200 лет рода. Главы 22 и 23

Глава 22 исправленная и 23 новоя



22. Экзотика с рыбами и без

Первый поход в экзотику они совершили с папой во время прогулки в следующее воскресенье к друзьям папы, которые жили  совсем недалеко в интересном доме у Мальцевского рынка на углу улицы Некрасова. 
Дом был буквой «П» со сквером и фонтаном внутри ножек, а когда они поднялись по лестнице в большой парадной, им открыли очень приветливые пожилые люди, видимо муж и жена, и были так рады их приходу, что Алька даже смутился от их радушия. Они долго рассматривали Альку, спрашивали сколько ему лет, хвалили папу и много шутили, над тем «как Алька похож на него». (Тут все долго смеялись, и Алька тоже, потому что он уже хорошо знал, что не похож на папу, понял, что хозяева тоже увидели это, и просто шутили, поддерживая общее радостное настроение.)
После знакомства с Алькой, хозяева провели их по довольно темному коридору, большой квартиры и ввели в комнату, от вида которой Алька буквально оторопел. Посреди большой и высокой комнаты стоял большой шкаф, со стеклянными стенками со всех сторон, (прекрасный образец большого академического музейного шкафа, с которыми Алька не раз будет сталкиваться позже).
 На средней полке этого шкафа были разложены разные рыбы, узкие, как сабли, и шарообразные, как большие мячи, но в пупырышках, звездообразные, гладкие и шероховатые; на нижней - большие извитые горшки разной формы, белые и розовые, колючие звезды и игольчатые шары. Там же стояли белые и красные каменные цветы, похожие на маленькие деревья, чуть выше полок на тонких нитях, висела какая-то серая доска, напоминающая огромную расческу с волосами во все стороны, а вверху на шкафу вообще стояла огромная рыба с высоким плавником на спине, длинным, как копье, носом и большой пастью с зубами, как у дедушкиной пилы.
На Алькины вопросы хозяева объяснили, что горшки внизу – это не горшки, а раковины, в которых живут на дне моря разные мягкотелые животные, каменные цветы – это не цветы, а кораллы - слепившиеся вместе домики маленьких животных, которые тоже живут на дне теплых морей, что доска – это не расческа, а китовый ус, который на самом деле не усы, но так называются; они в большом количестве находятся во рту китов вместо зубов. А киты – это не рыбы, а самые большие животные на земле, которые живут не на земле, а в морях и океанах, не покрыты чешуей, как рыбы, и питаются не рыбой, а планктоном – очень мелкими рачками и животными, похожими на тех, которые живут в кораллах, но живущие не в кораллах, а просто плавающие в море очень большими стаями.
Киты заглатывают в себя планктон вместе с водой в огромные пасти, больше чем эта комната, а потом процеживают воду через эти щетки-усы. Вода выходит из китов, а планктон застревает в этих усах, и киты, питаются этим планктоном, несмотря на свои большие размеры.
Еще ему объяснили, что рыба наверху – это чучело настоящей рыбы –парус, хищной рыбы, которая живет тоже в теплых морях, ест почти все, нападает на других рыб, на животных и даже на людей. И на шкафу у них – это еще маленькая рыба, а бывают еще в два раза большие, которые нападают даже на китов и на лодки, пробивая их своим носом.
         Все стены в этой комнате были увешаны разными ракушками, и фотографиями китов на суше и на палубах кораблей, и пока Алька осмысливал то, что увидел и услышал, сопоставляя размеры усов, которые были во рту китов, с возможными размерами самих китов и планктона, взрослые отошли в сторону и еще долго говорили, оставив Альку под впечатлением, осознавая, как много в животных море, если их столько поместилось в этой необыкновенной комнате.  Наговорившись наконец, все стали прощаться, снова восхищаясь Алькой, какой он сообразительный, и радуясь за папу, что у него теперь такой сын.
Когда Алька с папой, расставшись с радостными хозяевами, снова шли через сквер на улицу, папа объяснил ему, что эти знакомые – ученые-ихтиологи. Они изучают морских животных, побывали в разных странах, на разных морях и привезли оттуда много из того, что он видел у них в комнате. А потом они зашли на Некрасовский рынок, и папа показал ему фигурные колонны, на которых держалась крыша, и рассказал, что эти колонны из чугуна отливали еще до революции рядом с Людиновым на Сукремльском заводе, еще тогда, когда заводы принадлежали заводчику Мальцеву. Поэтому и рынок старые ленинградцы до сих пор называют Мальцевским.

Второй поход они осуществили с папой в Публичную библиотеку; сначала прошлись по скверу рядом с библиотекой, осмотрели памятник Екатерине второй и ее приближенным, расположившихся у ее ног, где папа снова показал ему генералиссимуса Суворова с вихром на лбу и знаменитого князя Потемкина в орденах, увидели здание Александрийского театра, названного так в честь внука Екатерины, царя Александра 1 (первого, потому что потом было еще двое царей Александров), осмотрели здание библиотеки с привычными уже для Альки статуями и колоннами на втором этаже и, наконец, вошли в огромные двери библиотеки.
