200 лет рода. Глава 24

        24.    Начало конца младенчества

 Поезда по-прежнему ходили нерегулярно и неудобно: то отменяли одни, то пускали другие, поэтому до Людинова они с мамой снова добрались только ночью, благо дорога от станции Ломпадь до Нариманова была уже хорошо знакома. Но достучавшись наконец в спящий дом, они сразу почувствовали, что случилось нечто необычное: не было ни радостных возгласов, ни  поцелуев, а вместо них - приглушенные голоса, тихие слезы, и тетя Веселя спала в кухне на Алькином диване, и кто-то еще на полу кухни.
Умерла четырнадцатилетняя Капа, сестра Стасика; семья потеряла еще одного человека и большого помощника семьи в ее скитаниях на Волыни и во время угона в Германию.
Гроб с телом Капы стоял на столе в «зале»,  горела лампада под иконой и тонкая свеча рядом с гробом. Приезда мамы с Алькой ждали, о болезни писали, но все казалось не так серьезно, и вдруг разом не выдержало сердце.
Альку и маму покормили на скорую руку со вздохами и в полголоса, и сразу начали думать куда бы их положить на ночь. У Кили тоже приехали родственники из Голосиловки, все спали, и их решили не трогать. Маму решили положить в ее комнате с Валей, как спала когда-то Валя с Клавой, валетом, Риту положили с бабушкой в ее комнатушке без окна, дедушка лег на своей печке, Миша уже спал на топчане в чуланчике, а Альку куда?.. Не класть же на полу в зале, где гроб с покойницей: ребенок еще испугается.
Дедушка сказал, «а что тут боятся?..», и Алька, услышав, подумал: «А я испугаюсь?.. А что тут боятся?». Он знал Капу очень мало, почти не знал, даже не помнил ее голоса, потому что она говорила очень тихо и мало, и почти никогда при взрослых. Она была очень скромная, и нравилась ему этим: тихая, спокойная, не лезла, как Рита всюду и никогда не ругала Стасика, хотя и следила за ним все время, и Альке не делала ничего плохого, только улыбалась, когда они встречались взглядами… А чего тут бояться?.. Очень жалко, что она умерла, и тетя Веселя вся не своя, свалилась от переживаний. Не сгонять же ее с Алькиного дивана куда-то на пол?.. И пока женщины полушепотом судачили, он спокойно объявил, что он не боится и готов лечь на полу в зале. Женщины были очень удивлены, но его неожиданно поддержала бабушка: «Вот и правильно, сынок, - сказала она серьезно, - ничего не бойся. Вот и я рядом с тобой буду, и никто тебя не тронет».
Ему постелили на фуфайках в зале рядом с печкой, ближе к проходу в бабушкину комнатку, и когда он ложился, он еще раз взглянул на Капу, лежащую в гробу, и она показалась ему даже красивой в кружевной накидке, обрамляющей ее лицо. Когда все угомонились, он еще раз посмотрел в сторону гроба, на красную лампаду под иконой, на саму икону, закрыл глаза и быстро заснул.

На утро собрались все родственники и близкие знакомые: дедушка, Клава, Валя, мама, Рита, Витя, Стасик… - все кого он знал и кого не знал, человек двадцать с лишним. Стасик был необычно молчаливым и каким-то словно виноватым, только вопросительно вскидывал на взрослых свои выпуклые караимские глазами, а тетя Веселя держалась словно окаменела; бабушка была с ней.
Гроб с Капой вынесли из дома и поставили перед домом на табуретки. Пришел фотограф, все собрались за гробом, выставив впереди самых младших: Стасика, Альку и Витю, - велели смотреть на гроб, видимо такая была традиция. Капа лежала спокойная и тихая, словно спала. Сфотографировали всех вместе, потом взрослые собрались и уехали на кладбище, а Алька и Витя остались дома.
