Ангел Таша. Часть 18. Петербургский свет

               Начало на  http://proza.ru/2023/09/11/1413   

    Иллюстрация - картина В.Порудоминского "Наталья Гончарова-Пушкина на балу"
      
                ОСЕНЬ – ЗИМА 1831 ГОДА

      Попытка субъективно-объективного исследования.

                Со времени женитьбы поэт совсем другой человек: положителен,
               уравновешен, обожает свою жену, а она достойна такой метаморфозы,
               потому что, говорят, она столь же умна (spirituelle), сколь и
               прекрасна, с осанкой богини, с прелестным лицом.

                Е. Е. Кашкина,из письма П.А. Осиповой в Тригорское         

                Жена Пушкина появилась в большом свете и была здесь отменно
                хорошо принята, она всем понравилась и своим обращением, и
                своей наружностью, в которой находят что-то трогательное.
                Я встретил их вчера утром на прогулке на Английской набережной.

                М. Н. Сердобин. Письмо  Б.Вревскому,  ноябрь 1831               
               
               ***
          По Английской набережной неторопливо идут прохожие.  Октябрь ещё не пугает холодами,  щедро брызгая синевою небес, шелестя позолотой облетающих листьев.

   Есть чему удивляться москвичке Таше.  Где деревянные дома? Где сады и дворики, пыльные будки, крашеные заборы?

     Затаив дыхание,  она поворачивает голову, поражаясь массивным  фасадам каменных особняков, украшенных колоннами и лепниной.

       И душа Александра, послушно  следуя за восторженным взором, видит не своими, а её  широко открытыми глазами невскую набережную:

                По оживлённым берегам
              Громады стройные теснятся
              Дворцов и башен…

     За парапетом быстрые росчерки крыльев, гортанные крики чаек, плеск серо-холодных волн,  узоры серебристой пены.

    – Смотри, Саша, огромные  корабли! И флаги!  Чудо-мосты! Красиво – просторно, свежо!

–                ...корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты нависли над водами,
Тёмно-зелёными садами
Её покрылись острова.

     Приплывают, рождаясь, строки  будущей поэмы. Увы, высочайший цензор будет ею весьма недоволен: вымарает  целые четверостишия… не пропустит слово «кумир»… во многих местах поставит знак вопроса, требуя изменений… Александр не станет ничего менять: в сердцах упрячет рукопись в стол.

     Оригинальный пушкинский текст "Медного всадника" впервые увидит свет лишь после 1917 года.

     Ветерок взвевает концы шарфа. Всё внове Таше, всё удивляет. Александр посмеивается, любуясь женою. Конечно, петербургское величие с Москвой не сравнить!

                И перед младшею столицей
                Померкла старая Москва…

     Я уверена, вдохновлённый любовью гимн Петербургу рождался именно в эти счастливые дни.

    Торопясь, догоняет Александра солидный барон Сердобин, сосед по псковскому имению. Приподняв  шляпу, здоровается, целует ручки Таше, восхищённо сыплет комплименты.  Будет о чём написать приятелю Борису Вревскому!

    – Кстати, вам привет большой от Бориса Александровича. Этим летом, 7 июля,  он свадьбу сыграл, а жена его – ваша хорошая знакомая  из Тригорского –  Евпраксия  Вульф.

   – Зизи, кристалл души моей, вышла замуж?! – ошеломлен Александр.

    Таша хмурит брови, искоса поглядывая на мужа. Ему хотелось бы и ещё повспоминать… Да  понимает: ушли те беспечные годы…, ох, не вороши старое, дружок…

    Заботливо поправляет шарф на шее жены. Пора домой!

    Они поселились на Галерной улице в доме Брискорн. Небольшой, сохранившийся до сих пор  особняк другим фасадом выходил на Английскую набережную. Вот первым делом и повел Александр Ташу на прогулку к Неве.

    Полгода назад он признавался Плетнёву: «Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь – как тётки хотят. Тёща моя та же тётка. То ли дело в Петербурге! Заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна».

    Независимо!..  Эх, мечты, мечты…  Если бы мог он знать, что тяжелее и опаснее присмотра Натальи Ивановны станет для них с Ташей  «высочайший надзор», а вместо Марьи Алексевны – Александра Фёдоровна, и не дай Бог ей не подчиниться!

      Очень надеялся, что Гончаровы вернут долг за приданое. Сочиняли письмо деду вместе с Ташей –  увы...
 
     Афанасий Николаевич собственной персоной прибыл в Петербург, но не ради внучки – он клянчил себе, любимому, субсидии, даже написал жалостливое прошение на имя императора.

