Немного о вечном

Герой нашей истории – абсолютно ничем не примечательный гражданин, как говорят англосаксы, эвримен, по имени, ну, пусть будет Василий. Жил себе Васюкан спокойной и размеренной жизнью, учился, женился, работал на заводе, пивком баловался, на рыбалку ездил, о высоком не мечтал, в политику и криминал не лез, существовал себе почти растительным образом, детишек воспитывал, платил ипотеку, смотрел футбол, был презираем женой-королевишной за хроническую бедность и вот однажды взял и помер. Ну, то да сё, поминки-похороны, суета-движение. Узнал о себе наш герой тогда много нового. Оказывается, был он и примерный семьянин, и прилежный работник, и, хотя и небогатый, но, всё же, любящий муж, и заботливый отец, и вообще, можно сказать, приличный человек. По совести сказать, ежели б такое да при жизни услышать, может быть, наш Василий и погодил бы помирать, да пожил бы еще годиков двадцать-тридцать, а то и пятьдесят, раз такое дело. Но теперь уж, что имеем, то и есть. Дело в том, что помер-то Василий не совсем. Вроде бы бледен и лежит недвижимо, а сам всё видит, и слышит, и понимает, и даже ходить может, да вот только никто его не воспринимает, как будто и вправду нет его. Помыкавшись так дня три, и видя, что толку нет, вышел наш герой на улицу и стал на остановке, подумать, значится, покумекать, как дальше-то быть. И подъезжает тут автобус, непростой, и сразу стало понятно, что надо садиться и ехать. Ну, сел Василий и поехал. Ехали долго. По пути часто останавливались, в пробках стояли, других пассажиров подбирали. Ехали, ехали, а потом Василий задремал, а когда проснулся, видит – уже стемнело, вечер на дворе, и кондуктор за плечо его трясет, вставай, мол, конечная! Вышел Василий, и наблюдает – проходная впереди. Подошел, остановился перед окошком. В окошке вахтер на него посмотрел, с документом каким-то справился и говорит:
— Проходи, мол, годен.
Вошел Василий через турникет, и видит, обратно яркий день, город перед ним такой чистый, ухоженный, вроде, знакомый, а вроде и какой-то обновленный, что ли. Здания все словно после капремонта, тротуары заасфальтированы, деревья подстрижены, а машины все новые и без ржавчины. Даже те, что старых моделей. И всё как-то так благостно, солнышко теплом пригревает, но не жарит, а – бережно. И люди все такие светлые, не старые, не больные, ничем не озабоченные, можно сказать, даже – счастливые, хоть это и непривычно очень. Только вот маловато их как-то, людей, пустоват город. Осмотрелся Василий, нашел знакомую улицу и пошел к себе домой. А вот и дом родной. Покрашенный, ухоженный, ничуть не загаженный, не облупленный, и без алкашей у подъезда. Цветы в палисаднике красивые растут, музыка приятная откуда-то едва слышно доносится. Поднялся наш герой на красивом и исправном лифте к себе на этаж, а вот и она, и квартира! Ключи, знамо дело, с собой ему не положили, но Василий толкнул дверь наудачу – и раз! Оказалось открыто. Заходит и видит – в квартире он не один.
— Заходи-заходи, приветствую! — из комнаты вышел человек лет тридцати. Вид у него был немного торжественный и какой-то просветленный, а лицо показалось смутно знакомым, — не стесняйся. Узнаешь?
— Н-нет.
— Порфирий, твой родной прадед, по отцовской линии, — представился находившийся в комнате, — ты меня, конечно, не помнишь, а я-то тебя хорошо знаю. Наблюдал за тобой, так сказать, с младых ногтей, сочувствовал, сопереживал. Всё видел! Всю твою жизнь, от и до, каждый день!
— Прямо всё? – удивился-испугался Василий, и даже… — не договорил и покраснел наш герой.