Алька рассказала Вите о Ленинграде, о квартире тети Сони и рояле, Витя - о новом в Людинове. Оказалось, что и здесь многое изменилось: по улице провели электричество и радио, сам Витя пошел в школу, в ту самую «сталинскую», на Энгельса, тетя Клава вышла за муж за дядю Лешу Силаева, офицера, который понравился  им еще в прошлом году, и родила девочку, которую назвали Людмила - они жили теперь в полуразрушенном доме на улице Фокина, рядом с улицей Ленина. А дядя Миша приобрел где-то сломанный немецкий велосипед и старается его починить с помощью дяди Леши, который хорошо разбирается в велосипедах, потому что служил в Австрии и брал Прагу, а там все ездят на велосипедах. Это Алька еще увидит сам, так что скучать не придется. Вот только мать (тетя Киля), часто отрывает Витю работой на огороде: то на прополку, то окучивать картошку, - недовольно поведал он. Шурку не заставляет, а его заставляет, говорит, что он - мужчина.

…Дядя Миша действительно упорно ремонтировал немецкий велосипед, с помощью неторопливого дяди Леши; Алька, конечно, лез помогать: крутился рядом, подавал дяде Мише ключи и даже помогал натягивать спицы под контролем и с помощью дяди Леши. А дядя Леша, скуластый и спокойный приходил к ним после работы и, засучив рукава и расстегнув высокий ворот гимнастерки, показывал, куда и что ставить, чтобы они чего-нибудь не напутали. Он еще долго ходил в гимнастерке с офицерскими погонами, красивый, подтянутый и спокойный.
Все ребята с улицы попеременно, приняли участие в этом процессе в качестве зрителей, и в результате, когда через пару недель велосипед был собран, на улице был почти праздник, потому что, когда дядя Миша опробовал велосипед, он покатал на нем малышей и Альку, несмотря на явное беспокойство мамы. А Витя Килин удивил всех, проехав на нем сам, хотя с седла до педалей не доставал, но сумел просунуть одну ногу через раму и ехал на велосипеде, склонив его на бок, держась за руль, опираясь только на педали и вращая их при этом. Где он подглядел такой способ, было неизвестно.
Миша посмеивался над страхами мамы, и результатом его смеха было то, что мама отпустила Альку с дядей Мишей одних купаться на озеро, но опять надавала Мише наставлений об Алькиных ушах. Для Альки это была двойная удача: покупаться на озере с дядей Мишей без мамы, да еще ехать туда на велосипеде – вместе это составляло много приятного.

Дядя Миша привязал на раму между рулем и седлом старую подушку, усадил туда Альку, и они покатили в сторону большака под недоверчивым взглядом мамы. Алька чувствовал себя почти как на самолете пока ехали по улице, потом его хорошо потрясло по булыжнику 3-его Интернационала, потом выехали на ровную тропинку к парку и стадиону, вырулили на набережную и остановились на высоком берегу Ломпади в стороне от вышки, где и так было много народа. Здесь Миша встретился со своими приятелями, все друзья радостно поздоровались, даже захохотали какой-то шутке, а Миша, как всегда, только улыбнулся. Не потому, что он не был рад встречи, но, как заметил за ним Алька, он всегда старался держаться более серьезным и часто прятал улыбки, словно стеснялся их, хотя, когда читал книги за столом на кухне, иногда даже смеялся над смешным, не замечая этого за собой.
Все разделись, спустились с берега к воде, Миша предупредил Альку, чтобы не заходил выше пояса, и взрослые поплыли.
Дядя Миша плыл кролем, как когда-то показывал папа Гриша в Челябинске, сильно работая ногами и выбрасывая попеременно то одну, то другую руку, и тело, чуть поворачиваясь с боку на бок, шло по воде, как торпедный катер в кино. Он проплыл так примерно треть озера, потом остановился, повернулся, посмотрел назад на Альку и поплыл дальше, уже спокойнее, попеременно переходя с кроля на брас и даже переворачиваясь на спину.
