Командировка в Дрогобыч

                Моему младшему сыну Артёму – “Фоме неверующему” – посвящаю
      
                Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать
                художественные произведения. Писатели, если они будут,
                будут не сочинять, а только рассказывать то значительное
                или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.
                Лев Николаевич Толстой.

       Это, пожалуй, самый памятный эпизод из всей моей армейской были.
       На то время я уже стал "дедом"-"дембелем", когда нас пятерых отправили в командировку в Дрогобыч: – второй по величине и численности населения город Львовской области Украины. Точным местом нашего откомандирования являлся «Дрогобычский химзавод», а точнее, – лакокрасочный завод, – по сути тамошнего производства.
       Нас было пятеро. Четверо рядовых: три «ёжика» (бойцы, отслужившие по полгода): Занегин, Кирпич да Кирьян; плюс один «дед», или «дембель», отслуживший полтора года. Им оказался я. Старшим в нашей группе был назначен новоиспечённый ефрейтор, а по сроку службы – «кандидат» (в «дембеля»), отслуживший свой первый год со дня призыва. Им был Рябчик, или Рябой, или – Конь. Просто «трёхглавый змий» какой-то у меня получился!.. Хотя "по-цивильному" звали его Серёгой Рябоконем, и он по возрасту был значительно старше нас: года на четыре, на пять каждого. Ну а физически: - явно здоровЕе всех четверых: "в розницу" и "оптом". Отсюда, - и "заслуженный авторитет".
 
       Кому из нас могла прийти в голову мысль «стырить» три ящика «ходовой» белой нитроэмали и «загнать» её «гражданским» практически сразу же за забором предприятия? Ну, конечно же! Это мог быть только Занегин! О, это был «настоящая московская бестия», хотя родом - из ближнего Подмосковья!
 
       Из их большого прИзыва (семнадцати человек), по моему твёрдому убеждению, он был самым симпотным «духом»: самым «прокноканным на четыре копыта» и психо-физиологически подготовленным к воинской службе в воздушно-десантных войсках. 
       Внешне был он медяно-рыжим, с ёжиком растущими как бы «редкими» и «толстыми» на вид да на ощупь, - во все стороны большой и круглой головы, несколько вытянутой книзу, - растущими волосами. И голова та была несомненно умной и чрезвычайно находчивой для его "скромных" лет.
       Белая, без признаков «загарного пигмента» кожа лица с неяркими и как бы «размытыми» озорными веснушками на прямом, слегка приплюснутом дальними азиатскими генами носу, больше выдавала в нём "европейца". Однако, при более близком и тщательном рассмотрении, было в том лице куда больше от удмурта, мордвина, чуваша или татарина: - широкие скулы на несколько вытянутой, слегка «лошадинообразной» физиономии; светло-карие или зелёновато-карие – как бы "в цвет спинки навозной мухи" - не большие и не маленькие, а "в самый раз" круглые глаза с тёмно-рыжими короткими, однако густыми, ресницами; с прямым и упрямым, из-подо лба, умнО-наблюдающим и как бы чего-то выжидающим  взглядом. Роста был он повыше среднего: примерно, сто семьдесят пять-семьдесят семь сантиметров.
       И этот далеко «не истинный ариец» был к армии достаточно хорошо и пропорционально сложен, хотя и по-юношески худ да строен пока; угловато-широкоплеч. Оно, в общем-то, и понятно: не успел ещё пацан мяском-жирком «обрасти». Как сказал однажды неизвестный армейский балагур: - «Дембель» должен быть тупым и жирным!». Игорёхе же до «дембеля» было ещё - «как медному котелку».
       До армии он с полгода занимался «огайбо». С его слов, это была некая «гремучая смесь» различных стилей южно-азиатской борьбы: карате, кунг-фу, джиу-джитсу и т.п.. Самая «боепригодная» выдумка тамошних мастеров боевых искусств: что-то наподобие смеси наших самбо, вольной борьбы и бокса, но куда опаснее и «драчливее», поскольку там во всю  применялись удары ногами. Помню, когда он в заводской раздевалке, будучи  навеселе, одним ударом правой руки, пущенным от пояса, как делают каратисты, пробил в фанерном листе дверцы шкафа «рваную рану» подобием с осколочную и размером с его кулак, я воочию убедился, что его рассказ о шести месяцах занятий неизвестным мне видом борьбы или кулачного боя, не был с его стороны ни пустой похвальбой, ни ловкой выдумкой «самозащиты для». Нечто "такое" в его предармейской истории явно имело место. И это хорошо, – это правильно. В тех войсках, где нам выпала честь служить, подобные навыки пригождались, практически, ежедневно. И не столько даже прямым, сколько косвенным образом; не только в качестве физической подготовленности к рукопашной схватке, но и способности переносить повышенные физические, психо-эмоциональные нагрузки; терпеть физическую боль.
       И потом: мы с Игорёхой, поближе узнав друг друга, как бы это сказать правильнее... - сдружились, что ли. Чувствуя взаимную симпатию, душевно-крепко потянулись друг к другу, хотя явно, «нА людях», этого и не показывали. Как-то не принято было ни в роте, ни в Бригаде открыто дружить с представителями «не своего» или ближайшего – в полгода разницы – прИзыва. Считалось, видимо, проявлением непозволительного в «суровой» армейской среде «миндальничанья». Хотя на деле многие из нас, – кто тайно, а кто и явно, – сплошь и рядом нарушали это неписанн: походкуое правило, которое, кстати, никто-никогда прямо не устанавливал. По всей видимости, шло это ещё от суровых послевоенных армейских нравов.
       По своему психотипу Игорёк был явный холерик с некоторыми чертами сангвиника. Выраженный экстраверт, щедро одарённый талантом подражания. Умел он точно скопировать те или иные "выдающиеся" человеческие черты, некие невинные изъяны поведения: походку, жесты, манеру говорить, слова-сорняки и т.п... Бывало, внимательно смотрит на кого-нибудь, смотрит, изучая и запоминая про себя, подобно тому, как смотрит умный «четвероногий друг» на своего хозяина: то так голову повернёт, то эдак... А после, в часы досуга либо продолжительного перекура как выдаст спонтанное представление ряда талантливых пародий на избранных им  персонажей, - да так смешно-достоверно похоже, - что от хохота можно было не одни кишечные колики получить, но и пупочную грыжу нахохотать. 
       Частенько бывало такое, что, заражаясь всеобщим хохотом, от души смеялись и те, кого он только что спародировал. Но бывало и другое: – то, что «изукрашенному», «измордованному» пародией «кадру» не досталось от родителей ни здоровой самокритичности, ни нормального чувства юмора, - и он, не ведамо отчего, зело обидевшись, «лез в харю» нашему пародисту с кулаками... Тут уж «благодарная публика» дружно вступалась за "любимого актёра", на корню гася не успевший разгореться  конфликт. 
       Время от времени устраивая свои представления, Игорёха умел настолько развлечь, развеселить и душевно взбодрить ребят, что после его «концертов» никакая тяжелая работа, никакие физические и психологические нагрузки не были нам страшны. За это бесценное в армейском коллективе качество его отличали и уважали не только солдаты-сержанты всех призывных возрастов, но и офицеры-прапорщики.
       Что касается пародий на меня, то тут наш артист делал исключение. То ли ценил и душевно берёг нашу с ним неявную дружбу, то ли не находил в моём облике и манере держать себя, общаться, в походке да и в прочих телодвижениях ничего такого, что бросалось в глаза и просилось быть обыгранным в дружеском шарже. Впрочем, надо признать, что не я один был удостоин им такой «чести». Это касалось и абсолютного большинства представителей старших – по отношению к его – призывных возрастов: тех, кто, «неправильно» увидав самого себя в пародии, мог, в качестве «заслуженных аплодисментов», двинуть «оборзевшему душаре» по ушам, по грудине,ппо прочим «дозволительным в быту» частям тела, отбив, тем самым, всякую охоту к пародиям.
       Бывало, я беседовал с ним с глазу на глаз либо в присутствии других ребят о его жизни «на гражданке». Его доармейская биография была, прямо скажем, разнообразно-интересной. В частности, он нам рассказывал о том, что недалеко от их многоквартирного дома, расположенного на окраине города, находился дачный посёлок с участками знаменитых артистов, телеведущих, спортсменов, широко известных всей стране, приезжавших на свои дачи время от времени, как правило, в тёплые либо относительно тёплые времена года. Там они не только «отдыхали на природе», душевно и физически расслабляясь, но и, подобно рядовым советским гражданам, сажали свои огороды, пололи да поливали, ухаживая за посевами, а осенью собирали урожай.
       Показывал нам пару-тройку чёрно-белых снимков со знаменитым в 70-е годы спортивным телекомментатором Николаем Озеровым, стоявшим на фото у своего новенького «Запорожца» в окружении ватаги до пояса раздетых ребят, среди которых был виден и наш Занегин на переднем плане: недалеко от Озерова и годика на два моложе того, каким был сейчас - с нами. Озерова он хвалил: «Классный дядька – не жадный!». Рассказывал нам и об оргиях Аллы Пугачёвой, которая любила, «припахав» на своём участке немалую толику местных ребят, под конец жаркого трудового дня оставить у себя в гостях двух-четырёх «старшеньких», чтобы после весь долгий летний вечер и короткую ночь не только угощать их изысканной дефицитной московской едой и невиданными, ни разу в жизни не пробованными прежде «напитками» в красивых бутылках с "радужными" этикетками, перемежая поистине «королевское» угощение импровизированным ею же концертом из своих и чужих песен, но и самой, «под занавес», не уставать ублажаться горячей юношеской - пусть и неопытной ещё, зато и чрезвычайно страстной «любовью». Вот откуда, оказывается, «растут ноги» у её «любимого возраста: 25» (см. в Интернете: "Юбилейный концерт ВИА «Песняры» в г. Витебске в 1994 году" на "Славянском базаре").
       Думаю, Занегин об Алле Борисовне абсолютно не врал и ничегошеньки не сочинял. Смысла не было. Да и давно всем известно, что подобным образом ведёт себя абсолютное большинство «мировых», и не только, так называемых «звёзд» эстрады, кино, прочих массовых видов искусств, дорвавшихся до «великой» мирской славы: трибун и софитов; осыпанных «грудами золота» своих "баснословных", порой,  гонораров.
       Да и взгляните беспристрастно на Аллу Пугачеву конца 70-х – начала 80-х годов прошлого века: так себе – "обыкновенная тётка" без признаков лицевых и прочих фигурно-пластических операций. Честно признаться, – особо-то и смотреть не на что. Как в фильме Александра Стефановича: «Женщина, которая поёт». Один голос; несомненный талант певицы; огромная популярность «звезды Советской эстрады». Может быть, как человек, была и осталась она весьма интересной и привлекательной женщиной. В плане же «чисто женской красоты»: – пфи!.. – «Голый король, голый».
      