Здесь Алька впервые увидел читальные залы, высотой в два-три этажа с десятками в рядов письменных столов с зелеными лампами на столах, за которыми сидели и читали одновременно десятки людей. Стены многих залов опять были в колоннах и огромных окнах, а некоторые, без окон, зато заполненные по стенам шкафами с книгами в толстых, тесненых золотом переплетах. Эти залы имели галереи на вторых этажах, куда люди поднимались по лестницам и сами подходили к шкафам, брали из них для себя книги, и все читали, читали, писали и читали.
Прогулявшись по залам, они прошли в какую-то незаметную дверь в стене одного из них, потом - по узкому коридору в другие комнаты, где работали с книгами уже не читатели, а сотрудники библиотеки. В отличие от читальных залов здесь было так тесно, что между столов нужно было пробираться осторожно, потому что везде были книги и большие альбомы, сложенные высокими стопками даже на полу. Здесь папа разыскал знакомую сотрудницу, и когда она подошла, она так же обрадовалась ему и Альке, - Алька даже удивился: к кому бы папа не приводил его, все были непременно рады их появлению.
Эта, еще молодая женщина сразу освободила для Альки угол стола у окна с видом на перекресток Невского проспекта и Садовой улицы, усадила Альку на стул, положила перед ним альбом со старинными фотографиями Ленинграда, и Алька начал изучать их, одновременно глядя на современный Невский через окно и сравнивая его с тем, что он видел в альбомах на фотографиях, снятых много лет назад.      
В альбоме были конки, дамы в длинных платьях и широкополых шляпах, городовые в белых мундирах и с саблями на боку, а за окном с той же точки он видел трамваи и троллейбусы, милиционера на перекрестке Невского и Садовой без сабли, но зато с полосатым жезлом в руке и тоже в белой гимнастерке, и черные автомобили «эмки», снующие туда и сюда через перекресток, когда милиционер разрешал им проехать. Не многим доводилось в жизни посидеть в публичной библиотеке прямо на перекрестке Невского и Садовой, наблюдая жизнь современного Невского и одновременно сравнивая его с тем, каким он был лет пятьдесят назад.
Но самое забавное приключение произошло с Алькой, когда он впервые посетил цирк с тетей Сашей, симпатичной приятельницей дяди Изи, старшего сына тети Сони, который очень понравился Альке еще на фотографии.
Саша, молодая  симпатичная блондинка с завитыми волосами по тогдашней моде, очень стройная и живая, легко подружилась с мамой и часто вместе с Изей заходила к ним в гости, потому что мама шила ей то ли кофточку, то ли платье по журналам мод, взятых у тети Валерии. Она работала балериной в цирке и, когда узнала, что Алька еще не бывал в цирке, а достать билеты в цирк было почти невозможно, предложила провести Альку с собой на детское представление. Мама, разумеется, снова испугалась этого предложения, но тетя Саша убедила ее, что ничего страшного не случится, что она не раз приводила детей, даже приводила свою дочку, которая младше Альки, и со всеми детьми ничего не случалось.
В цирк они прошли не вместе со всеми зрителями, а через служебный вход, прошли по коридорам, загроможденным декорациями, посмотрели на лошадей, собачек с коляской, попугайчиков в клетках и увидели многих артистов, уже одетых в разные костюмы для выступлений. Потом тетя Саша провела Альку на второй этаж, они вышли в зал, уже наполненный людьми, подошли к какой-то служительнице, поговорили с ней, и та усадила Альку сбоку прохода недалеко от арены и площадки оркестра. Тетя Саша убежала по своим делам, предупредив Альку, чтобы никуда не уходил без нее, а потом зазвучали трубы оркестра, на арену из-за занавеса вышли служители в красных мундирах, и элегантный дядя во фраке громко объявил что-то непонятное, но публика зааплодировала, и представление началось.
Из представления Алька не запомнил ничего особенного, хотя наверное там было все, что бывает в цирке на любом представлении: акробаты на качелях, эквилибристы с цилиндрами, жонглеры с булавами, клоуны, собачки, попугаи на жердочках и снова – клоуны. Все было красиво, но Альку очень заинтересовала конструкция цирка, высокий купол, канаты и приспособления, свисающие сверху, кольцевое расположение скамеек для зрителей вокруг арены и сами зрители, реагирующие на выступления. Потом объявили антракт, и зрители повалили из рядов, сметя Альку с его места, но тут подоспела тете Саша и, схватив его за руку, чтобы не потерялся в толпе, повела куда-то наверх по лестницам и круклым коридорам.
Толпились взрослые, кричали дети, зазывали продавщицы мороженого и шариков на резинках, потом остались одни коридоры и лестницы, и тетя Саша сказала:
- Жди меня здесь, - и нырнула в какую-то довольно обшарпанную дверь, оставив Альку одного.   