Его приятели сразу же отстали от него, хотя и пытались догнать, но вскоре повернули обратно, а он неторопливо плыл и плыл уже к середине озера, и над поверхностью воды была видна только голова и небольшие вееры брызг, когда он выбрасывал руки.
Приятели уже вышли на берег и, обсуждая его заплыв, один рассказал другим, что однажды на спор, Миша переплыл все озеро, отдохнул на берегу и потом переплыл его обратно, а здесь – километр будет. А тот, кто с ним спорил, туда доплыл, а дальше не смог и пошел в обход по берегу, через насыпь, через плотину и завод, и пришел даже позже, чем приплыл Миша. Алька смотрел на дальний берег, на стройные сосны, кажущиеся отсюда очень тоненькими, на редкие бараки среди них и вспоминал, что Витя рассказывал, как он однажды ходил на тот берег пешком, но больше туда не пойдет: так показалась ему это утомительно и долго. Да и интересного там ничего не оказалось: старые бараки и все.
Когда Миша приплыл обратно, он проверил, как купается Алька, и позвал его с собой, но Алька упросил его еще немного покупаться.
- Но не выше пояса, - предупредил Миша и ушел наверх к приятелям.
И здесь началось главное.
…Заплыв Миши восхитил Альку – что там барахтаться в воде, поднимать брызги и плескаться, как делала это детвора вокруг! Вот плавать, прыгать с вышки, как некоторые взрослые ребята, или научиться плавать, как Миша, это надо уметь, и Алька решил потренироваться.
Он честно зашел только по пояс, но когда он попытался лечь на воду и хотя бы сымитировать Мишин кроль, оказалось, что он достает ногами до дна, и плыть так невозможно, даже ловя ртом воду и выплевывая ее. Поэтому он решил переместиться чуть глубже, хотя бы, чтобы не скрести ногами по дну. Оказалась, что так «плыть» гораздо удобнее: он отталкивался от дна ногами и, греб руками, продвигался таким образом метра на три вдоль берега и снова становился ногами на дно. Это «плавание» так ему понравилось, что он несколько раз проделывал эти заплывы, предполагая, что если так пойдет дальше, он вскоре вообще научиться плавать. Но радость оказалась преждевременна. Ломпадь вовсе не была детским бассейном, и Алька не обратил внимание, что во время этих «заплывов» одновременно смещается  вдоль неровной береговой линии и неожиданно, когда пытался стать ногами на дно, обнаружил, что дно ушло куда-то вниз, и когда он коснулся его ногами, вода залилась ему в горло.
Он моментально решил исправить это положение, повернулся лицом к берегу, оттолкнулся ногами и даже подгреб руками в сторону берега, но когда, будучи уверенным, что станет сейчас на твердое дно, опустил ноги, дно почему-то оказалось снова ниже, и он вместо воздуха снова глотнул вода, и пока отплевывался от нее, опустился еще ниже, словно вода тянула его на глубину. Пытаясь как-то выпутаться из этой ситуации, он начал работать руками, но у него ничего не вышло; вода словно тянула его в глубину, и, прыгнув еще раз, он опустился на дно еще глубже, так что уровень воды пришелся ему по
лбу. Еще можно было запрокинуть голову и, прыгнув, схватить воздух, но когда он сделал это и опустился на дно, вода скрыла ему лицо, и он  с удивлением увидел не берег, а зеленоватую воду перед собой и свои беспомощные руки впереди.
«Да что же это?.. Кажется я тону? - мелькнула у него в голове. – Вот так и тонут по-настоящему?» Он испугался, картинки прожитой жизни замелькали у него в зеленой воде, и он отчаянно начал грести руками, пытаясь выскочить из воды и схватить ртом воздух, но вместе с воздухом в легкие попала еще вода и он испугался уже серьезно.