       Ну да ладно: о Занегине, пока, хватит. Перейдём к другим «кадрам»  подробнейших моих воспоминаний.
       Кирпич. Он же – Серёга Каменский. Коренной москвич; плюс – «женатик». Точно не помню, но, вроде бы, уже был у него ребёнок, который родился, когда папашу уже месяца два или три, как призвали в СА.
       Он тоже был рыж, но цветом волос гораздо светлее Занегина: “светло-рыжий”. Как раз “в цвет” новенького светло-красного – цвета прелой соломы – кирпича. Отсюда и его кличка, которую дали ему ещё "на гражданке", и к которой так привык,  что сам просил ею его называть.
       Такая же белая кожа лица, но уже без веснушек. И вся «заточка» лица – "клином", как у"ирландца". Голубые глаза с короткими белёсыми ресницами и светлыми бровями. Продолговатый «орлиный» нос и заметно выступающая вперёд нижняя челюсть с "впадинкой" посредине делали его в профиль очень похожим на потомка ирландско-нормандского викинга или неведомого широкой публике англо-саксонского "лорда, герцога, короля". Надеть на его "светлую" бОшку корону; накинуть на плечи мантию из горностая; сунуть одну руку скипетр или булаву, а в другую – "державу" или что там английско-нормандские короли да лорды в раннем средневековье держали в руках на фамильных портретах, с “прямыми спинами” восседая на тронах), – и некий вылитый Георг-Второй или Генрих-Третий, Альберт-Пятый или Олаф-Шестой, – да хоть в кино снимай.
       А покамест, – худощавый нескладный «ёжик» Хыровской ОДШБ-39, «зелО-борзО» играюший на гитаре, знающий довольно много интересных и сложно исполняемых песен, некоторые из которых выдавались им за свои собственные. Думаю, что вполне обоснованно, поскольку я ни прежде, ни позднее этих песен нигде больше тех песен не слышал. Он недурственно пел, за что и ценился всеми, любившими послушать его концерты в часы вдохновенного «кирпичёвского», – да и не его одного, – отдыха-досуга.

       Славка Кирьяков, он же – Кирьян – был самый "тихий", ответственный и благоразумный из нас, посланных в командировку. По-моему, родом он был из какой-то большой деревни среднерусской "равнины" либо "возвышенности": тульский, воронежский или орловский «крестьянин-кохозник». Был он из простой многодетной крестьянской семьи, рано приученный к физическому труду, ответственному отношению к работе и вообще – к жизни, чем удивительно походил на умудрённого жизненным опытом деревенского мужичка. Большое, не по годам, количество глубоких морщин, прочертивших во всех направлениях его белый и в меру высокий открытый лоб, недвусмысленно указывало на далеко непростую и, я бы сказал, совсем неласковую предармейскую жизнь его. Сам он благоразумно ничего о себе не рассказывал, а «вытягивать клещами» какие-либо подробности из его «гражданской» истории то ли никому из нас не приходило в голову, то ли не было принято. Да и чего такого важного, аль интересного обычный «колхоз-деревня» мог поведать городским "фраерам", двое из которых были, к тому же, «фраерами столичными».
       Теперь я сам сожалею, что не расспросил его, в своё время, поподробнее об его доармейской жизни. Глядишь, и мой нынешний рассказ о нём не был бы сейчас  так короток. А ведь, как сказал однажды великий мастер русского художественного слова – Иван Алексеевич Бунин в своём замечательном рассказе «Сны Чанга»: «Не всё ли равно, о ком говорить. Заслуживает этого каждый из живших на земле»...
       Никакого юношеского авантюризма, никакой самонадеянной «городской» либо вновь обретённой – «десантской» – дури не было в нём ни на йоту. И ясно виделось, что и впредь ничего подобного к нему не пристанет. Он был весь как «старшая благоразумная сестра» в многодетной крестьянской семье, оставшаяся «для малых сих» вместо матери и отца. Порою, правда, крепко «достававшая» своей неизменно трезвой и скучной «моралью». Он и внешне был совершенно не брОсок: как-то обыденно мало приметен, так что я даже сейчас затрудняюсь "набросать" здесь его внешний портрет.

       Ну и, наконец, Рябчик: - двадцатичетырёхлетний дебёлый мужик, если не сказать – мужлан, «случайно» попавший в армию. А может, и совсем не случайно. Что он рассказывал мне о себе, когда был ещё «духом», а я – «ёжиком»?.. Только то, что хотел рассказать. А чего не хотел, о том, разумеется, умалчивал... Да так - до моего "дембеля" - и умолчал.

       У нас в ходу была забавная поговорка: «Кто не попал в тюрьму или в цирк, тот попал в десант!». Так вот: Рябчик, по-моему, был как раз из первой категории, названной в ней. Внешне очень похож на популярного певца Александра Серова, но не в молодом, а в более зрелом его возрасте: пятидесяти-шестидесяти лет. Похожей одутловатостью лица; резкой впадинкой на подбородке; слегка сросшимися красивыми бровями; всей мужественно-решительной "заточкой лица", которые очень нравятся женщинам. Цвет волос у него был светло-русый, а цвет глаз - серый. 
       Родом он был из неведомого или давно и напрочь позабытого мной села  Полтавской, Запорожской, а может, даже, и Винницкой, области. Рос без отца. Тот либо рано оставил семью, либо с младых лет «по тюрьмам пошёл». В результате и мать, с горя, не вынесла долгой разлуки: запила-загуляла. Стало ей не до сына...
       Тот же лет с пятнадцати сам ушёл из дома и стал жить на берегу родного озера в собственном шалаше, сооружённом в укромном месте, – подальше от людей и досужих глаз. На школу вскоре и безвозвратно «забил», не видя в ней никакого для себя резону. Директор, «классная», другие учителя, поначалу, искали его: пытались образумить, но так и «не смогли найти»... Либо – не очень-то и старались. Он научился предусмотрительно избегать встреч с ними, – так что, в конце концов, все от него отступились. «Ат, нэхай жывэ соби, як цэй камыш пры азэрыне!..», – без толку «пободявшись» по озёрным берегам, видимо, решили они. А потом, когда пришёл срок, – просто-напросто «вычеркнули» его из списков учащихся насовсем: – "ніби не було ніколи такого хлопця у стінах тієї школи".
       Он же продолжал себе жить «на просторе». Питался, в основном, тем, что сам добывал: благо щедрая родная земля, с раннего детства вдоль и поперёк облазанные сады-огороды, бахчи да озеро; плюс бАтькова рОдная хата в те редкие счастливые дни, когда мать, наконец, выходила из гульбы и запоя, снова не надолго возвращаясь в колхоз на работу, – попутно наводя порядок в доме и разорённом за время загула домашнем хозяйстве, – "і тоді вона щедро-справно годувала синочка голубцями та варениками".
      
       С детства научившись ловить рыбу, используя разнообразные снасти и никем-ничем неограниченное время, он ловил столько, что часть пойманной рыбы съедал сам, часть – вялил-сушил, а все излишки менял у односельчан на продукты домашнего приготовления: хлеб, молоко, творог, сыр, масло, сметану, а также на “сало з кілбасамі”: “бо як жа ж хахлу довго пробути біз сала тай м'яса з хлібом?!. Неможливо”.
 
       Каким-то хитроумным способом научился ловить диких уток. Мне свой секрет не рассказывал: – «Хохол, он и в Хырове, – хохол!», но, мыслю я, ловил он их на простую беспоплавочную удочку, на которой, кроме толстой лески и острого крючка-“тройника” небольшого размера, больше ничего и не было. Цеплял приманку: блин, хлеб, пучок червей, кузнечиков, бабочек или стрекоз. Закидывал поближе к плавающим уткам. А поскольку грузила на снасти не было, приманка особо-то не тонула, плавая поверху и непременно привлекая жадное внимание кормящейся зоркой птицы. Утка подплывала, заглатывала наживку и, поперхнувшись жалами “тройника”, пыталась выплюнуть коварную подачку... Но! – не тут-то было. Засекалась сильнее, либо Рябчик своевременно подсекал и тянул её, яростно упирающуюся, отчаянно бьющую по воде крыльями. Подтащив утку на расстояние вытянутой руки, хватал её за шею пониже головы и, подняв вверх, резко «встряхивал» вниз, ломая, таким образом,  шейные позвонки.
       С «лишними» утками поступал он также, как и с «лишней» рыбой.

       Прожив в таких полудиких условиях порядка трёх лет, Серёга Рябоконь – незаметно для себя и окружающих – превратился в «Рябого». Когда же пришла пора «идти в войско», стал он совершенно безответственно избегать встреч не только с почтальонами, курьерами из райвоенкомата, но и с местным участковым, который, я думаю, и так не жаловал его ни приветливой улыбкой, ни рукопожатием, если где, случАем, и встречал на дороге. И проделывал это Серёга не менее успешно, чем прежде с учителями-наставниками.

       Но, как говорится, «сколь верёвочке не виться, а конец ей будет». То ли чересчур допёк он местную власть своими сложившимися к двадцати трём-четырём годам «разбойными» замашками, и на него, как на вепря, устроили облаву, – "спіймавши, нарешті". То ли сам он явился в военкомат и сдался властям, чтобы не угодить «за решётку». Так или иначе, но «загремел» наш Рябой на два года в ряды доблестной советской армии: и, возможно, не без умысла военкома, - в самое “пекло”, в элиту её: – воздушно-десантные войска.
       Рассчитывал, видимо, наивный майор или подполковник, что наломают там Рябчику бока и все прочие участки “накачанно”-плотного, самой Матушкой-Природой вскормленного на чистых собственных харчах тела, пока дотянет он до «кандидатского» срока, – да просчитался. Если бы Рябчик попал в любой из трёх парашютно-десантных батальонов (ПДБ), зачастую «кишевших» дембелями-"кавказцами": чеченцами, дагестанцами, прочими «капкасскими инородцами», и, не нашед “подхода” к этим «головорезам», – ему и в самом деле могло бы не поздоровиться. Те, по пьяному беспределу, любили, иногда, посылать «русских», то бишь – славян, за водкой с закусью за забор части, «милосердно» отрядив посылаемому целых "двадцать копеек", издевательски напутствуя: «Можно без сдачи!». Ну а посылаемый, ежели вдруг оказывался гордый такой: – крепкий да красивый, “цельный год” отслуживший бок о бок с "этими зверями" в одной роте или батальоне, – вдруг отказывался им подчиняться, ссылаясь на то, что "не по чину ему больше прыгать за забор: дескать, духи на это есть, а он своё "отпрыгал", мог запросто лишиться как крепкого своего здоровья, так и самой, в будущем, жизни...
       Так бывало в Бригаде, и не раз, даже на моей невеликой памяти. Но «хохлу» повезло: во-первых, он попал в «спецы», – в инженерно-сапёрную роту, насчитывавшую, по штату, всего тридцать шесть человек рядового и сержантского состава, а не пятьсот или пятьсот пятьдесят, как в ПДБ, ДШБ (десантно-штурмовом батальоне) или в АД (артдивизионе). Во-вторых, в нашей роте, на момент его прихода, абсолютное большинство дембелей было украинского происхождения, а, стало быть, какие-никакие, а всё-таки – земляки. Хотя, надо признать и констатировать истину: землячество в Бригаде и в нашей роте среди “трёх славянских народов” было далеко не таким самоотверженно-крепким и нерушимо-“железным”, каким было оно у “кавказцев” и “азиатов”. В-третьих, наши дембеля, по счастью, никогда не были столь “отвязными” беспредельщиками, какими бывали, во хмелю, выходцы из Северо-Кавказских автономных республик, в основном своём контингенте заполнявшие койки в расположениях и шеренги в строю более крупных воинских подразделений.
       И, наконец, обстоятельство «номер четыре». Сам Рябой на момент прибытия к месту службы был внешне вполне сложившимся мужиком: телом и духом постарше и явно покрепче, помощнее любого из наших «дедов», взятых в отдельности. Скопом, конечно, они вполне могли справиться с ним, но вот сам-нА-сам, – вряд ли. Это явно или подспудно ощущалось всеми. А поскольку в тех войсках, о которых идёт речь, всегда ценились два мужских качества: личное мужество и физическая сила, – и оба они сполна присутствовали в Рябом, – ротные дембеля, с глазу на глаз, явно  опасались с ним связываться. Впрочем, полагаю я, с ним сразу же по прибытию в расположение нашими «дедами-тузами» была проведена соответствующая «беседа» о необходимости корректного поведения в отношении старослужащих, с тем, чтобы в дальнейшем не иметь проблем ни со здоровьем, ни с прочими повседневно-бытовыми условиями несения службы. Допускаю даже, что взамен на беспрекословное соблюдение установленных в роте и Бригаде традиций «процветавшей дедовщины», а также с учётом его возраста и отменно крепкого здоровья, со стороны сержантов и ротных «тузов» были ему обещаны некоторые немаловажные поблажки в части могших “травмировать” его свободолюбивую и прежде ни от кого независимую психику в части ежедневного и еженедельного бытового обслуживания наиболее крутых и лютых на расправу “дембелей”.
       Такими поблажками могли быть следующие ”духовские” обязанности: ежевечерняя подшивка свежих подворотничков и чистка сапог; субботняя либо воскресная стирка дедушкиного «хэбэ» холодной водой с хозяйственным мылом и ручной-ножной щёткой с жёсткой щетиной, какими по пятницам “молодые” тщательно натирали мастикой загодя отскобленные кусками стекла, подметенные и вымытые, высушенные полы в казарме.
       Поначалу мы с Рябчиком сошлись на короткой ноге. Иначе откуда бы я знал вышеописанные подробности его доармейской жизни? Но это было ещё в период его становления от «духа» до «ёжика», и далее, – до «кандидата». У меня даже сохранилась фотка, где мы стоим, приобнявшись, на фоне здания бывшего Иезуитского коллегиума, в котором располагалось большинство подразделений Бригады. Это был май-месяц, когда ушла «на дембель» чуть ли не половина личного состава роты в количестве семнадцати человек. Я тогда из «ёжика» превратился в «кандидата». Рябчик – в «ёжика». Но прошло ещё полгода службы, и  товарищество наше стало угасать, а там и на нет сошло. Перейдя в разряд «кандидатов», Рябой стал позиционировать себя самым «крутым» в роте, получив себе первую «лычку» на погон и звание ефрейтора. Сержанты  его призыва, пришедшие к нам из сапёрной сержантской учебки, беспрекословно уступили ему «пальму первенства». Да и как было не уступить, когда и по возрасту, и по «немерянной» физической силе, так и пёршей рельефной мускулатурой наружу из обтягивающего его крупное мясистое тело «хэбэшки», которую даже на первом году службы где-либо ушивать ему не было никакой необходимости.
       Вот почему не я – рядовой «дембель», а он – «кандидух»-ефрейтор, – был назначен старшим нашей “командиром откомандированной” группы. Ну а про то, как на деле он справился с функцией “старшего команды”, я расскажу ниже.
       Но - обо всём по порядку.