Осмотревшись, Алька понял, что стоит в коридоре рядом с железной площадкой, вынесенной внутрь цирка, и увидел часть купола цирка, который  смыкался где-то наверху и впереди обширным сводом. Он сделал пару шагов на площадку и увидел весь купол, словно сплетенный из металлических ребер и конструкций, и по всему куполу, по кругу уходили в стороны и наверх решетчатые галереи, такие же площадки и отходящие от них вверх и вниз лестницы, переплетались, соединялись на площадках, и снова разбегались в стороны. А внизу был цирк: круглая арена, на которой красные фигурки служителей скатывали ковер, зрители, которые, как разноцветные насекомые копошились по проходам и ярусам, общий гул зала, медные трубы, оставленные музыкантами на стульях на оркестровой площадке, и  канаты, которые тянулись снизу вверх, от самой арены сюда, к куполу.
Зрелище было впечатляющее, и чтобы разглядеть все получше, Алька пошел по одной из лестниц на площадку выше, по ней сдвинулся куда-то в бок, пошел по кругу, поднялся еще выше, оказался совсем напротив оркестра, и тут вспомнил о тете Саше. Он сразу же, пошел обратно, спустился по одной лестнице, по другой, но коридора и обшарпанной двери не нашел. Он огляделся, понял, что площадки идут по ярусам, с каждой площадки идут по две лестнице: левая и правая, и он оказался не на том ярусе, - попытался сообразить по какой лестнице он пришел сюда, куда надо подняться, и понял, что забыл. Тут совсем уже можно было заплакать от обиды, но что толку плакать, когда и спросить-то было не у кого?
Он постарался сдержаться, увидел в круглой стене какой-то проход, сообразил по какой лестнице до него добраться, спустился, прошел еще по одной лестнице, увидел коридор, обшарпанную дверь, но тети Саши рядом не было, и обшарпанная дверь выглядела немного по-другому. Он подождал немного - вдруг тетя Саша выйдет, но она не выходила, и тогда он потянул за ручку двери и заглянул внутрь.
Перед ним были два ряда столов с зеркалами, уходящие по кругу вперед, перед каждым столом было по стулу, и на каждом стуле стояли или сидели молодые женщины в разной степени раздетости и одетости. При этом все они то вскакивали, то садились, спускали чулки, натягивали сапожки, укладывали волосы, примеряли перья на голову, пудрились, и говорили друг с другом, так что звон голосов в помещении был не меньше, чем в зрительной зале.
- Мальчик, сюда нельзя! - перекрикивая этот звон, сообщила девушка, сидевшая ближе к двери, прикрывая голые плечи цветастой косынкой.
- Какие мальчики? – тут же раздался другой веселый голос, и любопытный торс в одном лифчике выпрыгнул над головой первой девушки. – Ой, и правда, мальчик!
- Девчонки!.. Какие мальчики?.. – раздался грудной голос. – Нам на выход скоро, а они про мальчиков!
- Ой! Действительно, мальчик! – удивленно  пропела голова в кокошнике из перьев, поднимаясь из середины гримерной. - Мальчиков у нас еще не было! – и слово «мальчики» со смехом покатилось над столами разными голосами.
- Да подождите вы! - перекрикивая их, снова прозвучал третий голос. – Мальчик! Как ты сюда попал?.. Кого ты ищешь? – и какая-то девушка постарше, почти одетая, вышла из-за стола.
Алька не знал куда спрятать глаза от смущения, и потупясь, путаясь языком, объяснил, что ищет тетю Сашу, которую потерял у такой же двери.
- Тетя Саша, тетя Саша, - покатилось над столами, - Есть у нас Саша?.. Нет у нас Саши… ни мальчика, ни девочки. Какую тетю Сашу, мальчик?
- Из балета, - отчаявшись, пролепетал Алька.
- Из балета?.. Кто знает Сашу из балета?..
- Саша из балета, - понеслось по гримерной, - Саша, Саша… Это наверное из первого состава… А первый состав сегодня не работает…
- Мальчик, тебе нужна другая гримерная, - выкрикнула девушка с третьим голосом, выходя из общей группы уже одетая в золотые сапожки и вышитый мундирчик, и, видя отчаяние на Алькином лице, добавила, - пойдем я тебя провожу.
Они вышли из гримерной, прошли по кольцевому коридору, натолкнулись на тетю Сашу, испуганно разыскивающую Альку у своей двери, в этот момент в коридоре зазвучал громкий звонок, и все побежали в разные стороны: девушка в сапожках – к своей гримерной, а Алька с тетей Сашей вниз, к своему месту.

Второго действия Алька не запомнил совсем; кажется были большие слоны с разукрашенными хоботами, которые принимали разные позы, и знакомые девушки в сапожках и с перьями на голове, а Алька, глядя на них, думал, почему с ним случаются такие странные истории и именно с участием женщин, и рассказывать ли об этом происшествии дома или все же не рассказывать, а то снова куда-нибудь не пустят.

…Впрочем Альку, который так и не рассказал о случае в цирке, а мама стала чаще уезжать к тете Валере Городниченой, отпучкали теперь на улицу одного, и Алька, воспользовавшись этим в считанные дни изучил почти все ближние дворы по Суворовскому проспекту, познакомился с хорошими ребятами (без кирпича в голове) в соседнем дворе дома на углу Кирочной и Суворовского (дом был всего в три этажа, по первому этажу слева со стороны двора у него шла большая застекленная галерея, а в глубине стояла небольшая мастерская по изготовлению кастрюль). А еще он долго изучал армянина-сапожника углу Кирочной и Таврической улиц.