— Абсолютно! Как твоими глазами, – оглоушил родственник, — но ты не беспокойся, здесь такого, даже если захочешь, сделать – никак невозможно.
Рука Василия метнулась вниз и замерла.
— Не бойся, это нормально! – ободрил Порфирий, — тут физиология иная. Нет ни мужского пола, ни женского. Пребываем, так сказать, как ангелы. Да ты располагайся, места тут много.
— Вон оно как… А где все? – уточнил Василий? – ну, в смысле, те, кто… Дед там, бабушка.
— А, остальные, — Порфирий сделал неопределенный жест куда-то вниз, — все остальные, к сожалению, там.
— Там – это в аду? – осторожно произнес Василий.
Порфирий кивнул.
— По большей части.
— Вот дела, — осторожно удивлялся Василий, — это что, получается, мы – праведники, что ли?
— Выходит, что так, — развел руками Порфирий, — да ты проходи вон, на диван садись.
Василий прошел и сел, оглядываясь. Квартира была, вроде бы та, и не та. Внимание привлекло старое кресло, которое он самолично вынес на мусорку пару лет назад из-за крайней ветхости. Теперь же кресло стояло на прежнем месте, и выглядело совершенно новым. Тут же находились бабушкин торшер и тумбочка, которые Василий помнил с детства.
— Я бы угостил тебя, но мы тут не едим и не пьем, — как бы извиняясь, продолжал Порфирий, — светлой энергией питаемся. И ночи здесь не бывает. Так и живем.
— Ну а чем вы тут, в смысле, занимаетесь? – удивлялся Василий – как время проводите?
— Да обычно проводим, почти как там, — разводил руками родственник, — на работу ходим, кто на завод, кто куда. А на выходных в библиотеку. В кино и театр почти никто не ходит, так как любые конфликты здесь запрещены, в том числе и драматургические, ну а без них, вроде как, неинтересно. Баров-ресторанов у нас тоже нет. Ну а в остальном всё, как у вас. Как вверху, так внизу.
— Завод? – недоумевал Василий, — работа? И деньги, что ли, платят?
— Нет, денег здесь не бывает, тут система другая, — Порфирий напряг лоб, соображая, как бы понятнее объяснить, — тут оно, вроде как коммунизм. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Но, — Порфирий поднял вверх указательный палец, — слишком уж широкие потребности не приветствуются. Скромность в цене.
— А где он, тот завод?
— Завод-то? Да на Коминтерновской. Ну у нас, по крайней мере, он там.
Василий решил пройтись до завода. Было очень непривычно, что время не двигалось, как он привык за свои тридцать пять прожитых лет. Здесь царило вечное теплое майское утро, часов этак одиннадцать. Дойдя до Коминтерновской, Василий сразу узнал контуры родного предприятия. Завод как бы принарядился к празднику, почистился, покрасился и перестал дымить серым дымом. Вместо этого из нарядной краснокирпичной трубы лениво выкуривались легкие белые облачка. Воздух был наполнен легким запахом роз, растущих на клумбе у проходной. Из открывшихся ворот предприятия выехал сияющий свежей краской ЗИЛ-130. Выглядел он так, как будто его только что сделали на этом заводе. Кузов грузовика был доверху наполнен чем-то золотым и переливающимся на солнце. Выдохнув ароматное облачко бензина, ЗИЛ покатил прочь, а Василий протиснулся через турникет и зашагал в заводоуправление.
Пройдя по пустым коридорам, Василий взялся за рукоять двери с надписью «Директор». Постучавшись, он заглянул внутрь.
— Ба! Кто к нам пришел! – лицо человека за столом напоминало давно покойного Михаила Петровича Голубничего, бывшего начальника цеха, только посвежевшего и помолодевшего лет на тридцать, — Заходи, Семенов, присаживайся.
— Михаил Петрович? Первый цех? – уточнил-удивился Василий.