       Итак, мы начали работать на Дрогобычском химзаводе, выпускавшем лакокрасочную продукцию, в начале декабря. Зима в тот год была малоснежной. Да и климат там довольно мягкий: как-никак – Прикарпатье.
       А посланы мы были в качестве очередной рабочей бригады грузчиков: – «зарабатывать краску» для Бригады.
       Дело в том, что в октябре 1979 г. наша, вновь сформированная «39-я отдельная ордена Красной Звезды десантно-штурмовая бригада» (ОДШБ-39, 39-я ДШБ), ранее входившая в состав 80-го Бакинского парашютно-десантного полка 104-й гвардейской парашютно-десантной дивизии, была переброшена из ЗакВО (г. Баку) в ПрикВО (г. Хыров Старо-Самборского района Львовской области) который расположен километрах в четырнадцати от государственной границы Украины с Республикой Польша (в то время соседнее государство входило в состав СЭВ; было полноправным членом стран-участниц “Варшавского договора” и называлось – Польской Народной Республикой (ПНР).
       Это маленький городок районного подчинения, из всех достопримечательностей которого были и остаются до сего дня Иезуитский коллегиум, в здании которого и разместился, в большинстве своём, личный состав Бригады. А также костёл Святого Лаврентия 1710 «года выпуска», которого сам я – ни разу не бывавший в увольнении за год и восемь месяцев службы там – так и не увидел.
       Поэтому новоявленная Бригада обживалась, ремонтировалась и строилась на новом месте дислокации, как могла и умела. И нужна была краска – много краски: самой разной, которую «отцам-командирам» проще было не покупать, а «зарабатывать» практически бесплатной солдатской рабсилой («рабочей», в смысле, хотя по семантике слово «рабочий» явно происходит от слова «раб»). Этот «финт ушами», очевидно, изрядно улучшал показатели бережливо-финансовой жизнедеятельности Бригады, при условии, что "съэкономленные" средства не пускались на личные нужды командования части.
       Краску на Бригаду зарабатывали тем, что постоянно присылали на Дрогобычский химзавод небольшие группы солдат из пяти-шести человек. Делалось это по определённой, известной лишь командованию части, очереди. Не знаю, насколько точно и справедливо соблюдался график очерёдности командировок в Дрогобыч, но, полагаю, самые «боеспособные», с точки зрения командования,  подразделения части в этой выгодно-благородной миссии задействованы не были. Все «сливки» в этом "грязном деле" доставалось снимать «спецам»,- связистам, сапёрам, комендачам, химикам, хозвзводу, автороте и ещё некоторым, которых подзабыл, - за исключением разведроты.
       Ну да мы и не жаловались. Это была, своего рода, замечательная отдушина от  опостылевших "армейских будней", чем-то напоминавшая пансионат или санаторий с их практически свободным режимом обитания и времяпрепровождения.
       На химзаводе нас использовали в качестве незаменимых грузчиков, способных легко и быстро подносить красящий порошок в многослойно-бумажных “кубинских” мешках весом в семьдесят килограммов каждый к большой, медленно-вращающейся центрифуге, на четверть объёма, примерно, наполненной порцией олифы. Поднеся и вскрыв мешок ударом ладони с прямо-сложенными пальцами - на манер МСЛ (малой сапёрной лопатки); разорвав затем мешок на всю ширину, следовало высыпать его содержимое в «ненасытный зев» вращавшейся центрифуги.
       Чтобы понять реальную ценность практически бесплатной, но при этом и многократно эффективной  солдатской рабсилы, достаточно будет описать трудовой процесс в исполнении местных работяг-грузчиков, а затем сравнить его с нашим "хыровским" вариантом.
       Итак, тот большой и реально тяжёлый мешок, по обыкновению, брало в руки двое-трое с утра уже «заправленных местным “Нарзаном”» заводских грузчика, и, раскачиваясь под его “неимоверной” тяжестью во все мыслимые и немыслимые стороны, крайне медленно, запинаясь и спотыкаясь на каждом шагу, несли-тащили к центрифуге, расположенной метрах в пятнадцати-двадцати - не более. "Біля неї", вспоров и разрезав мешок ножом, перочинным ножиком, коим минут двадцать тому назад так аппетитно-азартно нарезались его хозяином хліб з салом, с неимоверным напряжением остатков предварительно отнятых "нарзаном" и без того ограниченных мускульных сил своих, как-то подымали мешок на уровень низа измождённых "каторжным трудом", тютюном та горілкою высохших грудей своих и,поднатужась в "останній" раз, боясь просыпать хотя бы малую толику дорогостоящего порошка, привезённого с "з тього кінця світу", кое-как высыпали его в крутящееся, как их мозги, "хайло" плывущей мимо них, да "всё по кругу", центрифуги...
       Со стороны смотреть на это печально-опасное зрелище было не столько даже смешно и жалко грузчиков-бедолаг, сколько опасливо-боязно за целость их ног и сохранность "пришитого к ним" мешка. Так и казалось, что заведомо «неподъёмный» мешок в рост малорослого толстячка "важкОй карпуленциі" сейчас вырвется из чьих-то ослабевших заскорузлых ладоней и... - либо сломает-отдавит кому-то ногу, либо порвётся на решетчатом железном полу и рассыплется вниз: - на грязнючий, "никогда неубиравшийся" бетонный пол сверхдорогой порошок, откуда не так просто будет его собрать, просеять-очистить и снова пустить в процесс производства красок, эмалей.
       Мы же – молодые крепкие парни – расправлялись с этим “плёвым” для нас делом легко и просто. Каждый запросто брал такой мешок обеими руками и нёс, держа перед собой, либо закинув на плечо, спину. Поднеся к «мешалке», опускал его стоймя на пол. Затем резким ударом ладони с прямо сложенными «лопаткой» пальцами разрывал его трёхслойную бумажную защиту, расширяя прорыв на всю ширину и, подняв  до нужного уровня, высыпал содержимое в зев вращавшейся центрифуги.
       На один полноценный замес краски надо было всыпать, порядка, десяти мешков. Таким образом скорость, слаженность, производительность и безопасность трудового процесса в “десантном исполнении” возрастала многократно. Руководство предприятия, как я сейчас понимаю, нарадоваться не могло на столь удачный бартер,  жалея, наверное, лишь о том, что применение почти бесплатного и такого эффективного солдатского труда было налажено у них не постоянно, а периодически-временно; и не нАдолго. Лишь тогда, когда в Бригаде возникала острая потребность в краске, эмали...

       Помнится, мы проработали уже дней пять или шесть. «Пообнюхались»: познакомились с местными производственными условиями, с мужичками-грузчиками, с которыми находились в непосредственном взаимодействии по работе. Занегин даже успел обзавестись незатейливо-мимолётной, как всегда, «связью» с полнотелой и  грудастой “тётенькой”-лаборанткой, используя по вечерам её “лабораторию” в качестве безопасного “секс-полигона”. Не исключено, что в благодарность за ярый напор десантной страсти именно она и подсказала “Занеге”, как легко и просто, при желании, можно было “обменять” белую ходовую нитроэмаль,  пользовавшуюся повышенным спросом у местных на полноценные советские рубли, – стоило лишь “взять” на заводе и "перебросить" через забор нужное количество ящиков.

       И вот, в один прекрасный солнечный и не очень морозный выходной на заводе день, поддавшись на настойчивые уговоры Занегина, мы-таки решились «пойти на дело». Взяли, для почина, три ящика белой нитроэмали и, перекинув через бетонный двухметровый забор, отнесли метров за сто пятьдесят-двести в сторонку: прикопали в снегу. Затем, сунув под мышки за полы бушлатов по две банки, прошли дальше: – к хозяйственному магазину и довольно многолюдному возле него тротуару, решив на пробу предложить наш товар прохожим.
       Я, поначалу, сомневался в реальной выполнимости такой затеи. Но Игорёха умел уговаривать не одних лаборанток. Клятвенно уверив нас в том, что дело верное, и что даровые деньги уже, фактически, лежат у нас в карманах, - оставалось лишь “протянуть руки и взять их”. Главным же мотивирующим фактором явилось то, что в ближайшем хозяйственном магазине банка такой же эмали стоила, порядка, трёх с половиной рублей. Мы же собирались сбавить цену до “двух “рябчиков” за банку”, что вдвое, почти, дешевле и, таким образом, по "быструхе" распродать всё прохожим.
 