(Этот сапожник с большими бровями и маслянистыми глазами жил в полуподвале дома со своей такой же черноглазой семьей и работал тут же, где жил, у окна своего полуподвала за маленьким столом между кроватью и этажеркой, заваленной старой обувью, а окно подвала он открывал прямо на солнечный тротуар перед его домом, как бы распахивая дверь солнцу и людям в свое жилище.)
Алька долго наблюдал за его работой, удивляясь ловкости, с которой он орудовал шилом и дратвой, аккуратно, почти любовно обрезал подошвы по краю или забивал гвозди в неподатливые набойки на каблуках – почти как дядя Соломон в своей дворницкой с ведрами! И люди, приходившие к сапожнику разговаривали с ним через это окно на уровне тротуара, подавали свою обувь прямо в окно, расплачивались, забирая ее в то же самое окно, открытое миру, и дарившее свет и работу армянину-сапожнику.
Эти эпизоды, запечатлевались в памяти как бы сами собой, и в каком из них, и в какой подворотне Алька подхватил корь, было конечно неизвестно.

23.  Рояль и все возможные аккорды

Нет, не просто давалось Альке познание Ленинграда во всех его тонкостях.
То, что это корь, стало понятно на вторые сутки кашля и лихорадки, и с этого момента Алькину память почти отрубило. Он помнил только, что у него кружилась голова, мучил кашель, а через пару дней, ему поднесли зеркало, и он увидел в нем свое отражение с лицом и шеей в розовых пятнах. Ему сообщили, что у него корь, очень заразная болезнь, теперь все боятся, что может заразиться маленькая Нина дяди Соломона, и поэтому ему нельзя выходить из комнаты, а на дверях квартиры врачи даже повесили бумагу со словом «Карантин», что означало квартиру с заразной болезнью, и входить в нее без особой надобности было нельзя. 
Из времени болезни лучше всего он запомнил выздоровление, потому что папа принес из библиотеки большую зеленую книгу Ферсмана в жестком коленкоровом переплете под названием «Занимательная минералогия», и Алька с удовольствием рассматривал в ней цветные фотографии камней, кристаллов и минералов, удивляясь их красоте и тому, что он никогда не находил подобного на улицах, ни в Ленинграде, ни в Людинове. Папа объяснял это тем, что минералы и камни надо искать в горах, а не на улицах города, но до гор было далеко, и Алька отложил встречу с ними «на потом».
Видя, с каким интересом Алька разглядывает иллюстрации в книгах и задает свои вопросы, папа принес ему другую книгу, тоже большую и с цветными картинками под названием «Русские сказки», но заметив, что Алька читает только названия, а дальше ленится и просит читать его, уговорил Альку, что они будут читать книгу вместе по абзацам: сначала папа, а потом Алька, потому что папа тоже устает после работы. Алька согласился, что это честное распределение, и первый день они читали именно так, а на второй день Алька настолько увлекся сказкой, что обнаружил вдруг, что читает сказку, забыв об абзацах и папе, и не вслух, а молча, про себя. Алька удивленно повернулся к папе, заметил ли он это, а папа, оказывается, сидел рядом и тихо смеялся, глядя на зачитавшегося Альку. Тут они посмеялись вместе, отметив, таким образом, начало выздоровления, и день, с которого Алька начал читать книги сам.
День рождения Альки прошел незаметно, хотя тетя Соня от имени всей ее семьи, подарила Альке детские книги, которые читали еще Изя и Сеня: одну - про дядю Степу, очень высокого и строгого милиционера, и другую – про очень рассеянного человека с улицы Бассейной, который все забывал и путал: сел не в тот поезд, одел сковороду на голову, - и Алька, прочитыв ее неоднократно, часто повторял про себя, понравившееся ему стихи: «Вместо шапки на ходу, он надел сковороду. Вот какой рассеянный, с улицы Бассейной!»
Так незаметно подкатил ноябрь с ленинградскими дождями, потом повалил мокрый снег. Сеня поступил в институт и оставил работу. Денег в семье тети Сони не хватало, и Сеня нашел надомную работу -  вставлять в бельевые кнопки маленькие пружинки и соединять две половинки кнопки в одну (кнопки делали на заводе «автоматически», как объяснил Сеня, а вставлять в них пружинки автоматически еще не придумали). И долгими зимними вечерами они все вместе, погасив все лишние лампы в квартире для экономии, садились у тети Сони в комнате за большой стол под абажуром, собирали эти кнопки и вели неторопливые разговоры.