     А в ожидании результатов «разыгрывал молодого человека и тратил последние деньги на всякого рода развлечения» — это из письма Ази Гончаровой брату Дмитрию.

   До предела терпения довёл дед своим сумасбродством Александра! Кому пожаловаться? Только Нащокину… 

       22 октября 1831 года  летят в Москву горькие сетования:
      «Дедушка свинья; он выдает свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих двенадцать тысяч – и ничего своей внучке не дает».

       Зато спасибо добрейшей тётушке Екатерине Ивановне Загряжской! Не имея своих детей, как о родной дочери, позаботилась она о Таше: расходы на модные наряды, изысканные украшения, светские прически взяла на себя.

       По сути, в высший свет северной столицы Наташа вошла провинциалкой.  Ах, как  хотелось богатой фрейлине, чтобы очаровательная племянница затмила знатных  щеголих императорского двора. Судьба одарила её классической внешностью богини, ну а внешний лоск – забота Екатерины Ивановны. И надо сказать, что поразить разборчивый в модах свет ей вполне удалось.

     Есть ещё один нюанс того времени, о нём – в письме Ольги Сергеевны: «Моя невестка беременна, но этого ещё не видно; она прекрасна и очень мила».

     25 октября большой раут в доме австрийского посла. Северное сияние – в высоких окнах особняка Салтыковых на Дворцовой набережной, 4.

     Хозяйка салона – жена посла, Дарья Фёдоровна Фикельмон. Она встречает чету  Пушкиных  с подчёркнутым пиететом и доброжелательством. Величественная дама с приятным, открытым лицом и внимательными  глазами проводит их к столику и,  заметив скованность Таши, успокаивает ободряющими словами.

    За нею следом подходили знакомцы Александра, ослепляя то звёздами орденов, то золотым шитьём  мундиров, то изысканностью модных галстуков.
   
    Непринуждённо-радостно здоровались, делились новостями, которые она тут же забывала, видя, как все  пристально, придирчиво смотрят на неё, будто на картину неизвестного живописца.

     Музыканты играли на хорах, дивные голоса исполняли романсы. А когда прозвучали «Не пой, красавица, при мне» и «Я помню чудное мгновенье», раздались  аплодисменты.

     Возвращались уставшие от душевного напряжения – особенно Таша: сидела в карете каменным изваянием. Александр, ласково обнимая, зашептал на ушко: «Душа моя, всё хорошо, всё чудесно! Только не будь так закована в броню приличий! Ты молода, прекрасна, твоё предназначение – царствовать, а не бояться…»

     От тепла объятий и нежных слов постепенно оттаяла статуя, камень превратился в нежную кошечку, с благодарностью приникшую к груди мужа. Лишь рядом с ним  ощущала она неколебимую, надёжную  защиту. 
               
                ***
     Бледные лучи утреннего светила сквозь шёлковые шторы с трудом протискиваются  в уютную комнатку роскошного особняка.

     За круглым столиком молодая красивая женщина в лёгком дезабилье что-то пишет  в изящной книжице с сафьяновым переплётом.

    Дарья Фёдоровна, по устоявшейся привычке, лишь дневнику поверяет заветные мысли и наблюдения:   

     «Госпожа Пушкина, жена поэта, впервые явилась в свете; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое…»

      В тонких пальцах задумчиво вертит гусиное перо. Склоняясь над листом,  сплетает и расплетает вязь французских фраз:
 
  – «…ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределённый, красив; в её лице есть что-то утончённое…»

      Отложила перо... Бесспорно, утончённое! Но эта черта присуща всем (или почти всем) аристократкам...

      Натали, Натали… Как скромно сидела она рядом с Пушкиным, почти не поднимая глаз… Что же всё-таки в ней такое особенное, что заставляет сердце трепетать?
 
     Вздохнув, дописывает ещё одно слово: «в её лице есть что-то КРОТКОЕ…». Кроткая… что ж, это  так! Но не слишком ли избранница поэта тиха и неразговорчива?

      И вновь перо скользит по странице:

–  «…я еще не знаю, как она разговаривает, – ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, – но  муж говорит, что она умна…».

     Долли усмехается: «Ах, Пушкин! Умна… Стоит ли ему верить? А муж…» – и продолжает: 

– «Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии», – Да-да, так, пожалуй, и есть!

  – «…мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, все возбуждение и волнение, какие  чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете».
 
      И это наблюдательная Дарья Фёдоровна тоже обозначила точно.
 