       Нас было трое: Занегин, Кирпич и я. Благоразумный Кирюха с нами идти отказался. Зато сам вызвался отдежурить за нас, сколько бы ни потребовалось: на случай "полного провала операции".
       Лично я предлагать краску прохожим отказался сразу и наотрез. Кирпич, пожав плечами: дескать, ранее ничего подобного делать не приходилось, но если надо – я готов. Занегин же, как заводила, не раздумывая ни минуты, первым двинул "в разведку".
       Не успели мы с Серёгой выкурить по сигарете, как вернулся весёлый Игорёха и радостно сообщил, что «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Лёд тронулся!», протянув мне четыре рубля. Забрал у Кирпича и меня наши банки и, сказав, чтобы принесли оставшиеся два ящика, снова ушёл “добывать дензнаки”. Мы же, обрадованные так скоро улыбнувшейся нам удаче, живо “метнулись” к забору и минут через "...ть" снова стояли “на исходной”.
       Местный народец, – а в большинстве своём это всё были неутомимо-неугомонные женщины, которым всегда и везде "всё надо", - особливо того, что касается ремонта "семейного очага", инициаторами которого сами же, как правило, и являются, узнав, чтО и по какой цене предлагают «солдатики», мигом “слетелись” подобно стае голубей с окрестных крыш на брошенную чьей-то щедрой рукой горсть семечек, – мигом раскупив имевшуюся у нас краску.
       Мы лишь успели пожалеть, что мало взяли. Однако же возвращаться на завод за следующей партией никак не хотелось. Ведь «на кармане» у нас уже имелось тридцать шесть !) рублей: – по двенадцать на брата. А это, чтобы несведущему читателю было понятно, превышало месячное денежное довольствие рядового ВДВ на целых два рубля пятьдесят копеек. Деньги это были немалые по тем благословенным временам, когда «всё стоило копейки». И мы решили тут же пойти «отметить» столь удачно начавшийся денёк.

       Поскольку химзавод находился на окраине города, то ближайшей «культурной точкой», где можно было, не снимая бушлатов, свободно купить «чего налить» и «чем закусить», по нашей прикидке, мог быть железнодорожный вокзал со своим неизменным буфетом, доступным пассажирам и провожаюшим, случайным прохожим и просто “захожим” едва ли не круглые сутки. Дрогобыч был на то время довольно крупным промышленным центром, и железнодорожный вокзал имел соответствующий. Он, кстати, как раз и виднелся приблизительно в полукилометре от места нашей временной дислокации, заманчиво курясь вдали то ли белым паровозным паром, то ли такого же цвета морозной дымкой на фоне множества рельсовых путей, слева от него "убегающих" в неведомые дали.
       Минут через семи-восемь, не заметив пройденного пути и пролетевшего времени, весёлые и радостно-возбуждённые мы ввалились в привокзальный буфет, впустив за собой ароматное облачко морозного пара. Так удачно начАвшийся выходной день продолжал радовать нас прежней удачей.
      
       Был сравнительно ранний час, – что-то между “десятью” и “одиннадцатью”, – и в буфете, кроме нас, никого не было. Мы расположились за ближним к крайнему окну круглым дюралюминиевым столом, в народе называемым «шведским». В складчину купили пару “фунфырей” весьма популярного в то время красного полусладкого портвейна «777» («три топора»), шесть горячих чебуреков. Взяли радушно предложенные буфетчицей три гранёных стакана и, предварительно сняв головные уборы - серые солдатские шапки, аккуратно пристроив их на широкий белый, явно  крашенный "нашей" нитроэмалью широкий подоконник старинного арочного окна, явно деланного в начале прошлого либо в конце позапрошлого века, и принялись неспешно поглощать прелести “гражданской” жизни, на время позабыв и о том, кто мы есть в нашей солдатской рабочей форме, и где, как и почему мы в данный момент находимся. Данному обстоятельству всё более способствовал с нескрываемым удовольствием “стаканАми” выпиваемый сладко-пряный хмельной "напй", смачно заедаемый  вкуснейшими, по-домашнему приготовленными из какогоі-то "ну очень мясистого фарша", щедро положенного вовнутрь и как будто только что из печи, чебуреками. До сих пор мне кажется, что вкуснее тех "дрогобычских" чебуреков я уже больше нигде и никогда не едал...
       «Вкусив», без малого, по пол-литра «портешка», несмотря на ту просто "панскую" закусь, мы, не сговариваясь, поняли, что "по пол-литра" «маловато будет». Заказ повторили. «Предводитель концессии» – неутомимый Занегин – в очередной раз налил в гранёные из третьего «фауст-патрона». И только-только прозвучал некий спонтанный тост, и мы, как «интеллигентные люди», собрались чокнуться и пригубить «райский напиток», как открывается массивная буфетная дверь и… входит комендантский патруль.
       «Чмыри! – сразу, про себя, отмечаю я, поскольку стою в пол оборота к вошедшим. – “Летёха”-«двухгодичник», и два сержанта. И при этом - никакой паники в захмелевшем мозгу: ни страха, ни пол-страха. Во-первых, десантник и трезвый не должен, не вправе бояться «чмырей»: нигде и ни при каких обстоятельствах. Так нас натаскивали, так учили. А во-вторых, как давно уже и всем прочно "вошло в голову": «Пьяный десантник – страшнее танка».
       И «первое», и «второе» условия безупречного несения срочной службы, со всей очевидностью, были давно и чётко усвоены старослужащими-сержантами. Увидав нас за «шведским» столиком в компании двух бутылок портвейна, они, как по команде, замерли в шаге от двери и дальше не сделали ни шагу. Видать, опытные оказались ребята: не в первой, будучи в патруле, встретились с «десантурой». А вот «летёха» – наивный «поц» – по неопытности своей проявил то ли «душарову» неосведомленность, то ли «юношескую самонадеянность». Смело так, даже «зелО борзО», я бы сказал, подошёл к нашему столику и, не представившись, не поприветствовав, как положено по Уставу, незнакомых военнослужащих «отданием чести», – как-то грубо-развязно  задал нам свой дурацкий вопрос, за который, я уверен, потом ещё долгое время краснел ам-на-сам , вспоминая наш ответ и всё то, что за этим последовало. Глупый  вопрос его прозвучал почти дословно так, как в известном советском фильме “Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён”: «А вы что тут делаете, а?!.».
       И тут случилось нежданно-незабываемое!.. Кирпич, этот ротный “женатик-гитарист”, которого никто из нас - двух оставшихся, - да и во всей роте просто заподозрить не мог в способности к подобной и столь ранней «борзости» по отношению к старшему по званию, офицеру, – пускай себе и носящему чёрные погоны "чмыря", – не дожидаясь ни моего, как "дедушки", ни Занегиного, как самого находчивого из нас, ответа, - с суровой «скандинавской» "фИзой" на лице строго парировал выпад: «А ты что – не видишь?!».
       Не чувствуя за спиной ни положенного присутствия, ни «мужественной» моральной  поддержки оставшихся у двери сержантов, «двухгодичник»-"двоечник", очевидно, спинным мозгом «допёр», что настаивать на получении положенного по Уставу ответа от этих троих, явно находящихся в самоволке и уже успевших нехило «расслабиться» «вэдэвэшников» в данной "интимной" обстановке и лично ему – не стоит. Себе же "дороже" выйдет.
       Вмиг преобразившись в обходительно-культурного "лейтенанта и человека", он мягким увещевательным тоном произнес следующее: «Ну, ничего, ребята, всё в порядке – отдыхайте!.. Только не буяньте тут, пожалуйста!» – отдал, на прощание, честь, приложив руку к виску-козырьку, чётко, как на экзамене по строевой подготовке развернулся "кругом", и удалился, уведя за собой облегчённо выдохнувших сержантов.

       О, как же мы с Игорьком хохотали тогда, от души потешаясь и хваля такого находчивого две минуты назад и вновь вдруг сделавшегося молчаливо-серьёзным и непомерно скромным Кирпича, – нашего "сурового" на вид, но такого чудного музыканта в те дорогие минуты, когда в руках его появлялась шестиструнная гитара. Здорово у него тогда "это самое" получилось! "Клянусь моей треуголкой!" - вслед за мультяшным бароном Мюнхгаузеном, - не знай я заранее Кирпича, то и сам бы, наверняка, сдрейфил, будучи на месте юного лейтенанта. Так дикобраз в саванне пугает грозно-рычащего льва, всего лишь распушив свои длинные полосатые иглы.
       Не смеялась одна буфетчица. Да Кирпич продолжал "вести роль" ничего непонимающего "стороннего наблюдателя". Тогда-то мы её не заподозрили, а ныне, когда пишу эти строки, невольно подозреваю, что это по её тайному звонку вдруг - в столь "ранний час" - ни с того, ни с сего - взяла да "нарисовалась" в скромном вокзальном буфете "гарнизонная комендатура". И далее, проявляя то ли "материнскую заботу", то ли хозяйскую бдительность и расторопность, "тётенька" посоветовала нам поскорей "делать ноги", пока не прибыло подкрепление, и нас под белы рученьки  не сопроводили на твёрдые нары гауптвахты. Совсем не желая так бездарно завершить столь счАстливо начатый день, мы в ускоренном темпе допили вино, закусив остатками чебуреов и, раскланявшись с "заботливой тётенькой-буфетчицей", покинули гостеприимный буфет.
       Выйдя наружу и сверив наши часы с вокзальными, с удовольствием обнаружили, что день ещё в самом разгаре: было что-то около «половины второго». Возвращаться на завод не было ни малейшего желания. Прямо скажу: даже мысли такой ни в одной голове не возникло.
       Душевно «подогретые» портвейном, физически взбодрённые вином и чебуреками, мы разом решили напрямки двинуть в большой и старый, судя по его внешнему виду, город, - издали манивший нас. Однако, идти пешком до его центра показалось нам чересчур далеко и долго, а посему, расспросив дорогу у первого встречного мужичка, мы сели в первый же, подкативший к остановке, троллейбус (весь городской пассажирский транспорт от вокзала к центру двигался по одной дороге, лишь далее  разбредаясь по различным районам города по другим - прочим и разным) и покатили по обозначенному на нём цифрой маршруту, которая абсолютно ни о чём нам не говорила...
       Остановок через восемь – сошли. Пройдя небольшое расстояние по ходу укатившего в даль троллейбуса, увидали новое здание современного кинотеатра, стоявшего на взлобке в стороне от шоссе и пешеходного тротуара. Слева от входа красовалась огромная афиша на щите, хороша заметная издалека. Афиша вещала о премьере двухсерийного английского художественного фильма «Приключения Оливера Твиста». Соскучившись по «культуре»: по культурному времяпрепровождению, - мы тут же решили посмотреть премьеру.
       Сеанс начинался «в шестнадцать». И хоть очереди в кассы были до ужаса длинны, – «хвосты» их едва ли не на треть вываливались наружу, – Занега, как самый активный-инициативный из нас, пошёл занимать очередь. Мы же с Кирпичом остались перекурить невдалеке от входа в кинотеатр.
       Смеркалось. День в декабре короток. Не знаю, как мы тогда же не попались на глаза ни военному патрулю, ни милицейскому наряду, который также мог по рации оповестить, кого следует, и по наши грешные души вскоре приехал бы не простой, а усиленный патруль. Ибо мы втроём были в тот день в повседневной солдатской «рабочей» форме: армейский бушлат, простое «хэбЭ», а не костюм "пэшА, как положено одеваться при легальном "увольнении в город"; вместо бушлатов должны были быть на нас шинели; вместо кирзовых сапог со шнуровкой на внешних боках голенищ, - общесолдатские юфтевые ботинки. Именно наше одеяние, на глаз знатока, с головой выдавало в нас «самоходчиков». Вот только нам удивительно везло в тот достопамятный день! - Ни военного патруля, ни милицейского наряда в месте столь крупного скопления людей в тот день и час, на радость нам, не наблюдалось. И с этим уже ничего нельзя было поделать. Ведь недаром придумана в народе поговорка: "Смелость города берёт!" Жаль мне одного: что я не запомнил "для себе" точную дату того "второго" счастливого в жизни дня. А то бы знал и помнил не только 26 декабря 1981 года.
       Не простояв с Серёгой и пяти минут, мы увидали "Заню", идущего к нам в окружении трёх-четырёх молодых ребят, одетых «по гражданке». Оказалось, что когда он стоял в очереди, они первые заметили его и подошли поговорить: познакомиться, расспросить о ратной службе, так как сами совсем недавно - с месяц как - “дембельнулись” из ГСВГ (Группы советских войск в Германии), но «живых десантников» им так и не приходилось видеть. Думали, что только в кино их показывают... А тут... Вот они-то и подсказали нам более интересное и более “достойное нас” место времяпрепровождения.
       Суть их предложения заключалось в следующем. Проехав дальше к центру города (а это ещё две или три остановки на любом троллейбусе или автобусе, надо было выйти на той, где находился окружной Дом офицеров, в котором в «восемь вечера» должна была состоятся дискотека. А поскольку на часах было еще только «начало четвёртого», то оставшееся время предлагалось скоротать в буфете центральной гостиницы, находившейся рядом с ДО: почти напротив. С тыльной стороны здания гостиницы имелся запасной (пожарный) вход-выход в(-из) гостиницу(-ы), как это и должно было быть по правилам противопожарной безопасности. И вход этот всегда был открыт, так что в буфет могли попасть все желающие: никакого “жандарма”, никакого швейцара у входа не было.
       Сейчас уже не помню, поехал кто из дембелей с нами в качестве провожатых или нет. Вероятнее всего, что нет. Ну да свято место пусто не бывает! Вскоре после того, как мы заняли левый от входа угловой столик, оплатили уже хорошо знакомый нам и ставший “родственно-традиционным” заказ блюд: всё тот же красный полусладкий портвейн и такие же смачные, как на вокзале, чебуреки (создавалось стойкое впечатление, что готовили их где-то в одном месте, а потом развозили по всем “забегаловкам” города).
       В том гостиничном буфете было куда уютнее, чем на вокзале. Это заведение больше напоминало кафе, поскольку белые пластиковые столики и такие же стулья со спинками - по три вокруг каждого - были предназначены для удобного  расположения гостей. Вестибюля с гардеробом не было, но зато в углах двух смежных залов стояли “рогатые” металлические вешалки, и “повеситься”, то есть снять бушлаты и шапки, повесить их на торчавшие вверх и в стороны “рога” с “рожками”, было достаточно удобно.
       Там было почти по-домашнему тепло и уютно. Расположившись втроём за отдельным столиком, разлив вино по стаканам и взяв в руки по чебуреку, мы аккуратно – не звонко – чокнулись, что-то напутственное сказав “всем нам вместе и никому в отдельности”, и снова принялись предаваться “райским прелестям” мирной – "за заборной" – жизни.
 