Когда выпал первый снег, заметно посветлело, и в один из дней все в том же дворе со стороны Кирочной Алька подружился с Гариком, мальчиком года на два старше Альки и высоким, как Витя, который уже учился в школе, но после школы с удовольствием играл во дворе вместе с другими младшими ребятами и очень сдружился с Алькой. Отца у Гарика не было, и он с матерью жил в узкой однокомнатной квартирке со входом прямо из галереи, и когда мама была на работе, Гарик приводил Альку к себе домой и показывал ему «запрещенные» книги: дореволюционные журналы мод, большую темно синею «Библию» с крестом на обложке и великолепными гравюрами Доре и еще - «Гаргантюа и Пантагрюель» Рабле, о двух обжорах-толстяках. Почему Гарик считал их «запрещенными», он не знал и ссылался на свою маму.
Но был еще один, последний аккорд этого года, который завершил на время Алькино познание нового в ленинградской и старо-петербургской действительности и тем отметил начало его взросления.

…У папы было много друзей. Все они хорошо относились и к маме, и к Альке, искренне радовались им, когда приходили, и долго и тепло прощались перед тем, как уйти. Один из них, старенький инженер, узнав, что Алька уже умеет читать, даже подарил ему на день рождения свои собственные стихи, напечатанные на машинке, очень правильные и даже очень «литературные», как показалось Альке, с пожеланием всего хорошего и умного в жизни. Было только не понятно, почему он подарил Альке именно стихи - может быть, очень любил писать их сам, так предположил Алька и родители, а может быть, он увидел в больших голубых глазах Альки его будущую судьбу, кто знает?..

Почти все папины друзья были евреями: и ученые-океонологи, и служащая в библиотеке, (Алька уже научился отличать евреев от русских из-за темных, часто на выкате глаз, вьющихся волос и легкому акценту у пожилых людей, хотя по тете Сони понял уже, что бывают и отклонениния). Только один, тот что подарил Альке стихи был немцем, тоже инженер-литейщиком давно живущим в России. Но одна семейная пара, с которыми они встречались часто и всегда очень интересно, были не евреями и никакого отношения не имели ни к инженерии, ни к науке. Это были Хасбаповы.
Сам Хасбапов – высокий атлет ближе к шестидесяти годам был дагестанцем, мастером спорта по классической «греческой» борьбе, известным спортсменом, завоевавшим множество призов и наград еще до войны. Он приходил к ним летом всегда в белом отглаженном костюме, в белых туфлях, и у него была гладкая безволосая голова, котоая всегда восхищала Альку своей яйцевидной кругластью, и о которой Хасбапов весело шутил, что в ней явно не хватает удобрений для роста волос, и это всегда помогало ему в борьбе, потому что никто не мог ухватить его за волосы. А его жена, Тамара Николаевна, потомственная русская дворянка, выпускница Института благородных девиц в Петербурге, что располагался до прихода советской власти в Смольном дворце, была под стать ему  - такая же высокая, как он, статная светловолосая женщина, не потерявшая красоту даже с возрастом.
До революции она была замужем за царским офицером, уехавшим в революцию во Францию, но она не захотела уезжать из России, ни тогда, ни позже, хотя муж звал ее к себе. А через некоторое время она познакомилась и вышла замуж за Хасбапова и пережила с ним всю войну и блокаду, так и не покидая Ленинграда, выживая, как они рассказывали, благодаря тому, что продавали на базаре медали и кубки Хасбапова, и вещи Тамары Николаевны, оставшиеся еще с дореволюционных времен.
 Папа познакомился с ними еще до войны, из-за своего увлечения боксом и борьбой, и так сдружился с ними, что даже ездил с ними отдыхать в санаторий в Кисловодске, а Альке понравилась эта пара за то, что внешне они очень подходили друг другу, и в их манерах было что-то особенное, какое-то необычное вежливое внимание к людям (как и у немца-инженера), так не похожее на манеры большинства современнных людей, которых он встречал раньше.
Детей у них не было, но у Тамары Николаевны был племянник Митя, переживший блокаду вместе с Хасбаповыми, и однажды, вернувшись от Хасбаповых, родители сообщили Альке, что Митя приглашает их к себе в гости и даже вместе с Алькой, потому что наслышен о нем от Хасбаповых и хочет познакомиться с ним поближе. Алька был необычайно рад этому, потому что во всех походах с папой всегда было много нового и интересного.
Митя жил где-то в районе Соляного переулка, недалеко от Музея блокады, который уже был открыт к этому времени, и в котором они всей семьей уже успели побывать. (В музее Алька обратил внимание на подвешенный в вестибюле самолет, знаменитый фанерный «Ястребок», самолет И-16, образца 1934 года, с размахом крыльев всего 9 метров, который был помещен в музей за свои малые габариты и боевые заслуги, и именно таким, каким оставался после войны вместе со следами боев: дырами в крыльях и фюзеляже, куда попадали осколки и пули, заклеенными тканевыми заплатками и закрашенными краской.) Альке он показался удивительно маленьким и удивительно ненадежным, «И как это летчики не боялись летать на них и еще воевать с немцами?» – думал он, но ведь летали и воевали.