    Перечитала. Мысли возвращаются к Натали: выглядит совсем девочкой, застенчивой, робеющей…

     Грустно вспомнилось: десять лет назад, такой же юной, она стала женою графа, старше её на 27 лет, – маменька-разумница убедила. Чтобы избежать бедности, надо было чем-то пожертвовать. Пожертвовала…

     Далеко… далеко осталась  её неаполитанская роковая, несчастная любовь… Теперь уж не тоскует сердце,  смирилось… Муж, кажется, тоже забыл о грехах её молодости. Он богат, рассудителен, добр. Она счастлива… Дай Бог счастья и молодожёнам –  Александру и Наталье!

    Но сердце… Почему её сердце-вещун видит в туманных вихрях  времени грядущую беду?.. Почему всё больше  жаль эту тоненькую, хрупкую красоту? Жесток и бездушен сиятельный свет, уж она-то знает! Может опалить крылья надежд, может и дотла сжечь…

      Мудрой женщиной была Дарья Фёдоровна Фикельмон, внучка Кутузова.
      ***

      11 ноября – первый для Таши большой петербургский бал. Они с Александром получили личное приглашение графа Виктора Павловича Кочубея. В его громадном особняке на Фонтанке, 16  приёмы и любительские спектакли собирали весь цвет столичного общества, а балы – высшую аристократию, включая императорское семейство, и потому  вошли даже в пословицу.
   
    Тут уж  тётушка Екатерина Ивановна была предовольна! Лично помогала одевать племянницу. Куафер более часа колдовал над причёской, искусно скрепляя локоны подаренной бриллиантовой заколкой. Пышные буф-рукава бального платья едва протиснулись в дверцу кареты…

    Сияющая зала заполнена танцующими. Множество свечей горят в хрустальных люстрах и  бра. Слуги строго следят, заменяя сгоревшие  свежими. Слух услаждает живая музыка.

    По блестящему паркету скользят  пары, блестят  эполеты, позументы, золотое шитьё мундиров, ордена вельможных гостей, ослепительные туалеты дам.

    В кавалерах для танцев у Таши отбоя не было: приглашали беспрестанно.
 
    С обожанием смотрел Александр на жену, сияя тщеславной гордостью – этого скрыть он не мог, да и, судя по всему, не хотел.

    Он присел около мужской компании за ломберным столиком. Не играл – жадно ловил перестрелку завистливых женских взглядов, с принципиальностью неподкупных судей оценивающих его Ташу – всё-то они просвечивали, всё запоминали, чтобы обратить затем в жирную пищу для злословия. 

    Оценка мужчин высока, вот как в воспоминаниях А.В. Веневитинова, брата известного поэта:

    «Самой красивой на балу женщиной была, бесспорно, Пушкина, жена Александра, хотя среди четырёхсот (!) присутствующих были все те, которые славятся здесь своей красотой».

     Была у Кочубеев и проницательная Дарья Фёдоровна. Видимо, очень уж  заинтересовала её Натали – после бала в знаменитом дневнике ей посвящена ещё одна большая, насыщенная эмоциями  запись:

     «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что–то воздушное и трогательное во всём её облике — эта женщина НЕ будет счастлива, я в том уверена!»

    Тяжёл безжалостный топор её приговора – гильотина! «Не будет счастлива…» - как мантру, повторяют записи в дневнике. Увы, не поняла Долли, что, вопреки приговору, – счастье было!

      Вопреки всем наветам, сплетням, слухам, оно подарило Наташе Пушкиной  дивные цветы великой любви великого поэта. Только Дарья Фёдоровна их не увидела, потому что не знала секрет счастья.  А он ведь очень прост – когда тебя любят, и ты тоже любишь, безоглядно, безраздельно, безумно, то есть любишь не умом, а сердцем!   

      Несколько шажков к зеркалу, перед которым на столике то, что помогает даме стать неотразимей: драгоценные баночки с пудрой, румянами, притираниями, расчёски, и щёточки, и привезённый из Франции «О де Колон». Приоткрыв флакончик, выпускает на волю нежный фиалковый аромат…

     Пристально вглядывается в своё отражение, разглаживает морщинку на мраморном лбу… За её спиной на гладкой поверхности зеркала смутно проявляется знакомый образ… А ведь у Натали совершенно не было косметики на лице – у неё удивительно нежная бархатистая кожа с естественным лёгким румянцем…

        Возвращается к дневнику. И вновь повторяет:

     «Она носит на челе печать страдания…» – откуда пришли эти слова? Воздушный эфир, пережитые ли собственные сердечные терзания подсказали, или всё вместе?…

      Гусиное перо царапает бумагу, чтобы донести до нас, потомков,  пронзительное  пророчество:
   
   – «Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова её склоняется, и весь облик как будто говорит: «Я страдаю!»  Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу — быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!"