— Бери выше, Семенов, бери выше, — было странно слышать знакомые интонации от человека, выглядевшего ровесником, — директор я теперь! Карьеру сделал. А люди нам нужны, мало людей-то у нас. Хорошо, что ты пришел.
— Мы сейчас заказ получили, — вошел в раж Михаил Петрович, — вынь да положь десять тысяч полированных нимбов. Десять тысяч! А один нимб отполировать – целая смена уходит. Металл твердый. Да что говорить… Люди очень нужны. Мастером пойдешь?
— Михал Петрович! Погоди ты с нимбами, расскажи лучше, что да как тут? В общем и целом. Я ж тут человек новый. И никого здесь у меня, прадед только. Как тут вообще жизнь устроена?
— Ну как устроена. Обычно. Если ты человек трудовой и добросовестный, то считай, что повезло тебе. В хорошее место попал. Ни пьянок, ни гулянок, ни азартных игр, ни лодырей, ни прогульщиков. Знай себе – работай. Вот еще, интересный проект начинаем – производство золоченых арф. Но кадры, кадры… Где людей взять? Да таких, чтоб с и головой, и с руками. Ну что, Семенов, когда готов приступить? На первых порах помогу, конечно, приставлю к тебе Моисеича, помнишь, в ремонтном цеху такой старичок работал? Сейчас его и не узнать, что ты! Орел!
— Погоди, погоди, Петрович. Что ты заладил — завод, завод, производство, арфы какие-то? Я тебя о смысле жизни спрашиваю, а ты всё про работу.
Михаил Петрович посмотрел на Василия очень внимательно. Под его взглядом стало как-то неуютно и даже немного стыдно.
— Бывают тут у нас… Эти… Всякие залетные, — брезгливо поморщился директор, — хотят бездельничать, праздно шататься, разговоры говорить. Я таких сразу вижу, пустозвонов, — тут Михаил Петрович Голубничий как бы очнулся, встрепенулся, головой помотал, как отряхивающийся кот, и сказал, но уже гораздо мягче:
— Я тебя, Семенов, конечно, понимаю. Ты человек здесь новый, и обстановка для тебя тоже новая. Ты вот чего. Немного обживись тут, осмотрись, пойми, что к чему. И вот тогда приходи. А место мастера я за тобой пока придержу. Только не очень долго думай!
Немного оторопевший от такого напора, Василий выбрался с территории завода на знакомую улицу. Тут по-прежнему было по-утреннему свежо и немного торжественно. Застывшее одиннадцать ноль-ноль. Глазея по сторонам, он поплелся по пустынному тротуару. Неспешная прогулка была прервана шорохом шин и звуком останавливающегося автомобиля.
— Смотрю, ты или не ты?
Из подъехавшего ярко-красного кабриолета, кажется, марки Мерседес, протянулась рука для приветствия. На водительском месте сидел ушедший десять лет назад сосед – мажор Аркадий. Выглядел он вполне счастливо и респектабельно.
— Садись! – перед Василием распахнулась дверца, отделанная изнутри ярко-красной кожей. Василий упал на алое сиденье, и мощная машина рванула вперед, тело вдавилось в спинку .
— Недавно здесь, — констатировал Аркадий, — ну, прими мои самые искренние! Отличное место! Как ощущения?
Аркадий держал себя так, будто они давно были хорошими приятелями. Хотя, в той жизни где был он, а где Аркадий?
— Ты не стесняйся, спрашивай, интересуйся — вращая руль, говорил Аркадий, в прошлом сын то ли губернатора, то ли мэра, — всё тебе расскажу и объясню популярно, как оно есть. А то тут некоторые такого тумана напустят, — он понимающе подмигнул вконец растерявшемуся Василию.
Они остановились в тени парка, у небольшого озера, по которому плавали белые лебеди.
— Тут всё возможно, что захочешь, — начал Аркадий. Выглядел он как как настоящий то ли бонвиван, то ли донжуан, — проси что угодно, и получишь. Вот у меня, например, двести восемьдесят пять классических автомобилей!