Алька с родителями шли к Мите уже в вечерних сумерках по заснеженному городу, прошли мимо музея, повернули к большому внешне похожему на дворец, но какому-то аляповатому дому, вошли в парадную и поднялись на второй этаж по широкой лестнице. Папа и мама долго читали надписи у звонков рядом с дверью, оповещающим сколько раз и кому надо звонить по какому звонку (было около двесяти фамилий), разобрались, позвонили, и на их звонок вскоре послышался шум, лязганье запоров, большая дверь отворилась, и Митя, улыбаясь и извиняясь, что так далеко нужно идти, повел их по полутемному коридору, заставленному вещами, мимо других дверей куда-то в глубину квартиры, распахнул последнюю дверь и ввел их, наконец, в свою комнату.
Пока все здоровались и раздевались у вешалки, Алька оглядывал комнату, не совсем понимая, куда он попал, потому что очень большая и высокая комната с лепкой под потолком и даже позолотой на лепке тоже была похожа на неприбранный музей. Она была так загружена мебелью и вещами, что ступить в сторону в ней было почти некуда, и пробираться по ней пришлось, протискиваясь между вещами и мебелью, причем мама все время страховала Альку, чтобы он чего-нибудь не задел и не сломал по дороге.
Вокруг по стенам стояли картины и рамы, в центре комнаты стояло что-то большое, покрытое покрывалом и свернутым ковром, а дальше, у окон стоял большой овальный стол с высокими стульями, слева от стола - большое трюмо с толстым зеркалом, но такой высоты, что доставало своим позолоченным верхом чуть ли не до потолка, а дальше за столом и стульями стоял еще большой, длинной в две кравати витиеватый диван с резными ручками и ножками, накрытый покрывалом соответствующей величины и, наконец за ним – целый ряд окон подряд в торце комнаты. Все остальное пространство было заставлено вещами так, что разобрать сразу, где и что есть, было трудно. Картины в золоченых рамах висели на стенах и стояли по полу, ковры полу развернутые и свернутые в рулон лежали и стояли по углам, а остальное было занято разномастными тумбочками и этажерками, заставленными статуями, статуэтками и шкатулками. Как рассказал сам Митя, извиняясь за тесноту в комнате, когда-то вся квартира принадлежала Митиным родителям, но в гражданскую войну произошло подселение, все комнаты были заняты новыми жильцами, но родителям с Митей, учитывая, что это была все же их квартира, оставили самую большую комнату, и они свезли в нее все относительно ценное имущество, из других комнат, с которым Митя и живет до сих пор, продавая его время от времени.  Это спасало родителей от голода в гражданскую войну и Митю - в блокаду, но видимо за все это время он и не сообразил, или просто не считал нужным навести в комнате какой-то порядок.
Самому Мите было лет сорок, он был так же высок, как Тамара Николаевна, жил один, но держался весело, посмеиваясь над собой и своим жилищем, и был очень рад гостям, а, узнав, что они принесли с собой пироги с вареньем, сразу побежал куда-то на кухню ставить чайник, и пока он закипал, рассаживал гостей на конце огромного стола и говорил не умолкая. Когда, уже разлив чай, он попробовал пирог и узнал, что мама пекла его сама, а не покупала в Елисеевском магазине, он восхитился еще больше и стал рассказывать анекдот про некоего Пиню, заказавшего торт в Елисеевском магазине, и анекдот оказался о столь необычном человеке, что Алька запомнил его на всю жизнь, связав внешне с Митей и еще с двумя уникальными образами детства: дядей Степой-милиционером и конечно – с человеком рассеянным, с улицы Бассейной.
«Мужчина заказал торт в Елисеевском магазине и через  день приходит его получать. Ему выносят красивый торт, и мужчина начинает расхваливать его:
- Какой прекрасный торт! Великолепный торт! Прекрасная работа!.. Я не ожидал, что вы сможете сделать его таким красивым...
Продавцы очень польщены, мужчина радуется и продолжает:
- Только, я прошу вас: нельзя ли вот здесь справа поставить розочку?
- Конечно, конечно, - любезно отвечают продавцы, и уносят торт, а затем снова приносят уже с розочкой.
- Как вы быстро это сделали! - снова восхищается мужчина, - и какая красивая розочка! Великолепно!.. Только можно еще попросить?.. Нельзя ли рядом с розочкой вот здесь поставить еще два листика?
Любезные продавцы, конечно, соглашаются, снова уносят и через некоторое время приносят торт уже с листиками. Мужчина снова восхищается, но снова просит:
-  А нельзя ли тогда вот здесь вверху, над этой красотой написать: «Пине сорок лет».
Продавцы снова уносят торт и приносят его уже с красивой надписью наверху: «Пине сорок лет!»
Мужчина снова восхищается, не в силах оторваться от торта:
- Как красиво! Не может быть ничего лучшего!.. Только у меня еще одна, на этот раз последняя просьба: не могли бы вы принести мне  маленькую ложечку?
Продавцы удивлены, но идут и приносят мужчине ложечку. Мужчина расплачивается, еще раз восхищается великолепной работой, благодарит за это мастеров и на глазах всех начинает поедать торт.
- Что вы делаете? – восклицают удивленные продавцы, а мужчина не менее удивленно отвечает им:
- Но Пиня – это я!..»