     Долли опускает голову, подперев её бледной рукою, и ещё несколько секунд  сидит неподвижно… Ах, Пушкин… как забыть белозубый заливистый смех, притягательный голос, увлекающее в пропасть голубое пламя очей?...

    …С усилием стряхивает наваждение… Звоном колокольчика призывает служанку – пора одеваться к завтраку.
      ***

      Через неделю после бала у графа Кочубея Ольга Сергеевна, далекая от высшего света, передаёт мужу в Варшаву последние слухи о Натали:

   «Моя невестка – женщина наиболее здесь модная. Она вращается в самом высшем свете, и говорят вообще, что она – первая красавица; ее прозвали Психеей».

       Психея…  душа.  Мистически звучит имя новоявленной королевы петербургских балов! Скорее всего, то инициатива мужской половины.  Главные ценители в  мире жестокой конкуренции красавиц, они смогли-таки разглядеть её особенную душу.
   
         ***
       Осенью 1831 года литературные дела Александра шли хорошо: опубликованы «Повести Белкина».
      Тираж 1200 экз., цена 5 руб. Гонорар – 4.000 рублей.

      Получено разрешение на издание трёхтомника стихов. Готовится к печати долгожданная последняя глава «Евгения Онегина». Подготовлен альманах «Северные цветы», изданный в пользу осиротевшего семейства друга Дельвига.
     Кстати получены и оброчные деньги с Кистенёвки.

     Обнимая жену, Александр волнуется, боясь огорчить, огорошив. Они уже потеряли ребёнка в Москве – был выкидыш… Ах, беременные женщины так чувствительны!

      Бережно усаживает Ташеньку на диван.
     – Ангел мой, ты только не волнуйся… Я еду в Москву, дела старые надо уладить, долги отдать…

      Ташины глаза наполняются слезами, голос испуганно дрожит:

  – Ты оставляешь меня одну?! Как можно!

 – Так не-ет же, ты не одна! И тётушка с тобою, и Прасковья, Никита, и слуги...

 – Но… – безотчётно, не замечая того, Таша сжимает руки, ломая тонкие пальцы, – как же я… без тебя?

    Еле-еле успокоил… Перехватил ставшие вмиг ледяными пальчики, согревая поцелуями. Таша мокрой щекой прижалась к кудрявой макушке. Слушала и не слышала…

 – Я ненадолго, милая!  Я буду писать тебе письма. Каждый день! Не о себе думаю – о нашем семейном благополучии. Пойми… постарайся понять!

     Убедил. Безнадежно вздыхая, произнесла:
    
  – Я постараюсь…
      ***

     Александр спешил в Москву расплатиться за карточные долги:  еще до женитьбы проиграл 25 тысяч профессиональному игроку Огонь-Догановскому. Не ради развлечения играл. Садился за зелёный стол, надеясь на удачу, – ох, как нужны были деньги! ну и азарт, конечно тоже был.
      Увы, не везло ему в карты. Теперь подошёл срок уплаты. Но и ему были должны кое-кто. Друзья выручат… Ох, как часто выручали его друзья! 
 
      Но Таше об этом не расскажешь. Её нельзя беспокоить. И летят из Москвы в Петербург успокаивающие письма, ироничные, смешные…

   – «Здравствуй женка, мой ангел! Не сердись, что третьего дня написал тебе только три строки: мочи не было, так устал… Нащокина не нашел на старой его квартире, насилу отыскал я его у Пречистенских ворот в доме Ильинской (не забудь адреса)… Твою комиссию исполнил: поцеловал за тебя и потом объявил, что Нащокин дурак, дурак Нащокин… Видел я Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чаадаева, Горчакова, Дениса Давыдова. Все тебе кланяются; очень расспрашивают о тебе и твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен много…»      

      Письма, необыкновенно искренние, удивительные по простоте и сердечности, полны любви и нежности. Из них мы видим, что Таша знала друзей мужа (и каких!), и они знали её, кланялись ей. 
   
       Письма словно продолжение их тёплых  бесед обо всём: о жизни, семье, о мечтах и надеждах, конечно, о друзьях и недругах…

       Александр привык разговаривать с женой, и в разлуке почувствовал, как не хватает ему этого задушевного общения.

