Человек между двумя гранями его я

АНДРЕЙ БОЛКОНСКИЙ, АДОЛЬФ И ФАУСТ. ЧЕЛОВЕК МЕЖДУ ДВУМЯ ГРАНЯМИ ЕГО «Я»

   Созерцание неба может приводить человека в особое состояние: у него возникает ощущение, что он видит свою жизнь и самого себя как бы с высоты, как будто ему открывается еще одна грань жизни и самого себя. Тогда человек оказывается наедине со своим истинным «я», лишенным наносного и ненастоящего, и у него возникает обостренное чувство различия между широким и ограниченным мировосприятием, между действительно важным и данным ему лишь как один из его жизненных этапов. Это особенное внутреннее созерцание, рождающееся при созерцании неба, выражено в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» и в романе Б. Констана «Адольф».

   В романе Толстого это состояние Андрея Болконского контрастирует с предшествующим ему стремлением к славе и желанием восхищения собой, доминирования и торжества над другими людьми через свои военные подвиги:

   «…но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди …, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», — подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова.

Стремление к славе, к известности благодаря своим заслугам – это проявления нормального здорового эгоизма. Но это желание полноценной реализации в обществе сменяется у Андрея новым желанием – ощущать в себе также и то, что выше этого стремления:

   "Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются», — подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, — высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.." (Л. Н. Толстой "Война и мир")


   Такое же состояние выражено и у Б. Констана в романе "Адольф". При созерцании вечернего неба Адольф вдруг осознает, что в последние годы он перестал ощущать самого себя настоящего, т. к. постоянно делал то, что на самом деле ему не нужно для раскрытия его интеллектуального и душевного потенциала. Он понимает, что, поддерживая отношения с не любимой им женщиной - Эленорой, он просто наслаждается той жертвой, которую он приносит из жалости к ней. Подобно Андрею Болконскому, при созерцании неба он тоже осознает в себе непреодолимое желание к эгоистическому наслаждению. Правда, если у Андрея Болконского – здоровый эгоизм, желание реализовать свой потенциал максимально, то у Адольфа – маленький эгоизм ради маленького наслаждения, не соответствующего его природному предназначению. Но тем не менее он, так же как и Андрей, при созерцании неба оказывается наедине со своим истинным «я» и ощущает в себе частичку чего-то вечного:

   "День склонялся к вечеру. Небо было ясное, поля становились пустынными. Работы прекратились - люди предоставили и природу самой себе. Мало-по-малу мои мысли приняли более серьезный и высокий характер. Ночные тени, постепенно сгущавшиеся, окружившие меня, глубокое молчание, прерываемое лишь редкими и отдаленными звуками, сменились в моем воображении чувством более спокойным и более торжественным. Я смотрел на сереющий горизонт, краев которого я уже не видел, и который поэтому давал мне ощущение вечности. Уже давно я не испытывал ничего подобного. Постоянно погруженный в личные размышления, со взглядом, всегда устремленным на свое положение, я сделался чуждым всяким обобщениям. Я занимался только Элеонорой и самим собой, - Элеонорой, внушавшей мне только жалость, смешанную с утомлением, и собой, к которому у меня не было больше никакого уважения. Я как бы унизил самого себя новым видом эгоизма, эгоизма, лишенного бодрости, недовольного и оскорбленного. Я был рад, что мог вернуться к мыслям иного порядка, что мог позабыть самого себя и отдаться бескорыстным размышлениям. Казалось, что душа моя поднималась от долгого постыдного падения". (Б. Констан "Адольф")

   Почему в нас может возникать внутренние созерцание - состояние, противоположное тому, которое мы испытываем, погружаясь в обычный нам мир самореализации в обществе?

   Вспоминается интересный образ, созданный каким-то мудрым человеком (точно не знаю, кем именно): человек находится как бы между двух направляющих его линий, между линией «я и Бог» и линией своего эгоизма, а его внутренняя работа заключается в том, чтобы соединить эти линии в среднюю. Этот образ можно применить и к данной теме. Одна линия – это реализация в обществе: личная, профессиональная, познавательная, творческая и т. п. Мы раскрываем весь наш потенциал, именно благодаря окружающим нас людям, поскольку их цели, их жизненная позиция часто передаются и нам. Мы «впитываем» желания тех, на кого стремимся быть похожими, а какое окружение выбираешь – таким постепенно и становишься. А другая жизненная линия - это линия, отстраненная от общества, где человек остается наедине со своим истинным «я», на которое временно перестают влиять желания других людей.

   Фаусту тоже знакомы оба этих состояния: реализация себя в науке и более высокие стремления, которые может ощутить только душа:

В пергаменте ль найдём источник мы живой?

Ему ли утолить высокие стремленья?

О нет, в душе своей одной

Найдём мы ключ успокоенья! (Гёте «Фауст» в переводе Н. Холодковского)

Но две души живут во мне,

И обе не в ладах друг с другом.

Одна, как страсть любви, пылка

И жадно льнет к земле всецело,

Другая вся за облака

Так и рванулась бы из тела. (Фауст о себе, Гёте «Фауст» в переводе Б. Пастернака)

   И человек способен соединить в себе эти две линии, создав среднюю: реализовать себя в обществе, как того требует первая линия, но при этом удерживать в душе и вторую линию – намерение раскрыть то, что находится в самом корне его настоящего «я». Для этого ему важно заставлять себя уходить и от духовной лени (от реализации маленького эгоизма, мешающего переходить на следующие ступени развития, как у Адольфа), и от навязываемых обществом желаний, погружаясь в состояния внутреннего созерцания, описанные и у Л. Толстого, и у Б. Констана.