Все смеялись и Алька тоже, и хотя мама пыталась объяснить ему смысл анекдота, Алька понял его и без нее: одинокий Пиня сам подарил себе торт на день рождения и имел полное право съесть его, пусть даже на глазах удивленных продавцов.
 Пользуясь тем, что взрослые, смеясь, отвлеклись от него, Алька, попопробовав пирога, сполз со стула и пошел более подробно осматривать комнату, в ней тоже было многого интересного. Продираться через проход пришлось так же: тут торчал угол трюмо, там на полу - свернутый ковер, а рядом – прислоненная к стене большая золоченая рама, плохо накрытая каким-то покрывалом. Все это было занятно, и на каком-то столике он заметил маленький, чуть больше полуметра детский рояль, такой же, очень похожий  на настоящий, на трех ножках, но маленький, и сразу же позвал маму. Мама с разрешения Мити открыла этот рояль, и они с Алькой изучили его внутри. Там были струны и молоточки, и клавиши, и он даже издавал звуки, правда слабые и короткие, не похожие на настоящие звуки рояля, которые он слышал раньше и по радио, и в фильмах, и Алька, побренчав немного на нем, с огорчением отвернулся от него и тут же немного оторопел. Из-под покрывала за его спиной торчала фигурная нога рояля, такая же, как у маленького, но большая, чуть ли не с самого Альку, а под покрывалом он разглядел формы настоящего большого рояля и, заглянув под него, увидел еще две ноги.
Нельзя сказать, что Алька в первый раз увидел рояль. Он неоднократно видел их в кинохрониках, в кинотеатрах, где перед сеансами выступали разные артисты и в фильме «Волга-Волга», где на рояле играл песню о Волге мальчик-пионер. Альке очень понравился любил звук рояля, особенно его многозвучие по сравнению с другими инструментами, и он даже мечтал как-нибудь добраться до настоящего рояля, чтобы попробовать поиграть играть на нем, как он пробовал играть когда-то на маминой гитаре. Но обнаружить его за своей спиной в этом сказачном доме он никак не ожидал.
 Он моментально подбежал к маме и спросил ее:
- Это рояль? – и мама подтвердила это.
- А нельзя мне поиграть немного на нем? – спросил он, несколько осмелев.
Любезный Митя, конечно сразу же разрешил, убрал с рояля часть покрывала, подвинул Альке тяжелый стул от стола и открыл крышку клавиатуры, не подозревая, что открывает для всех ящик Пандоры. И Алька сел.
Сначала он несмело поставил палец на белую клавишу и рояль ответил ему долгим глубоким звуком. Тогда он поставил на черную клавишу, тон немного изменился, но звук был таким же, долгим и глубоким. Тогда Алька поставил на клавиатуру две руки, как это делали настоящие пианисты, и рояль ответил ему мощным звучанием, расползающимся по сторонам и вливающимся в стены комнаты. Он дождался, когда звуки замрут, впитавшись в стены, и снова поставил, левую на басы, а правую – вправо, на диконты насколько хватило раздвинутых рук, и снова удивился, как возникают звуки и как медленно, словно нехотя гаснут и замирают в недрах инструмента. И тогда он начал играть сначала несмело, еще привыкая к звукам, воспринимая их кожей, позвоночником, затылком, всем своим организмом, словно наливаясь этими звуками, а затем уже смелее, громче, импровизируя, словно хотел услышать от рояля, все, что он может сказать, ответить, прозвучать ему.
Он не знал еще ни гамм, ни гармоний. Сочетания звуков сваливались на него, словно с неба, поднимались из рояля под его пальцами, проникали в него, в стены, в вещи загроможденной комнаты и снова вливались в него. Он забыл о людях, он слился с роялем полностью. Он видел только клавиатуру из черных и белых клавишей перед собой и свои пальцы, непроизвольно выбиравшие эти клавиши и получающие взамен необыкновенное звучание. Он экспериментировал звуком, то басами, отвечавшими рокотом, то верхними регистрами, отвечавшими весело и коротко, и восхищался аккордами, звучащими то строго и требовательно, то нежно и испуганно в зависимости от того, как он прикасался к клавишам. Рояль понимал его, и это было восхитительно!
С точки зрения звучания это были сплошные диссонансы, какофония звуков, но постепенно он начал играть (изображать конечно!), как пианист, стараясь управлять роялем, и рояль всегда отвечал ему почти так, как он хотел. Он оглянулся на взрослых, - слышат ли это они? Они сидели к нему спиной и тихо переговаривались о чем-то. И тогда он размахнулся по всей клавиатуре, как, слышал, играли настоящие пианисты в кино и по радио. Он не искал мелодий. Мелодия пела внутри него, но он отверг мелодию перед могуществом звука. Он искал и находил  возможности рояля, переходя с форте на пиано, с аккордов на легато, тыкая клавиши то резко, то нежно прикасаясь к ним, и когда понял, точнее почувствовал, как звуки отзываются на его пальцы, заиграл мощно, распахнуто, словно расширяя пространство для себя в рвущихся из рояля звуков.