— Ничего себе, — Василий попытался себе представить такое количество, — а как же их, к примеру, хранить, заправлять там, ремонтировать?
— Эх, — Аркадий расхохотался, показав два ряда идеальных зубов, — так говорю же, проси всё что хочешь, и будет у тебя! Есть закрытый паркинг, мойка, заправка, запчасти, всё есть!
— У кого просить-то? – недоумевал Василий.
— Как у кого? Ты ведь в раю находишься, — Аркадий снял модные солцезащитные очки, стал серьезным и понизил голос, — у Создателя. Только всуе не беспокой, сначала обдумай как следует, а потом четко формулируй. Понял?
— Понял, — еще больше удивился Василий, — и прям вот о чем угодно просить можно?
— Ну, с умом, конечно. С пониманием. Со всем уважением. Вот, например, взять тот завод, откуда ты только что вышел. Как ты думаешь, каким образом Голубничий директром стал?
— Так он что? – задохнулся Василий.
— Да-а! Я ж тебе говорил! Проси, о чем хочешь. Вот, человек завод себе отпросил. А ты уж наниматься к нему хотел? – Аркадий сочувственно рассмеялся.
— Вот… Эх… Надо же… — лупал глазами Василий.
— Тут — рай, пойми это, — внушал Акрадий, — мысли масштабно, не мелочись. Подхлёстывай свою фантазию! А лучше не торопись, понаблюдай, поразмысли. Спешить нам некуда! У нас в запасе – вечность!
И они снова катались по улицам города. Аркадий то и дело махал кому-то рукой, посылал приветствия и давал короткие сигналы.
— А как тут живут-то вообще? Семьями или как? – пришел на ум Василию вопрос.
— Мы тут все – как одна семья, — почему-то грустно усмехнулся Аркадий, — все как будто родственники. Причем кровные. Со всеми вытекающими.
Василия мучил еще один важный вопрос, но он всё не решался его озвучить. Аркадий как будто угадал его мысли:
— Да говори уж, тут все свои. Что тебя там еще гложет?
— Слушай… Ну, как бы это… Не принимай на свой счет, но ты ведь – сын… Так?
— А-а! — Аркадий облегченно рассмеялся, — это да. Папка грешен, этого не отнять. Жаль, конечно. Но у него должность такая. Молимся за него, но пока — никак. Хорошо быть не губернатором, хорошо быть сыном губернатора!
Аркадий довез Василия до нарядного подъезда и укатил, погудев на прощанье. Василий, никак не могущий привыкнуть к отсутствию хода времени, хотел было подняться в квартиру, но в дверях подъезда столкнулся с выходящим Порфирием.
— А, вот и ты, вернулся, значит, — приветствовал его прадед, — а я на литургию иду. У нас каждый день в центре города – литургия. А потом в мастерскую. Я ведь художеством занимаюсь, картины пишу. Может, со мной?
— Мне бы прилечь, — честно признался Василий, — так-то я с удовольствием, но что-то много нового на сегодня. Никак не привыкну. Голова кругом идет.
Поднявшись наверх, Василий улегся на знакомый с детства, но при этом абсолютно новый диван, закрыл глаза, и приснился ему сон.
Будто сидят они с Порфирием на кухне, и Порфирий говорит:
— А ведь я тебе не всё сказал. Забыл самое главное. Сюда ведь многие прибывают, но не все задерживаются. Взять хоть родственников наших. Были, да сплыли. Бывает такое, что поживет человек какое-то время у нас, но видно, что в тягость ему. Ни к чему не может он прилепиться. На литургии ему скучно. К искусствам равнодушен. Творить – не умеет. Ни фантазии, ни навыка у него. Миры и планеты без интереса осматривает. Зачем они ему? На Земле рабом был, дальше своей чашки не видел, дальше вечера не загадывал, а тут – миры какие-то. Что ему в этих мирах? К познаниям тяги нет. Работать тоже не желает, в прошлой жизни наработался. И начинает тогда человек маяться. А ведь тут тебе не шутки – вечность! И если себе дела не найти, то и затосковать в два счета можно.