       Только очень скоро нас и там заметили как вновь прибывшие "чужие" дембеля, так и местные любители «посиделок на троих», которые прежде никогда не видели живых десантников. Вскоре среди любопытствующих объявился и лжеафганец: мелкий такой «шибздик», вычислить которого как ненастоящего "афганца" было проще пареной репы: он первый спешил уверить всех, что служил в ДРА, хотя его об этом никто и не спрашивал...
       Было совестно-неприятно даже смотреть ему в глаза, которые он силился не отводить в сторону, чтобы не уличили во лжи. Но и ему несказанно повезло в тот вечер, поскольку мы втроём воистину благодушествовали тогда, и руки марать о зарвавшегося "Самохвалова" было нам не только лень трогать и неохота руки марать, но более опасались "сказку" вспугнуть и кайф порушить. 
      
       Почитай каждый из тех, кто подходил к нашему столику, после краткого приветствия, шапочного знакомства и минут трёх-пяти общего разговора, хотел угостить нас: кто вином, а кто и пивом, водкой. От пива с водкой мы наотрез отказались и продолжали отказываться, пока поток прибывающих и предлагающих не иссяк. А вот от вина: – нет-нет да и время от времени, – элементарная рачительная  рассчётливость "бедных солдатиков" отказываться не позволяла. Но мы “до последнего стаканА” продолжали контролировать себя: поэтому и сами нигде и ни в чём не опозорились, и никто из «гражданских добродеев» от нас не пострадал. Напротив: все или многие из бывших там получили в тот вечер поистине музыкально-эстетическое  наслаждение в виде съимпровизированного Кирпичём концерта, заданного под новенькую шестиструнную гитару: “минут пять, как из магазина”.

       Когда уже было выпито и съедено достаточно, чтобы организм сам запросил “перекура” и "пардона", мне вдруг в голову пришла счастливая мысль: найти прямо здесь – где-нибудь и как-нибудь – шестиструнную гитару, дать её в руки нашему гитаристу, чтобы тот вдохновенным спонтанным концертом не только в очередной раз потешил наши души, но и приятно поразил местную братию "вчерашних дембелей", так радушно принимавших нас в том очаровательном заведении.
       Спросили гитару у буфетчицы. Ответ был отрицательный: "Нету!". У старших по возрасту мужиков, сидевших наособицу за двумя-тремя столиками в следующем зале. Ответ отрицательный. И тут неутомимый и “всемогущий” Занега сам вызвался раздобыть гитару. Плотно окутанные винными парами, мы не успели даже сообразить, каким-таким сверхчудесным образом удастся ему выполнить это внезапно возникшее, откровенно чрезмерное желание «дедушки». Однако, по-видимому, ставшее вмиг всеобщим, желание это обрело некую магическую силу, ведущую его к скорейшему исполнению... Минут через двадцать-тридцать, когда все уже забыли о чрезмерном хотении некоего "деда ВДВ", скромно опустив очи долу, но уже безусловным, единственным и неповторим “героем дня и того памятного вечера” явился вдруг наш Игорёха, неся в руке новенькую шестиструнную гитару...
       О том же, как, каким образом столь вожделенная во враз повеселевшей компании вещь оказалась у него в руках, он рассказал мне несколько позже: когда мы шли из гостиничного буфета в Дом офицеров. И вот примерное содержание его рассказа, переданное весьма близко к первоисточнику.
 
       Выйдя из буфета на внутреннюю гостиничную лестницу – перекурить и обдумать, как выполнить добровольно взятое на себя и весьма непростое, надо сказать, обязательство, – Игорёха вдруг “усёк” молодого “воина” явно грузинской наружности: «духа» по виду да ещё и «чмыря» в придачу. Тот спускался с верхнего этажа в сопровождении пожилых родителей, шедших несколько в отрыве сзади. Ни о чём не раздумывая и ни в чём не сомневаясь, «ярый дЕсант» со свирепой гримасой нетрезвой физиономии ступил “салабону” навстречу; схватил того зА ворот или за “горский” выпирающий кадык и с грозным видом потребовал «в сей секунд» принести-достать-добыть шестиструнную гитару...
       Поскольку в стандартную комплектацию гостиничного номера таковая никогда не входила, и чтобы вырвать горячо любимое чадо из свирепых объятий разбойно глядевшего на них “дЕсанта”, сердобольные и заведомо небедные грузинские родители тут же решили поспешить в специализированный отдел музыкальных инструментов типового советского магазина спорт-культ товаров, - к счастью, находившийся поблизости, - и приобрести там новенькую шестиструнную гитару, стоившую семнадцать-пятьдесят или двадцать пять советских рублей, – в зависимости от её модели.
       Таким образом, благодаря щедрости грузинских родителей, приехавших в далёкий украинский город “на присягу” к младшему и несомненно любимому сыну (а может, и внуку) никто в инциденте не пострадал, и все остались довольны: особенно повеселевшая компания подвыпивших недавних дембелей и трёх, покамест находившихся “в строю”, десантников.
       Кирпич быстренько на слух настроил вновь обретённую "шестиструнную акустическую", и выдал нам такой вдохновенный концерт, какого больше ни “до”, ни “после”, на моей памяти, не исполнял...
   
       Перейдя дорогу “влево – и по диагонали”, мы поднялись по ступенькам широкого парадного крыльца Окружного Дома офицеров, где в тот вечер минут через сорок должна была начинаться дискотека. Величественное двухэтажное здание в стиле «дворянского гнезда» или «сталинского ампира» с круглыми гладкими колоннами фронтона располагалось, по всей видимости, в историческом центре города. Войдя в вестибюль, мы вознамерились, было, по привычке, не снимая шапок и бушлатов, пройти далее – прямиком в большой танцевальный зал, некогда давно бывший, наверняка, “бальной залой”, но две тётеньки-гардеробщицы живо кинулись наперерез: подобно Александру Матросову на пулемётную амбразуру, и своими хлипкими фигурами загородили прохож, вежливо попросив нас сдать им верхнюю одежду разом с головными уборами. Вежливое обращение, да тем более из уст женщин, «разоружало» в те поры даже десантников. Мы, со всей доступной галантностью, беспрекословно подчинились их законному требованию и, получив на руки металлические жетоны, небрежно пригладив короткие солдатские причёски да расправив под ремнями складки «хэбэ», - прошли в затемнённый зал, где минут через двадцать пять уже и должна была состояться дискотека.
       В правом дальнем от входа углу виднелся широкий проём в стене. Там было смежное, втрое-вчетверо меньшее по размеру помещение. Оно служило как местом ожидания начала мероприятия, так и отдыха для особо “расходившейся” либо утомившейся публики, желающей хоть немного отдышаться, отдохнуть и себя привести в порядок.
       Там-то мы и уселись в правом дальнем углу, чтобы под мелодичные аккорды АнтОновского “Море, море - мир бездонный", никем непотревоженными - невидимыми и неслышными, - дожидаться начала дискотеки. Известное дело, в конце концов, закемарили... В результате остававшиеся до начала дискотеки два десятка минут протекли незаметно, - как одно сладостно-летучее мгновение...
 
       Меня разбудил верный Кирпич, сидевший рядом. Неугомонный Занегин был уже где-то “в поиске”. Встав с кресел, мы направились в зал. Там уже горел неяркий свет; в своих спонтанно-образованных кругах и кружках ритмично дёргалась - танцевала "шейк" молодёжь. Народу всё прибавлялось. Вскоре, каким-то привычным уже “макаром”, нас снова обступила "третья партия" местных дембелей. Им, видимо, лестно было знакомиться, пожимать руки живым, “всамделишным” десантникам, слухами о доблести которых, что называется, ещё так недавно земля советская полнилась. Ещё свеж был на памяти первый советский "боевик": «В зоне особого внимания», - который и нам, для поддержания боевого духа, не забывали показывать во все воинские праздники, – особенно “23-го Февраля” и “2-го августа”, - в просторном актовом зале нового бригадного клуба.
       Получалось так, что мы втроём в тот вечер без всяких заслуг были причислены молодёжным мнением новоиспечённых “дембелей” и других дрогобычан к лику героев-десантников, ранее прославленных отечественным кинематографом, по одной лишь внешней - форменной принадлежности к этому роду войск. И, надо отдать должное, мы-таки подсознательно гордились этим, принимая за дань уважения и всеобщего преклонения  пусть и не нам лично, но тому прославленному роду войск, малой составной частью которого мы являлись тогда...
 