Дисгармонии рвали воздух, но это была уже не просто какофония, это была управляемая какофония, организованная его внутренним чувством, его переживаниями, словно он хотел выразить все, что узнал и почувствовал в жизни, что осталось в его памяти, и, зная, что он «ляпает», что из рояля рвутся сплошные (как бы он хотел сказать, «диссонансы»), но при этом он играл честно и вдохновенно, словно, строя каркас произведения, своего первого концерта за первым роялем.
Что это было: сорвавшийся с места Шенберг?.. Взбесившийся Малер, переверннутый вверх ногами Шнитке или рвущийся из мелодий Прокофьев?.. Более всего это напоминало оглохшего Бетховена или искаженного Скрябина, но там были и Шенберг, Стравинский, Шостакович и Рахманинов в самых патетических его опусах. Но мелодия все-таки была внутри него, держала какофонию звука в своем каркасе и управляла ею..
Он выдохся, он выразил на рояле свои чувства, столь же запутанные, как и звуки, которые он извлекал, и какое-то время сидел оглушенный звуками рояля, который он возбудил,тем, что он сделал,  и еще точнее – и тем и другим вместе, потому что он, рояль и звуки были теперь неразделимы. Он услышал наконец взрослых сзади него за столом, они негромко говорили о нем, мама говорила о том, что он очень любит петь под ее гитару, а Митя сказал, что это не случайно, что его наверное надо учить, раз ему так понравился рояль. Папа Гриша молчал, но Алька знал, что он молчит из скромности, помня, что у него нет музыкального слуха. Но Алька сидел так не долго, он заиграл снова, но уже не грохотал, он прямо экспериментировал со звуком. Шостакович,  Стравинский, Шнитке и Пендерецкий, - здесь были все, кого он не знал еще и слышал разве что в отрывках Шостаковича и Бетховена, но сейчас он хотел не мелодий, он хотел слышать все возможности рояля и перебирал пальцами и ставил руку в аккорды, имитируя игру пианистов и мелодии, которые приходили в голову, - импровизировал на ходу, меняя пальцы, даже перекрещивая руки, лишь бы слышать рояль снова и снова, и понимать, как он отзывается на его прикосновения. Он вошел в рояль, как въехал в Ленинград, и теперь хотел только одного: подниматься и подниматься с ним дальше.   
Взрослые продолжали разговор о чем-то другом, но Алька уже забыл о них и видимо забивал их голоса своими звуками, не давая нормально разговаривать. Мама подходила к нему и уговаривала прекратить, говорила ему, что хватит, он им мешает, закрывала крышку клавиатуры и уводила его в сторону, показывая на какие-то безделушки, чтобы отвлечь его внимание, просила поиграть на маленьком рояле. Но Алька уже не мог оторваться от своего неожиданного друга и, пользуясь тем, что взрослые заговорились,  снова подползал к нему, тихо открывал клавиатуру и начинал снова тихо играть, постепенно увеличивая звук и не замечая того.
Так продолжалось бы бесконечно, если бы взрослые не утомились, и родители не собрались бы домой. Мама была несколько озадачена Алькиным поведением, он никогда не был так настойчив и непослушен, как в этот раз, но Митя, как будто не очень был шокирован Алькиным поведением, очень любезно прощался с мамой и папой, а Альке  даже подал руку и с улыбкой пожелал, чтобы он обязательно учился играть на рояле.
Когда они возвращались от Мити, Алька вспоминал и его комнату, и вещи, распиханные в ней, и анекдот про Пиню, но более всего, он думал о рояле. Рояль звучал у него внутри, он теперь знал, какие возможности таятся в этом инструменте, и отказаться от него он уже не мог. Он прекрасно понимал, что просить у родителей рояль было бы просто глупостью (ни самоката, ни двухколесного велосипеда, обещанного еще в Челябинске, он так и не получил, и куда бы они его поставили у тети Сони?). Он понимал, что то, что он изображал на рояле, была не музыка, а только игра его воображения, его желание размахнуться и слушать необыкновенные звуки. И поэтому единственное, что он сразу же начал просить у родителей, возвращаясь от Мити по заснеженному Ленинграду, была просьба научить его играть на рояле. Ведь это-то было возможно?!
Другие люди играли на рояле, значит этому где-то учат, и он сможет, он не сомневался, что сможет, потому что рояль был необыкновенным и поддающимся. Ведь он смог выучить «Бородино» еще не умея читать, и смог прочесть его танкистам в Челябинске, хотя очень стеснялся и боялся упасть с шаткого табурета, - смог же набраться смелости и, несмотря на полную безнадежность попросить у них дать ему поиграть пистолет и получил его...
 И родители обещали. Еще автоматически – мало ли что… Обещали, не представляя еще насколько серьезно рояль вошел в Альку. А Алька, что бы он ни делал: играл ли он с ребятами в угловом дворе на Кирочной, листал ли старые журналы вместе с Гариком у него дома, или наблюдал, как весной дворники растапливали снег у них во дворе на низкой длинной печи с короткой трубой, - во всем этом он долгое время видел и слышал звучащий рояль.
И только возвращение в Людиново в начале лета отвлекло его в сторону своими событиями.