— И что тогда? – отчего-то Василию показалось, что это как раз про него.
— А ничего, — буднично произнес предок, — идешь на проходную, и говоришь, переведите, мол, меня на нижний уровень.
— Нижний уровень?
— В ад, стало быть, — пояснил Порфирий, — но тут это слово стараются часто не употреблять. Говорят – нижний уровень.
— И переводят?
— Переводят, отчего ж не перевести, если человек сам просит. Но есть условие. Оттуда – до Великого суда уже никак. А когда он будет, Великий суд, — кто знает? Может, завтра, а может через миллион лет. И будешь там сидеть безвылазно. Да и что на суде присудят, тоже неизвестно. Но все равно переводятся и идут.
Задумался Василий.
— А что там за жизнь, на нижнем уровне? Ад все-таки.
— А не всё равно? – Порфирий махнул рукой, — когда на человека хандра находит, он и в ад готов пойти. Скучно, говорят – точно не будет.
Запал тот разговор в память Василию. Долго ли, коротко, но в один из дней, а точнее, в нескончаемое весеннее утро, обнаружил он себя стоящим перед окошком у главной проходной.
— Тебе чего, товарищ? – вопросил то ли вахтер, то ли вахтерша.
— Мне бы, того, — отчего-то смущаясь, произнес Василий, — на нижний, стало быть, уровень.
— Хорошо подумал?
— Хорошо – вздохнул наш герой.
— Ну, ступай, — вахтенный кивком указал на соседний турникет, — Но помни. До Великого суда там будешь пребывать, а после — куда определят. Точно пойдешь?
— Пойду, — твердо сказал Василий. И другая дверь открылась перед ним.
Оказался наш Василий снова в городе, но теперь тот город словно обокрали, ободрали и всячески испортили. Было сумрачно и холодно, будто май сменился ноябрем, а утро воскресенья – поздним вечером понедельника. Порывы пронизывающего ветра гоняли по грязным улицам жухлые листья и разный мусор. Серые дома хлопали разбитыми окнами и разболтанными дверями. Народу вокруг было много, куда больше, чем в раю. Оживился Василий, изумился и зябко поёжился. Вокруг сновали какие-то неприятные и, по-видимому, опасные личности, кучками, парами и поодиночке. Василий быстро привлек к себе внимание. Не прошло и двух минут, как он был обшарен, обобран до нитки, обложен самыми виртуозными эпитетами и слегка побит. Приобретя таким образом вид, более-менее соответствующий окружающей обстановке, он осторожно стал пробираться по знакомой улице к дому. Дом был на своем месте, но выглядел так, будто пережил революцию, войну, пару эпидемий и, в добавок, ряд стихийных бедствий. Поднимаясь по лестнице (лифт не просто не работал, но и вовсе исчез из своей ниши) и похрустывая старыми чужими кроссовками (новую обувь с него сняли, а эту милостиво дали на сменку) по битому стеклу и мусору, Василий добрался, наконец, до квартиры. Входная дверь хранила следы многочисленных выбиваний и взломов. Там, где раньше был замок, торчала острая деревянная щепа. Остатки обивки свисали вниз грязными лоскутами. Единственная тусклая лампочка освещала многочисленные надписи на стенах, по большей части – примитивный мат. Что-то было начертано краской, что-то нацарапано на остатках штукатурки. Василий осторожно отворил дверь и сделал шаг в помещение.
Его вполне уютная некогда квартира выглядела как самый жуткий притон. На грязном полу валялись какие-то люди, вокруг стоял полумрак и чад. До Василия никому не было никакого дела. Стараясь ни на кого не наступить, он пробрался на кухню.
— Ях-а-а, бля-я-а! – в тесном помещении громкий клич прозвучал подобно грому небесному, так что Василий непроизвольно подскочил и задел какого-то доходягу рядом. Тот разразился такой забористой бранью, которой не услышать и на заводе.