«Что же это? – летело у него в голове. – Я тону и ничего не могу сделать?.. И меня достанут потом, и будет плакать мама и Витя, и все будут плакать и ругать Мишу, и эта хитрая цыганка… Но я еще живу, я стою на дне, вижу зеленую воду и еще живу?.. Какая красивая, оказывается вода в озере!.. Так что же? Так стоять и умирать в воде? Ждать, когда захлебнешься?.. Но я не хочу умирать. Если еще есть время, надо что-то делать, что-то делать… но что?..»
Он поднял руки над головой и почувствовал, что его ладони на воздухе. «Значит там есть воздух?.. Надо прыгать и звать на помощь, - мелькнуло у него в голове, и он стал прыгать и кричать.
Когда он прыгнул в первый раз, он едва успел схватить воздуха, и на его слабый крик никто не обратил внимания, но воздух придал силы, он поднатужился и выпрыгнул во второй раз и теперь уже смог крикнуть громче, и, кажется, кто-то на берегу повернул голову в его сторону. Тогда он собрался с силами, выпрыгнул в третий раз и, хотя снова наглотался воды, успел крикнуть и увидел, что с берега в его направлении бежит какой-то мужчина. Сил прыгать уже не было, он просто подпрыгнул немного, успел увидеть, что мужчина бежит именно к нему, стал на дне, держа руки над головой, чтобы его видели, и через секунду руки мужчины вырвали его из воды и понесли к берегу.
-  Ну что, не захлебнулся еще? -  говорил ему молодой мужчина, склонившись над ним, когда Алька уже сидел на песке, и мотал головой, отплевываясь от воды. - Ты что, один здесь, без взрослых?
-   Нет, с дядей, - пробормотал Алька.
-  А где он? – допытывался мужчина.
-   Там, наверху, - и Алька махнул рукой куда-то в сторону, не очень соображая еще, где он находится.
-  С дядей, - фыркнул мужчина. - Ну, очухался? - и Алька закивал, утирая капли с лица. – Ну, иди к дяде?.. Найдешь?..
- Да, спасибо, - благодарно сказал Алька, поднимаясь с песка, и пошел на ватных ногах к высокому берегу искать Мишу.
А Миша, как оказалось, вместе с приятелями азартно играл в карты. И Миша был таким, каким Алька никогда его не видел, с шутками, лихо отбивая картами по одежде рядом с лежащим велосипедом.
-  Ну что, выкупался? -  спросил Миша, не отрываясь от игры.
 Алька кивнул и понял, что рассказывать о происшествии он, скорее всего, не будет: во-первых, прервет чужое веселье, во-вторых, Миша расстроится и обидится на Альку, за то, что тот не сдержал слова и зашел глубоко, и не пустит больше Альку одного и возможно никогда и никуда не возьмет с собой. Маме он тоже решил не говорить о происшествии по тем же причинам  - еще совсем перепугается - и рассказал об этом только Вите.
- Ты осторожнее, - серьезно посоветовал Витя, глядя на Альку с опаской. – У нас каждое лето кто-нибудь заливается, даже взрослые бывает… Там, говорят, ямы есть, и вообще дно неровное… А еще было один мальчишка насмерть с вышки разбился. Все прыгал, прыгал… Ему сказали, что если на воде расстелить газету, то прыгать нельзя. А он не поверил, расстелил газету на воде и прыгнул головой вниз и голову раскроил… я сам не видел, но рассказывали. А он хорошо прыгал с вышки, вот и прыгнул на спор… я его потом не встречал уже… Так ты осторожней, - и Витя снова серьезно и озабоченно посмотрел на Альку.

Но пережитое и так заставило Альку задуматься о себя и снова вспомнить о том, что говорил папа Гриша в Челябинске: о воспитание воли, о том, что необходимо следить за собой, что он, наверное, несколько самоуверен и не замечает своих ошибок… Но как можно было предположить, что «вода тянет на глубину», ведь не было никаких волн и было легче грести, - он помнил это точно. Вот только дна он не учел… И это было нехорошо и грустно, потому что все повторилось обидно, как в Челябинске…
Но от этих мыслей его отвлекла в сторону несколько иная проблема.