       И вот, помнится, танцую я с первоклассной «тёлкой»...: – крепенькая такая, вся из себя ладненькая: “загорелая” за лето кареглазая шатеночка. Невысокая. Вся в мягкой тёмной «коже»: блузка, юбка – дорогу-у-у-щие, поди, импортные... Наверняка из "забугорной" соседней Польши… Вся такая из себя строгая и важная: губки надула, молчит... Ну и я ничуть не расположен «балакать» - развлекать "бабочку" пустым шутейным разговором, ибо наконец стал ощущать, как “тёмно-красный змий” всё теснее и туже начинает обвивать душными хмельными кольцами мою голову... как всё боле и более «разводит» меня тот «шутейный портешок»... И вдруг - замечаю перед собой, но в отдалении, стоящего за стойкой-барьером гардероба  утреннего "знакомца" - “летёху-чмыря”, - того самого “обуревшего по незнанке” начальника сержантского патруля.
       И вот я тупо гляжу, как он неустанно накручивает и накручивает диск телефона, то набирая, то сбрасывая набор. И опять набирая, и снова сбрасывая... Я же, с трудом пробиваясь сквозь затуманенное винными парами сознание, мыслю не о том, что это он по наши души снова явился сюда, и нам надо бы, пока не поздно, вновь «делать от него и его псов-сержантов ноги»... - а думаю я о чём-то совсем "постороннем": «Вот стоит “в трёх шагах” давешнее «ЧМО». Куда-то пытается дозвониться... Вот бы неплохо было сейчас прямо выйти к нему “на  мужской разговор” да накостылять «козлу» "за всю мазуту", чтобы больше не смел - "чмо" ушастое - так борзеть в присутствии "голубых погон", да вот только “отвлекаться” на эдакую фигню неохота... Приятная музычка... Прекрасная девушка танцует именно со мной, а не с кем-то другим... Как говаривал Абдула из "Белого солнца в пустыне": "...Что ещё нужно человеку, чтобы встретить старость?!..".
       Ну и далее запомнилось, как Занегин ходил по средине зала в полуобнимку с "летёхой", оживлённо о чём-то беседуя: размашисто и никого не замечая вокруг жестикулируя себе свободной рукой…
       Но только это был уже “вид сверху и сбоку”... Дело в том, что нас с Кирпичом «кореша-дембеля» настойчиво перед тем попросили следовать за ними на второй этаж, где и рассказали, что "летёха"-таки "дозвонился"... Вызвал подкрепление, и уже приехало два «бобика» ментов, плюс усиленный комендантский патруль... Все входы-выходы перекрыли, и сейчас будут “вас”, то есть - нас, «брать»... "Кореша" предусмотрительно забрали в гардеробе нашу одежду, отнеся её наверх. Так что нам надо срочно сматываться через крайнее угловое окно на втором этаже по пожарной лестнице на крышу. По ней перейти на другую – дальнюю, что у бокового флигеля, в углу, – и по той пожарной лестнице спуститься в тёмный угол внутреннего двора; спрыгнуть на землю и уйти наружу через бетонный забор.
       Занегина же, как сказали они нам, ждать уже было бесполезно. Его, плотно облапив, “змей-летёха” незаметно вывел из танцзала в вестибюль, где его и “приняли” комендачи с ментами...
 
       И мы с Кирпичом “по инерции”, сами уже плохо соображая, послушались доброхотов-“корешей”, сделав всё точно так, как они подсказали. Помню только, что когда повис на последней – круглой и тонкой металлической перекладине-"ступеньке" угловой пожарной лестницы, - и, держась за неё одной рукой, глянул вниз, прыгать с "такой высоты" показалось вдруг неожиданно стрёмно: - как-то чересчур далековато до земли предстояло лететь. Но делать нефиг. - Надо уходить из окружения. Надо прыгать! Для вящей храбрости пришлось даже “посчитать” про себя, как считали "на прыжках" или на предпрыжковой подготовке: «Пятьсот один!.. Пятьсот два!.. Пятьсот три!.. Кольцо!.. Купол!..», а затем уже разжать правую кисть, чтобы спустя мгновение крепко стукнуться сомкнутыми подошвами ног, обутых - хвала Всевышнему! - в "неубиваемые" кирзовые сапоги, а не в мягкие и кожаные польские кроссовки. Стукнуться о твёрдую, подмёрзшую декабрьскую землю.

       Так что для нас с Серёгой всё обошлось. Мы перелезли через бетонный двухметровый забор и незаметно «ушли», в душе проклиная Занегина за его  неуместный "моцион на расслабоне" по всему танцзалу в обнимку с коварным летёхой, сумевшим ловко заболтать и, под конец, вывести "соловья" наружу, а там и с лёгкостью “спеленать” нашего “ярого дЕсанта”... Тот, наверняка, и не сопротивлялся!.. 

       Сейчас мне кажется, что тот первый день наших, с утра задавшихся приключений, был, всё-таки, субботой". Поскольку на следующий день, когда на химзавод часам к десяти по первому разу приехал комендантский «козлик», и заводские грузчики предупредили нас о том, что явился он по наши души, движение рабочих на заводе было вялым и совсем не таким, как в обычные трудовые будни. Тогда мы спрятались от комендачей и не вышли. Но когда тёмно-зеленый «козёл» снова прикатил на завод после обеда, мне почему-то показалось "стыдОбушным" бегать от «чмырей» на виду у заводчан: где-то по подсобкам прятаться, - и я предложил Кирпичу выйти: «сдаться». Он сразу же и охотно согласился. Видимо, думал о том же. Либо просто послушался “старшего товарища”...
       Ко всему прочему, где-то «на киче» то ли «загорал», то ли просто “отлёживал бока” зачинатель всей той “лабуды”, всей "бодяги" – наш славный "поводырь" Занегин. И нам, “корешам евоным”, не только не было безразлично, где он и что с ним, но и в его отсутствие “работалось” либо просто проводилось свободное от работы время как-то “не так”, как бывало обычно: как-то медленно и неинтересно, как-то "кисло" и скучновато. Да ещё, подсознательно, нам самим, видимо, захотелось «отдохнуть от трудов праведных»: самим испытать неведомый ещё опыт действительной срочной воинской службы: отбывание нескольких суток дисциплинарного ареста не где-нибудь, а на ГАРНИЗОННОЙ ГАЙПТВАХТЕ. Словом, душа позвала...
       И вот мы добровольно вышли и “сдались в плен”.
       На сей раз не «летёха-стропа», а среднего роста и нормального телосложения «боевой и бравый», с виду, капитан радушно приветствовал нас, отдав первый, как “не положено по Уставу”, честь воинам-десантникам, великодушно позволивших ему так легко и без лишних хлопот выполнить “заведомо невыполнимое”, как считал, думается, он сам, выезжая на задание. Посадив нас на заднее сидение “УАЗика” как самых дорогих гостей, он с лёгким сердцем отвёз нас в комендатуру и “сдал” на руки караулу.
       Что будет делать Кирьян, как один станет он управляться за четверых – напрочь отсутствующих оболтусов – мы тогда не думали. Что поделаешь!.. Молодо -зелено...

       Игорёха обрадовался нам по-детски непосредственно, – как родным. «Велял, правда, хвостом» и виновато отводил взгляд в сторону, оправдываясь тем, что не заметил, как коварный «Стропа» вывел его в вестибюль, где уже поджидала «свора» комендачей с ментами. Нас же рядом не оказалось, и он посчитал, что активное сопротивление “властям” в одиночку будет напрасным и бесполезным, а потому и сдался "без боя". Ни я, ни Серега на это признание ничего не ответили, в уме посчитав, что вряд ли поступили бы по-другому, окажись на его месте. Ну а то, что сами бросили товарища в беде и смылись тайными путями - в "пассив" себе, почему-то, не засчитали... Напротив, расценили тогда и расценивали до настоящего времени не как элементарные проявления трусости и предательства, а как ловкий трюк и чуть ли не "подвиг в условиях мирной жизни"...

       В камере без нас, вновь прибывших, уже находилось человек шесть. Были там, в основном, “братцы-стройбатовцы”: тоже “истые звери” на армейском жаргоне, которым “даже оружие в руки дают подержать всего один раз за время срочной строевой службы: пять минут во время торжественного прочтения воинской клятвы-присяги Родине перед строем таких же “головорезов”. Да и на кой оно им сдалось?! Умели бы мастерки, кельмы, молотки да лопаты в руках держать, – и этого с них достаточно для выполнения “поставленных боевых задач”.
       Были там бойцы и из других родов сухопутных войск: связисты, артиллеристы, танкисты, кажется, тоже были. Помню только, что все они были какие-то тихие-претихие, как “пришибленные пыльными мешками”, – хоть хоровод вокруг ёлочки на лесной полянке води... И мне, поначалу, показалось даже как-то неловко сидеть с ними в одной камере. Однако чувство это продлилось недолго благодаря всего лишь одному весельчаку-стройбатовцу: Димону. Он уже прослужил год или полтора, и среди “своих” был явным лидером, да к тому же – отменным балагуром. Шутил, “травил анекдоты”, всячески стараясь развеселить “арестантов”, превосходя в балагурстве даже нашего заводилу-Занегина. Ко всему прочему, был он смазлив лицом: такие, обыкновенно, нравятся “бабам”. Он “с ходу” придумал развеселившую всех нас поговорку: «Стройбат десанта не обидит!», чем сразу же расположил к себе нас с Кирпичём, раз и навсегда покорив наши “суровые” и  не в меру тщеславные в ту пору «небесно-голубые» сердца...
       Игорёк сразу же уступил мне своё нижнее место на двухярусной железной кровати, стоявшей слева от входа в дальнем углу той довольно просторной камеры. Сверху, как «ординарец», поместился Кирпич. Сам же молча перешёл на верхнюю “шконку” над своим новым корешем – Димоном, с которым за сутки успел “снюхаться” и “закорешиться”. Они вообще были близкими по врождённому артисцизму душами – просто “братьями родными”.
       Я же, как и полагалось «дедушке ВДВ», в начале напустил на себя серьезный и даже угрюмый вид: дескать, что мы вообще здесь делаем в этом «чмырином клоповнике» и как это мы, представители армейской элиты, здесь вообще очутились?!. Кирпич, тонко чувствуя моё настроение, тоже “натянул” на физиономию “суровую маску викинга”, так что наш ротный «хохмач», видимо, остро переживая “в себе” давешнюю оплошность за подобный финал нашей командировки, что-то на сей раз не испытывал своего обычного позитивного настроя, а потому с лёгкостью уступил пальму первенства своему “ниже располагавшемуся” корешу.
       Тот, зато, разливался соловьём, справляясь за двоих. Он "в лицах" рассказывал презабавные истории из своей армейской и доармейской жизни; какие-то новые и ранее не слышанные нами анекдоты, так что в конце концов так развеселил всех, что в недавно “угрюмой” тихой камере вдруг стало светло и уютно. И если бы не он, то – доложу я вам, учитывая “выпавшего из обоймы” Занегу, – невесело пришлось бы нам коротать время в одной камере с теми, как на подбор попавшими, “чмырями-молчунами”...
       Кроме того, моё первоначальное недовольство пребыванием в камере гауптвахты объяснялось ещё тем, что до прибытия в командировку я за год и два месяца, проведённые к тому времени в Бригаде, довольно понаслушался рассказов о том, как доблестно всегда вели себя наши воины-десантники в случаях различных столкновений как с местными хулиганами, так и с “правоохранителями” всех мастей: начиная комендантскими патрулями и заканчивая дружинниками с ментами. И всегда в тех стычках "наши" оставались победителями... Да так, что сталкиваться с «хыровской десантурой» в Дрогобыче предпочитали вообще не связываться.
       И тут мы, втроём, сидим в "кругу чмырей", что "три "петуха" на "курином насесте", и хотя пока ещё “необщипанные”, но уже «кукарекать в полный голос» остерегаемся... Словом, накатила на меня “грусть-тоска” такая..; и обида взяла за «Возможно Доблестные Войска» да «родную Бригаду» и себя-дурака: – по собственной дури очутившемуся здесь - взаперти... Так что когда к “девяти вечера” открылась стальная дверь, и караульный сержант скомандовал нам “выходить-строиться” на вечернюю прогулку, я решил, что вот сейчас-то, наконец, и выражу в полный голос своё крайнее недовольство и абсолютное несогласие с подобной ситуацией: заартачусь и на прогулку не выйду, показав тем самым, что воин-десантник вполне себе вправе не слушаться ничьих “чмыриных” приказов: – от кого бы они ни исходили. А чтобы откровенно “не становиться в позу” и не злить комендачей прямым неповиновением, импровизируя, решил соврать, мигом придумав такую “отмазку”. Дескать, с год тому "на прыжках" поломал ногу, и теперь, при сырой и холодной погоде, её так начинает "крутить", что от боли ходить невозможно. А поскольку на дворе погода и впрямь мерзопакостнейшая, я останусь в камере и на прогулку не пойду.
       Сказано - сделано. Все товарищи-“сидельцы”, прослушав мой ответ караульному, покорно вышли “погулять”. Я же остался лежать, невольно "про себя" гадая: сойдёт мне подобная дерзость на сей раз или не сойдёт...