— Кого это к нам … несет? – перед Василием возникли две алкоголизированные рожи, в которых явственно проглядывались родственные черты.
— Ба! Да это ж Васька наш! – Василий ощутил веский удар пятерней в спину, — Эге-ей, грешники! Канайте все сюда! Родственник пришел!
Вокруг заклубилась небольшая толпа калек, уголовников, пьяных и болезных. Всем хотелось поглядеть на родственника.
— Есть чо? – чьи-то руки заботливо обшарили и без того пустые карманы.
— Я – дед твой, Феофан, — втолковывал доходяга, стоящий напротив, а вон – пахан твой, Димитрий, но он спит сейчас, не буди, а вот и бабка твоя, Аграфена.
Василий взглянул на бабку, и ему стало нехорошо.
— Воровать умеешь?
— Я? Воровать? – удивлялся Василий, — а зачем? Разве это можно?
— Рафве это мофно, — передразнил дел Феофан под общий хохот, — Нужно! Нужно, понял? Тут тебе не рай, тут надо добывать и хрючево, и бухло, и вещества разные. Иначе здесь не выжить. Ад тут!
— О-ох, — только и смог выдохнуть Василий.
Возвышенную беседу прервал внезапно наступивший мрак.
— А-а! – в темноте послышались звуки спотыкания, звон стекла и звук падающих тел.
— У нас тут в двадцать три ноль-ноль комендантский час, электричество отключают, и шуметь нельзя. Давай, заваливайся спать, завтра разберемся.
Утро началось с грохота сапог и беготни.
— Двадцать душ! Двадцать душ на завод, живо!
Василия кто-то схватил за шиворот и поволок на воздух. Заспанный, хотящий в туалет и ничего не понимающий герой наш увидел всё то же низкое вечернее ноябрьское небо, косматые чёрные тучи, летящие над грязными домами, а затем оказался в старом обшарпанном автобусе, без сидений и с зарешеченными оконными проемами, лишенными стекол. Салон быстро набился под завязку, двери с металлическим грохотом захлопнулись, и экипаж тронулся. Ехали быстро, периодически попадая в ямы, не снижая скорости, и иногда, ударяясь обо что-то. Завод, хотя и показался знакомым, выглядел очень плохо, так плохо, как не выглядел даже в мире живых. Работников загнали в цех. Здесь находилась, очевидно, литейка, и было весьма жарко. Впрочем, после холодной улицы, это обстоятельство было даже кстати. На рельсах стояли вагонетки, груженые антрацитом. Василий невольно засмотрелся, дивясь, насколько старыми были рельсы. Раскатанный металл выдавился по краям подобно кружевной бахроме. Сколько нагруженых вагонеток должно было пройти по этим рельсам? Завод в аду. И что может производить такой завод?
— Берегись! – кто-то крикнул ему прямо в ухо. Грешники впряглись, навалились, вагонетки медленно тронулись и покатились, набирая ход. Чья-то нога, соскользнув, попала на рельсы. Это никого не смутило. Похоже, производственный травматизм здесь был в порядке вещей.
Грешники катили и катили груженые вагонетки, и антрацит исчезал в жерле доменной печи. Температура в цеху постепенно повышалась, становилось жарко. Прошло уже много часов, но не наблюдалось никакого признака приближения перерыва. Сильно хотелось есть и пить.
— Когда обед? – спросил Василий какого-то испитого аборигена поблизости.
— Обед, — саркастически ухмыльнулся тот, будто услышал несусветную глупость.
