрешать тебе её увозить.

— Ты знаешь почему я это сделал.

Когда у матери не получалось удержать Вову, то она неизменно припоминала, что он зря увёз сестру из Медвежьего Угла. Намекала, что только ей Пьяска и была нужна. Хитро. Удобно. Вову это веселило. Иногда. Она старательно обходила стороной тот факт, что сама умоляла именно так и поступить. Поставив на кон всё, что есть. 

— Знаю и жалею. Может быть, тогда ты бы чаще оставался дома.

— Ма...

— Вов, я же места себе не нахожу, когда тебя нет. С колен не встаю. Молюсь. Мне так страшно за тебя. Вдруг случится что? Вдруг эта твоя барышня приворожить хочет или, того хуже, убить? Ты пойми меня. Ведь неспроста она к себе зовёт, неспроста поит тебя отварами. 

Она сделала пару шагов к столу, провела ладонью по шершавой поверхности, будто проверяя, всё ли на месте. 

— Пожалуйста, не сегодня.

— Конечно, — недовольно фыркнула Пьяска. — Как скажешь.

Рыба с глухим шлепком оказалась в миске. Последующие действия мать выполняла нарочито громко, чтобы Вова понял, как она недовольна им. Нож звякнул о деревянную доску, соль посыпалась щедро, с излишним размахом. Пьяска втирала её в рыбу грубо, с нажимом. Вове казалось, она не могла принять, что ему может быть необходим ещё кто-то. Что сын может испытывать к чужому человеку больше, чем просто симпатию. 

Какая муха её укусила? Вчера всё было хорошо. Они же сидели и пили молоко с мёдом. Разговаривали. 

— Завтра Ош спустится с неба. — говорила мать. — Все красивые, нарядятся, пару себе искать будут. Не хочешь тоже? Традиция всё-таки. 

— Какой смысл?  — поставил Вова кружку на стол.  — Мы же не дети.

— Пусть будет, по-твоему, — Пьяска похлопала его по плечу. — Никогда не слушаешь. Надеюсь, Матерь тебя простит и будет милостива. 

Сейчас мать была вся из игл, концы которых источали яд. Смотрела на него волком, голодным таким, который добычу в угол загнал и ждёт момента, когда она потеряет бдительность, чтобы добить. 

— Чего смотришь? На-ка, заверни рыбу в блины. 

 Вова всё-таки помог. Нехотя. Барин будет недоволен опозданием. Да и ещё по такому глупому поводу. Не мужское это дело, а бабское, как он говорил. Вова не мог согласиться. Просто потому, что ему и самому приходилось готовить еду. Как раз когда мать слегла, после отъезда Марты.

— Ше-ве-лись, Во-ва.

 Команмелны разваливались и рвались в руках. Он старался делать быстрее, чтобы избавить себя и мать от мучений. Чем больше Вова спешил, тем сильнее они рвались, а рыба из них выпадала миску. Пьяска, не вымолив ни слова, приготовила корзинку. Сунула в поясной мешочек горсть гороха. Терпеливо ждала, когда Вова завернет последний блин. Будто он всё ещё ребёнок. 

Когда Вова закончил, мать придвинула корзинку ближе, не глядя на него. Вова натянул кафтан, поправил пояс и шагнул к двери, собираясь выйти на улицу. 

— Володь, — окликнула Пьяска.

Он молча развернулся, прикрыв глаза.

— Ты опять всё испортил.

— Ага.

Дверь захлопнулась. Свежий морозный воздух ударил в лицо, отчего по телу пробежали мурашки. Мороз пробрался под рубаху, кусая кожу. Для Медвежьего Угла — привычное дело. Но хотелось обратно в избу. К теплу. Нет. Лучше Вова здесь помёрзнет, чем услышит ещё тысячу упрёков в свою сторону.

Подкурив сигарету, он устремил взгляд куда-то вдаль. Наверняка Солнце еще ворочалось в водах горного озера, лениво перекатываясь с бока на бок. А там, где лес макушками деревьев упирался в небосвод, из-за горизонта поднимались облака, словно то было мягким одеялом, укрывавшим огненный шар от зимнего холода. 

Вова огляделся по сторонам. Было тихо. Лишь редкие прохожие, спешащие к площади, да ветер, гонявший поземку, нарушали спокойствие. Пьяска вышла из дома, сунула в Вове в руки корзинку и они двинулись вслед за остальными. Снег хрустел под ногами. Расчищенные, а точнее протоптанные людьми, дорожки, словно паутинки, тянулись от окраин. Один за другим гасли внутри домов огни, закрывались двери на тяжёлые большие замки. Следов на снегу становилось всё больше. 

Пьяска бурчала что-то себе под нос и Вове казалось, что для неё праздник не больше, чем формальность. Дань семейной традиции, которую она так боялась нарушить. Он, зажав в губах сигарету, придерживал мать за руку, чтобы та не поскользнулась. Но Пьяска тут же выдернула ладонь. Пройдя Торговый ряд, Вова услышал, как его окликнули.

— Ты чего не оборачиваешься? Я же тебя зову, — тяжело дыша говорил знакомый.

Вова едва заметно кивнул в сторону матери, знакомый взглянул на неё, приветственно помахал рукой. Но Пьяска  лишь горделиво вскинула голову.

— Вовка, ты чего не забрал-то шкатулку? Я мастерил-мастерил. К сроку сделал.

— Дела. Ты же взял её с собой?

— Конечно, — он достал её из внутреннего кармана. — Во, гляди какая.

Пьяска цокнула и пошла вперёд. Вова докуривал, выдыхая дым вместе с паром. Серый клубок рассеивался в морозном воздухе, таял, не успев подняться выше.

— Чего это с ней?

— Неважно. Давай шкатулку.

— Еще три заячьи шкурки.

— Хорошо. После праздника отдам.

Они пожали руки и поспешил за матерью.