       Пластичная покладистость Таши, маменькино строгое воспитание, церковные догмы, впитанные и  укрепившиеся вместе с глубокой верой, – всё  привязывало её к Александру, сближая такие разные характеры.

    Вы не найдёте в его письмах французских вычурных оборотов пылких любовных признаний, какими наполнены строки любовницам, – в письмах Таше любовь не исступлённо-страстная, но тёплая, прозрачная, нежная.

     И в ответах Таши, судя по всему, – было такое же чувство. Нащокин вспоминал, что когда Пушкин получал письма от Натали, он радостно бегал по комнате и целовал их.

      Каждое – подробный отчёт о прошедшем дне, отчёт  задушевному другу, который не осудит, не рассердится, но поймёт. В каждом – бесконечная забота:

     «…Надеюсь увидеть тебя недели через две: тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне всё что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы.
     Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя… Брюллов пишет ли твой портрет? Была ли у тебя Хитрова и Фикельмон? Если поедешь на бал, ради Бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди? И можешь ли ты с ними сладить. Засим целую тебя сердечно». (8 декабря).

    А 9 декабря Александр обедал в английском клубе. Вернулся домой и… Нет, тут надо цитировать: лучше Пушкина, чем в письме от 10 декабря, не скажешь:

      «.. Что скажу тебе о Москве? Москва еще пляшет, но я на балах еще не был. Вчера обедал в Английском клубе, поутру был на аукционе Власова, вечер провел дома, где нашел студента-дурака, твоего обожателя. Он поднес мне роман «Теодор и Розалия», в котором он описывает нашу историю. Умора.
    Всё это, однако ж, не слишком забавно, и меня тянет в Петербург. Не люблю я твоей Москвы… Целую тебя и прошу ходить взад и вперед по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать. Христос с тобой» (10 декабря).

    Поясню слова Александра.
      В Москве в то время появился поэтический сборник Фёдора Фоминского под названием “Юные чувства души и сердца»,  автор – пылкий поклонник Наташи Гончаровой.

     Александр привёз эту книгу в Петербург и не раз ещё, испытывая терпение Таши, зачитывал ей описание Розалии-Наталии. Чтобы развлечь вас, приведу эти строки, и вы сравните стиль популярной литературы того времени и стиль Александра Сергеевича.

Итак, Ф.Фоминский:

 «Это она! Это она! Это богиня моя!» - чуть не закричал я, утопая в радостном восторге и забыв все меня окружавшее; но язык замер в устах моих; я стоял как вкопанный! Не с таким величием модная Юнона является на Олимп в собрание богов, с каковым она выступает на средину залы; идет, едва касаясь прелестными ножками в полуэфирном пространстве блестящего паркета; белейшего снега и тончайшего воздуха одежда, облекала ее величественный стан, который украшен был поясом огненного цвета; на алебастровой шее и полной лилейной груди пресмыкался шарф, подобный лазури небесной; алмазы, рубины и сапфиры украшали пушисто-белые ручки ее…»

    Ну как тут не посмеяться?...

    А в письмах мужа по-прежнему тревога и забота:

      «Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу, с тех пор, как я здесь, я только и думаю, как бы удрать в Петербург — к тебе, женка моя.
…Пожалуйста, не стягивайся, не сиди, поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством …»

     «Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто. Одна беда: письма твои меня не /всегда/ радуют. Что такое vertige? Обмороки или тошнота? Виделась ли ты с бабкой? Пустили ли тебе кровь? Все это ужас меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что я глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь да с собою напроказишь. Того и гляди выкинешь. Зачем ты не ходишь? А дала мне честное слово, что будешь ходить по два часа в сутки. Хорошо ли это?

     Бог знает, кончу ли я здесь мои дела, но к празднику к тебе приеду. Голкондских алмазов дожидаться не намерен, и в Новый год вывезу тебя в бусах…  Жизнь моя однообразная, выезжаю редко. Зван был всюду, но был у одной Солдан да у Вяземской, у которой увидел я твоего Давыдова – не женатого (утешься)…» (16 декабря).

       Не знаю, рассердилась ли Таша, прочитав про «её неженатого Давыдова», Александр любил подшучивать. А вот Голкондские алмазы, конечно, огорчили. Это ведь те бриллианты, которые «подарила»  маменька на свадьбу и которые они так и не смогли выкупить из заклада.

        24 декабря Александр  вернулся из Москвы.

       Сочельник Рождества Христова заканчивал сорокадневный Филиппов пост, и впереди были Святки.

     Впереди был Новый, 1832-й год.


                Продолжение глава 19 на http://proza.ru/2024/03/03/1695