Рабочий день продолжался своим чередом. Ржавая стрела крана со скрипом пронеслась над головами и зависла над печью. Кран напрягся и загудел. Цех стал наполняться оранжевым светом и жаром. Под высоким потолком показался литейный ковш, до краев наполненный огнедышащим расплавом. Ковш медленно поплыл над головами, озаряя лица огненными всполохами. Дальнейшее произошло быстро. Один из тросов щелкнул и отлетел прочь, подобно хвосту дракона. Ковш накренился. Горячая лава перехлестнув через край, устремилась вниз. Вопль грешников заглушил треск рвущихся тросов, и литейный котел рухнул прямо в цех. Последнее, что успел подумать Василий, было – геенна огненная.
Василий открыл глаза. Он находился в своей квартире, по-прежнему на нижнем уровне. Сочувственная рожа деда Феофана занимала поле зрения.
— Выпей, внучек, — Василий автоматически глотнул какой-то жуткой жидкости, отдающей плохо очищенным спиртом, — это, конечно, не шампанское… Послышался одобрительный хохот.
— Как будто девственность потерял, — заботливо приговаривал дед, — у нас тут это в порядке вещей. Кого ножичком пришьют, а кто, вот, как ты, в металле сварится. Да не ты один, а вся смена. Так что, не обидно. Редко так бывает, чтоб день прожить, да не помереть. Ничего, это с опытом приходит.
Василий, вскочив, осмотрелся. Заголил рукава, ощупал тело. Общество укатывалось в хохоте.
— Бессмертную душу нельзя убить, — наставительно произнес дед Феофан, — на вот, подкрепись маленько, — и протянул Василию вареную картофелину.
Пока Василий ел, дед растолковывал ему здешние порядки.
— Ты, Васька, нам уже много должен, — говорил предок, — за бухло, за еду и за гостеприимство наше. Так что соображай, не тормози. У нас в роду тунеядцев не было.
Человек привыкает ко всему, и Василий постепенно приноровился к новой жизни.
Избегая работ на заводе, он прятался на окраинах, кутаясь в лохмотья и наблюдая за жизнью. Он приобрел обыденный для грешников вид – оборванный, изможденнный и больной, так что местные обитатели перестали его замечать. В один из дней, а точнее, однообразных осенних вечеров он забрел в самое начало Нижнего уровня, где находился входной турникет. И надо же такому случиться, что в этот счастливый момент отворилась дверь, и в ад поступил свежий, жирный и никем не ограбленный неофит! Руки Василия сами сжались в кулаки, а ноги понесли его вперед. Минутное дело, и вновь прибывший был сбит с ног, обшарен и раздет догола. Взамен великодушный Василий оставил новичку свои лохмотья, и, конечно, жизнь. Хоть умирали тут и понарошку, но всё равно, зачем лишний раз нервировать человека? Хорошим быть не получится, рассуждал Василий, направляясь к подпольному лабазу.
— Молодец, будет толк, — похвалил внука дед Феофан, отхлебывая водяры, и заедая консервированной селедкой, купленной Василием на награбленные, — не то, что твой пахан, так, ни украсть, ни покараулить.
День проходил за днем, а месяц за месяцем. Сколько он уже находился здесь? Сложно сказать. Грешники не вели календаря, а жили себе текущим днем. Забот и так хватало, а мысли о будущем навевали лишь тоску. Однажды серое низкое небо будто разрезал яркий свет. Что-то пронеслось в вышине и исчезло.
— Ангел… Ангел господень… — послышался шепот. Грешники подняли глаза вверх и долго стояли так, пока холод и заботы не заставили их вернуться к делам своим.
Этот случай крепко засел в мозгу Василия. Когда выдавалось свободная минута, он уходил куда-нибудь в пустыри и читал что-то вроде молитвы:
— Грешен я! Аз есмь глупый и недалекий человечишко, раб божий Василий. Грешен и жалок, и глуп, и немощен, и несчастен я. Горе мне! Но внутри я все же человек не злой, а можно сказать, даже добрый. Ворую я только еду и бухло. Надо же мне как-то существовать, ведь в аду-то не кормят, а светлой энергии нам не положено. Убиваю токмо для самозащиты. Прелюбодействую исключительно с самим собой, ибо женщины тут такие, что… Бр-рр! Нужны же хоть какие-то радости, а то так и с ума сойти недолго. Завидую только тем, кто в раю. Ложных свидетельств не произношу, потому что мы тут все грешники, и всё с нами и так ясно. Субботний день соблюдать не имею возможности, поелику у нас тут выходных не установлено. Отца и мать почитаю, как могу. Стараюсь их больно не бить, а сам только уклоняюсь, чтоб самого не зашибли. Преклоняюсь только перед Господом нашим, и всуе не смею беспокоить его. Поэтому прошу тебя, о ангел, пролетая мимо, заверни ненадолго!