       Так в неведении пролежал я минут пятнадцать-двадцать. За дверью было тихо, и я уже начал задрёмывать, как вновь проскрежетал ключ в замке, звякнул засов и другой караульный сержант старательно-безразличным тоном предложил мне встать и проследовать с ним в здание комендатуры для разговора с офицерами, желающими со мной побеседовать.
       Я намеренно неспеша, – всем видом давая понять, что нисколечки не боюсь (и я действительно тогда не боялся!) и не намерен куда-то поспешать в угоду “чмыриному” - пусть и комендантскому - начальству, встал с кровати и прошёл на выход, где, за железной дверью, меня поджидал вооружённый караул: двое сопровождающих солдат-рядовых с деревоприкладными "а-кэ-эмами" на плечах и с примкнутыми к их стволам штык-ножами. Тут уж я невольно почувствовал себя чуточку  “преступником”, или - подконвойным нарушителем воинской дисциплины, - хотя, на удивление самому себе, никаких особенных опасений, никакого страха при этом не по-прежнему не испытал. Видимо, сказывалась “неуставная” психо-физио-эмоциональная и протче-рАзумнаяя, да и не рАзумная, а подсознательная, - сугубо десантная подготовка...
       Вот в таком внешне спокойном расположении духа я и вошел в помещение «Дежурного по комендатуре». Это был довольно просторный кабинет. Слева от входа и несколько в глубине стоял письменный стол, за которым сидел «дежурный»: то ли майор, то ли капитан по воинскому званию. Рядом с ним и правее, за перпендикулярно стоявшим столом, сидел ещё один офицер: званием пониже и, видимо, исполняющий обязанности “помощника дежурного”. Прямо по курсу, от двери к стене, у единственного справа окна, прислонившись “пятой точкой” к подоконнику, полустоял-полусидел самый молодой из них: очевидно, очередной “летёха-двухгодичник”. Но не тот, что вчера «брал» Занегина, а другой: – среднего роста, щупловатой, с точки зрения “физухи” и общего впечатления от его внешнего вида, наружности. Вид он имел “необстрелянно-задиристый” и "не по чину" самоуверенный, весьма характерный для недавно призванных в армию и спешащих самоутвердиться в строю кадровых офицеров. Мы, "дембеля", таких чмырей-выскочек "просекали на раз".  В дальнем правом  углу находился небольшой металлический сейф: вероятнее всего, для хранения офицерских пистолетов с патронами.
       «Дежурный», как старший офицер, пригласил меня пройти поближе, указав ладонью на середину комнаты: – чтобы “задать пару вопросов”. Я повиновался, встав к нему с «помощником» лицом, а к «летёхе» у окна – вполуоборота: левым, со спины, боком. Все трое были хорошо видны мне, так что с тыла незамеченным подкрасться либо подойти никто бы не смог.
       Старший офицер стал спрашивать, будто за этим только и звали, сколько я прослужил; сколько прыжков с парашютом у меня за плечами; страшно ли прыгать и кое-какие подробности о прыжках... и потом, вдруг – без всяких там прелюдий и экивоков, более строгим тоном - этак “в упор”: почему отказываюсь выполнять команды караула, сержантов, тем самым откровенно нарушая предписания Дисциплинарного Устава, да и не его одного. В том числе и установленный режим пребывания на гауптвахте. На все вопросы я отвечал коротко и спокойно, а на последний и “главный”, как оказалось, “сбреханул” то же, что и прежде "выводящему".
       Повисла неловкая для “командиров-начальников” пауза... И вдруг летёха аж “взвился” над подоконником, – словно шмелём ужаленный, - зло и решительно выпалив: «Да что мы с ним цацкаемся!?. Надо "отмудохать" его тут же, чтоб не "выёживался", – и делу конец!..».
Я сразу же отступил к стене, чтоб обезопасить себя с тыла, и принял нашу “исходную стойку”, какой обучали некогда на утренних физзарядках при отработке «катА».
       «Борзый» лейтенант первым “прыгнуть” на меня, почему-то, так и не осмелился. А более старшие и более опытные его товарищи то ли тоже не решились "приступить", то ли попросту поленились вставать, чтобы, предварительно не разогревшись в спортзале, поучить уму-разуму "беспредельно зарвавшегося дЕсанта". А может, “генетическая память” попыток прошлых задержаний нашего брата безотказно “сработала” и на этот раз: – остерегла...
       Помню только, что в те минуты я готов был по-настоящему драться со всеми тремя, даже не помышляя о том, что они меня смогут “заломать”, побить, покалечить... Вот такая вот была психо-эмоциональная и “протче разумная” десантная подготовка, суть которой сводилась всего лишь к трём "волшебным словам", однажды произнесённым “десантным Батей" - Василием Филипповичем Маргеловым: “Никто, кроме нас!”. Да ещё и в процессе их разновременной срочной военной службы едва ли не каждый день внушали простым советским парням, попавшим "туда", что они – “лучшие”, раз "попали сюда", и что "ВДВ – это мужество высшего класса, храбрость первой категории, боеготовность номер один" (В.Ф. Маргелов).
 
       Много лет спустя, когда я рассказывал об этом эпизоде своему близкому другу-дядьке, служившему срочную в железнодорожных войсках (беспоатный диплом "инженера-строителя" державе "отрабатывал: мосты через российские реки строил), тот никак не хотел верить, что три офицера могли испугаться напасть на одного солдата, будь он хоть самый “раскрутой десантник”. “Просто они не хотели, чтобы тебя отправили на год или на два в дисбат за неподчинение и силовое сопротивление законным требованиям командиров-начальников!” – был его безапелляционный вердикт. И ведь не сказать, чтобы мой любимый дядька был сам из робкого десятка или какой-нибудь “ботаник"-слабак. Родом из деревни, выросший на вольном воздухе, “плуге и косе”, на питательно-вкусном, непастеризованном коровьем молоке и всей той "линейке продуктов", которые из этого молока "изготавляют" наши деревенские бабушки и тётушки"; будучи, одновременно, заядлым охотником лет с двенадцати и на протяжении всей своей физически активной жизни, он по "физухе" и природной выносливости в свои сорок восемь мог легко дать мне - тридцатисемилетнему тогда ещё - практически любую физио-фору. Но вот о том, чтобы можно было, без зазрения совести, кулаками и ногами бить кадровых офицеров, – пускай себе "не своих", а “чужих”, - он ни подумать не мог, ни представить. А всё потому только, что “не в тех войсках” служил...
       Что ж, я до хрипоты спорить с ним не стал, хоть и было обидно. Со стороны получалось, что "вру да не краснею". Однако и крупицы лжи не было и нет не только в этом, но и во всех  других моих рассказах. До "чистого вымысла" я пока "не докатился". Иногда "бес-фантазёр" толкает под ребро: сесть да написать что-нибудь основанное "на чистом вымысле, но очень похожее на правду". Но искушению не поддаюсь, наперёд зная, что нужно родиться "с" или "дорасти" до таланта тёзки-Булгакова, чтобы успешно "выступать" в подобном жанре. А иначе сии занятия станут "лишь пустой тратой времени" (Козьма Прутков и его "Бросая в воду камешки...").   
       
       ...В общем и целом, всё тогда для обеих сторон закончилось благополучно. Как сказал, кажется, Брюсс Ли: "Лучшая драка та, которая не состоялась". И верно. Это был как раз "тот случай". Более старшие и более опытные сослуживцы тут же одёрнули неопытного - “необстрелянного ишо” - лейтенантишку, хорошо понимая, с представителем какого рода войск им придётся иметь дело, вступив в неравную схватку трёх против одного. К тому же противостоять им будет не какой-нибудь "душок зачуханный", и даже не "ёжик", у которого лишь недавно "колючки повылазили", а цельный "дед" - "дедушка ВДВ", которого уже так просто "на хапок" не возьмёшь...
       Увидав же, что я ничуть "не дрогнул" ни от их "грозного" тона, ни от "сурово-каменного" вида "непримиримых" физиономий, они, видимо, решили не доходить до "последней черты" и поскорее замять назревавший конфликт. Ведь в случае одержанной не ими тремя, а одним рядовым бойцом победы, им всем на другой же день, как об этом узнают в части, придётся либо переводиться в другую-другие воинские части, где об их "подвиге" никто ничего не знал, либо писать рапорта о досрочном добровольном увольнении в запас...
       И вот, чтобы поскорее закончить изначально неуместный допрос, старший офицер вызвал караул и велел сопроводить меня назад в камеру, "забыв" даже проверить “свежие шрамы” на моих ногах. Хотя подобная затея также вряд ли бы у них получилась...
       Однако сейчас, на пятьдесят восьмом году жизни, я с полным правом и со всей определённостью могу сказать: хвала Господу-Богу нашему, что всё так мирно обошлось тогда и закончилось. Ведь кто из нас наперёд знает, куда поведёт и в какие дебри может завести непрозорливых участников любая экстремальная ситуация. Так что недаром кем-то из “мудрейших и многоопытнейших” было когда-то сказано: “Лучшая драка та, которой удалось избежать”.