…Рита, проведшая всю зиму в Людинове, продолжала вести себя с Алькой и Витей, как командир. То «нечего лазать на чердак, от вас на нас мусор сыпиться...», то «уходите на улицу, нам с Шурой поговорить надо», то вообще даст подзатыльник Альке неизвестно за что… Бегать к маме и жаловаться каждый раз?..
         -   А что ты терпишь? – подумав, сказал ему Витя, - Дай ты ей сдачи, и угомонится.
Как это «дать сдачи»?.. Девченке?.. Сестре?..  Его учили не обижать девочек, а не давать сдачу, и он уже имел грустный опыт в Ленинграде, но та была чужая девочка, а тут еще и сестра…  И Шура была на год моложе Риты, и, как казалось Альке, не такая уж приставучая, как Рита, в Витя на год сташе его.… Но разве Рита  слабая?.. и не вдвое старше… или он боится?.. И Алька серьезно задумался.
Он уже не помнил из-за чего возникла очередная ссора прямо на крыльце бабушкиного дома: то ли Рита не пускала его в дом от нечего делать, когда он хотел пройти, то ли просто так шлепнула его по затылку, но на этот раз он уже не на шутку оскорбился и смело заявил ей:
-  Не смей меня бить! – и серьезно посмотрел ей в глаза.
-   Чевоо? – пропела она удивленно, глядя на него сверху вниз, и рассмеялась. –  Может быть, к маме побежишь жаловаться?
-  Не побегу, - смело заявил Алька. – Дам сдачу!
-  Чевоо? – еще более удивленно пропела она и шлепнула его по щеке.
И тут Алька разозлился. Он посмотрел на нее снизу вверх, понял, что вряд ли дотянется до ее лица, но попытался и, махнув рукой, слегка смазал ее по подбородку.
- Чевоо? – теперь уже без смеха пропела она, расширив глаза от удивления, - и снова шлепнула его по затылку, но гораздо больнее.
И тут в Альке проснулась такая злость, что он изловчился, прыгнул, словно выпрыгивал из воды, и с размаху дал ей такую пощечину, что она даже отступила назад и опустилась на одну ступеньку ниже, не удержав равновесия.
Алька готов был драться дальше, тем более что оказался в лучшей позиции, чем был раньше, но видимо Рита по его глазам поняла, что он готов драться во что бы то не стало, что в нем появилось нечто новое, чего она не знала раньше, и лучше не трогать этого нового в нем, и она, несколько обескураженная его решимостью, но делая вид, что ничего не произошло, спустилась с крыльца и пошла вдоль палисадника в сторону Витиного дома.
Витя, стоявший в это время метрах в десяти от них, с не меньшим удивлением наблюдал за этой забавной сценой на крыльце с прыжками Альки, думая, не стоит ли вмешаться.