Так повторял Василий вновь и вновь, каждый день. И если мы чего-то очень хотим, то оно когда-нибудь обязательно сбудется. Возник рядом огненный столб, только огонь тот был не обжигающим, а каким-то радостным, что ли. И прозвучал трубный громкий голос:
— Достал ты уже меня! Сил никаких нет. Зачем звал?
— Ангел, дорогой! – завопил Василий, — терпения больше нет! Забери меня отсюда! Я ж добровольно…
— Невозможно, — густым басом отвечал ангел.
— Как быть-то мне, — разорялся Василий, — что делать-то?
— Суда ждать, — пояснял ангел степенно, — да грешить поменьше. А то ведь, не ровен час…
— Да как тут не грешить… Эх! Может есть, выход? Способ какой-нибудь? А?
Посмотрел ангел на Василия так внимательно, как бы насквозь, подумал и говорит:
— Есть один способ.
— Давай! На все согласен, — Василий пал на колени, воздев руки над головой, — какой твой способ?
Ангел еще раз изучил Василия пристально, как бы оценивая, потом помедлил и изрек:
— Перезапустить тебя можем.
— Это как, перезапустить?
— А вот так, есть такая мера исключительная. Не часто, но применяется. В сложных, так сказать, случаях. Вот, как у тебя, например.
— Расскажи, о ангел, не пойму я по неразумению своему, — от всей души выдал Василий.
— Ну, смотри. В рай тебе уже нельзя, после ада-то, взгляни на себя, — (Василий понимающе кивнул), — Здесь у тебя тоже перспективы – так себе. Чем на суде оправдаешься? Людей вон грабишь, с работы сбежал, отлыниваешь. Как есть, грешник. Такого бы – да в огненное озеро!
— Не надо, — виновато пробормотал Василий, — в озеро.
В его памяти сразу возник литейный ковш, качающийся под высоким заводским потолком.
— Значит, берем тебя, — неспешно вещал ангел, — удаляем память, всё стираем, обнуляем, и – запускаем обратно, в вещественный мир. Родишься там кем-нибудь, проживешь, сколько сможешь, ну а потом будешь распределен, сообразно своим заслугам, либо в рай, либо сюда.
— А кем родиться можно? – осторожно поинтересовался Василий.
— А шут его знает, — отмахнулся ангел, — может каким-нибудь Пьером Лумумбой, а может, Марьей Петровной Запупыркиной, а то и вовсе – котом, или, прости Господи, опоссумом.
— Не поминай всуе, — автоматически поправил Василий, — а выбрать можно? Ну, чтоб человеком хотя б. Даже хоть негром. А?
— Не положено, — пробасил ангел, — Случайная выборка! Решай, думай.
Задумался Василий. Хоть и никчемный был он, а всё же человечишко, а то вдруг и правда – котом? Или негром? А то и вовсе — бабкой? О-ох, сложно-то всё как!
— Ты я вижу, в затруднении, сын мой, — мягко и как-то по-отечески вострубил ангел, — давай так договоримся. Звать меня ангел Онуфрий. Как надумаешь, так зови. Буду мимо лететь, услышу и приду. А пока ступай к себе, и не греши.
И взмыл вверх ангел ракетой. А Василий постоял еще какое-то время, подумал, и пошел-поканал не торопясь в свой дом-барак. К себе.