       Ну а наутро, после завтрака, когда нас выстроили на развод "на общественные работы", перед строем вдруг явился главный начальник - сам военный комендант – подполковник "Гауптман" или "Гауфман" – точнее уже не вспомню. Чистокровный еврей по физиономии, по осанистой фигуре сорока семилетнего, на вскидку, мужчины. Он пребывал в прекрасном расположении духа, видимо от того, что узнал из устного рапорта дежурного о нежданно-негаданном пребывании на “его” гауптвахте трёх десантников "ещё со вчерашнего...". Увидав же на свои "добрые карие" сливоподобные очи голубые погоны, петлицы, шевроны на рукавах бушлатов да бело-голубые полосы тельняшек в треугольных проёмах расстёгнутых бушлатов и солдатских “хэбэ” в одной шеренге с давно "приевшимися", изрядно поднадоевшими ему “чернопоганцами"-штрафниками, – он вдруг пришёл в неистовый восторг... «О, десантники!.. Ну что, научите меня карате?!.». – «Так точно! – ответили мы не разом: - лишь я один, поскольку, обращаясь к нам со своим весёлым, не требующим  ответа вопросом, он смотрел на меня, намётанным глазом "воинского надзирателя" определив во мне старослужащего. – Ну, хорошо!.. Послать их на тарный завод!»,  – скомандовал он очередному дежурному-начальнику караула.
       Как выяснилось впоследствии, это было лучшее в Дрогобыче место, куда можно было послать на дневные работы «залетевших на губу» самоходчиков-штрафников.      

       «Сидеть» нам предстояло "семь суток": именно столько отмерил нам в тот весёлый час сам благорасположенный к нам окружной военком. К сожалению, “отсидели” мы всего лишь пять. Далее приехал наш начальник инженерно-сапёрной службы Бригады - майор Малков - и забрал “домой”, пообещав “пОдполу”-коменданту ещё “у себя” добавить нам суток "по трое"…

       Но вот здесь я невольно "перепрыгнул" цепь событий, несколько "заскочив" наперёд...

       Итак, попали мы «в работы» на "Тарный завод". Не знаю, как правильно и полно он назывался тогда. При нас, все называли то небольшенькое предприятие именно так. Там изготавливали большие и огромные деревянные бочки – литров на двести-триста, а может, - и на все "пятьсот" емкостями, которые предназначались для засолки рыбы, капусты, грибов, прочих овощей и прочей съестной сельско-хозяйственной продукции, продававшейся в советских продуктовых магазинах на развес. Возможно также, что самые крупногабаритные из бочек направлялись на винзаводы для производства и хранения вина, коньяка до заключительного рОзлива "жидкостей" в мелкогабаритную стеклянную тару и поставки их в розничные магазины;   то есть - "конечному потребителю".
       Впрочем, нам тогда абсолютно «фиолетово» было, куда и для чего отправлялись те бочки со склада готовой продукции. Нашей "боевой задачей" было загрузить ими доверху большегрузные машины с высокими, дополнительно нарощенными бортами, а также колёсные трактора с такими же высокими прицепами. Надо было не только загрузить, но ещё и закрепить валкий груз специальными крепёжными лентами так, чтобы они не повыкатывались на пути к грузовому участку железндорожой станции, где их перегружали на куда как более вместительные грузовые платформы и отправляли, по разнарядкам, если не по всей Украине, то наверняка по “правобережной” её части. А может, и по одной только Львовской и нескольким граничащим с ней областям: бочек-то, в принципе, да подумавши, плюс - прикинувши, - было не так уж и много, хоть и клепались они круглый год: – без простоев и выходных. Ну а что? – страна-то была большая: могли и на Алтай, и в Хабаровск, в плановом порядке, посылать...
       Загрузив пару-тройку «транспортов» до обеда, да ещё пару штук – после, мы всё остальное время были предоставлены сами себе. Уговор у нас был лично с комендантом: территорию завода не покидать. Что мы, собственно, и старались  исполнять в меру наших оченно “скромных”, на тот период жизни, "сознательных" сил... Особенно после того, как пройдохой-Занегиным были “открыты” за длинным бетонным забором два смежных – и куда как более интересных для нас по ассортименту выпускавшейся продукции – предприятия. Первым был хлебо-булочный завод (или комбинат). Вторым – вино-водочный или ликёро-водочный - завод...
       И если не в первый и не во второй день нашего дневного пребывания на тарном предприятии, то уже третий в точности, наш «дошлый бабник-пролаза» умудрился поближе к обеденному перерыву “слазать” на хлебозавод и принести за пазухой бушлата горячий батон да штук шесть тёплых-претёплых, сдобных-пресдобных, но о-о-очень вкусных “рогаликов” (витушек, внешне похожих на рог  козерога), а также “не забыть прихватить" с собой добрую треть верхней крышки картонной коробки для упаковки пышно-высоких, сливочно-кремово-бисквитных советских тортов, наполненной нежнейшим: взбитым сливочным кремом...
       В тот день от обеда, привезенного комендачами, мы дружно отказались, великодушно вылив и вывалив его на съедение местным «Жучкам», «Шариками» и "Джульбарсам". Ближе к вечеру Игореха вновь совершил вылазку, но уже на «вино-водочный». “Горячительных” напитков не принёс – не дали: дескать, своих алкашей хватает(!). Однако лимонада "поднесли", а нам, в принципе, только того и надо было. Запах выпитого вина или водки на "губе" запросто могли бы учуять, что на корню загубило бы и отняло у нас столь «рыбное место». А вот горячий батон со сладким «Ситро» я любил ещё с раннего детства... Совсем недалеко от этого «ушли» и мои младшие по сроку службы товарищи. Вернее сказать: так никуда, собственно, и «не уходили»...
       Вот так и сидели мы на "губе" со всем полнейшим нашим удовольствием, успев за три-четыре дня откровенно «понаедать хари» – аж лоснились под конец. Занегин, чертяка, успел даже вновь, “по-бырому”, завести себе «кралю» из местных кладовщиц. И пусть была она лет на семь-восемь старше него, и наружностью – совсем не Бриджит Бордо, – однако рисправно приносила ему вкуснейшие домашние обеды, какими он непременно делился с нами, улучив момент, чтобы “чёртова бандеровка” не видала. «Западенка» была то ли “польской”, то ли местной украинской “заточки”, а они все почти, – как казалось нам, – были крайне прижимисты и совсем не расположены даром кормить “окупантів”, хотя “за кохання... – будимо ласкавы, проше пана...”.
       Подытоживая экскурс в недавнюю историю срочной службы в рядах Советской Армии (СА), скажу, что все мы втроём с превеликим удовольствием сидели бы на той гарнизонной гауптвахте до самого «дембеля», – будь на то наша воля. Увы, таких больших срокОв в “Дисциплинарном уставе” ВС СА предусмотрено не было.
Зато майор Малков, по прибытии в часть, сдержал своё обещание "пОдполу"-коменданту: отвёл нас троих, – хотя бы на день только, – на "самую ужасную" в округе (без кавычек) бригадную гауптвахту.

       И это, доложу я вам, было совсем не смешно. Слухи о нашей «губе» давно уже ходили чрезвычайные, наводя жуткий мандраж на всех, не бывавших там прежде, - даже “своих”, не говоря уже о “залётчиках-чужаках” («летунах», «погранцах», «военных строителях»), части которых находились неподалёку от Хырова, и где своих заведений подобного типа не было. На моей памяти ходила по Бригаде следующая правдивая история как чудовищная антиреклама “крутой” Хыровской “губы”.
Один боец-пограничник с ближайшей к нам заставы, будучи ещё молодым солдатом (всего лишь семь месяцев прослужил), как-то неосмотрительно сходил в самоволку да попался патрулю, за что командир заставы или погранотряда очень строго “наградил” его семью сутками ареста. Привезли, бедолагу, “к нам” – на перевоспитание. Кое-как “отбыл” он тот первый в жизни “срок”: как-то выдержал, претерпел «семь кругов ада». Зато в другой раз: – ровно по тем же основаниям, и уже будучи “дембелем”, - он вновь “залетел”, возвращаясь из самоволки. Снова схлопотал пять или семь суток ареста. И когда  везли его в кузове «Урала» или “ГАЗ-66” в наш “прославленный” городок, сумел как-то изловчиться: выхватить у конвойного автомат и застрелиться прямо на ходу, в кузове грузовика.
       Так это было на самом деле или не совсем, – лично для меня, теперь уже, “история умалчивает”. Но вот какого немилосердного действа лично я и оба моих “подельника” были не только свидетелями, но и непосредственными участниками, –  сейчас поведаю.
       Когда нас троих после физической зарядки, завтрака, общебригадного построения на плацу части и развода по расположениям майор Малков лично проводил на гауптвахту: “сдал” с рук на руки летёхе-двухгодичнику - начальнику "губы", тот сразу же, под конвоем, отправил нас, - как чуть ранее и всех прочих “сидельцев”, – “копать озёра”. У нашего недавно "нового" комбрига Яценко, подполковника тогда ещё, кажется, то ли весной, то ли летом того же года созрела в башке «светлая задумка»: безо всяких там коммунистических субботников да воскресников, без тракторов и экскаваторов, без прочей большегрузной техника, а всего лишь с помощью “безнаказанно” дармового ручного труда «губарей», выкопать на территории вверенной ему части: – в стороне, в ненужной никому «зелёнке», – целый каскад озёр: числом в три или четыре. Развести в них рыбу; поверху "пустить" лебедей с дикими утками, чтобы не только услаждать, время от времени, “вечно бдящий за порядком” высшеначальствующий офицерский глаз, но и не менее “вечно” жаждущий пищевого разнообразия крепко и неустанно тренированный “высшекомандный желудок”. Ну и себя, радеющего за Бригаду, при этом не забыть, никогда не забывать... Ну и по пути достигалась благовидно-справедливая цель “сурьёзного” трудового перевоспитания нарушителей воинской дисциплины... 
И вот помню: тащим мы с Занегиным тяжеленные носилки весом около «двух центнеров» живым весом. При этом сами носилки, сделанные из стандартного ящика для хранения и транспортировки крупнокалиберных артиллерийских снарядов в придачу с налипшей на них сырой глиной, пустые, весили не менее восьмидесяти килограммов. А сверх этого – липкая маслянистая глина со щебнем: обычный грунт прикарпатских сопок массой не менее шестидесяти-восьмидесяти килограммов... А на голову в зимней шапке, на спины в ватных солдатских бушлатах с неба льёт себе “малой струёй” декабрьский нетёплый дождик: кропит и кропит себе землю, наши непросыхающие шапки и спины, наши голые озябшие руки… Вы спросите: перчатки? Перчатки у нас были, а как же! И шерстяные зимние – двойной вязки; и варежки – тёплые-трехпалые, армейские- караульные. Вот только беда! – ручки тех носилок, доверху наполненных мокрой глиной удержать в тех “толстых” перчатках и варежках было невозможно: деревянная “ошмальцованная” силой трения от непосильного труда ручка сама собой плавно выскальзывала, вырывалась из разжатой под неимоверным весом кисти... А ведь надо было не просто идти “по равнине”, а ещё суметь подняться «в гору», метров тридцать-сорок идя “по серпантину”, – умудрившись как-то не поскользнуться на глинисто-скользком склоне, чтобы не покалечить позади идущего товарища: не сломать ему ноги...
После такого, без преувеличений, каторжного труда уже часа через два-четыре само собой приходило на ум глубочайшее раскаяние в так бездумно совершённом дисциплинарном проступке. А если к этому прибавить ночные издевательства-истязания «дедов-Вэ-Дэ-Вэ-шников» после отбоя в камере, то неволььно становится понятным вся сила отчаяния, толкнувшая вышеупомянутого “погранца” впредь не мучаться, а покончить всё разом.
Вечером майор Малыков, видно, сжалившись либо вспомнив свою бесшабашную молодость, пришёл за нами: вернул в расположение роты. Добрый был человек: – дай Бог ему ещё сил и здоровья десантных, если, конечно же, “жив курилка”. Правда, и опыта ночлега в камере прославленной хыровской гауптвахты, лично меня, таким образом, навсегда лишил… А как бы сейчас пригодилось!..