- Вот, - удовлетворенно сказал он в заключении еще не отошедшему от возбуждения Альке. - А то распустилися совсем… Я и своей Шурке сказал: «тронешь еще раз – еще получишь», теперь рук не распускает…
Но Витя был на полголовы выше Альки, и руки у него были тоже длиннее…
Тем не менее, произошедшее уже возымело положительное действие. Рита ничего не рассказала маме, видимо поняв, что не получит одобрения с ее стороны, и никогда больше не «распускала рук» по отношении к Альке, а Алька с этого момента почувствовал себя более уверенно, хотя у него осталось какое-то неприятное чувство от этого инцидента: драться, с девченкой… да еще с родной сестрой…
     Разумеется, удовлетворение, что он отстоял себя сам, было и даже какое-то удивление за свою неожиданную смелость, но большой радости он не испытывал. Ему совсем не нравилось бить человека по лицу, тем более девочку, тем более сестру: в этом было что-то противоестественное, что-то противное его природе. Ведь он с младенчества не любил грубости и резкого крика, и заранее отдалял себя от инцидентов, способных привести к столкновению и жестокости. Но избежать этого в жизни, как оказалось в дальнейшем, не удавалось. И в дальнейшем ему никогда не нравилось драться, ни в детском, ни во взрослом возрасте, а позже он заметил за собой одну особенность: если обстоятельства все же заставляли его драться в прямом или переносном смысле, он терпел, старался не допустить ссоры до конца, но затем, разозленный тем, что все же приходится драться, бил уже очень резко, даже жестоко, не сдерживая себя. И бил не только за то, что этот человека вполне заслужил, но еще и за то, что тот довел его до того состояния озлобления, почти ненависти к нему, которое возможно и помогало в драке, но которое он очень не любил ощущать в самом себе. Психологи!.. Вам слово!..

Кака ни странно, жестокость и уверенность в себе, которую он почувствовал после этого случая, неожиданно помогла ему уговорить маму, разрешить ему одному прогуляться в город к тете Клаве и дяде Леше, потому что он давно не видел их. В этот день тетя Киля снова заняла Витю работой на огороде, Алька даже начал помогать ему с прополкой, но Витя запротестовал:
- Алька, иди, гуляй, а то мои бабы увидят, что ты помогаешь, и дел мне еще прибавят – они такие…
       И Алька, побродив один, придумал пойти к своей крестной и дяде Леше, которых давно не видел, а заодно и посмотреть на их маленькую дочь. Мама, конечно, возражала, но видимо в Альке действительно появилось нечто новое, потому что он смог спокойно убедить ее, что поход пройдет без  происшествий, что он много раз ходил в город с Витей, и в подтверждение он рассказал маме, как он будет идти и как просто найдет дом крестной.
Поход  действительно обошелся без происшествий. Он прошел по знакомому маршруту, сам отбился от гусей на улице Энгельса, прошел до улицы Ленина, повернул налево, где-то рядом с милицией и хлебозаводом увидел уцелевшую часть разбитого кирпичного дома, в котором теперь ютились тетя Клава и дядя Леша, и свернул к нему. Перед входом в этот дом у рухнувшей кирпичной стены образовался небольшой дворик, где под солнцем на печке из составленных кирпичей что-то варилось в кастрюле, а у стены стояла детская кроватка с накинутой на нее кружевной накидкой.
          Тут же выскочила тетя Клава и очень обрадовалась, увидев его:
              -    Ой, крестник пришел!.. Один?.. Сам нашел?.. – и говорила что-то еще, не умолкая и не давая вставить слова, так обрадовалась его приходу, а обласканный Алька только кивал на ее вопросы. – Ой, что же я!.. А у меня даже угостить его нечем… -  и тут же убежала в дом, вынесла полбуханки черного хлеба и банку с сахарным песком, отрезала от буханки полную скибку, посыпала ее сахаром и протянула Альке.
Алька с удовольствием ел неожиданное угощение, а тетя Клава сняла с кровати накидку и показала ему его новую двоюродную сестру  - двухмесячную Люсю, такую же голубоглазую, с такими же золотыми кудряшками, как у матери, и такую же улыбающуюся и пускающую радужные пузыри в сторону Альки.
К сожалению, дядю Лешу он не повидал, тот был на работе. А ему так нравился дядя Леша, скуластый, спокойный и твердый в своей гимнастерке. Но Алька шел обратно все же удовлетворенный собой. Он чувствовал, что в Людиново он становится более самостоятельным, а, значит, и более взрослым. Только вот взросление, как ни странно,  оказывалось не во всем приятным, чего он совсем не ожидал.
И в этом он не ошибался, и неприятное чувство взросления подтведилась у него чуть позже, после того, как он в первый раз познакомился с Москвой.